Огненный всадник

Глава 18 ГОРОДА ОТБИВАЮТСЯ, ГОРОДА СДАЮТСЯ

До Богуслава Радзивилла смысл надвигающейся на страну новой опасности дошел значительно позже, чем до Януша, Михала или Кмитича. «Заварушки» на восточных границах Речи Посполитой казались ясновельможному Слуцкому князю сущей ерундой по сравнению с его личными делами в Англии, Франции, Швеции, Голландии и Польше, с его нескончаемыми амурными приключениями с женщинами и вызовами на дуэль от оскорбленных мужчин. Впрочем, большая политика всегда свысока взирала на «мелкие» с ее точки зрения делишки простого люда, будь то восстания казаков либо очередное нападение московского царишки на Восточную Литву. Во Франции и Англии, если кто и вспоминал проблемы Литвы, то это были прежде всего проблемы Богуслава Радзивилла, безусловно, самого известного литвина в светских кругах Парижа и Лондона, Крулевца и Стокгольма. При французском дворе «светского льва» Богуслава уже пытались безуспешно женить на княжнах де Роан и де ля Форс. На этом настаивала сама королева, но литвинский князь, сославшись на дела, отбыл в Варшаву, где ему сватали Бенедикту Баварскую. Еще до этого шведский король предлагал Богуславу на выбор руку шестнадцатилетней сестры своей супруги, Анны Дороты Готтарп-Гольштейн, или же собственной красавицы-сестры и очаровательной вдовушки Элеоноры. Темпераментная блондинка Элеонора жутко понравилась Богуславу, особенно в постели, но Слуцкий князь изящно и без обид для короля улизнул от женитьбы, чтобы попасть в обьятия не менее очаровательной Марии Оранской. Когда же Богуслав, благоухающий духами, вновь нарисовал свой светлый образ в Париже, то тему женитьбы сменили скандалы: Слуцкий князь на балу смачно дал в ухо князю де Рие.

Конфликт между князьями начался двумя неделями ранее, на королевской охоте на фазанов, прошедшей с истинно королевской роскошью и с типично французской раскрепощенностью — с вином из Шампани и веселыми куртизанками с почти обнаженными грудями. Хотя, сказать по правде, все началось намного раньше, еще в 1640 году, когда блистательный двадцатилетний франт Богуслав Радзивилл, выглядевший, впрочем, несколько солидней своего юного возраста, появился в Париже с другом — тридцатилетним польским королевичем Яном Казимиром.

Де Рие родился пусть и во Франции, но вдалеке от Парижа, и много усилий и времени понадобилось ему, чтобы изжить из себя комплекс провинциала, привыкнуть к парижскому светскому обществу и его нравам. Ну а этот молодой щеголь из Литвы, страны, что находилась где-то в самом дальнем углу Европы, похоже, без всякого труда расположил к себе весь парижский свет. В Париже Богуслав появился в роскошном светло-сером костюме из английского сукна и в двубортном камзоле из парчи с цветочками на золотом фоне и подкладкой из алого объяра, кюлоты из замши и голландского сукна, с коричневыми замшевыми перчатками с кружевом и в плаще из черного бархата. К тому же он великолепно говорил по-французски, даже более правильно и изысканно, чем некоторые придворные, к примеру, некий гасконский граф д’Артаньян, фаворит кардинала Мазарини и королевы. При этом Слуцкий князь слыл прекрасным стрелком, фехтовальщиком, как и обладал талантом в сочинительстве стихов и гимнов. Ну как в такого было не влюбиться! Уже одна шпага Богуслава, кою он специально заказал лучшим мастерам в немецком городе Золинген, стала при королевском дворе предметом слухов и споров. Клинок и впрямь был необычным: трехгранным, однолезвенным, с широким обоюдоострым обухом на конце. Поверхность клинка сплошь покрывали воронение и резные золоченые изображения. На одной стороне клинка находились восемь изображений аллегорических женских фигур, олицетворявших основные христианские добродетели. На другой стороне — портреты литвинских великих князей с поясняющими надписями… Такую шпагу у Богу слава и пытался купить граф д’Артаньян, да без всякого успеха.

— Не продам даже за миллион, — отшил графа Богуслав.

Приобретя особняк в центре французской столицы, Богуслав тут же заставил все два этажа самой богатой мебелью. Многие мужчины при дворе королевы присматривались, во что одет литвинский князь, чтобы на следующий день надеть то же самое, подражали тому, как он двигается на балу во время танца, как отвешивает поклоны и держит шляпу, наблюдали и запоминали то, какими духами пользуется и какой парик предпочитает литвинский князь.

Главное, чем так сильно приглянулся Богуслав при дворе Людовика, это то, что он был явно не похож ни на местных дворцовых женоподобных фаворитов французской королевы и ее фрейлин, ни на грубоватых солдафонов из королевской гвардии Людовика. В молодом красивом лице литвинского князя, в его манерах и его статной фигуре сочетались княжеское благородство и изысканное мужество настоящего рыцаря. Он одинаково был умен, остроумен и чувствовал себя в блеске королевского общества как рыба в воде. Богуслав был рожден для жизни в королевских палатах. Его частенько сравнивали с протеже кардинала Мазарини бывшим мушкетером Шарлем Ожье де Банцем де Кастельмором, графом д’Артаньяном, который после роспуска мушкетерской роты стал личным курьером кардинала. Чем-то они, литвин Богуслав и француз д’Артаньян, и в правду были похожи: оба любимцы королевы, оба красавцы и авантюристы. И несмотря на то, что д’Артаньян был почти на десять лет старше Богуслава, он, тем не менее, также ревниво приглядывался к Слуцкому князю.

— Такие очаровательные шевалье в наши дни уже давно перевелись при дворе Его величества, — шептались пожилые дамы, провожая взглядами высокую фигуру изящно вышагивающего на балу Слуцкого князя, и графу д’Артаньяну было неприятно слышать такие слова, какие еще совсем недавно говорили о нем самом. Впрочем, Богуслав не баловал вниманием вчерашнего фаворита французской королевы и однажды даже стал ухаживать за его пассией, юной Анной Шарлоттой Кристиной де Шанлеси, которой было жутко лестно внимание Радзивилла. Взбешенный д’ Артаньян оттащил Богуслава в сторону и объяснил ему, что это его невеста.

— Неужели? — приподнял брови Богу слав. — А она сама об этом знает? Что-то не похожа мадемуазель Анна на чью-либо невесту.

