Огни Новороссийска

ДЕСАНТ В КРЫМ

Ночью подполковник Верховский вызвал всех литературных работников «Знамени Родины» к себе на квартиру.

— Все подготовлено к форсированию Керченского пролива. Кто хочет добровольно отправиться в десант? — спросил он, по обыкновению нахмурившись.

Почему-то в редакции все были уверены, что в десант должен отправиться я. Вопрос редактора менял положение. Наступила продолжительная пауза. Я поднялся и сказал:

— Между собой мы уже решили, что еду я.

Утром с работником редакции майором Семиохиным уехал в Тамань, в 318-ю Новороссийскую дивизию. Она должна была первой форсировать пролив. Приехали- в дивизию к началу митинга. В Таманском яру находился полк, имевший уже опыт десантной высадки в Новороссийской бухте. Я бывал в этом полку, когда им командовал подполковник Сергей Каданчик.

Полк выстроился в каре. На правом фланге — приданный ему отдельный батальон морской пехоты капитана Николая Белякова.

После митинга, на котором торжественно была принята клятва Родине, все вернулись на свои квартиры, но через два часа стало известно, что из-за сильного ветра операция откладывается.

Ночевал я с Ваней Семиохиным в семье Поповых. Гостеприимная хозяйка Александра Максимовна угощала нас немецким эрзац-кофе и плоскими пирогами с тыквой — чисто украинским кушаньем.

Ваня, не скрывая своего восхищения, смотрел на красивую Галочку, дочь Александры Максимовны, и искрение удивлялся, как гитлеровцы не увезли ее с собой. Оказывается, несколько девушек пряталось во дворе в яме, накрытой стогом соломы. Они жили там свыше месяца, по ночам получая еду и воду. Все это осложнялось тем, что в доме квартировал какой-то большой начальник. Сидя в яме, девушки слышали, как во двор заходили солдаты, как за каменным забором по узкоколейке проходили эшелоны, в которых фашисты увозили русских невольниц, слышали их плач и крики.

В день бегства оккупантов Галочка услышала причитания матери. В соседних дворах гитлеровцы поджигали стога соломы. Надо бы иметь недевичье мужество, чтобы, узнав это, оставаться в яме.

Как только стемнело, хозяева ушли ночевать в блиндаж, построенный гитлеровцами у них во дворе. Каждую ночь, несмотря на холод, они уходили туда. Бабушка уснула на своем обычном месте — под столом, уверенная, что там она в полной безопасности от снарядов и бомб.

Мы с Ваней легли «валетом» на чистую мягкую постель, но долго не могли заснуть. Через каждые десять минут с Керченского полуострова прилетал тяжелый снаряд. Снаряды рвались между портом и церковью — недалеко от нашего дома. Один упал на улице, два во дворе, осыпав крышу и стены дома осколками.

Утром я пошел на берег. Ветер гнал по морю белогривые волны. У пристани из воды торчали пулеметы затонувшего сторожевого катера, труба какого-то сейнера. Несколько мотоботов, выброшенных на берег волнами, напоминало огромных мертвых рыб.

Освещенный солнцем Крым хорошо виден. Гитлеровцы вели пристрелку песчаных отмелей на своем берегу. Ветер валил с ног. Пуститься в такую погоду через пролив — безумие. Операцию вновь отложили. Так продолжалось несколько суток.

Лермонтов — мой любимый писатель. «Тамань» — один из лучших его рассказов, и я бродил по лермонтовским местам. На обрывистом берегу, где прыгала лермонтовская Ундина, тридцать первого октября я встретил командующего — генерала армии И. Е. Петрова. Около часа, не отрываясь, смотрел он на море. Лицо его покраснело от ветра. Море бушевало еще сильнее. Темнота наступила раньше обычного. Я думал, что ждать дальше нельзя и, несмотря на непогоду, командующий отдаст приказ форсировать пролив. Отправился к командиру морского батальона капитану Белякову. Батальон стоял, выстроившись во дворе школы, готовый к погрузке на суда.

Совсем стемнело, когда мы спустились к пристани. Наш батальон грузился первым. Я решил отправиться с Беляковым и прыгнул в мотобот, в котором он должен был плыть. В мотоботе уже сидели автоматчики и связисты; на носу стояла 45-миллиметровая пушка и станковый пулемет. Мотобот мог взять сорок пять человек, но в самый последний момент нам добавили еще пятнадцать. Я оглядел тех, с кем меня сейчас соединила судьба: все это русские моряки, каждый готов умереть за Родину.

В двенадцатом часу ночи отчалили от пристани. Мотобот был явно перегружен. Когда кто-то из рядовых попытался пройти по борту, возмущенный старшина крикнул:

— Эй, ты, осторожнее ходи, мотобот перевернешь!

Наша эскадра вышла в море. В ушах долго звучали напутственные возгласы товарищей, оставшихся на берегу:

— Счастливого плавания!

Накрывшись плащ-палатками, с мешками за плечами, в которых лежали патроны и неприкосновенный запас пищи, бойцы сидели в мотоботах, буксируемых бронекатерами, а также на гребных баркасах и даже на плотах, поставленных на пустые железные бочки. Дул сильный ветер, было холодно, и люди старались не шевелиться, чтобы сохранить в стеганках и шинелях тепло. Рядом со мной сидел связной — двадцатилетний паренек из Сталинграда Ваня Сидоренко.

Как только вышли в море, запахло спиртом. Матросы стали прикладываться к неприкосновенному запасу.

— Хлебнем! — предложил Сидоренко, отвинчивая крышку фляги.

— Но ведь водка пригодится на том берегу.

— А вдруг нас побьют раньше, чем доберемся до того берега. Пропадет напиток.

Довод показался резонным, и мы сделали по нескольку глотков.

Миновали красный и зеленый огоньки на песчаном острове Тузле и резко повернули на запад. Волны, ударяя в борт, начали заливать мотобот. Принялись вычерпывать шапками и котелками. Все дрожали от холода, были мокры с головы до ног.

У берега, занятого неприятелем, по небу и морю шарили прожекторы. Очевидно, фашистов донимали наши ночные самолеты, и они ждали десант. Вдруг в кромешной тьме раздались один за другим три ярких взрыва: три катера напоролись на морские мины. Кто-то крикнул:

— Осторожно, идем через минное поле!..

Мы продолжали двигаться вперед. Несколько раз посматривал я на часы. Время тянулось медленно. Никто не разговаривал, в голове была одна мысль: скорей бы начался бой.

Без четверти пять лучи прожекторов, до того лениво пробегавшие по волнам, осветили наши суда, задержались на нас. Я увидел десятки катеров и мотоботов, идущих рядом. Свет слепил глаза. Десант обнаружен!

