Огненный всадник

Глава 6 БУНТ В ГОРОДЕ

Страсти на ложе молодоженов утихли лишь с рассветом. Да и то всего на полтора часа. Проснулся Кмитич в благоухающей россыпи русых волос, ощутил пряный запах девичьего тела, взглянул в синие глаза своей Маришки и вновь впился губами в ее губы, обнял за тонкую, как тростинка, талию и… продолжил любовную битву. Прошло еще полчаса.

Конечно, Самуэль с большим счастьем лежал бы сейчас с Иоанной, сестрой Михала, по красоте и изысканности с которой не сравнилась бы ни одна другая девушка литвинского света. Но… ох уж эти Радзивиллы! Ничего не получилось из той любви — одни страдания. Вызвать бы этого наглеца Лещинского на дуэль! Только ничего бы это не изменило: нашел бы Александр Людвик своей дочери очередного ляха из королевского окружения! Кмитич смотрел на жену, но видел глубокие чайные глаза своей Иоанны, слышал ее сладострастный стон в ту единственную ночь, когда их тела слились… Оршанский войт аж мотнул головой, чтобы прогнать эти призраки прошлого, прошлого, с которым его уже ничего не связывало кроме горечи и незаживающего рубца на сердце.

Кмитич и Маришка лежали на широком ложе, щурясь на солнечный луч, пробивающийся прямо на их лица сквозь крашеные стекла резного окна. И так хорошо им было вместе, что весь этот сыр-бор, связанный с войной, казалось Кмитичу, ушел куда-то в другой мир. Но вот этот другой мир грубо вмешался в их, нежный и хрупкий. То был стук в дверь и крик:

— Пан канонир! Пробачте, кали ласка! Але ж пан Обухович вас чакае на пятой кватере! Хутка, пан!

— Чтоб вы провалились с вашей войной! — вздохнула Маришка. — Мужчинам только бы и воевать! Что за люди?! Не хочу, чтобы ты уходил, — и она обвила своими тонкими руками крепкую шею Самуэля со змейкой золотой цепочки и маленьким крестиком. Простым крестиком, без узоров.

— Католический? — спросила девушка, играя крестиком пальчиками.

— Лютеранский.

— Так ты лютеранин? А я думала, что католик, — удивленно приподняла темные тонкие брови Маришка.

— Был католиком. Неужто не помнишь, что я тебе писал?! Сейчас я кальвинист, как наш гетман. У нас многие перешли в протестантизм. Хорошая конфессия. Не такая занудная, как католицизм или православие.

— А чем она лучше?

— Ну, если верить, все началось с бумажки, которую 31 октября 1517 года профессор богословия Мартин Лютер приколотил к дверям замковой церкви в Виттенберге. В этой бумажке профессор подверг сокрушительной и совершенно справедливой критике католическую церковь. Главным пунктом учения Лютера был тот, что указывал на вещь, вообще говоря, само собой разумеющуюся: если Бог все видит и все знает, то зачем для общения с ним верующему нужны загребущие посредники, то есть священники, папы да попы? Раньше читать Библию имели право только священники, и то на латинском языке. Но если Господь всемогущ, то почему он не может понять твой собственный язык?

— Верно, — согласилась Маришка, — вот мы, православные, на своем языке и молимся. Так зачем же Бога менять?

Кмитич, глядя на молодую жену, подумал, что она еще совсем глупая и наивная девчонка. Он ласково провел ладонью по ее шелковой щеке.

— Не Бога, а конфессию! Чуешь? Мы, Маришка, живем в просвещенные времена, в семнадцатом веке от Рождества Христова. Человек изобрел кремневые замки к мушкетам, обошел вокруг Земли на кораблях, нашел все ранее неоткрытые земли. Все меняется. Религия тоже должна соответствовать времени. Вот католики и православные очень все четко распределили — как и кому молиться. А ведь Бог желает общаться подобно тому, как желает общения ребенок с нами, со взрослыми. Христос желает общения простого и доступного. Вот для протестантов молитва и есть это самое простое и свободное общение с Богом.

— Правда, что вы Святую Троицу отрицаете?

— Скорее, не принимаем и не понимаем, что под этим подразумевают католики и православные. Вот ты читала Ветхий Завет и Новый Завет?

Щеки Маришки вспыхнули алым румянцем.

— Не осилила. Зато молитвенник «Часослов» знаю, и календарь праздников и постов тоже! — почти скороговоркой оправдалась она.

— А вот если бы осилила хотя бы Новый Завет, то поняла бы, что там нет упоминания о Святой Троице, как нет и в Ветхом Завете. То есть ни Христос, ни Павел об этом ничего не говорили. Значит, и протестанты Троицу игнорируют. Все просто!