Дело дошло до дуэли, которую, впрочем, остановила королева с помощью самой де Шанлеси. Спорщиков удалось уговорить, и звездные конкуренты помирились. Даже слегка подружились. Когда в 1652 году сорокалетнему д’Артаньяну присвоили звание капитан-лейтенанта королевской гвардии, то он стал щеголять при дворе королевы именно в таком же, как у Богуслава, светло-сером английского сукна камзоле и коричневых перчатках, а свой трехэтажный особняк, что приобрел значительно позже литвинского князя, обставил такой же дорогой мебелью. Увы, знаменитый гасконец этим не обогнал по популярности знатного Радзивилла. Впрочем, Богуслав был не так чтобы уж очень и типичным Радзивиллом. В отличие от отца Михала Александра, брата Януша, в отличие и от собственного отца Януша Радзивилла, как и родного дяди Крыштапа, Богуслав пусть и выделялся типичным родовым носом, хорошо вылепленным и длинным, но свое слегка смуглое узкое лицо и волевой подбородок Слуцкий князь явно «позаимствовал» больше даже не у Радзивиллов, а у прусских предков, как и сугубо прагматичный германский склад ума. Однако темперамент Богуслава был уж точно не германский.

Вот почему князь де Рие не мог не завидовать Богуславу и завидовал черной завистью, завидовал его гламурности, его успеху у женщин, завидовал его авторитету среди мужчин. Уже во время второго приезда в Париж Богуслава из-за него на дуэли дрались графини де Бельмонт и де Несль. Де Бельмонт прострелила из пистолета плечо де Несль, но все равно это не привлекло к темпераментной француженке пристального внимания литвинского князя. Ну, а на охоте, во время привала князь де Рие, завистливо глядя, как поглаживает облаченную в белый шелковый чулок ногу куртизанки слегка захмелевший от шампанского Богуслав, чуть ранее пристреливший десять фазанов, нарочито громко произнес, рассматривая в бокале вино:

— Ума не приложу, как некоторые знатные люди снисходят до растраты своего интимного пороха с теми, кто с легкостью дарит свою любовь первому встречному!

Молодые князья Шаваньяк и Виньнёв встрепенулись.

— С его моралью де Рие следовало идти в монастырь, — шепнул Шаваньяк своему товарищу, — но с таким характером лучше подаваться в корсары.

Виньнёв кивнул, улыбаясь. Граф де Шатьён, тоже обнимавший симпатичную брюнетку, сдвинул брови и крикнул в сторону де Рие:

— Мсье! Что вы хотите сказать всем этим?

Но Богуслав остановил де Шатьёна протянутой рукой.

— Граф, не горячитесь. Просто милый князь хочет сказать, что он выше наших утех с этими приятными девушками и что, видимо, есть женщина, которую единственную лишь и любит наш князь, как и она его. Не так ли, мой друг?

Де Рие недовольно посмотрел на Богуслава, не понимая, иронизирует ли тот или же просто поясняет де Шатьёну:

— Именно так, мсье Радзивилл. Я горжусь, что есть женщина, для которой я единственный! И это моя жена Мари.

— Полноте! — усмехнулся Богуслав, мягко отстраняя куртизанку и вставая с покрывала, расстеленного на траве и заставленного блюдами с копченостями, сыром и хрустальными бокалами вина. — Женщины — они все куртизанки, мой друг! Абсолютно все пристраиваются и продают свои тела, как эти наши девушки, только вот наши честнее, ибо и не скрывают всего этого!

— Бред! — черные глаза де Рие сверкнули явным раздражением. — Может, у вас в Польше и так!

— Я не поляк, я литвин, — милостиво наклонил голову Богуслав, заметно мрачнея.

— Ну, это одно и то же.

— He совсем. Вы с таким же успехом можете сказать шотландцу, что они и англичане — это одно и то же! И поверьте мне на слово, у нас в Литве порядки не столь раскрепощенные, как здесь. Поэтому, как мне кажется, французских женщин совратить куда как проще, чем литвинок. Да, в пятнадцать или семнадцать лет все девушки влюбляются и желают принадлежать лишь одному возлюбленному. Но проходит время, они выходят замуж, и практически даже монашка мечтает о романтических связях на стороне. И ваша жена, милый князь, не исключение, ибо она нормальная женщина. Поэтому я на вашем месте и не слишком бы ораторствовал. Если бы вы решились заключить пари, то я бы уже через неделю-другую предоставил бы вам неоспоримые доказательства измены вашей обожаемой Мари.

— Доказательства? Ха! — де Рие деланно рассмеялся. — Подкупленного вами свидетеля или же лжелюбовника подсунете? Ну-ну!

— О нет, князь! Куда как весомее. К примеру, — Богу слав на секунду задумался, затем хитро улыбнулся, — вот этот перстень! — и он, продолжая мило улыбаться, показал правую руку с фамильным перстнем, где красивой вязью переплелись латинские буквы В и R.

— Я его иногда по старинке использую как печать на важных письмах и документах, — пояснил Богуслав, — хотите, князь, через неделю лицезреть эту печатку на левой, ну или на правой ягодице вашей жены?

Граф де Шатьён пырснул от смеха. Две куртизанки звонко рассмеялись. Напротив, Шаваньяк и Виньнёв испуганно приподнялись, ожидая бурной реакции де Рие, чье лицо побагровело. Оскорбленный князь хотел было выхватить шпагу, но взял себя в руки, понимая, что сам вызвал весь этот разговор, и также понимая, какой важный гость самого Людовика перед ним находится.

— Пари? — процедил французский князь, хищно сощурившись. — Ну, что же, извольте! И что же вы мне дадите, когда проиграете?

— К примеру, бочку шампанского вина! — улыбнулся Богуслав.

— Уж нет! Легко и дешево хотите отделаться за свою дерзость, мсье Радзивилл! Тридцать тысяч солидо!

Виньнёв присвистнул от удивления.

— Ну, что же, — Богуслав пожал плечами, — нормальная сумма для такого деликатного пари. Я согласен. Правда, не думаю, что эти деньги придется платить мне. Вы наскребете мне такую сумму, мсье де Рие?

— Прекратите, князь, свои шуточки! Значит, пари! Разбейте нас, де Шетьён!..

И вот на балу сияющий и довольный де Рие подошел к Богуславу Радзивиллу.

— Мсье, завтра истекает срок нашего пари. Что-то вы не торопитесь! Деньги уже при вас?