В этот момент вдали, потрясая небо и море, грянул страшный гром. На неприятельском берегу полыхали клубы огня. Это началась артиллерийская подготовка. Наши тяжелые пушки с Таманского полуострова били по береговым укреплениям фашистов. Снаряды, нагнетая воздух, летели через наши головы. Бронекатера отцепили мотоботы, заработали моторы, и мы пошли своим ходом.

Снаряды зажгли на берегу несколько строений и стогов сена. Пламя пожаров послужило ориентиром, ибо в такой темени легко заблудиться, пристать не туда, куда надо. Суда двигались на огонь. Спешили к берегу, на котором словно извергалась целая цепь вулканов. Снова вспыхнули прожекторы. Фашисты начали стрелять осветительными снарядами, бросать сотни ракет. В их дрожащем свете мы увидели высокие неуютные берега и белые домики. Хотелось как можно лучше рассмотреть берег, на котором предстояло драться.

Два мотобота с бойцами, которые должны были высаживаться первыми, были подожжены снарядами в двухстах метрах от берега, в отсветах зловещего пламени мы видели, как люди бросались в черную воду. Снаряды рвались вокруг, поднимая столбы холодной воды, обдавая людей колючими брызгами. Страшным казалось бурное море, до самого дна освещенное разрывами.

Наш мотобот вырвался вперед и первым полным ходом пошел к берегу.

Я поднялся на борт и, сделав трехметровый прыжок, очутился на крымской земле. Мотобот врезался в песок. Морская пехота прыгала в воду, С невероятной быстротой выгрузили пулемет.

После тесноты мотобота на земле показалось очень просторно.

Перед нами был дот, из которого вел огонь крупнокалиберный пулемет. Я видел, как к нему бросился Беляков, прижался к стене, сунул в амбразуру противотанковую гранату.

Я подался вправо. Бойцы падали на песок перед колючей проволокой. Вокруг рвались снаряды. Мы раскрывали рты, чтобы сберечь барабанные перепонки и не оглохнуть. Острый и опасный, как бритва, луч прожектора осветил нас. Моряки увидели мои погоны — я был среди них старший по званию, — крикнули:

— Что делать дальше, товарищ майор?

— Саперы, ко мне!

Как из-под земли, появились шесть саперов.

— Резать проволоку!

— Подорвемся. Мины…

Но я и сам знал, что к каждой нитке «колючки» подвязаны толовые заряды: чуть дернешь — и сразу взрыв.

— Черт с ними! Если взорвемся, то вместе!

Присутствие старшего офицера ободрило саперов.

Прошло несколько томительно длинных минут, проход был проделан. Теперь кому-то надо рвануться вперед, увлечь всех за собой. Это было трудно сделать, ибо, лежа перед проволокой, можно на пять минут прожить дольше. В упор по нас прямой наводкой била пушка. Рядом я узнал Цибизова — командира роты автоматчиков, слышал, как Беляков посылал кого-то заткнуть пушке глотку.

Вдруг я увидел золотоволосую синеглазую девушку. Она поднялась во весь рост и, закружившись в каком-то дивном танце, рванулась в проход между проволокой.

— Вперед! Здесь нет мин. Видите: я танцую.

Этот танец в свете прожекторов и взрывов потрясал.

Я перебросил автомат через плечо, бросился за ней, схватил за руку, спросил фамилию.

— А, идите вы к черту! — ответила девушка, не различая моих погон, повернулась назад, насмешливо крикнула: — Братишки, тушуетесь… Мозоли на животах натрете…

Какой моряк мог допустить, чтобы девушка была впереди него в атаке? Будто ветер поднял людей. Но несколько человек все же подорвались на минах.

В это время над головами у нас прошел маленький самолет. Самолет снижался на прожектор, стреляя из пулемета. Я различил на крыльях красные звезды. Свет погас. Справа и слева гудели такие же самолеты, все подумали: «Милые, как вовремя вы прилетели!» Это были самолеты из женского авиационного полка Е. Д. Бершанской. Я знал, что среди них находился самолет, пилотируемый маленькой черненькой девочкой — Мариной Чечневой.

Все побежали вперед, пробиваясь через огненную метель трассирующих пуль.

С мыса ударил луч второго прожектора, осветил дорогу, вишневые деревья, каменные домики поселка. Оттуда строчили пулеметы и автоматчики. У нас почему- то никто не стрелял.

— Огонь! — закричал я не своим голосом.

Моментально затрещали наши автоматы, и мы увидели бегущих и убитых гитлеровцев.

— За Родину! — кричали моряки, врываясь в поселок, забрасывая гранатами дома, в которых засели гитлеровцы. Победный клич, подхваченный всеми бойцами, поражал оккупантов так же, как огонь. Гитлеровцы отстреливались из окон, чердаков, подвалов, но первая, самая страшная линия прибрежных дотов, колючей проволоки и минных полей уже была пройдена. Мы атаковали доты с тыла и перебили там всех.

Бой шел на улице и во дворах. Светало, и я увидел пехоту, высаживающуюся правее нас.

— Вперед, на высоты! — сорвавшимся голосом кричал человек, в котором я узнал командира стрелкового батальона Петра Жукова.

Высоты, при свете ракет казавшиеся у самого моря, на самом деле были за поселком, метрах в трехстах от берега. Пехота устремилась туда. И тут я вспомнил, что я ведь корреспондент, что моя задача написать пятьдесят строк в номер, что газета не будет печататься до получения моей заметки. Вся армия, все 150 тысяч человек должны перебираться через пролив, и им интересно знать, как это происходит.

Я вбежал в первый попавшийся дом. На столе стояли недопитые бутылки вина. Я отодвинул их и в несколько минут написал первую корреспонденцию. В ней упомянул офицеров Николая Белякова, Петра Дейкала, Платона Цикаридзе, Ивана Цибизова, Петра Жукова, которые храбро дрались в момент высадки. Впоследствии правительство всем им присвоило звание Героя Советского Союза.

Было важно дать знать читателям-бойцам, что мы не погибли, а зацепились за Керченский полуостров и продолжаем вести борьбу. Корреспонденция «Наши войска ворвались в Крым» оканчивалась словами: «Впереди жестокие бои за расширение плацдарма».

Едва я закончил писать, как в дом попал снаряд. Камни обрушились на голову, ослепительные искры, радужные круги и темные пятна заходили перед глазами. Я почувствовал смертельную усталость, пол ушел из-под ног. На какое-то мгновение потерял сознание, но сейчас же поднялся. Связной Ваня Сидоренко влил мне в рот несколько капель водки.

Завернув корреспонденцию в противоипритную накидку, чтобы бумага не размокла в воде, я отдал ее связному и приказал бежать на берег, садиться в первый отходящий мотобот и отправляться на Тамань.