— А как вы молитесь? — Маришка с любопытством посмотрела в глаза Кмитича. Тот поцеловал ее в глаза, улыбнулся:

— Как? На русском понятном языке. Не на латыни, как католики, и не на старославянском, как попы. В службе и убранстве протестанты ценят простоту и не любят пыль в глаза пускать нарядами да церемониями. Священных мощей мы тоже не почитаем, ибо нет в них души, и вообще, это просто кости. У протестантов молиться нужно просто, определенно, не перегружая молитву просьбами и не допуская эгоистических помыслов.

— Значит, если я за тебя буду молиться — это мои эгоистические помыслы?

— Нет, — чуть не засмеялся Кмитич, — это вполне нормальная краткая просьба. Мы ж семья! Ты должна молиться за меня, а я — за тебя.

— Значит, ты меня бить не будешь? — неожиданно испуганно посмотрела Маришка в глаза мужу, приподнимаясь на локте, обнажая полностью свою левую круглую грудь.

— Бить? Зачем? — удивился Кмитич и поцеловал ее розовый нежный сосок.

— Ну, у нас говорят, что муж тот любит жену, который ее бьет, — ответила девушка, не обращая внимания на интимный поцелуй.

Кмитич рассмеялся и откинулся на подушку.

— Тут в Вильне случай смешной был, — заговорил он, глядя в дубовый потолок, — один литвин женился на московитке не то из Твери, не то из самой Москвы. Не ведаю. Красивая, короче, и хорошая девушка, но она очень недовольна была, что он ее не бьет. Боялась, что не любит. Тогда литвин, чтобы ее не огорчать, побил ее раз. Жена сразу стала лучше к нему относиться. Чтобы не портить с ней отношения, он побил ее в другой раз. Она вновь не проронила ни слова, считая, что ее муж стал любить ее еще крепче. Третий раз он ее крепко побил. Ее унесли в больницу, где она и скончалась. Стали судить литвина за избиение, но адвокат оправдал его, сказав, что бил он жену по согласию и любви, по личной просьбе убиенной. Так что бросай свои азиатские привычки. Не буду я тебя бить. Но разве если чуть-чуть, — улыбнулся Кмитич.

— Значит, это только в Московии бьют жен? — обрадовалась Маришка. — А еще говорят, что они в теремах сидят и не гуляют, лица платками закрывают. А молиться в церковь их тоже не впускают — только стоя на улице. Это правда?

— Уж и не знаю. Вам тут в Смоленске видней. Может, и правда, — пожал плечами Кмитич.

— Не хочу жить в тереме. А зачем царю наш Смоленск? — спросила девушка, вновь приподнимаясь на локте и вновь обнажая свою аккуратную грудь. — Разве был наш город когда-то под Москвой? Я здесь провела всю жизнь, но никаких московцев раньше тут не было.

Кмитич усмехнулся:

— Всю жизнь… Скажешь тоже! Тебе что, сто лет, что ли? Хотя, ты права. Смоленск был вольным, был под Киевом, потом вступил в Литву, почти сразу же по основании Княжества, но с Ордой не якшался никогда, — покачал головой Кмитич, — как я помню из истории, лишь царь Иван III первым завоевал Смоленск в 1507 году, но ненадолго. Потом царь Иван Жахливый[11] завоевывал. Тоже ненадолго.

— А правда, что царь Алексей — сумасшедший? — сделала большие глаза Маришка. — У нас тут ходят слухи, что отец нынешнего царя вообще с ума сошел и умер. Правда?

— Ну, — усмехнулся Кмитич, — разное говорят. От сумасшедшего царя Ивана Жахливого не думаю, что могло здоровое потомство родиться. Вот и отец нынешнего царя, того, — Кмитич присвистнул, — сварьятел. Может, и этот не в порядке. Из-за этого, наверное, им там и не сидится в Москве. Поэтому уедем отсюда в Оршу. Или в Вильну. Там красиво, людей много, дома близко друг к другу стоят, и люди прямо из окон общаются между собой через улицу. Шведы называют Вильну славянским Карфагеном. Карфаген и есть!

— А что за Карфаген?

— Ну, город такой был в Африке еще во времена Древней Греции и Рима. Бойкий портовый город, где жили многие народы. Но мне и Орша нравится. Тихий городок, уютный. Правда, два пожара у нас сильных было. Старики рассказывают, что еще так никогда город не горел. Говорят, не к добру, мол, «дрэнная прыкмета», сгорит и в третий раз. Это меня тревожит.

— Ты такой умный! Откуда знаешь все?