Богуслав едва сумел подавить в себе улыбку. Только что, буквально за час до бала он имел уже второй бурный акт с мадемуазель де Рие. Эту пусть и не красавицу, но вполне милую шатенку Богуслав впервые увидел еще задолго до пари с ее самонадеянным мужем. Богуслав обратил внимание, с каким любопытством и даже вожделением смотрели на него два больших серых глаза мадемуазель де Рие. Молодая женщина в тот раз даже не заметила, что Богуслав краешком глаза тоже наблюдает за ней. Однако Слуцкий князь не горел желанием иметь хотя бы легкий флирт с Мари де Рие. Но вот, князь де Рие его вынудил. В последний момент, когда Мари, сидя на коленях Богуслава, сладострастно дыша, быстро двигала бедрами, князь умудрился обмакнуть перстень в чернила, что раскрытыми стояли на туалетном столике, и приложить к прыгающей левой ягодице женщины. Ничего не подозревавшая дама теперь расхаживала на балу с литерами BR на своем заду под пышным платьем. Богуслав понимал, что поступает абсолютно не благородно по отношению к этой несчастной, но пари с де Рие для него было дороже…

— А вы уже проверили? — шепнул он в ответ французскому князю на ухо. Тот побледнел и скрылся, уводя свою жену за руку. Через пять минут он вернулся уже один и словно сумасшедший набросился на Богуслава:

— Негодяй! Я вызываю вас на дуэль!

— Я как же пари? А как же тридцать тысяч солидо, что вы мне должны? — взметнулись черные брови Слуцкого князя.

Де Рие попытался схватить Богуслава за грудки его светло-желтого нарядного камзола, но от удара в ухо полетел на блестящий пол. Драка чуть было не вспыхнула посреди бального зала, ибо заступиться за французского князя бросились его люди, но сторонники Богуслава грудью встали за благороднейшего Радзивилла. Драться решили позже, после бала, двенаддецать на двенадцать человек. Секундантами Богуслава вызвались быть граф де Шатьён, тоже имевший зуб на де Рие, а также молодые князья Шаваньяк, Виньнёв, Каниляк, Парике, Вальяк, Ляперж, Ляцемтар, Арон, Лямот, Итон и Ранко. Но как только дуэлянты в сумраке парижского вечера встали друг против друга и обнажили шпаги, словно из-под земли выскочил патруль, как оказалось, посланный королевой, прознавшей о дуэли. Сам кузен короля Орлеанский граф возглавлял отряд патруля и, приближаясь к Богуславу и де Рие, громко приказал:

— Шпаги в ножны, господа! Вы нарушаете строжайший закон короля Франции!

— Что за закон? — недовольно спросил Богуслав, опуская руку, сжимающую эфес.

— Мсье Богуслав, — граф бросил строгий взгляд на Радзивилла, — вам, может, и не ведомо, но дуэли во Франции приравнены к чуме и войнам с тех пор, когда сея забава унесла жизни чуть ли не трети всего французского дворянства. И все из-за глупого чванства и гордыни! Жизнь каждого дворянина Франции под ответственностью короля! Дуэль — это вызов и королю, это и против самого Бога. Если вам так уж хочется пролить кровь, то сделайте, Бога ради, это на войне, за Францию, а не за свою якобы поруганную честь.

Богуслав усмехнулся.

— Хорошо, я согласен на мировую, — мило улыбнулся он, насмешливо взглянув на де Рие. Тот угрюмо зыркнул из-под черных бровей. Нужно было мириться. Де Рие пожал протянутую руку Богуслава и с силой сжал ее. «Да он намерен продолжить дуэль!» — подумал Богуслав и вновь улыбнулся французу, как бы принимая вызов во второй раз. Однако срок дуэли, похоже, отодвигался в туманное будущее, ибо Богуслав уже на следующий день выехал в Брабант, а оттуда в Брюссель.

Через пару месяцев неудовлетворенный де Рие прислал Богуславу в Гаагу почтовую карточку, где было сказано, чтобы Слуцкий князь отправлялся в город Саисан, что на бельгийско-французской границе, для продолжения дуэли. Облачившись в походное черное платье и высокие черные ботфорты, Богуслав вместе с Яном Неверовским и слугой инкогнито отправился на бой с начинающим его изрядно раздражать де Рие. Выехали в Великий четверг, а в пятницу на расстоянии четырех миль от Антверпена на Богуслава напали трое неизвестных. Негодяи, видимо, и не догадывались, на кого нарвались, и спешно ретировались, унося тяжело раненного в живот товарища.

Ну, а Богуслав уже без приключений добрался до Шампани, проехав мимо Ракрова. Здесь маленький отряд Радзивилла задержал французский патруль, приняв их за купцов, которые уклонились от уплаты таможенного налога. Суровые необразованные полицейские не знали, кто такой Богуслав Радзивилл, и литвинов отправили во временную тюрьму под стражу. Прошло немало дней, пока в ситуации разобрались, и Слуцкого князя, кузена самого Людовика XIV, отослали в Париж по строгому велению королевы…

Со времен скандала на балу прошло полтора года, а дуэль с князем де Рие все никак не складывалась. Очередной вызов от оскорбленного француза Богуслав получил уже в Париже, прямо во время итальянской оперы. «Вот же идиот! Не терпится на кладбище нашему мсье де Рие», — усмехнулся Богуслав, пряча в манжету карточку очередного вызова.

Был конец февраля, шел моросящий мелкий дождь, Богуслав, укутавшись в плащ, ждал вместе со своим секундантом прихода де Рие на королевской площади. Но вместо соперника вновь появились уже изрядно надоевшие Богуславу парижские полицейские.

— Мсье Богуслав Радзивилл? — спросил офицер.

— Он самый. Чем могу служить?

— Именем короля! Вы арестованы!

— По какому праву? — вступился секундант Богуслава.

— А вы кто такой? — перевел взгляд на него суровый офицер.

— Я капитан королевской гвардии граф д’Артаньян!

— Осадите, граф, не мешайте мне выполнять мою работу. Мсье Богуслав Радзивилл арестован и точка. Вашу шпагу, князь Радзивилл!

Теперь палку в колеса затянувшегося поединка вставила не кто иная, как сама Мари — жена мсье де Рие. Она прознала про дуэль и, боясь за жизнь мужа, донесла на собственного супруга, и де Рие отправился в мрачную тюрьму, укрывшуюся в Винсенском лесу. Богуслава посадили в более престижную Бастилию, где он пробыл шесть дней, познав все прелести знаменитой на всю Европу тюрьмы: все эти шесть дней Слуцкому князю приносили отменный парижский сыр «рошфор», кормили также недурственными копченостями и поили красным вином. Богуслав было подумал, что такие угощения — чисто его радзивилловская привилегия, но тюремщик в черном плаще удивил князя, заявив, что так кормят здесь всех. «Ну, что же! — обрадованно подумал Богуслав. — Пожалуй, я задержусь в этой тюрьме еще на пару неделек». По просьбе знатного арестанта в камеру принесли листы бумаги и чернила, чтобы написать несколько писем королю Людовику.