— Кто же меня возьмет?.. Всякий подумает, что я струсил и дезертирую. Надо, чтобы вы приказали взять меня на борт.

— Помчались!

Мы побежали к берегу. Там под сильным огнем разгружался последний мотобот. Я посадил на него связного и ужаснулся. Около сотни наших судов, не подойдя к берегу из-за сильного артиллерийского огня противника, возвращалось обратно к Тамани. Несколько мотоботов, кружась, догорали на воде.

Мотобот со связным отошел.

Я побежал на высоты и, оглянувшись, увидел, как снаряд зажег мотобот. Команда, сбивая пламя, упорно уводила судно от берега.

Я добежал до группы бойцов, атакующих огромный дот, издали показавшийся курганом. Пулемет уже был разбит гранатой, но два автомата стреляли из амбразуры. Вдвоем с оказавшимся рядом краснофлотцем забегаем с тыльной стороны дота. На бетонной лестнице показался фашистский офицер, дал очередь из автомата, свалил бойца, пулей сбил с меня фуражку, с кожей сорвал прядку волос. Я дернул за спусковой крючок ППД, но выстрела не последовало. Диск пуст! Раздумывать некогда. Со всей силой с ходу ударил врага носком солдатского сапога в лицо. Он качнулся, уронил автомат. В руках у меня оказался наган. Раздался сухой щелчок выстрела — офицер упал. На шее его висел новенький «железный крест»; я сорвал его и сунул в карман — на память.

Пятнадцать лет я играл в футбол и хоккей. Право, стоило заниматься спортом, чтобы в решающий момент ударом ноги спасти жизнь и убить врага.

Вместе с бойцом захожу внутрь дота. Здесь был командный пункт с прекрасным обзором моря. На столе валялись документы, игральные карты, письма, фотографии женщин, коробки сигар.

На столе дребезжал телефон. Я снял трубку. Властный старческий голос откуда-то издалека торопливо спрашивал по-немецки:

— Что случилось?

— Мы уже здесь! — крикнул я в трубку по-русски.

Бойцы выволокли из-под кроватей двух насмерть перепуганных офицеров. Они сказали, что ждали наш десант, но не в такую бурную ночь и не в Эльтигене, одном из своих крупнейших опорных пунктов. В обороне здесь находилась портовая команда и один батальон 98-й пехотной дивизии.

С командиром роты автоматчиком Цибизовым мы прошли по всему фронту слева направо, мимо уже обезвреженных дотов, видели десятки захваченных пушек, штабеля снарядов. С пушек были сняты замки.

Перед глазами простирался простор бесконечно милой степи. Свистел серебряный осенний ветер. Был день, ко в небе почему-то еще висела призрачная луна.

У моста по дороге в Камыш-Бурун встретил капитана Белякова, распаленного боем. Его батальон, хотя и не полностью высадившийся, развивал успех. Были взяты близлежащие курганы и господствующая на местности высота.

— Сейчас я возьму Камыш-Бурун, — сказал Беляков, вытирая носовым платком вспотевший лоб.

— Постой. Какую тебе поставили задачу?

— Дойти до этой дамбы, у которой мы стоим.

— На этом ограничимся… Нас здесь не больше пятисот человек. Не стоит распылять силы. Большинство судов не смогло пристать к берегу и ушло к Тамани.

— Откуда ты знаешь?

— Только что вернулся с берега.

Беляков посоветовался с заместителем по политической части капитаном Рыбаковым и решил занять оборону, благо поблизости оказались прошлогодние окопы, которые матросы быстро углубили и привели в порядок.

Самолет сбросил вымпел. В записке просили сообщить обстановку и спрашивали, где командир дивизии — полковник Гладков.

Штаб дивизии с нами не высадился, не высадились и командиры полков. Где находился командир дивизии, мы не знали.

К девяти часам утра из Камыш-Буруна гитлеровцы подбросили семнадцать автомашин с автоматчиками и пошли в атаку на узком участке роты капитана Андрея Мирошника, впоследствии Героя Советского Союза. Вся наша передовая кипела от минометных и артиллерийских разрывов. Снаряды беспрерывно рвались среди окопов. Жужжали осколки, выкашивая бурьян. Азарт боя был настолько велик, что серьезно раненные ограничивались перевязкой и продолжали сражаться. Боец Петр Зноба, раненный в грудь, убил восемь фашистов и заявил, что скорее умрет, чем покинет сражающихся товарищей. Первая атака была отбита. Потеряв много убитых и не подбирая трупов, враг отошел на исходный рубеж.

Через час туда подошли двенадцать танков и семь «Фердинандов» — самоходных пушек.

— Ну, после холодной морской воды начнется горячая банька, — заметил Рыбаков. — Сейчас мы их поматросим и забросим.

— Чем больше опасности, тем больше славы, — ответил ему лейтенант Федор Калинин, комсорг батальона, заменивший утонувшего начальника штаба.

Не задерживаясь, грозные машины двинулись в атаку. За ними в полный рост шли автоматчики, горланя какую-то песню. Гитлеровцы наступали встык между морским батальоном и батальоном Жукова. Их было в два раза больше, чем нас.

Танки двигались, словно огромные ящерицы, волоча за собой хвосты пыли. Наступила призрачная тишина. Стало слышно, как тикали часы. Я посмотрел на циферблат: было десять минут одиннадцатого.

И вдруг одновременно раздались два выстрела, будто пастух хлестнул бичом. Стреляли две 45-миллиметровые пушки нашего десанта. Передний танк вспыхнул и помчался в сторону, пытаясь сбить разгоравшееся на нем пламя. Его подбил наводчик Кидацкий. Он боялся потерять хоть одно мгновение боя и посылал снаряд за снарядом. Вот он разнес крупнокалиберный пулемет, уничтожил несколько автоматчиков. Но «фердинанд» разбил пушку Кидацкого. Второе орудие тоже было подбито. Уцелевшие артиллеристы взялись за винтовки.

Бой с танками повела пехота. На младшего сержанта Михаила Хряпа и красноармейца Степана Рубанова, сидевших в одном окопе, шли четыре танка. Было что- то злое и трусливое, я бы сказал, крысиное, в этих серых машинах. Два бойца пропустили их через свой окоп и автоматным огнем уложили около сорока вражеских солдат, следовавших за танками. Если бы бойцы не выдержали, побежали, их наверняка убили бы, но они сражались и стали победителями. Все видели их разумный подвиг.

Бронебойщики Букель и Будковский из противотанковых ружей подожгли по одному танку. Рядовой Николай Кривенко подбил танк противотанковой гранатой. Как никогда, проявилась в этом бою у наших людей страстная жажда жизни. Десантники уничтожали танки, оставаясь невредимыми сами.

