Глава 25 «ЛИТОВСКИЙ ВСАДНИК»

В низко надвинутой на таза черной шляпе под мелким моросящим дождиком — редкое ненастье конца лета в Болонье — Вилли Дрозд шел в харчевню «Зеленая Луна» с тяжелым сердцем. Эта вторая встреча с литвинскими студентами не предвещала ему ничего доброго, если учесть, чем закончилась первая: полным провалом. Бразды правления всей сходки тогда взял в руки даже не он, а высокий статный Винцент Плевако, виленский парень, обучающийся на юриста в Майнце. Плевако, этот уверенный в себе голубоглазый красавец с кучерявой шевелюрой светло-русых волос, спокойно, хорошо поставленной речью говорил о том, что все задуманное Вилли — плохая идея.

— Браты, — вещал будущий судья, — мы не военные, мы гражданские люди! Армии всех стран Европы состоят из профессиональных военных и наемников. Ну, соберем мы отряд добровольцев, чтобы противостоять московитам! И что? Нас надо учить стрелять, рубить, колоть, а некоторых — и ездить верхом. Что мы из себя представляем как солдаты? Пушечное мясо, спадары студенты! А тем временем Речь Посполитая при нашем короле Яне Казимире постоянно с кем-то воюет. То со шведами, то с турками, то с московитами, то с Русью Хмельницкого, то шляхетский рокош, то опять с Московией… Наш же долг перед родиной — это стать профессионалами своего дела, на которое мы сейчас и пытаемся выучиться. Мы должны быть истинными мастерами своей профессии, чтобы как раз всех этих войн и не было, чтобы ликвидировать все войны на свете! Я не хочу, чтобы мы были на фоне всех драматичных событий нашего непростого времени суетящимися фигурами авантюристов, про которых потом скажут: вон, туда же полезли! Пусть войной занимаются солдаты, а не мы. Я бы и рад помочь своей стране, я патриот, это так, но я точно знаю, что от моей помощи никому не будет добра.

Все бурно соглашались с Плевако. Возражал лишь мстиславец Альберт Заяц:

— Верно, вроде бы, ты говоришь! Но это лишь потому, что до твоего города Вильны не дошли враги! А мой Мстиславль сейчас лежит в руинах, в лужах крови, и простые жители с оружием в руках уже предпринимали попытку отбить город от лотров!

— Так! — поддерживал Зайца Дрозд. — В самом деле, браты мои любые, от войн в этом столетии можно уже и устать, ибо, как верно сказал Винцент, завоевались наши короли! Но, Винцент, ты говоришь не о настоящем моменте, который имеет место быть! Сейчас, о чем я и пытаюсь вам рассказать, ситуация очень необычная, сложная и страшная для нашего народа! Сейчас трагичная ситуация! Враг идет всем фронтом на Литву по всей границе: с юга — Хмельницкий, с запада и с севера — сам царь прет на нас с огромной силой. Азиатский тиран идет на лучшую республику в Европе. И ее, эту республику, все наши друзья так называемые бросили в беде! Швеция вступилась, но увлеклась войной с поляками! И дойдут ли шведы до реальной помощи, чтобы отбить наши города и села от супостата — нет никакой ясности! Литва уже потеряла Курск и Брянск, и эти города не думаю, что удастся вернуть когда-либо. Похожая участь ожидает и Смоленск — город уже захвачен. Захвачены Могилев и Полоцк. Я согласен, что нас пока мало и наш отряд ничего не решит, но нужен пример! Мы не можем делать вид, что ничего не происходит, когда родина по колено в крови!


Теперь и у Вилли Дрозда нашлись сторонники.

— Верно говорит Вилли! — кричали они.

И вновь за столом поднимался шум и гам. Молодые люди спорили, размахивали руками, доказывали что-то один другому, перебивали и даже вставляли крепкие непечатные словечки… Одни придерживались суждения Плевако, как Александр Сичко из Ковно, другие молчали, думали, а третьи полагали так же, как Альберт Заяц, который говорил Сичко следующее:

— Ты, Алесь, думаешь, что до твоей Ковны на жмайтской границе московцы не дойдут? Надеешься, что там раньше шведы будут? А вот если не так все выйдет?