— У нас дома книг всегда было много, — ответил Кмитич, с укоризной покосившись на стол Маришки, где лежала одна-единственная книга — русский молитвенник «Часослов» краковского издателя Швайпольта Фиоля, отпечатанная еще в 1491 году. Ее Кмитич уже успел посмотреть. Еще одна старая и не менее ценная книга — «Бивлия Руска» полоцкого доктора наук Францыска Скорины — лежала на полке под толстым слоем пыли и уже давно служила подставкой для подсвечника. По тому, как капли воска залепили страницы, можно было предположить, что в последний раз книгу раскрывали в том же 1517 году, когда сей том вышел из типографии.

— У нас много книг, — повторил, повернувшись к Маришке, Кмитич, — со всего света. Брат мой — известнейший в Литве педагог и поэт, между прочим.

— Да ну?

— Микола Кмитич. Неужто не слыхала?

— Нет.

— Ось! — Самуэль рассмеялся. — Ты первая, кто не знает моего брата! Это даже приятно! А то бы я подумал, что ты меня полюбила только из-за него! А я ревнивый! Хотя, — и он перекрестился, — мой брат уже в раю давно. Я его не помню даже. Так неужто и в самом деле не читала ты поэм Миколы Кмитича?

— Науки девушкам ни к чему, — чуть обидчиво ответила Маришка, — так наш батюшка говорит.

— Может, он и прав.

— И еще он говорит, что мы, бабы, бесовское отродье. Только и думаем, как бы мужчин с пути истинного сбить.

— И это верно! — рассмеялся оршанский войт. — Вот меня на службу зовут, а я не иду из-за тебя. Правда, и сам не хочу.

— Но я не бесовское отродье и тоже кое-что из наук знаю, — стала оправдываться юная жена Кмитича, — к примеру, знаю про родной Смоленск много интересного. Знаю, что там, где сейчас Доминиканский кляштор, был ранее Авраамиев монастырь. Знаю, что построили наш Смоленск варяги из шведского Смоланда, потому он так и называется. В деревне Гнездово, тут недалеко к западу от Смоленска, целый город погребальных варяжских курганов есть. Сама видела те курганы. Может, там золота много? Но нам строго запрещают эти курганы копать. Говорят, духи урманов их охраняют.

— О! — поднял удивленно темные брови Кмитич. — А я, хоть и считаю себя смоленским, такого и не слышал пока. Утерла ты мне нос! — засмеялся он и поцеловал девушку в губы.

— Значит, в Оршу, раз там пожары, мы не поедем? — лукаво улыбнулась пани Кмитич, — так, может, все-таки в Вильню? Ну, раз там этот, как его, Каркаген!

— Карфаген! — поправил Кмитич. — Можно и в Вильну.

— А там женщины, поди, красивые, не чета нашим! Что носят сейчас в Вильне?

— Сейчас не знаю. Знаю, что мужчины носят белые или черные туфли на красном высоком каблуке до полутора вершков.

— А это откуда знаешь? — удивилась девушка.

— Боноллиус сказал, — улыбнулся Кмитич.

— А, этот! — по-детски захихикала Маришка. — Ну и петух расфуфыренный этот Боноллиус!

— Зато не в пример другим делом полезным здесь занимается. Если бы не он, то через вашу стену коровы бы пробегали, и ворот никаких не надо было бы. Представляешь, он даже в Америку плавал юнгой вместе с капитаном Лапусиным.

— А это кто такой?

— Не знаешь Еванова-Лапусина?! Как же так! Ну, это ведь знаменитейший во всей Речи Посполитой человек. Это наш Христофор Колумб!

— А это кто?

— Колумба не знаешь?

Маришка смущенно заморгала.

— Это один наш бывший земляк, — стал объяснять Кмитич, — что поплыл на португальских кораблях в Индию не на восток, а на запад, используя открытие Магеллана, что Земля круглая. Ну и приплыл к новой земле, которую поначалу принял за Индию, потому и назвал Вест-Индия — Западная Индия. Неужто вообще не слыхала?

— Что-то слыхала, — покраснела Маришка.

— Так вот, Лапусин. Я-то думал — он уже умер, но, оказывается, жив старый морской черт. Наверное, мемуары пишет у камина. Он победил пиратов на Полесском море, помогал гетману разбить Хмельницкого… Так, все! — Кмитич голым выскочил из кровати. — Надо собираться. Слышала, что просили? Хутка! А я тут лежу, как бервяно!

Первым делом он поднял ножны своей карабелы, потряс ими в воздухе, улыбаясь:

— Без Бога ни с порога, без карабели — ни с постели!

Маришка, подперев голову рукой, с улыбкой рассматривала поджарое мускулистое тело Самуэля, наблюдала, как он быстро двигается по комнате, собирая разбросанное платье. Ее щеки налились розовым румянцем:

— Самулек! — тихо позвала она. — А я тебе понравилась? Ты меня и вправду любишь?