Над нами проносились звенья краснозвездных штурмовиков. С бреющего полета из «эресов» и пулеметов они расстреливали вражескую пехоту, танки и пушки.

Корпусная артиллерия с Таманского полуострова беспрерывно била по скоплениям гитлеровцев через пролив шириной в восемнадцать километров. Но контратаки не прекращались ни на минуту. Ценой любых потерь фашисты хотели сбросить нас в море.

Во втором часу дня в цепь приполз бородатый Андронник Сафаро — связной из штаба полка, спросил:

— Нет ли здесь корреспондента?

Оказалось, что начальник штаба полка майор Дмитрий Ковешников и заместитель командира полка по политчасти майор Абрам Мовшович послали его разыскивать меня. Сафаро сказал, что руководство всей операцией взял на себя Ковешников, которого я знал по штурму Новороссийска. Это был настоящий герой, высокообразованный, талантливый и бесстрашный офицер. Ковешникова знала вся армия. И командующий и рядовые солдаты одинаково любили и берегли его. Небольшого роста, с неприметным лицом, он был красив в бою мужественной красотой, и как-то так получалось всегда, что он становился душой боя, в котором ему приходилось участвовать.

Под Новороссийском о нем говорили, что он дважды побывал на том свете.

Воспользовавшись очередным налетом нашей авиации, когда вражеский огонь несколько утих, мы с Андронником бросились бежать к поселку, продвигаясь где во весь рост, а где и на четвереньках.

Штаб расположился в темном подвале дома, крыша которого была снесена взрывом. В воздухе стоял нежный аромат поздних осенних цветов, источаемый сеном, на котором лежали раненые.

Ковешников, склонившись над рацией, просил у командующего огня. Кодовые таблицы утонули в море, и разговор велся открытым текстом.

— Я «Муравей» — Ковешников. Дайте огня. Цель — сто тридцать девять. Атакуют танки. Атакуют танки. Дайте огня, дайте огня. Я «Муравей» — Ковешников. Прием!

Цель 139! Я только что вернулся оттуда, видел все своими глазами, сел к снарядному ящику и принялся писать корреспонденцию, Не успел ее окончить, как часовой сообщил, что к нам полным ходом идет торпедный катер. Я запечатал корреспонденцию в конверт, написал адрес и бегом бросился на берег. Там творилось что-то невообразимое. Около пятидесяти пушек обстреливали суденышко и берег, к которому оно стремилось пристать. После каждого разрыва тысячи прожорливых чаек с криком бросались в воду, вытаскивая клювами глушеную рыбу. Многие птицы гибли от осколков, и волны выбрасывали их на прибрежный песок.

И все-таки катер подошел. С него сбросили несколько ящиков патронов.

— Как тут дела? — спросил старший по званию на катере капитан-лейтенант, прижимая к раненой щеке мокрый от крови платок.

— Нужна помощь: люди и боеприпасы, вода и пища.

— Гладков с вами?

— Гладкова нет.

— Может, он утонул или убит?

— Не знаю… Не сможете ли вы передать в редакцию мою корреспонденцию?

— С большим удовольствием. Это будет документ, подтверждающий, что мы были на крымском берегу… Значит, вы и есть тот самый корреспондент. В сегодняшней газете напечатана ваша заметка.

— Дайте мне эту газету!

— У меня ее нет. Осталась на той стороне.

— Кто же отправляется в десант без свежей газеты? Эх вы!.. — Мне очень хотелось увидеть напечатанной свою заметку. Впрочем, досада быстро сменилась радостью за Сидоренко, добравшегося-таки до редакции.

— Закуривайте. — Капитан-лейтенант открыл щелкнувший серебряный портсигар, прочел надпись на нем и нахмурился.

— Я не курю.

— Все равно возьмите, у вас, наверное, плохо с табаком. — Моряк сунул мне в руки портсигар, набитый влажными папиросами, и, взяв мою корреспонденцию, положил ее за пазуху.

Катер отчалил и полетел, как стрела, но метров через триста в него жахнул снаряд. Суденышко накренилось и стало тонуть. Три моряка поспешно спустили на воду резиновую лодку и принялись грести к берегу, но ее накрыл снаряд. Напрасно я ждал, что кто-нибудь выплывет. Все были убиты или утонули.

Я достал портсигар. На крышке бросилась в глаза свежая гравировка: «Дорогому Володечке в день нашей свадьбы. От Иры. 13. V. 1941».

В подвале Ковешников беспрерывно требовал огня. Артиллерия с Таманского полуострова работала на всю мощь. Тяжелый 152-миллиметровый снаряд разнес один танк, и Ковешников по радио передал артиллеристам благодарность от десантников. Но огонь пушек мало- помалу затухал и наконец прекратился совсем.

В штаб со всех сторон все больше приходило сведений об убитых офицерах, о нехватке гранат и патронов, о разбитых минометах и пулеметах. В разрушенных сараях, прилегающих к штабу, появлялось все больше раненых. После кровопролитного боя были сданы один за другим три господствующих над местностью холма.

— Бросайте свою писанину, идите на правый фланг. Вы отвечаете за него головой, наравне с командиром батальона, — приказал мне Мовшович.

Я пошел через кладбище, оттуда хорошо был виден левый фланг, на котором с пятьюдесятью бойцами дрался раненный в руку подполковник Иван Константинович Расторгуев. Видно было, как туда шли семь танков с автоматчиками на броне. Потом я узнал, что их встретил со своим батальоном и уничтожил майор Александр Клинковский, будущий Герой Советского Союза.

По дороге встречались отходящие бойцы.

— Куда? Хотите, чтобы всех перетопили, как щенят?

Они возвращались со мной, ложились в цепь, сливаясь с цветом земли. Прошедшие мимо, выйдя на гребень, откуда виднелось море, сами возвращались назад: отступать было некуда.

Время тянулось страшно медленно. Все ждали наступления ночи.

Фашисты усилили нажим. В центр нашей обороны просочились автоматчики. Два танка подошли на расстояние ста метров к командному пункту. Весь наш «пятачок» простреливался ружейным огнем. Положение было критическое. Казалось, было потеряно все, кроме чести. Кто-то предложил послать последнюю радиограмму: умираем, но не сдаемся. Напряжение достигло высшего предела.

И тогда Мовшович, решительный и бледный, собрал всех командиров и повел их в офицерскую контратаку. Шли без шинелей, при орденах, во весь рост, не кланяясь ни осколкам, ни пулям, навстречу атакующим оккупантам. Их было раз в десять больше, с ними были танки и «фердинанды», а у нас по десятку патронов на брата.