На седьмой день благодаря хлопотам французской королевы Богуслава выпустили из его пропахшей сыром кельи. И сразу же после приветливых стен Бастилии Богуслав угодил в сверкающие хоромы королевы, где его приняли так, будто Радзивилл и сам был королем. Впрочем, не многие короли пользовались во Франции таким уважением, как Радзивиллы, богатейшие князья всей Европы. Но Слуцкий князь недолго ублажал своим обществом королеву — пришлось ехать в Голландию на похороны армянского князя. После похорон, прибыв вместе с курфюрстом Фредериком Вильхельмом и чешским королевичем Маврикием в Клевей, Богуслав нарвался на очередную дуэль с бароном Гротом. «Вот же черт! — ворчал в сердцах про себя Богуслав. — Когда же очередь дойдет до князя де Рие?» Впрочем, горячий нрав де Рие уже заметно остудили сырые и мрачные тюремные стены. О сатисфакции он более не помышлял.

С Гротом стрелялись на пистолетах, съезжаясь на конях. Богуслав выстрелил, не доезжая до соперника почти пятнадцать ярдов, когда стрелять, казалось бы, было опрометчиво. Но оловянная пуля нашла цель: Грот раненым вывалился из седла. Богуслав попал-таки ему в бок. И в это же самое время французские король и королева прислали Слуцкому князю через кардинала Мазарини патент на генеральство над польскими, литвинскими и немецкими полками, находящимися на французской службе. Также из рук кардинала Богуслав получил лист на ежегодное королевское жалование в тридцать тысяч талеров. Богуславу польстило столь выгодное предложение его французского кузена, и он собирался согласиться быть командиром всех наемных сил Франции, но… «Мелкие передряги» поляков и русских казаков вылились в крупные неприятности Богуслава. Король Ян Казимир не отпустил Слуцкого князя во Францию, а просил помочь одолеть Хмельницкого.

И вот затянувшаяся война с казаками позади. Богуслав, дав себе слово при первой возможности порвать с Яном Казимиром и если уж не всей Литве, то хотя бы его собственным землям выйти из Речи Посполитой, окунулся в куда как более приятную негу светской жизни, справедливо полагая, что заслужил отдых после кровавых ратных дел. В ночь на первое червеня 1654 года Богуславу также приснился страшный вещий сон: угрюмые рослые косари с блестящими от пота плечами и мускулистыми руками идут и косят траву, в которой лежит Богуслав. Косари подходили все ближе и ближе. Они скашивали стебли, от которых брызгами разлеталась кровь, Богуслав же пытался встать и уйти из опасного места, чтобы не быть скошенным, но к ужасу обнаруживал, что и сам, словно трава, растет из земли и бежать никак не может. Не может даже крикнуть — он тоненькая бессловесная тростинка… И тогда он проснулся, думая, что такой тревожный сон не предвещает ничего хорошего перед его поездкой на сейм в Варшаву, где его должны были выбрать на должность воеводы Полоцка по убедительной просьбе самих жителей этого древнего города. Однако через неделю князь «на Биржах, Дубинках, Слуцке и Копыле» уже забыл напутавший его сон, надел светло-желтый камзол, нахлобучил на свой пышный парик белую голландскую широкополую шляпу и сел в карету, со сладким предвкушением вступления в новую должность воеводы Полоцка. Жители Полоцка лично ходатайствовали перед королем, что именно блистательного светского льва Богуслава Радзивилла и никого другого желают на пост своего воеводы, и вот, Слуцкий князь прибыл в столицу Речи Посполитой, чтобы официально принять новый привилей. Увы, в день заседания сейма в зал вошел человек в иезуитской одежде и с печальным лицом объявил, что приехал из Полоцка, который… захвачен московитами. По залу прошелся горестный вздох. Богуслав так и не получил свой очередной привилей. «Вот к чему снились косари!» — сокрушенно подумал он в ту минуту. Понимал ли Слуцкий князь, что за опасность грядет для всей страны, или всего лишь переживал личную потерю? В отличие от Кмитича, для которого Родина была понятием, неотделимым от земель, рек, озер, законов, городов и деревень, друзей, знакомых и просто незнакомых людей, народных песен, а, стало быть, являлась чем-то цельным в пределах неких четких границ определенной страны, Богуслав, как и многие другие Радзивиллы, полагал, что Родина — «это не границы, не сцены, не земли, а права и свободы». Сейчас, узнав о потере Полоцка, Богуслав, прежде всего, ощутил удар по своей непосредственно свободе, своему непосредственно праву. Это его задело, разозлило и обидело. Затем на буйный надушенный парик Богуслава обрушилась новая проблема: его любимая воспитанница, дочь Януша Аннуся. Прелестный ребенок постепенно превращался в не менее прелестную молодую девушку, и уже с дикой ревностью воспитатель этой юной кокетки со светло-рыжими завитушками наблюдал, как вокруг его воспитанницы кругами ходят ухажеры. Знал он, что и кузен Михал Казимир положил глаз на юную Анну Марию, но к этому относился, впрочем, терпимо и спокойно, полагая, что юношеская влюбленность Михала к родственнице скоро угаснет. Но когда знаки внимания Аннусе стал оказывать любитель несовершеннолетних девушек нагловатый Михал Пац, Слуцкий князь стал проявлять явное беспокойство. В своих письмах к Анне Марии он в достаточно нетипичной для себя резковатой форме умолял воспитанницу гнать всех женихов куда подальше. Ну а сам… Сам Богуслав собирался тем не менее жениться, и сей факт разрывал ему душу. Отношения с Марией Оранской зашли слишком далеко, уже дважды дело почти доходило до венца… Сейчас был третий раз, и Богуслав, как ему казалось самому, решился-таки на то, чтобы породниться с домом Виттельбахов.

— Ладно, — успокаивал он сам себя, — в двадцать лет жениться было безумием, в двадцать пять — глупостью, а вот в тридцать четыре уже, пожалуй, можно.

Богуслав велел запрягать свою самую красивую из крулевской коллекции шенбруннскую карету.

Было время, Богуслав принялся коллекционировать красивые кареты, но, когда в каждом его поместье их скопилось до восьми-десяти штук и уже не было места, куда бы их ставить, Богуслав отказался от этой своей затеи, несмотря на то, что от лифляндских каретных дел мастеров чуть ли не каждый день приходили листы с предложением купить новую карету, какой еще пока нет ни при одном королевском дворе. В прусском Крулевце, где Богуслав, впрочем, не часто бывал, у него имелось лишь две кареты. Одна из них, шикарная, из красного дерева, вся в позолоте, в резных скульптурах и канделябрах, была подарена французской королевой. На такой золотой повозке не стыдно было показаться перед очами любой августейшей персоны, не говоря уж о Марии Оранской. Но вот беда! Некоторые ремни, смягчавшие толчки колес при езде, перетерлись, к тому же лопнуло стекло на одном окне, ремонта требовало заднее колесо, облупилась позолота на дверце — итог частых разъездов по крулевским улочкам, переулкам, а порой и бездорожью. В Крулевце, столице Прусского герцогства, вассала Польского королевства, Радзивиллы считались самыми богатыми князьями Речи Посполитой, пользуясь уважением куда большим, чем сам король, и Богуслав сей имидж старательно поддерживал, гоняя по всему Крулевцу (или Кёнигсбергу, как угодно) на своей позолоченной карете, запряженной белоснежными скакунами, по любому поводу: на бал, на званый ужин, покататься с очередной паненкой, одуревшей от блеска золота и белых зубов самого импозантного Радзивилла, либо просто, чтобы прогуляться перед сном…

— Черт! Черт! Черт! — ругался раздосадованный Слуцкий князь. — Эта карета вообще самая шикарная из всех моих карет!