— Конечно же, глупышка! — засмеялся Кмитич и тут же посуровел, подумав про себя: «Боже! Я ж ее совсем не кахаю! Что я сотворил!»

Кмитич прибежал, как и просили, к пятой кватере. Там уже стояли Обухович с Боноллиусом, вокруг пушки сидела небольшая группа пушкарей, оживленно беседуя. Боноллиус брезгливо поглядывал на рыжебородого пушкаря с глиняной курительной трубкой.

— Опаздываете, пан жених, — мягко упрекнул Обухович Кмитича.

— Прошу прощения, пан, — кивнул головой Кмитич, — а что была за срочность?

— Вот тут хотели обстрелять подозрительный отряд казаков, то бишь легкой конницы. Наверное, разведка московцев. И вот еще полюбопытствуйте, — Обухович протянул Кмитичу мятый лист царской грамоты, точно такой же, какую в эти дни зачитывал в Вильне гетман своим полковникам. «Пан канонир» быстро пробежал глазами текст.

— Что значит «свою землю», если идет на Литву? — удивился Кмитич. Обухович лишь слегка улыбнулся и пожал плечами:

— Читайте, пан канонир. Там целая поэма!

Кмитич вновь уткнулся в грамоту:

— Что за… — Кмитич едва сдержался, чтобы не ругнуться. — Это значит, царь пиитов нанимает! На тонкие струны души давит, гадюка! Это что-то новенькое! У его предшественников такого деликатного вида ведения войны я что-то нигде не встречал! Только вот стиль как-то подкачал. Не то по-литовско-русски пишет пиит, не то по-московски?

Кмитич сразу определил, что писал явно московит, знакомый, но отдаленно, с литвинским диалектом русского языка.

— Концовка особенно удалась! — вновь иронично заметил Обухович. Кмитич дочитал:

— Откуда сия писуля? — Кмитич вопросительно уставился на Обуховича.

— А холера его разберет! Вот пушкари нашли где-то, — кивнул он на беспечно сидевших у лафета мужиков. Рыжебородый с трубкой, старший из канониров Кмитича — его все звали дед Салей — весело взглянул на оршанского князя:

— Это беженцы, что в Смоленск пришли, принесли. Им специально московцы такие грамоты дали, каб нам передать. Там написано, что какой-то посол к нам едет. А был ли посол-то?

— Нет, вроде, — нахмурился Кмитич, оглянувшись на Обуховича.

— Я полагаю, что написано как раз, чтобы подготовить нас к приходу посла. Но посла пока не было, — кивнул воевода, — может, среди этих казачков, что подъезжали под стены города, и был этот Илья Данилович?

— У них был белый флаг? — спросил Кмитич.

— Так ведь нет, — ответил дед Салей, — вроде как разведывательный разъезд только!

— Хм, — Кмитич задумчиво потер пальцами свой решительный квадратный подбородок.

— Там что-то про челобитную написано, — дед Салей был явно в веселом расположении духа, лукаво подмигивал, — мол, пишите царю оную. Может, в самом деле, напишем. Примерно так: «Катитесь, любы наш царь, колбаской до своей башни Спасской!»

Пушкари грохнули от смеха. Кмитич тоже улыбнулся.

— Пан воевода! — кивнул он Обуховичу на Салея. — У нас тоже свои поэты есть! Во! Дед Салей!

Однако Обухович не разделял веселья. Он о чем-то думал, насупив брови.

— Кепска все, — обронил он, — значит, не обойдет супостат наш город. Уж точно штурмовать будут. Верил я до последнего: вдруг минует нас чаша сия? Ан, нет! Продержимся ли?

— Продержимся, пан воевода! — пушкари были явно настроены оптимистично и решительно. — Не хвалюйтесь вы так! Мы царю пушками враз мозги прочистим!

— Хватит! — оборвал их Обухович. — Враг у ворот, а працы немерено! Панове, за работу! Пан канонир! У меня дома ровно через полчаса сбор всех кватермейстеров. Тебе тоже быть.

В просторной гостиной Обуховича через полчаса собралось восемнадцать человек офицеров командиров кватер плюс Корф и Боноллиус. Пришел и Кмитич. Чтобы усадить всех, Обухович приказал сдвинуть вместе два стола.

— Московиты не сегодня-завтра появятся, — объявил воевода без церемонных приветствий и вступительных речей, — вот, спадары мои любые, я составил подробный список кватер, командиров каждой и число защитников. Когда буду зачитывать, просьба кватермейстерам отзываться.

Обухович сел и взял в руки длинный, словно грамота, лист бумаги.

— Итак, Станислав Униховский!

— Здесь! — поднял руку смоленский подсумок, широкоплечий пан со светло-рыжей шевелюрой, коротко стриженной на затылке и висках. Обухович кивнул, даже не поднимая глаз на Униховского.