— Мы лишь погибнем безо всякой пользы! — оправдывался Сичко. — Нас и в армию никто не возьмет! Мы сейчас воображаем, что только одни и думаем о судьбе нашей Батьковщины! На то великий гетман есть! Я слышал, вот, что в Несвиже москалям накостыляли. И Старый Быхов они взять не смогли. Значит, не все так уж и кепско!

Вилли и Заяц настаивали на сборе отряда и отправке его на родину, тем более что поддержать начинание взялся сам Михал Радзивилл и обещал выслать денег.

Но в конце концов разумная и стройная точка зрения Плевако всех убедила. Тем не менее, никто не стал полностью сбрасывать со счетов сложное положение в родной стране. Таким образом, решили пока что ничего не предпринимать, а подождать развития событий и встретиться через две недели.

Все, кроме Вилли и Зайца, казалось, были довольны таким решением. Расходясь по домам, они даже исполнили любимый литвинскими студентами веселый гимн из репертуара студенческих вольных поэтов вагантов собственного перевода на литовско-русский язык:

Ва французскай старане

У чужым павеце

Належіць вучыцца мне

Ва Універсітэце!..

— Хорошенькая у нас хоругвь получилась, — уже на улице говорил своему товарищу Альберт Заяц, — Дрозд да Заяц…


Однако на этот раз все вышло с точностью до наоборот. Причем это «наоборот» закрутил все тот же Винцент Плевако. Сейчас красивое лицо этого виленца выглядело бледным и хмурым — все уже знали, что московский царь захватил Вильно и что заваленный трупами город горит. Пришедших в харчевню студентов было уже почти вдвое больше, чем две недели назад — двадцать шесть человек. Пришли даже три поляка, которые полагали, что смертельная опасность, куда большая, чем от шведов, грозит Польше от московского войска, которое они сравнивали с армией Батыя, напавшей на Польшу в 1241 году, когда от рук татар погиб польский король Генрих II в битве за Легницу. Поляки в волнении говорили друг другу:

— Мы должны объединиться. Настоящая угроза не от шведов, но с востока исходит! Они вас захватят, а потом на нас переметнутся!


В руках Плевако сжимал мятую газету «Avizo-Relation oder Zeitung», привезенную из Майнца. Встреча началась с того, что Плевако зачитал новости из этой газеты.


— Послушайте, браты, что пишет Лазарус Кительман, брандербургский посол в Вильну к царю Московии! — дрожащим голосом объявил Винцент Плевако и начал медленно читать, на ходу переводя с немецкого: «Все города и вески сожжены. Кучами лежат трупы убитого местного населения. Также женщины и дети. Не похороненные лежат мертвые тела повсюду. Живых нигде не видно…»

Далее газета сообщала, что виленских мастеров и ремесленников, а также молодых женщин хватают и отсылают в Московию, а старых женщин и детей бросают в огонь. Вильня горит, храмы разграблены, причем не только католические и протестантские, но и православные. За Вострой Брамой на Росах спалена православная церковь. «Московский царь ведет неслыханную доселе войну, — писала газета, — войну не по захвату городов и населения страны, но по полному уничтожению жителей с целью захвата одной лишь территории. Это настоящий Великий Потоп для Литовского княжества…» — голос Плевако дрогнул.

Глотая слезы, читал он, что виленский костел Святого Михаила, основанный знаменитым литвинским канцлером Львом Сапегой, разграблен. Разрушен и разграблен склеп самого Льва Сапеги…

Плевако уронил газету на стол, его голубые глаза заблестели от слез:

— Вот, даже немцы в шоке от того, что учинили в столице нашей эти нехристи! Погибло от восьми до десяти тысяч виленцев — почти половина всех жителей!

— А как же наша армия?!

— Почему не защитили Вильну?!

— О чем думает великий князь?!

— Что же это творится, браты?!.