На душе было удивительно спокойно. Чуда не могло быть. Каждый это знал и хотел как можно дороже отдать свою жизнь.

Стреляли из автоматов одиночными выстрелами, без промаха, наверняка. Враги падали и почему-то напоминали разбросанные по полю кучи навоза. И, как бы подтверждая мои мысли, идущий рядом матрос сказал:

— Пришли на нашу землю, чтобы лечь в нее, удобрить своими трупами.

— Вперед, храбрым помогает счастье!

Я узнал крик Мовшовича. Обрадовался: значит, он пока жив.

И вдруг молодой голос торжественно запел!

Пел раненый лейтенант комсомолец Женя Малов. Кровь из разбитой головы заливала его лицо, по которому осколок прошелся раньше, чем бритва. Песню подхватила вся атакующая цепь. Я, никогда не певший, тоже присоединился к хору. Не знаю, как кого, а меня песня убеждала, что мы не умрем, враг не выдержит и побежит. Закатывалось солнце, и все наши ордена и медали казались как бы сделанными из чистого золота.

Расстояние между нами и фашистами неумолимо сужалось. Они бросили против нас и танки, и самоходные орудия, и минометы, и пехоту. И тут после долгого перерыва вновь заработала артиллерия с Тамани, Она накрыла врага дождем осколков, но это было только начало возмездия. Двадцать один штурмовик с бреющего полета добавил огня. А мы все приближались к противнику.

Гитлеровцы стали поспешно отходить, десантники устремились за ними, подхватывая брошенные автоматы и винтовки и стреляя из них. В воздухе упорно боролись приторно-сладковатая пороховая вонь и тонкий запах запоздалых осенних цветов.

В одном месте нас накрыла артиллерия. Пришлось залечь. Впереди сутулился кустик полыни. Я сломал веточку, растер ее между пальцев. Сознаюсь, никогда раньше не знал, что так хорошо пахнет полынь. Трудно расстаться с этим благоуханным запахом навсегда.

Прилетели два самолета, поставили дымовую завесу, словно туманом затянувшую берег. Быстро темнело. Увлекшись боем, мы и не заметили, как к берегу подошли наши суда. Прибыл командир дивизии со своим штабом, а с ним десять орудий и тысяча пятьсот активных штыков. Выслушав рапорт Ковешникова, полковник Гладков бросил свои батальоны на врага. Гитлеровцы, имевшие перед этим дело с истекающими кровью остатками десанта, пережидали артналет, чтобы окончательно раздавить нас, но вдруг увидели перед собой массу свежих, устремленных вперед солдат. Не принимая боя, фашисты отошли на свои утренние позиции.

Девятнадцать танковых атак, поддержанных двумя полками пехоты, были героически отбиты небольшим десантом в первый день высадки.

С группой офицеров я вернулся в штаб. С появлением командира дивизии и подкрепления все вздохнули с облегчением, вспомнили, что можно утолить жажду, съесть по сухарю, выпить по глотку водки. В штабе оказалось «Знамя Родины» с моей заметкой. В кожаных мешках с боеприпасами, сухарями и водой, сброшенных самолетами, оказалось несколько тюков газет.

Обо всем виденном и пережитом я написал очерк под заголовком «День первый». Доставить его в редакцию взялся раненный в ногу и эвакуировавшийся в тыл капитан Николай Ельцов. Пакет был вручен ему. Многие офицеры дали ему открытки с просьбой опустить в ящик полевой почты. Содержание открыток было мирным и нежным, как будто посылались они не с фронта, а из дома отдыха. Никто ни единого слова не написал о только что пережитом.

Тревожная ночь прошла быстро. Но нам все же удалось забыться часа на два на полу, закрывшись с головой шинелями и тесно прижавшись друг к другу. Мы раскрывали глаза при взрывах, сотрясавших дом, и тут же вновь засыпали. Сквозь сон я слышал, как неутомимый Ковешников отдавал команды.

Утром я ушел на наблюдательный пункт морского батальона и видел, как над Таманью в розовом небе занималось веселое солнце нового дня. Наблюдательный пункт помещался в усадьбе, окруженной каменным белым забором. Здесь я встретил девушку, которая, выскочив из мотобота, полезла через колючую проволоку на минное поле. Тогда я потерял ее из виду и не смог записать фамилию. И вот встретил ее перевязывающей раны морякам. Она назвалась Галиной Петровой.

За ночь Беляков полностью восстановил положение, заставив оккупантов спуститься в противотанковый ров, густо ощетинившийся ежами. На переднем крае со вчерашнего вечера в снарядной воронке лежал раненый Цибизов. Два моряка пытались вывести его, но были ранены. Тогда командир роты, добродушный, смуглолицый украинец Петр Дейкало, выдвинул вперед снайперов, и они уничтожили оккупантов, мешавших подобраться к раненому лейтенанту. Через час Цибизова вынесли, и я увидел, как Петрова пеленала его бинтами.

Цибизов был смертельно ранен. Он узнал меня, попросил:

— Напишите в «Красный флот», чтобы все моряки могли прочесть про моих ребят. — Лейтенант задыхался, с трудом выговаривая слова. — Напишите про краснофлотца Отари Киргаева, он в первую минуту перебил из автомата прислугу прожектора… Ослепил фрицев…

Я разговорился с Петровой. Она была комсомолка из Николаева, и я рассказал ей, как мы — группа армейских корреспондентов — последними оставляли ее родной город.

— Из Крыма совсем близко до Николаева и до Одессы, — сказала девушка, и в ее словах прозвучала уверенность, что скоро наши освободят эти города.

Это была наша последняя встреча. Петрова отличилась в боях, была смертельно ранена. Правительство присвоило ей посмертно звание Героя Советского Союза.

Появились вражеские самолеты. Они снизились и, делая медленные коршуньи круги, выглядывали добычу. Семь раз они бомбили наши боевые порядки, но вреда причинили мало.

Все утро в чистом, безоблачном небе шли воздушные бои, за которыми с волнением наблюдали десантники. Два «мессершмитта» и один «юнкерс» комками огня упали на советский берег Крыма.

К Белякову пришел Мовшович, в сумке у него лежали политдонесения из всех частей.

— Вот хорошо, что я тебя увидел, на вот, читай, — он подал мне листок бумаги, на котором было написано:

«Из сегодняшней газеты мы узнали, что в десанте находится корреспондент. Он, видимо, вчера был на правом фланге и описал их действия. Но ведь и мы на левом тоже воевали. Наши бойцы очень просят — если тов. Аксенов еще живой, пускай приходит к нам и опишет наш героизм».

— Сходи к ним, старик. Там у них тихо, ты ведь сам видел, что весь удар фашисты наносят по нашему правому крылу.