И то было истинно так. Такую шикарную позолоченную штуковину на колесах Богуслав считал нужным показывать лишь только в Крулевце, ибо литвины, где бы ни увидали Богуслава в сей «золотой раме», лишь улыбнулись бы, мол, вот опять пан Радзивилл пускает золотую пыль в глаза, а значит, худо у него с грошами. На родине Богуслава хорошо помнили причуды былых Радзивиллов, когда, невзирая на тяготы жизни, эти паны соревновались в роскоши, и один из предков Богуслава катался летом на санях по соли, кою в тот год было трудно купить… Богуслав слишком хорошо знал своих земляков, чтобы «светиться» такой дорогой каретой на узких улицах Вильны (где вызвал бы лишь только смех), на хорошо продуваемых улочках Менска и Гродно (где вызвал бы лишь недовольство дешевым выпендрежем) или Несвижа (где на него никто бы вообще внимания не обратил, приняв за Михала). А вот простодушные пруссы, глядя, как грохочет по мостовой копытами и колесами шикарная карета, словно колесница древнеегипетского бога Ра, напротив, восхищались, говоря: «Ну, вот, если в нашем провинциальном Крулевце пан Богуслав на такой тачанке катается, то, стало быть, в Слуцке, на Биржах и в Кополе, не говоря уж о Вильне да Варшаве, у него еще лучшие имеются!»

И вот, доездился Слуцкий князь. Теперь же у Богуслава не было времени ждать, когда устранят все поломки, и он решил ехать во второй карете, польской работы 1620 года, что подарил ему Ян Казимир. Эта карета, правда, совсем не нравилась Богуславу, он даже ни разу на ней не прокатился и держал просто для коллекции. Не нравился Богуславу этот подарок Яна Казимира из-за того, что карета была квадратной, словно коробка, пусть и нарядно инкрустированная с красиво разукрашенными окнами.

— Вот же дьявол! — расстроился из-за карет Богуслав и решил вообще никуда не ехать и отменить сватовство до лучших времен, но смотритель Стацкевич стал его уговаривать:

— Какая разница, пан Богуслав! И эта карета добрая, королевская, только что другая по форме и цвету. Пустое это все! Не расстраивайтесь, езжайте на польской!

— Да лучше верхом скакать, чем в этой коробчонке ехать! — возмущался Богуслав, но в конце концов сдался.

— Да пошло оно все к черту! — махнул он рукой, осмотрев в последний раз карету, найдя достаточно чистой, без изъянов и прихватив бархатную шкатулку с золотым колечком, сел в салон, украшенный темно-вишневым бархатом.

Трясясь в квадратной, как сундук, карете, периодически отхлебывая из походной фляги английского терпкого рома, Богуслав старался позитивно думать о предстоящей женитьбе, но в его голове то и дело всплывал один и тот же образ: голубые глазки и светло-рыжие модно закрученные локоны его воспитанницы Аннуси Радзивилл… Богуслав, первый светский красавец, в сторону которого со вздохом поворачивалась далеко не одна нежная шейка самых именитых дам, никого ныне не замечал вокруг кроме Аннуси и понимал, что любой, даже самый достойный жених все равно не достоин ее. Теперь Богуслав сам был влюблен, как мальчишка, и не мог, не смел признаться себе, что любит юную Аннусю, которой еще не успело сравняться даже пятнадцати лет, любит не так, как надо, не как воспитанницу своего троюродного брата Януша. И главное, Богуслав не понимал чувств к себе со стороны самой Аннуси. Она боготворила его, радовалась его появлению и скучала во время его отсутствия. Она любила его, это верно. Но как любила? Не так ли, как любят отца дочь, как сестра брата, как племянница любимого дядюшку?

— Что же я тогда делаю? Зачем мне эта свадьба? — вздыхал Слуцкий князь и вновь, морщась, делал глоток из фляги.

Стук копыт оторвал Богуслава от раздумий и сомнений. Кто-то нагнал карету на пыльной прусской дороге.

— Что за черт?! — Богуслав швырнул на сиденье наполовину пустую флягу и высунул голову в огромном рыжем парике из окна кареты. То был посыльной с письмом от верного шляхтича пана Счастного. Богуслав взял письмо, тут же развернул, прочел, вновь злобно чертыхнулся и крикнул кучеру:

— А ну разворачивайся! Едем в Митаву!

В письме сообщалось, что Михал Пац едет к Анне Марии Радзивилл с непонятной миссией, понять которую, впрочем, учитывая любовь Паца к молодым девственницам, не так уж было и сложно. Слуцкий князь готов был убить Михала Паца. И вот, по приезде в Митаву, уже собирался это сделать на дуэли, ранним утром на берегу пруда. Впрочем, на дуэли настоял сам Пац, после того как Богуслав потребовал от князя убрать подальше «свои поганые ручонки» от Анны Марии, в худшем случае обещал «вырвать все, что у тебя есть». Пац был шокирован таким оскорблением в духе брандербуржского солдата и швырнул перчатку под ноги Богуславу.

В последние годы во всем Княжестве стали отдавать предпочтение дуэлям на пистолетах. В прагматичный семнадцатый век шляхта находила в пистолетах больше практичности и экономии, к тому же этот вид поединка казался более гуманным: раны от пуль быстрей заживали, чем глубокие колотые и резаные от сабель и шпаг. Да и времени на пистолетную дуэль требовалось меньше. Тем не менее, Пац не намерен был щадить дерзкого Радзивилла.

— Барьер на расстоянии пятнадцати шагов, — поставил условия Пац к ужасу своих секундантов, — это во Франции или Швеции пускай стреляются на тридцать шагов — слишком большое расстояние, с него не попасть! Я хочу настоящей сатисфакции! Только кровь!

— Хорошо, — соглашался Радзивилл, — но сходиться начнем с сорока метров и до подхода к барьеру каждый волен первым сделать выстрел, когда ему заблагорассудится.