— Вы занимаете позицию от Малого Вала до Молоховских ворот через Мохоную башню. Вам в подчинение отряжается девяносто три человека из обывателей. Вопросы есть?

— Нет, пан воевода. Все ясно.

— Земской писарь Александр Парчевский!

— Здесь!

— От Молоховских ворот до Козодавловской башни через Малую четырехугольную. Восемьдесят шесть человек. Так… Городской судья Альбрехт Голимонт.

— Присутствует.

— От Козодавловской башни до Тувинской через Донец. Сто десять человек.

— От Тувинской башни до Копытинских ворот через Бублейку у нас кватермейстер смоленский городской писарь Казимир Друцкой-Соколинский. Здесь?

— Здесь!

— Ему вверяется восемьдесят человек.

— Прошу пробачення! — извинился земской писарь Парчевский, до этого задумчиво дергавший свой длинный ус. — Я вот в толк не возьму, почему мне восемьдесят шесть человек, пану Друцкому-Соколинскому еще меньше, а на такой же участок уважаемому судье Голимонту аж сто с гаком человек?

— Верно! — поддержал товарища Друцкой-Соколинский. — Почему мне на тридцать человек меньше? Там же расстояние стены одинаковое.

— Не одинаковое! — сухо обрубил Обухович, бросив сердитый взгляд на Парчевского. — И пушек меньше.

Хотя на самом деле воевода выделял больше людей судье вовсе не поэтому: он знал о скандальном нраве Голимонта, о том, как тот выискивает любые зацепки, лишь бы лишний раз ткнуть воеводу носом в его якобы непрофессионализм. Похоже, судья уж чересчур сильно вошел в роль гнобителя Обуховича еще с момента, когда местная власть во главе с Вяжевичем и Храповицким вела против него необъявленную войну. Обухович, пусть и бросил сердитый взгляд на Парчевского, злился больше на себя, что смалодушничал, не нашел управы на капризного Голимонта, выделил ему больше людей в ущерб другим.

— От Копытинских ворот до Большого вала. Валерьян Станислав Залесский из Беловостья. Сорок четыре человека, — вновь уткнул нос в список Обухович, оставляя без ответа Парчевского.

Обухович продолжил перекличку, зачитывая наименования кватер, кватермейстеров и количество защитников каждой. В список вошло триста сорок девять обывателей — шляхтичей, землевладельцев, лично участвовавших в защите города, а также чуть больше пяти сотен их челядинцев и заместителей, сто двадцать два господаря, а всего девятьсот семьдесят восемь человек. Таким образом, в защите Смоленска участвовали: три казачьих хоругви по сто человек каждая, одна черная хоругвь грунтовых бояр в сто десять человек числом, три участка стены защищали смоленские мещане, а остальные одиннадцать участков вверены были земскому ополчению, или товариществам из обывателей — дворян и шляхтичей смоленского воеводства.

— Полагая, что в хоругви по сотне человек в среднем, — говорил Обухович, спокойно обводя всех взглядом, — а число мещан в триста человек, получим приблизительное число защитников смоленского замка в тысячу шестьсот семьдесят человек, т. е. около ста человек на участок из двух кватер.

— Не много, — покачал головой Кмитич.

— Не очень много, верно, — согласился Обухович, — но к этому нужно прибавить находящиеся в Смоленске немецкие полки и польскую пехоту пана Мадакасского и Дзятковского. Вообще же, панове, в защите Смоленска участвует всего только три тысячи пятьсот человек, включая шляхту, челядь, немецкие полки, грунтовых казаков, замковую пехоту и мещан, оставшихся в городе.

— Разве это так уж мало? — спросил молодой и горячий пан Ян Высоцкий.

— Мало, панове, мало! Для Смоленска же по всей военной науке нужно как минимум пять тысяч ратников! — обвел всех тяжелым взглядом Обухович. Офицеры молчали. Паузу нарушил лишь вечно смешливый Павел Оникеевич.

— Отобьемся! — весело бросил Оникеевич, защищавший свою кватеру от Антипинской башни до Малого вала всего с семью десятками человек.

— Так, паны, обязаны отбиться, — кивнул длинными выцветшими волосами воевода, — но предупреждаю, что среди этих трех с половиной тысяч защитников есть немало таких, которые и стрелять вовсе не умеют. Таковы, например, школяры, слуги, ремесленники и крестьяне. И вот с такими вот силами приходится оборонять крепость, которая имеет в окружности около полутора миль, имеет стену, разделенную на тридцать шесть кватер, каждая из которой длиною в сто, сто пятьдесят, а то и двести сажень, сверх того — тридцать шесть башен, в каждой из которых по три боя, или этажа: верхний, средний и нижний. И наконец, два вала: Сигизмундовский, что вы называете все Большим, и Владиславовский, то бишь Малый, на защиту которых требуется никак не меньше одной тысячи пятисот человек.