Я пошел. Но так как в первый день у гитлеровцев на правом фланге ничего не вышло, они на второй день нанесли удар по левому флангу.

В десять часов пошли в атаку пехота и танки врага.

За полчаса до боя бойцам принесли сброшенные самолетом листовки — обращение Военного совета армии. Политработники на полях обращения приписали последние сообщения Совинформбюро. Все это подымало дух бойцов, вдохновляло их на подвиги.

Двенадцати танкам удалось прорваться сквозь наши боевые порядки. Они с грохотом прошли через окопы, раздавив несколько человек. Но вражеская пехота поотстала от машин, ее отсекли и заставили залечь. Так была сорвана первая атака гитлеровцев. Мы принудили их все начинать сначала.

Я видел, как прошел «фердинанд» и раненный в ноги боец, приподнявшись на локте, швырнул сзади в него гранату, силясь попасть в отверстие для выбрасывания стреляных гильз, находящееся позади. Первая граната разорвалась на броне, не причинив вреда, но вторая попала в дыру, и самоходная пушка взорвалась. Танк, ползший за «фердинандом», наехал на смельчака гусеницами, уже давил ему ноги, но у него нашлись силы в последний момент сорвать чеку противотанковой гранаты и сунуть ее под ведущее колесо машины. Раздался взрыв, и танк завертелся на месте. Этот неизвестный солдат был человеком во всем значении этого великого слова.

За каждой отбитой атакой немедленно начиналась новая.

Как и в первый день, крепко помогала нам авиация и артиллерия Таманского полуострова. Тяжелые снаряды рвались среди танков, самолеты буквально косили атакующих врагов.

После того как первая попытка отжать нас от моря ударами с флангов провалилась, фашисты сделали отчаянное усилие прорваться в стык между частями, расколоть нашу оборону надвое, но Гладков ждал этого. Бойцы встретили гитлеровцев убийственным огнем. К концу дня, сами неоднократно переходя в контратаки, десантники отбили четырнадцать вражеских атак.

Красноармеец Цховребов ворвался в окоп, застрелил четырех фашистов и, будучи сам ранен, пятого зарубил лопатой.

Я отправился разыскивать Цховребова и нашел его на операционном столе в санбате, помещавшемся в разбитой школе. Операция уже была закончена, но разорвавшийся вблизи снаряд снова ранил героя, который лишь крепко выругался при этом. Хирург, даже не удивившись, вновь принялся штопать живое тело человека, сцепившего зубы от боли, так как не было ни хлороформа, ни морфия.

В детстве мама рассказывала мне сказки о богатырях, глубоко запавшие в душу. Здесь я увидел их — это были советские солдаты.

К вечеру перед нашими боевыми порядками залег эсэсовский полк с оружием в руках, но это уже были не солдаты, а мертвецы.

Настала ночь. К берегу подошли немецкие катера, рассчитывавшие, что мы примем их за своих. Два катера успели причалить. Высадившиеся оккупанты сбились в кучу, стали кричать, чтобы их взяли обратно. Их перебили пулеметным огнем. Остальные суда, обстреляв поселок из крупнокалиберных пулеметов, ушли в море и там до рассвета вели бой с нашими катерами, не подпуская их к десанту.

Всю ночь при свете маленькой коптилки писал я корреспонденцию о дне втором. На полу в сене спал разведчик Виктор Котельников. Он храпел на весь подвал и дышал так, что пришлось подальше убрать коптилку, чтобы она не погасла. Эту корреспонденцию, посланную мной с раненым майором Кушниром, нашли среди его документов, когда тело майора волны вынесли на Таманский берег. Очевидно, он погиб на мотоботе, напоровшемся на мину. Корреспонденцию, доставленную мертвецом, отправили в редакцию, и она была напечатана.

На третий день боев я узнал, что в поселке есть жители — мать и дочь Мирошник — последние из некогда большой рыбацкой семьи. Пошел разыскивать их, но нашел не сразу.

В домах царил беспорядок. На столах валялась битая посуда, постели были разбросаны, всюду лежал пух. Видно, гитлеровцы подняли жителей внезапно, выгнали их, не дав собраться, грабили дома, вспарывали перины и подушки, искали в них ценности.

Мирошники встретили меня приветливо, угостили солеными помидорами, керченской сельдью и дождевой водой. С жадностью набросился я на воду, она показалась мне вкуснее всех напитков, которые приходилось когда-либо пить. В поселке не было пресной воды, и десантники утоляли жажду соленой и мутной влагой, от которой еще более хотелось пить. А здесь в пыльной бутыли, вытащенной из погреба, плескалась прозрачная и чистая вода, собранная по каплям в редкие дождливые дни. Я пил медленно, наслаждаясь каждым глотком.

Девятнадцатого октября эсэсовцы начали поголовную эвакуацию населения из Крыма. Женщины спрятались в погребе и, таким образом, избежали рабства. Со слезами на глазах Екатерина Михайловна Мирошник рассказала, что в последних числах октября гестаповцы возле крепости Еникале расстреляли свыше четырнадцати тысяч женщин и детей — жителей Новороссийска и Таманского полуострова, наотрез отказавшихся идти в фашистскую неволю. Она рассказала о знаменитых катакомбах, отрытых несколько тысячелетий назад недалеко от Керчи, у Царева Кургана и Аджим-Ушкая. В этом огромном, раскинувшемся на десятки километров, подземном городе спасались от оккупантов тысячи советских патриотов. Их выкуривали газами, люди умирали, но не выходили.

Семь месяцев жили свыше тысячи подростков, детей и женщин под землей, без солнца и свежего воздуха. Воду собирали по каплям со стен. Все они умерли от голода — предпочли смерть рабству.

— Девушки-школьницы отказались ехать в Германию, их погрузили на баржу, вывезли в море и затопили. Вон их могила, — женщина показала рукой на мачту с реей, словно крест выглядывающей из воды.

Старая женщина передала слова немецкого офицера, жившего у нее на квартире и убитого в бою. Офицер этот цинично заявлял:

— Командующий войсками в Крыму, генерал Маттенклотт, скорее расстреляет сто тысяч человек местных жителей, чем даст Красной Армии их освободить.

Моряк Аверкин, выслушав женщину, воскликнул:

— Надо спешить освобождать наших близких!

Надо спешить! Мне кажется, это одно из главных требований войны.

Дослушать женщину не удалось. Налетели бомбардировщики, начали бомбить и обстреливать из пулеметов наш «пятачок». Женщины бросились в погреб. Разорвавшаяся во дворе бомба убила обеих. Похоронили их в братской могиле, словно солдат.