Пац усмехнулся. Сорок метров! Неужто Богуслав собирается стрелять с такого расстояния?! Да пуля никогда точно не попадет в цель с сорока шагов! Оно верно, Богуслав слыл хорошим фехтовальщиком и неплохим стрелком, но с тридцати шагов из пистолета все равно не попасть. Даже с двадцати пяти. Пац прекрасно знал, что за светским щеголем Богуславом скрывается хороший боец. Однако это не означало, что Богуслав может попасть в цель с сорока или тридцати шагов. В лучшем случае — с пятнадцати-двадцати. Пац был уверен, что сам он с двадцати шагов в безветренную погоду свободно сразит своего неприятеля.

Секундантов Богуслава и Паца напутало короткое расстояние между шляпами, служившими барьером.

— Спадары! Может, все-таки помиритесь? Ведь незаконное дело — стреляться! — умоляли они Паца и Радзивилла.

Но темпераментные дуэлянты и слушать не хотели о примирении. И вот оба литвинских князя встали на расстоянии пятидесяти шагов друг от друга. Утренний прохладный ветер развевал каштановую шевелюру Богуслава с красными бантами на концах длинных волос. Князь пригладил тоненькие усики над верхней губой дулом пистолета, определяя силу ветра.

— Сходитесь!

Утренняя дымка над прудом на окраине Миттавы, казалось, вздрогнула от прогремевшего выстрела. Богуслав стрелял первым, с немыслимого расстояния — двадцать семь шагов. Пац согнулся пополам и рухнул в мокрую от росы траву. Богуслав почти сдержал свое обещание — удивительно, но пуля обожгла пах его сопернику. Тем не менее, Пац предпринял титанические усилия подняться. Однако ему попасть в Богуслава было уже нереально, пуля прошла мимо, а Слуцкий князь громко заявил, что раздосадован, не услышав свиста пролетевшей мимо пули.

— Надеюсь, я остудил ваш пыл, молодой нахал! — усмехаясь, крикнул он, подняв и отряхнув от росы шляпу, наблюдая, как секунданты оказывают помощь Пацу, срывая с него штаны.

— Пан Богуслав! Вам лист от пана гетмана! — к Радзивиллу бежал слуга, размахивая в воздухе белым бумажным пакетом. Отвернувшись от что-то кричавшего ему Паца, Богуслав зашагал навстречу слуге, сбивая ботфортами росу со свежей июньской травы.

Януш Радзивилл звал кузена объединиться против восточной угрозы. Богуслав откликнулся немедля. Он собрал небольшое войско и вместе с Янушем выдвинулся к Могилеву, но там их никто не ждал. Могилев еще пятого червеня начал переходить на сторону царя, когда из города выехал пан Константин Поклонский с четырнадцатью горожанами, прослышав, что казаки Хмельницкого орудуют на юге Литвы. Поклонский поехал к ним, чтобы договориться с атаманом Иваном Золотаренко о союзе. Доверенное лицо Золотаренко пан Спасителев отправил Поклонского к Хмельницкому.

— Нехай Хмель решит, что с тобой робить, — сказал Спасителев с таким видом, будто присутствие Могилевского пана его раздражает. Но и Хмельницкий, больше думающий о том, как бы разорвать союз с Москвой и заключить его со Швецией и Речью Посполитой, не проявил интереса к новоиспеченному «союзнику» и послал его в царский стан под Смоленск.

— Только подарки не забудь. Там не принято без даров приезжать, — хмуро напутствовал Поклонского русинский гетман.

22 июля Поклонский добрался-таки до Смоленска, где все еще шла ожесточенная осада города. Лагерь московитян несколько остудил пыл пана: мимо него на носилках безостановочно проносили убитых и раненых, мертвые лежали рядами, накрытые грубой холстиной, перевязанные раненые на костылях или с палками бродили по лагерю, где-то валялись пьяные, где-то хмельной стрелец дрался с напившимся английским наемником… Распознав в Поклонском и его спутниках союзных литвинов, подходили какие-то мрачные бородатые мужики, дурно пахнущие потом и порохом, в темной поношенной одежде, с мушкетерскими берендейками через плечо, и полушепотом спрашивали табачку. Кто-то предлагал обменять трофейный кинжал или пистолет на хлеб, табак или вино, кто-то делал вообще странные непристойные предложения… «Не поторопился ли я?» — с ужасом думал Поклонский, косясь на неприступные стены города, изрыгающие клубы порохового дыма. Смоленск, пусть и потрепанный, огрызался и сдаваться, похоже, не собирался этой явно не менее потрепанной изнывающей толпе оборванцев. Но Поклонский понимал: обратной дороги для него уже нет.

Однако в царском шатре настроение могилевчанина чуть-чуть улучшилось. Стол московского государя ломился яствами, а бравая охрана радовала глаз белоснежными кафтанами. Царь в шелках, украшенных жемчугом и каменьями, приветливо улыбался Поклонскому, милостиво наливал меда, выслушал и присвоил ему титул полковника, а также пожаловал пану «40 соболей в 50 рублев, денег 4 рублев, а людем его оказано государево жалование от казны». Перед Поклонским поставили задачу склонить Могилев к сдаче, а «шляхту и всяких служилых людей прибирати к себе в полк». Царь обещал платить им жалованье, сохранить шляхте все привилегии и льготы. Под конец встречи Поклонскому выделили сорок семь стрельцов под командованием Михаила Воейкова и отправили назад в Могилев. Поклонский обещал выполнить все, но на душе у него кошки скребли — он хорошо знал, что далеко не все в Могилеве пойдут под власть царя. Чтобы перестраховаться, Поклонский выслал вперед себя четырех стрельцов с письмом к горожанам о сдаче города.

Тем временем казак Башука подбивал Могилевскую чернь к бунту, убеждал гнать шляхту и идти под царскую руку. Многие православные его слушали с энтузиазмом, ибо к пропаганде Башуки подключился и игумен Кутеинский из православного монастыря Иоиля Труцевича.

— Верно! — кричали мужики. — Гнать всех этих католиков да реформистов! Царь — он тоже православный! Наши нужды лучше знает!

Однако в начале августа верные гетману могилевчане избили и выбросили Башука за ворота города. Были также схвачены и арестованы четыре стрельца, которые привезли в город письмо с предложением Поклонского сдаться царю. Могилевский державец пан Петровский приказал строить мост для переправы через Днепр армии Радзивилла. Но дни шли, приехал Поклонский, а гетман — нет. Настроенная за царя чернь «столицы бунтов Литвы» все больше и больше набирала силу. В середине августа Петровский заявил, что гетман, скорее всего, разбит и на помощь не придет. Верные своей стране шляхта, мещане и ратники покинули город, и, когда силы Богуслава и Януша все-таки подтянулись к Могилеву, впускать их было некому.