«Ничего не скажешь, умеет смура и тоски напустить наш воевода», — думал Кмитич, нервно теребя пальцами соболиный мех своей шапки. Но Обухович, словно услышав мысли войта, тут же оговорился.

— Все это я говорю не для того, чтобы напугать вас, паны мои любезные, не для того, чтобы в ваши сердца смятение внести, и не потому, что, мол, все так уж кепска. Нет. Крепость, Божьими молитвами, крепкая, пушки многие восстановлены. Дзякуй за то и Самуэлю Кмитичу, которого нам Бог послал так вовремя и который столько пользы принес нам с пушками. Но я не хочу вводить в заблуждение командирский состав и говорю о реальном положении дел с личным составом фортеции. Рассказываю вам о том, где у нас худо, и о том, где у нас все добро. А не особо у нас добро то, что на каждую кватеру стены вместе с башней осталось в среднем всего по пятьдесят человек. Поэтому людей необходимо жалеть, понапрасну под пули и ядра не лезть, с вылазками все строго согласовывать со мной. За вылазки у нас ответственен наш пан хорунжий Храповицкий. Кстати, где он?

Все стали озираться, Храповицкого видно не было. В этот самый момент в дверь постучали.

— О! Наверное, пан хорунжий спозднился! Долго жить будет! — крикнул, засмеявшись, Оникеевич. Но в дверь вошел не Храповицкий, а молодой парень в одежде конного посыльного, с полевой сумкой на боку. Он быстро по-военному кивнул своей узкополой шляпой.

— Я от хорунжего пана Яна Храповицкого с устным донесением вам, пан воевода, — быстро проговорил парень, как-то загнанно осматривая офицеров, сидящих плотно вдоль двух сдвинутых столов.

— А где же он сам? — удивился Обухович, вставая.

— Пан хорунжий велел передать, что срочно отбыл в Варшаву как депутат сейма. Поветовое знамя он оставил дома, просил передать вам, пан воевода, на хранение. Это все. Дозвольте идти?

— Что? — все возмущенно повернулись к посыльному. — Какой еще сейм? Какая Варшава?

Но молодой гонец ничего более того, что ему велел передать Храповицкий, не знал. Обухович отпустил посыльного.

— Ничего не понимаю, но понимаю лишь то, что смоленского хорунжего у нас пока нет! — развел руками Обухович. — Теперь надо спросить, а кто же временно или постоянно заменит Храповицкого?

— Черт знает что! — прогремел Униховский, ударяя своим могучим кулаком по столу. — Да Ян просто сбежал, струсил! Какой еще сейм, если враг у ворот?!

— Верно, пан Униховский, струсил наш хорунжий, — кивнул Обухович, задумчиво поглаживая длинные усы. — Ну, и кто теперь примет поветовое знамя? Кто согласится быть нашим хорунжим?

Все смолкли. Должность, конечно, почетная, но и ответственная, а у каждого из сидящих за столом офицеров обязанностей и забот хватало с лихвой. От Яна Храповицкого на собрании присутствовали выставленные им пан Адам Иесман и при нем шляхты шесть человек: Станислав Краевский, Александр Хотим, Ян Шиманский, Симон Пржевлоцкий, Ян Янович, Андрей Вырвич. Все они недоуменно смотрели на воеводу, давая понять, что ни сном ни духом не знали о бегстве своего командира.

— Я! — Кмитич встал, поправляя ремень. — Я согласен заменить Храповицкого!

— Пан канонир? — Обухович не мог скрыть удивления. — Не многовато ли обязанностей?

— В самый раз! — не моргнув глазом отвечал Кмитич. — Моя артиллерия не пострадает. Я там работу уже давно наладил. Чуть что, и без меня управятся.

— Все согласны, чтобы пан канонир стал нашим новым хорунжим? — спросил Обухович у всех.

— Нехай! — отвечали офицеры. — Добрый пан! Мы согласны!

— Человек он, однако, новый, мы его плохо знаем, — подал голос судья Голимонт.

— Пан судья! — Обухович повернулся к облаченному во все черное, с белым воротником Голимонту. — Ну как же? Кмитичи есть смоленский род! Воеводами Смоленска был и дед пана Самуэля, и прадед его. Оба Филоны. Неужто не знаете?

Черная шляпа с длинной тульею судьи склонилась, пряча его лицо.

— Добре, — только и буркнул Голимонт, — я не протестую.

— Ну и добра! — впервые улыбнулся Обухович. — Таким образом, у нас новый хорунжий! Поздравляю с назначением, пан канонир! Сегодня же выпишу бумагу о вашем назначении. Но это, спадары мои любые, давайте пока оставим в тайне. Тут нужно еще с Храповицким разобраться и понять мотив его такого странного поведения. Про бегство Храповицкого пока велю никому из вас не распространяться среди ратников и обывателей города. Всем ясно?