Весь день немецкие бомбардировщики не давали покоя. Я шел с Беляковым в морской батальон, и они заставили нас целый час лежать в противотанковом рву. Прижавшись к теневой стороне, Беляков рассказывал мне об Архангельске — своей родине, о том, как он рвался к Черному морю и как сейчас тоскует о беломорских берегах. Тринадцать лет Беляков прослужил в Красной Армии, командовал взводом, ротой, был начальником штаба батальона, которым сейчас командует. Лежа во рву, мы видели, как наш штурмовик «Ильюшин-2» пошел на лобовой таран и сбил атакующий его «мессершмитт». Оба самолета комком желтого пламени упали на нашу территорию.

Бойцы похоронили своих летчиков у моря и сложили над могилой памятник из белых известковых камней.

Имена летчиков — Борис Воловодов и Василий Быков. Оба коммунисты. Первый из города Куйбышева — ему посмертно присвоили звание Героя Советского Союза, второй — парторг эскадрильи, уроженец Ивановской области. Припоминаю, что о Воловодове был напечатан очерк Александра Ивича «Небо Севастополя».

Третий день прошел в атаках танков и пехоты. Во время одной из атак, когда танки подошли к домикам поселка на нашем левом фланге, мне пришлось быть на командном пункте командира дивизии. Его исключительная выдержка и хладнокровие передаются всем окружающим командирам и бойцам.

Полковник Гладков считал операцию удачной с точки зрения ее замысла, взаимодействия различных родов оружия и предварительной подготовки. Он сказал мне то, чего никто не знал.

— Наш десант отвлекающий. Мы ловко одурачили немцев. Они сосредоточили против нас лучшие свои войска. А завтра ночью севернее Керчи, с полуострова Чушка высадятся наши главные силы. Ширина пролива там всего четыре километра.

Уверенность в своих силах, в своем превосходстве над противником — вот характерная черта командира дивизии.

Как-то ефрейтор Александр Полтавец сказал:

— Мое стрелковое отделение оказалось сильнее трех танков.

То же могли сказать командиры многих отделений.

Днем к берегу причалили восемь бронекатеров с пехотой. Катера шли развернутым строем, как на маневрах, прикрываясь дымовой завесой, пущенной самолетом. Один катер фашисты подожгли, но команда не покинула его и продолжала до последнего дыхания вести огонь по врагу.

Едва обстрел затих, я отправился на берег. Убитые лежали на песке. Их шевелила волна, и они переворачивались, словно живые.

Весь день десантники вели бой, похожий на предыдущие бои. К вечеру отбили семнадцатую танковую атаку. Наступила темнота, а с ней и затишье. Ночью в штабе я, как всегда, писал на краешке стола. Офицеры спали на душистом сене. На полу валялась куча «железных крестов», снятых с убитых фашистов. Часовой, стоявший в углу, наступал ногой на эти кресты.

— «Величие» Германии под сапогом у красноармейца, — сказал Ковешников улыбаясь. — Почитать бы сейчас хорошую книгу.

— Я нашел среди развалин тетрадь — поинтереснее любого романа будет. — Мичман Бекмесов вытащил из шинели толстую тетрадь, исписанную аккуратным почерком, и стал читать ее вслух. — Дневник Татьяны Кузнецовой, работавшей бухгалтером в поселке при немцах.

Девушка писала о том, как оккупанты убили ее мечту стать зубным врачом. Перед нами, словно живой, встал ее отец.

«…Папа очень хорошо знает, что труд на оккупантов — измена. А вот же месит каждый день бетон для укреплений. Если бы не я, он бы покончил самоубийством… Как я раньше завидовала своим подругам красавицам и как благодарю сейчас судьбу, что родилась дурнушкой и до сих пор не приглянулась ни одному немцу», — читал Бекмесов.

«Каждый день смотрю по утрам на восток, но жду не солнца, а возвращения своих, — продолжал читать Бекмесов. — Когда-то наши девушки много пели, и я пела с ними, а сейчас все замолкли, и не столько потому, что запрещают оккупанты, а потому, что не могут петь соловьи в подвале».

— Дайте мне этот дневник, — попросил я мичмана.

— Ни за что на свете… После войны я обязательно найду эту Таню и женюсь на ней, — ответил Бекмесов.

Вскоре мы услышали на нашем берегу отдаленный грохот и увидели за Керчью орудийные сполохи. А еще через несколько дней прочли в газетах о высадке основного десанта, о том, что захвачены населенные пункты: Маяк, Баксы, Аджим-Ушкай. Войска получили возможность через пролив переправляться днем.

У Гладкова был жар, температура 39,5. Но он не ложился в постель. Когда врач требовал, чтобы он лег, полковник говорил:

— Самое страшное для солдата — умереть в кровати.

Так как на подкрепления рассчитывать не приходилось, мы стали ждать выхода к нам основного десанта. С надеждой смотрели ночами на север, где под самыми звездами металось пламя пожаров.

Наступил канун праздника 26-й годовщины Октябрьской революции. Было холодно, на море бушевала буря. Противник беспрерывно обстреливал кромку берега и переднюю линию наших окопов. Быстро стемнело. Черные тучи клубились у самой земли. Мы ждали атаки каждую минуту.

Наступил день праздника. С утра враги открыли бешеный огонь, стреляли сотни орудий со всех сторон. Гибли даже развалины. В укрытиях санбата собралось много раненых.

Этой ночью вернулся мокрый с головы до ног Ваня Сидоренко — мой связной. Он шел на катере, который взорвался на мине. Связной проплыл два километра в ледяной воде. Он не мог говорить, взял листок бумаги, дрожащей рукой написал на нем:

— Сегодня освобожден Киев! — помедлив немного, он приписал — Дайте хоть затянуться, и я согреюсь.

Я налил ему стакан водки из своего неприкосновенного запаса, взятого еще в Тамани, но переодеть его было не во что. Мокрая одежда высохла на его теле.

…Так проходили дни за днями. Каждый день мы теряли кого-нибудь, ставшего уже родным и близким.

В ночь на семнадцатые сутки я услышал разговор на переднем крае.

— Когда-нибудь после войны пойдем мы с тобой, Петров, в кино смотреть фильм «Сражение за Крым» и увидим там картины боев нашего десанта, развалины рыбачьего поселка Эльтиген…

Бойцы сидели в окопе и, осторожно покуривая в рукав, разговаривали о том, что ждет их после войны.

— Почему вы курите, ведь противник близко? — спросил я как можно строже.

— Греем ноги, — шутливо ответили мне.

В темноте плохо видны были лица разговаривающих. Но я знал — передо мной герои. Каждый уже отличился в десанте, убил фашиста, внес свой вклад в дело изгнания оккупантов с нашей земли.

— А я так думаю, Хачатурян, что про наш десант песни петь будут, стихи сочинять будут. Наш народ любит героев, — сказал один боец другому.