В Могилеве царило пиршество негодяев. Шляхта, присягнувшая царю, делила, словно серебряные бабушкины ложки, дома и хозяйства тех евреев и шляхтичей, которые покинули Могилев. Поклонский даже написал челобитную, где просил поделить брошенное имущество. Бояре приговорили «жидовские дворы отдавать по крепостям, а на которые крепостей не положат, и тем быть за государем». Поклонский в своем рвении угодить царю также подал и такую челобитную: «Бьем челом вашему царскому величеству, чтоб жиды в месте Могилеве жития никакого не имели». Царь целиком удовлетворил прошение: «Той статье быть так». Назревала трагедия, о которой евреи Могилева даже не догадывались. Им было объявлено собирать свое добро и ехать в Печерск. Женщины плакали, не желая уезжать с насиженных мест, но… выбора не было. Евреи, куда могли, прятали золотые дукаты, женщинам и детям в косы заплетали драгоценные каменья и монеты, запекали их в хлеб. Длинный обоз обреченных еврейских торговцев выехал из Могилева в сторону Печерска. Приказ Поклонского был ужасен: «нагнать и убить всех, чтобы никто не ушел, а все богатство жидовское привезти назад в Могилев». На ничего не подозревавших беженцев налетела конница. Убийцы исправно выполнили приказ Поклонского, но все же не усмотрели — одной семье удалось спастись от кровавой расправы. Уцелели лишь те, кто в самом Могилеве согласился перейти в христианство московской веры. Зачем царю нужны были такие христиане? Один он знал на то ответ…

Тем временем в Могилеве новая власть ликвидировала Магдебургское право, дававшее разрешение на самоуправление в городе. Также запрещались замковые и феодальные юридики — территории, находящиеся вне власти местного управления и подчиняющиеся княжескому управлению. Все горожане подлежали магистратскому суду. Магистрат, однако, не мог судить духовных лиц, их дела рассматривал Могилевский епископ. Многие мужчины Могилева вздохнули с облегчением, узнав, что насильно брать на войну никого не будут — только в добровольном порядке. Московитяне подтвердили горожанам и право на две ярмарки в году, по три недели каждая. Торговые пошлины во время ярмарок было велено не взимать. Была установлена и свобода торговли литвин с московитами — пошлину обе стороны платили одинаковую. Но появились и неприятные для могилевчан нововведения: запрет на ввоз вина и табака под угрозой смертной казни. Пришел конец равноправию и мирному сосуществованию христианских конфессий: все должности теперь могли занимать только православные.

Впрочем, кое-кто в Могилеве был в выигрыше. По-царски наградили переметнувшуюся к царю шляхту: Поклонскому даровали семь деревень, один двор в Могилеве и местечко Чаусы, а войту Кгелде досталось девять деревень ушедшего к Радзивиллу пана Срединского и усадьба бежавшего из Могилева пана Круковского. Шляхтич Рудницкий получил пять деревень, мельницу, усадьбу в Могилеве. Радца Олфим Хомутовский стал обладателем трех деревень да дворика покинувшего город пана Заборского «со всем, что к ним належит». Войекова обязали всех иноверцев привести к присяге на верность Московскому государству, Поклонскому — следить за порядком и уговаривать Старый Быхов, Кричев и другие города сдаться добровольно. На него же возложили разведку «где Радивилл и что у него с войском».

В сентябре сдался Кричев. В первой половине октября открыли ворота в Дубровно. Однако уже началось контрнаступление и росло число партизанских отрядов.

Взбешенный поведением Могилева, Богуслав отвел свои силы к Слуцку, чтобы теперь основательно подготовить город к осаде. Горожане спешно ремонтировали городской вал, замковые стены и башни. Заготавливались порох, ядра, пули, а также продовольствие в расчете на пару лет. Для обороны города князь подготовил несколько полков Вильгельма Петерссона. К наемному шведскому полковнику примкнули горожане. Жители Слуцка славились тем, что были хорошо обучены военному делу.

— Яны найлепшаму жаўнеру зусім не саступают, — гордо заявлял Богуслав Петерссону и был полностью прав.

Еще в прошлом году Богуслав, побывав в Стокгольме, купил пятнадцать нарезных мушкетов.

— Мушкет с нарезным стволом изобрели немцы где-то полтора века назад, — объясняли Богуславу шведы, — в нем есть достоинства, но его недостатки так и не дали применить сию пищаль в армии.

— А что за недостатки и достоинства? — спрашивал Радзивилл.

— Вращающаяся пуля из такого нарезного ствола летит вдвое дальше, чем из гладкоствольного оружия. Причем такой нарезной мушкет может прицельно бить аж на сто метров.

— И чем же он вам не подходит? — спрашивал Богуслав, поглаживая мушкет ладонью по инкрустированному прикладу.

— Увы, винтовые мушкеты непригодны для боя, так как загонять пулю и пыж в тугой нарезной ствол приходится молотком, стуча по шомполу. Очень тугой ствол. Таким образом, заряжается сей мушкет вдвое дольше, чем гладкоствольный. Ну, а в бою стрелять надо быстрее, а не точнее. В бою, где стена идет на стену, точность не нужна…

— Верно, — крутил в руках Богуслав экспериментальный образец мушкета, но думал он при этом совершенно иначе.

Шведы усовершенствовали нарезной мушкет, но все равно нашли его слишком медленным для использования в сражениях. Однако нестандартный мозг Богуслава заставил его взглянуть на эту «стрэльбу» с другой стороны.

— Ведь он точней бьет в два раза! — удивлялся Слуцкий князь, и в его голове азартного дуэлянта и охотника на куропаток тут же возникла идея создать в Слуцке небольшой егерьский отряд из самых метких стрелков. Они бы издалека отстреливали командиров, сигнальщиков и знаменосцев врага при нападении на город или расстреливали обслугу пушек. «Ведь все эти пушкари и сигнальщики не приближаются на расстояние точного мушкетного выстрела к стенам города. И вот тут «винтари» их могут запросто накрыть там, где они и не ждут опасности. А что такое армия без командиров и сигнальщиков? Тупое стадо!» — рассуждал Богуслав.

— Я покупаю все ваши нарезные мушкеты по самой высокой цене, — заявил Радзивилл шведам на немецком, но, чтобы произвести впечатление и сделать собеседников сговорчивее, добавил по-шведски:

— Mig dessa musköter intresserade.[29]

Шведы удивленно смотрели и уступали ему пятнадцать из семнадцати мушкетов, оставив два мушкета себе для коллекции.