— Ясно! Чего тут не понять! — кивали головами кватермейстеры.

Обухович подошел к Кмитичу, пожал ему руку и вновь обвел всех уже вопрошающим взглядом:

— Ну, панове, каково? Не пропала у вас охота поджарить царишке задницу после всего, что сегодня услышали?

— Мы все костьми ляжем, пан воевода, но город защитим от врага! — зашумели офицеры.

— Москалей еще не такими малыми силами бивали! — крикнул кто-то. — Вспомните, паны, Оршу или битву на Улле! Ведь тогда девять тысяч московитов Шуйского вместе с ним самим перебили и в реке утопили, а сами лишь двадцать человек потеряли!

— Они тут себе хребет сломают, пан воевода!

— Веди нас, пан Филипе, в бой, не хвалюйся!

— Главное — это организация, а не количество людей, — перекрикивал всех Боноллиус, — а у нас она на высоте! Засукавливайте рукава, спадары, и за работу, укреплять валы!..

Впрочем, не один Храповицкий не пожелал защищать Смоленск от супостата. Представитель подкоморичей Браславских пан Спадовский по вообще не выясненной причине также куда-то выехал из крепости, и за него в строй встал Ян Чижевич, войт Досуговский.

Несмотря на грустные известия, офицеры покидали дом воеводы в приподнятом, боевом настрое. Нерадостная статистика по количеству защитников никого, похоже, не обескуражила, лишь добавила решимости стоять насмерть.

Обухович организовал всех обывателей города спешно заниматься делом, особенно по части ремонта валов и бастионов, Большого и Малого. Здесь работали сменами день и ночь беспрерывно, начальники вместе со своими подчиненными. Вильгельм Корф, староста Орлинский, оберстер Королевский — все трудились над укреплением Большого вала, как простолюдины. Корф лично плел своими пухлыми пальцами корзины для туров, обкладывая с офицерами своего полка валы дерном. Его высокая округлая фигура в черной заломленной шляпе живо шныряла вдоль рва, являя пример кипучей активности. Якуб Боноллиус, которого Обухович за глаза прозвал Ангелом-спасителем, сбросив шляпу и камзол, в одной кружевной белой рубахе, насыпал с людьми Малый вал, поправлял разрушения во всех местах и распределял людей по башням и кватерам, яростно попыхивая своей глиняной трубкой в янтарном мундштуке.

Глядя, как паны активно трудятся вместе с простыми горожанами, Кмитич улыбнулся, вспомнив строки литвинского поэта Андрея Рымши:

Обухович, назначая квартемистров и стражников, приказал Кмитичу исправить заброшенные орудия, поставить их на лафеты и встащить на стены и валы. Двое ворот, Королевские и Молоховские, были подготовлены для вылазок. Перед Королевскими воротами поставили большой сруб, набитый землей и каменьями и окруженный палисадом, чтобы защитить ворота от неприятельских выстрелов с Покровской горы. Перед Молоховскими воротами был насыпан бруствер, чтобы заслонить ворота и защитить от ядер и пуль пехоту, которая оставалась там в засаде. Прочие ворота были ограждены с боков земляными валами и палисадом со стороны поля, чтобы неприятель не мог подступить к ним с петардами. Для обороны стены от неприятельских подкопов Боноллиус распорядился провести за стеной контрров.

Приближающееся горячее дыхание войны ощущалось всеми. Атмосфера наполнялась тугим напряжением, словно перед грозой. Чем ближе подходил июль, тем, казалось, ближе подходят и московские войска, хотя многие в это по-прежнему не верили. Некоторые крестьяне, укрывшиеся было в городе, вновь вернулись в деревни и даже посеяли яровые. В то же время в Смоленск уже шли с востока беженцы, рассказывая разное: одни говорили, что московитяне лояльны, «белорусцев православной христианской веры, которые биться не учнут» им приказано в полон не брать и не разорять их жилье, но другие жаловались, что захватчики грабят и жгут всех без разбора, что православных, что латинян, что жидов.

Тогда Обухович в соответствии с осадным правилом распорядился сжечь городские посады, лежавшие вне стен, чтобы они не достались врагу. Это вызвало среди обывателей сильный ропот. На второй день после этого, 21 июня, у крыльца Обуховича собрался народ, человек более пяти сотен. Все шумели, размахивали руками, у иных мелькали дубины, топоры или вилы. Двор окружили солдаты из немецкого полка с мушкетами наперевес. Но это не усмирило толпу.

— Нет никакого врага! Че нам зубы заговаривают да работать заставляют! Посады пожгли почем зря! — кричали злые мужики с красными лицами.