Студентам уже было не до песен. Теперь все разделяли точку зрения Вилли Дрозда.

Плевако же больше не мог говорить, он уронил лицо в ладони, оплакивая родной город, своих родных и близких. Александр Сичко успокаивал его, обнимая за плечи. Теперь и ему, Александру Сичко, уже более не казался таким уж безопасным его родной Ковно — город, лежащий чуть западней Вильны в излучине Немана и Вилии.

— Забойцы! Не жить им! — крикнул кто-то. — Прав был Вилли! Надо возвращаться на родину и чем попало убивать этих гадов, пока никого не останется в Литве!

— Чем попало не будем, — спокойно сказал, поднимаясь со своего стула, Дрозд. Он был рад, что все начинают прислушиваться к нему, чего не было изначально.

— Надо закупить оружие, — продолжал Вилли, — нанять пару офицеров, научиться этим оружием владеть, прибыть в расположение великого гетмана и вступить в его армию. Если он откажет, самим организовать отряд из таких же, как мы, и нападать на сволочей, душить их, не щадить, как они не щадят нас. Теперь вы убедились, что эта война — совсем не то, что было до этого? Теперь вопрос поставлен так: быть или не быть Литве, нам всем…


А дома Вилли ожидало письмо от… Рембрандта. Дрожащими пальцами Вилли развернул бумажный лист и прочел сумбурные, явно начертанные нетрезвой рукой строки на фламандском языке:

«Дорогой Вилли.

Знаю, какая беда пришла в твою родную страну. Дал же Бог вам такого воинственного соседа! Я так бы хотел тебе помочь! Но сейчас я не так богат, как был раньше, увы. У меня сейчас плохое финансовое положение. Тем не менее, как-то я помочь смог бы. И тебе, и себе тоже. Я могу хорошо продать картину «Огненный всадник», а тебе передать третью часть за продажу картины. Или так — не треть, а всю половину! Пришли мне «Всадника», в каком бы состоянии картина ни была.

Искренне твой, учитель».

Великий художник, правда, не стал называть истинную причину, по которой он вспомнил про «Всадника».

В Амстердаме Рембрандт познакомился с литвинским молодым паном Огинским, который, отучившись несколько лет в Голландии, скучал по родине. Видя, что Огинский не испытывает нужды в деньгах и собирается купить какую-нибудь картину, напоминающую ему о родине, художник предложил «Огненного всадника», которого тут же обратно переименовал в «Литвинского». Огинский оживился и готов был приобрести полотно за большую цену — три или даже четыре сотни немецких дукатов — даже не глядя на работу.

— Я знаю, как вы пишете, маэстро, и мне не нужно предварительно осматривать картину. Я беру ее! — заявил Огинский. Рембрандт, одурев от сумасшедшей цены за, как он полагал, неудачную вещь, «провальную работу», в тот же день бросился писать послание Вилли.

«Дьявол!» — Вилли бросил лист на стол и стал ходить взад-вперед по скрипучим половицам. То, чего он не ожидал, да и не хотел ожидать, произошло. Его гуру вспомнил-таки про «Всадника». И как не вовремя! Что же делать? Написать правду? Отдать деньги за картину? Наврать? Врать он учителю никак не смог бы. Вернуть деньги — тоже: монеты он частично потратил на аренду жилья, а частично отложил на дорогу домой и создание отряда. Как быть?


«Будет честно, если я напишу, что деньги за продажу картины я пустил на формирование хоругви добровольцев, — решил Дрозд, — если учитель знает о беде, которая обрушилась на Литву, то пусть примет это как есть. Пусть знает, что «Всадник» уже ускакал на помощь литвинам». Хотя в глубине души Вилли понимал, что вовсе не война в Литве заставила Рембрандта написать сей лист. Это вынудило сделать его нищенское положение. Вилли ничем не мог помочь своему учителю. Все эти мысли разрывали сердце молодого художника. Он сел за свой заляпанный краской и порошком ультрамарина стол и уронил голову на руки.

Конец первой книги
Загрузка...