Уже в Слуцке Богуслав организовал группу из пяти лучших стрелков-егерей, которые в случае нападения казаков или московитов должны были беспрестанно вести огонь со стены по офицерам и знаменосцам противника. Каждому бойцу поручалось три мушкета. Молодые парубки, стоя за зубцами, должны были заряжать мушкеты, позволяя стрелкам вести пальбу почти беспрерывно. Затем князь решил посадить таких же стрелков в Жодино, своей новой крепости, и в Старом Быхове. Богуслав и сам пока не догадывался, какой неожиданный «сюрприз» он готовит своим врагам.

Надежную крепость представлял из себя и Старый Быхов. Тяжело пришлось московитским союзникам под стенами этой фортеции. Крепость этого города была неприступной твердыней, которую обороняли, правда, всего 500 человек — пятьдесет шляхтичей, столько же наемных венгерских солдат и около четырех сотен конных желдаков. Впрочем, им активно помогало и старобыховское мирное население: около тысячи еврейских торговцев и восемьсот мещан. Евреи понимали, что казаки в случае взятия фортеции уж точно их не пожалеют, и активно бились плечом к плечу со шляхтой и желдаками. В расположении защитников было четыре больших и двадцать шесть полковых пушек. Порох защитники изготовляли сами. Быховцы, естественно, отказали на требование атамана Золотаренко сдаться, как и проигнорировали царские грамоты, в которых обещалось сохранить свободу гражданам городка при капитуляции Старого Быхова и предать всех мечу в случае сопротивления.

— Пакуль будзе хлеба, датуль и будзем сядзеть, — отвечали горожане, — а чаркасов государевых мы ня хочам!

И первый приступ на город был успешно отбит.

Хуже дела обстояли под Борисовом, куда пошел воевода Юрий Баратынский с полком солдат и драгун. Под стенами Борисова они разбили корпус Поклонского, но сам город сколько ни штурмовали, так и не смогли взять. Баратынский запросил подмоги, и царь выслал ему на помощь воеводу Богдана Хитрова и пять с половиной тысяч человек. С их помощью Баратынский вновь пошел на штурм, понес большие потери, но город взял, предав непокорный Борисов огню и разрушению. Борисовский гарнизон отступил за Березину, сжигая за собой мост. Однако московиты быстро восстановили его. Дорога на Менск была теперь открыта для завоевателей, а в самом городе не было практически никого, кто бы мог оказать достойное сопротивление.

Так город за городом, веску за веской, хутор за хутором страна теряла свои земли, обращающиеся в пустыри и заброшенные поля, теряла своих людей: одни гибли в боях, других беспощадно казнили, третьих угоняли в плен, четвертые бежали сами прочь из страны, подальше от всепоглощающего червоного потока войны, а пятые так же наивно, как и могилевчане, полагали, что придет добрый православный царь и всех русин — православных литвин — облагодетельствует. Но уже писали жалобы царю шляхтичи Рославля, Дорогобужа, Белой, Пропойска, Полоцка, которым еще вчера заявляли, что их веру и интересы никто не обидит. Уже с негодованием союзники царя наблюдали, как в захваченных городах с чиновничьих мест выгоняют всех лютеран и католиков и назначают лишь православных московской веры. Уже писал отписки царь с наказом «белорусцев не трогать», хотя с таким же успехом он мог писать указ о запрете мора, бушующего в Москве.

Поклонский слал листы царю с просьбой о помощи, расписывая ужасы и жестокости поляков на берегах Березины и Днепра. «Ляхи… крестьян православной веры в двух местах, в Бобруйску и в Свислочи, по той стороне высекли», — царапал пером по бумаге Поклонский вечером 23 сентября. В этих строках, как в прозрачной воде Днепра, отражался трясущийся, как осиновый лист, Поклонский, не смеющий носа высунуть за стены города. За городским валом правили бал литвинские хоругви и партизаны, коих могилевский пан и называл в своих посланиях ляхами. Но пуще смерти он боялся даже не ляхов, которых в округе Могилева не было практически ни одного человека, и даже не отрядов Кмитича и Гонсевского, а вчерашних мирных крестьян, нападавших на обозы и посты, в плен никого не берущих и не знавших пощады к захватчикам и изменникам. Повстанцы подняли голову в жнивне, месяце, когда сам Бог велел собирать урожай. Но вместо урожая многим литвинам приходилось собирать свои пожитки и бежать. Другие брали в руки не косы, а пищали и бердыши. Даже православные крестьяне, чувствовавшие себя в безопасности в первые дни прихода московского войска, теперь переделывали косы в пики и присоединялись к своим братьям лютеранам и католикам, скрывающимся в лесах.

Казаки, стрельцы, татары и немецкие наемники грабили всех — у успевших накосить сено его забирали для нужд своих конюшен, у имевших достаточно хлеба его забирали для солдат, у запасливых на винные погреба забирали все вино и пили как в последний день… Для некоторых этот последний день и наступал. Московским ратникам не было дела до царских указов, и они беспечно продолжали наживать себе врагов среди собственных союзников все больше и больше с каждым днем. И все чаще и чаще натыкались захватчики на своих повешенных товарищей, на их тела с отрубленными головами, на порубленных саблей в кровавую кашу, с вилами в животе… Все теснее и теснее испуганно жались оккупанты в захваченных крепостях, боясь выезжать на проселочные дороги, в соседние деревни и хутора. Из-за каждого дерева, каждого куста, из окна каждой хаты мог прозвучать выстрел, вылететь стрела, выскочить пешая или конная хоругвь литвинов…

Но армия Радзивилла пока еще не могла ничего поделать с захватившими страну ордами. Словно крохотный челн во время морского шторма, металось маленькое войско Литвы от города к городу, не в силах противостоять многочисленному врагу. О найме войска за границей не могло быть и речи — к лету 1655 года Речь Посполитая вместо запланированных двух миллионов злотых от сбора налогов соберет лишь двести тысяч. Из Польши на помощь никто не спешил, напротив, сейм тормозил выборы великого гетмана, а стало быть, задерживалось и посполитое рушение — мобилизация шляхты. Тем не менее, Януш Радзивилл был в конце концов утвержден великим гетманом. И пусть многим казалось, что в Литву пришел Апокалипсис, Всемирный потоп, грозя оставить от русской Атлантиды лишь несколько маленьких островков, к гетману потянулись люди. Армия увеличилась до 20 000 человек. Януш Радзивилл после бегства из-под Шепелевичей залечивал рану и набирался сил. Кмитич, в отличие от многих не терявший оптимизма, сейчас, казалось, чувствовал крылья за спиной, громя один за другим фуражные обозы московитов, нападая на их посты и разъезды. Гетман присвоил ему звание полковника, и вот-вот враг будет разбит и побежит без оглядки. Впрочем, молодой полковник пока что очень сильно торопил события.