К возмущенным людям вышел Обухович. Рядом с ним стояли бок о бок инженер и Кмитич. Боноллиус, впрочем, как всегда, выглядел спокойно, изысканно держа в правой руке курительную трубку в виде дымящей головы черта. Он даже любезно улыбался своими тонкими губами, как бы говоря «очень мило всех вас тут видеть».

— А ну, молчать! — воскликнул воевода, но народ лишь громче зашумел, и вся толпа подалась к крыльцу. Кмитич выхватил пистолет и выстрелил в воздух. Это заставило всех замолчать и остановиться.

— Видели? — Обухович поднял над головой, показывая всем, грамоту царя с призывом сдаваться. — Это пишет московский царь! А значит, он уже совсем близок. Уже есть беженцы у нас! И вот вам новость, чтобы мозги ваши думать начали! Ян Храповицкий сбежал!

— Как?! — выдохнула толпа.

— Вот так! Молча и тихо! Сам хорунжий Смоленский — Ян Храповицкий, обязанный по закону оставаться во время осады в крепости и поднять поветовое знамя, ничего этого не сделав, не составив списков обывателей и защитников города, бросил в своем доме знамя и уехал в Варшаву, велев передать через посыльного, что ему как депутату необходимо-де явиться на сейм! Смех! За ним тут несколько человек тоже увязалось, переодевшись в сермяги, уехали тайком в закрытых экипажах, как воры! Не надо ни на какой сейм Храповицкому! А сбежал он, ибо ему точно стало известно, что царь с войском идет на Смоленск. Я только что отписал письмо гетману на арест Храповицкого. Хорунжий Храповицкий, тот, кто должен знамя разворачивать да на врага вылазки возглавлять, бежал, как трусливый заяц! Гетман будет татар против таковых высылать и назад отправлять либо под арест и в тюрьму как изменников! Одни бегут, а другие, из московской армии, сами к нам прибегают. Вот на прошлой неделе пришли трое тверчан, говорят, что не хотят за царя московского, извечного врага Твери, воевать. Так и сказали, мол, «хотим за Смоленск против Москвы биться, ибо дело ваше, то есть смоленское, правое, а там, у московитян, один душевнобольной другого на троне сменяет». Вот что сказали перебежчики! Тверчане уверены, что такая страна как Московия победить нас не сможет! Вот вам факт! Идет на нас царь! Но идет, чтобы ему голову здесь снесли, ибо не смогли московиты двадцать лет назад взять Смоленск, не смогут и сейчас! Это, однако, от всех нас сейчас зависит! Будем работать, будет каждый свой долг честно исполнять — тогда победим! Смалодушничаем — проиграем! Ну, а что принесет нам царство московское, то у новгородцев да псковитян, наших братьев, спросите! Во что ныне превращены некогда богатейшие в Европе города?! Был Господин Великий Новгород некогда стольным градом не только своей Республики, но и всей восточной Балтики в торговом союзе Ганза! А теперь что от него осталось? А пока прошу разойтись и приступить всем к своим обязанностям!

— А кто теперь хорунжий наш? — спросил кто-то из толпы.

— Дзякуй Богу, пан Кмитич согласился заменить Храповицкого! Теперь он наш хорунжий с грамотой, заверенной моей подписью как королевского уполномоченного! Пан Самуэль теперь будет держать знамя и вести ратников в атаку на врага! Прошу любить и жаловать: оршанский князь, наш хорунжий, наш канонир, пан Самуэль Кмитич!

Кмитич коротко кивнул, не будучи уверенным, что в него не полетят камни и топоры. Но народ молчал. Все напряженно изучали высокого молодого пана с красиво инкрустированной саблей на боку и двумя пистолетами за поясом. Выглядел новый хорунжий почти угрожающе. Кмитич согласился заменить сбежавшего Храповицкого, хотя за пазухой у него уже лежало письмо от гетмана с требованием не позже 1-го июля прибыть в Шклов и примкнуть к формированию армии. В голове новоиспеченного хорунжего завывал вихрь мыслей и сомнений. Что делать? Бросить все в Смоленске он уже не мог. Не повиноваться гетману он тоже не мог. «Ладно, чуть задержусь. Поеду позже», — думал хорунжий, полагая, что еще пару бурных ночей с Маришкой никому не навредят в этой стране.

Бунт недовольных действиями Обуховича удалось-таки погасить до его вспышки, но многие продолжали ворчать и роптать. Тем временем съестных припасов в крепости также набиралось очень мало, а скота и вовсе не было. Некоторые из обывателей привели в Смоленск для себя коров, но когда их уверили, что Москва и не думает воевать в этом году с Польшей, большинство снова отпустили скот. И неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы не объявившееся московское войско.