Хачатурян — знакомая фамилия. Солдат этот из противотанкового ружья почти в упор подбил немецкий танк. Я подошел ближе.

— А помнишь первый день? — спросил Хачатурян. — У меня, когда фрицы пошли в девятнадцатую атаку, остался всего один патрон, и ружье было горячее, как огонь. Но я знал, что нас не оставят в беде. И сейчас у меня патронов хватит на сто танков… — Боец помолчал. — А сердца и на двести хватит.

Хачатурян подал заявление с просьбой принять его в партию. К заявлению командир его приложил боевую характеристику, в которой написана одна фраза: «Участвовал в десанте на Крымское побережье». Это документ, подтверждающий героизм.

Десант поднял людей в их собственных глазах. Каждый увидел, на что он способен. Отделение старшего сержанта Николая Мельникова отбило контратаку взвода гитлеровских автоматчиков. Отделение не давало оккупантам сблизиться на расстояние действительного огня их автоматов и раз пятнадцать заставляло врагов залечь. Как только фашисты поднимались, отделение встречало их залповым огнем, которого те боятся больше всего. Эти люди прошли сквозь огонь и воду, и каждый стоил довоенного взвода.

Всю ночь я провел на переднем крае в окопе Хачатуряна, слышал плач детей и женщин, скрип телег, на которых оккупанты увозили жителей из ближайших поселков. По горизонту пылали пожары.

Мы смотрели на север, видели орудийные сполохи основного десанта и думали, что день нашего соединения с ним близок.

Пули со свистом проносились над окопами, но солдаты не могли отказать себе в удовольствии помечтать о первых днях мира после окончательного разгрома оккупантов. Действительно, хорошо было бы после войны вновь увидеть хоть на экране только что пережитые шестнадцать дней.

Хорошо было бы увидеть в кино темный подвал нашего штаба, капитана Валерия Полтавцева с шестью бойцами, отбивающего у гряды камней атаку гитлеровцев, увидеть все то, что пережито и стало уже достоянием истории.

Пошел семнадцатый день сражения. Семнадцатый день, не утихая, бушевал ураган огня. Санитары подняли на носилки раненого. Врагам видны и носилки и люди с красными крестами на рукавах, но они открыли по ним огонь из двух минометных батарей.

В поселке уже не оставалось ни одного целого дома, ни одного дерева — все изгрызла крупповская артиллерия. Под ногами валяются осколки. Их больше, чем опавших осенних листьев, устилающих улицу. Но люди надежно зарылись в землю и почти не несут потерь.

Танки, «фердинанды», авиацию, дальнобойную артиллерию — все виды оружия бросили оккупанты против десантников. Они хотели утопить нас в море. Но наши бойцы поджигали танки, гранатами взрывали «фердинанды». Обломки «мессершмиттов» валяются среди мусора и развалин. Много фашистских войск привлек десант, и это дало возможность высадиться нашим основным силам.

Гитлеровцы блокировали нас с моря. Каждую ночь восемь хорошо вооруженных самоходных барж выходили в море, становились против нашего берега, не пропуская к нам мотоботы с Таманского полуострова. Уходя на рассвете, баржи жестоко обстреливали наши позиции.

Это надоело десантникам. Артиллеристы лейтенанта Владимира Сороки подбили одну баржу. Вторую баржу из противотанкового ружья поджег бронебойщик Александр Коровин. Дымящееся судно фашисты едва утащили на буксире.

Блокада не удалась. В воздухе царят наши самолеты. Ежедневно на парашютах нам сбрасывают боеприпасы, продовольствие, газеты. Жаль только нет писем.

Ночью мне передали радиограмму. Редактор приказывал мне вернуться в Тамань. Но на чем? Я пошел на нашу примитивную пристань к старшему морскому начальнику. Он сказал, что никакой надежды на приход судов сегодня нет.

И все же шесть мотоботов с боем прорвались мимо быстроходных барж и торпедных фашистских катеров. Маневрируя среди разрывов, они пристали к берегу и сгрузили ящики с боеприпасами. О подходе мотоботов мне позвонили в блиндаж Ковешникова.

Я попрощался с офицерами. Сердце болезненно сжалось. Так не хотелось расставаться с людьми, которые стали близкими, как братья. С койки поднялся раненый Мовшович, накинул шинель, пошел меня провожать.

Мы остановились у кладбища, на высоте.

— Береги, Иван, свою голову, — он меня обнял, поцеловал в губы.

— Едем со мной, — попросил я его. — Ты ведь едва стоишь на ногах. Тебе надо лечь в госпиталь.

— Нет. мое место здесь. Я ведь комиссар, и мне не положено покидать поле боя. Впереди еще не один бой.

Мы еще раз поцеловались, и я побежал по тропинке, пригибаясь под пулями. Внизу оглянулся. Высокий Мовшович стоял на фоне неба и глядел мне вслед. Над ним летели трассирующие пули.

Я добежал к мотоботам, когда они уже отчаливали. Прыгнул на один из них, бросил последний взгляд на берег. Я связан с этим клочком земли навеки и, если выживу, буду вспоминать его всю жизнь, и он будет мне часто сниться. На море клубился густой туман, била высокая волна. Немецкие суда обстреляли нас, но преследовать не решились.

На рассвете в бинокль увидели какое-то темное пятно на поверхности моря. Мотоботы подошли ближе, и пятно оказалось сорванной с якоря круглой миной с лежащим на ней между рогулек солдатом. Осторожно приблизились.

— Подплывай к нам, — крикнул старшина нашего мотобота.

Человек молчал.

— Мертвяк!

— А может, здравый. Надо проверить, — запротестовали солдаты. — Нельзя бросать товарища на произвол судьбы.

— Эй ты, там! — громовым голосом заорал простуженный старшина и выстрелил из автомата.

Человек приподнял голову. Не слыша его голоса, мы поняли по движению бледных, распухших губ:

— Не могу… Не умею плавать…

Мотобот, вспенивая воду, подошел ближе. Два матроса разделись и прыгнули в море. Пока они снимали человека, мотобот отошел подальше. Неосторожный толчок о рогульку мог вызвать взрыв мины.

Когда солдата с трудом втащили в мотобот и, влив ему в рот несколько глотков водки, привели в чувство, он пробормотал:

— Осторожней… Тут где-то минное поле… Наш катер взорвался, кажется, один я и уцелел.

— И давно ты, бедолашный, болтаешься здесь? — допытывался любознательный старшина.

— Какой сегодня день?

— Воскресенье.

— С пятницы…

Мы шли кильватерной колонной — друг за другом, наш мотобот — первым. Сотни чаек летели за нами. «Почему они летят за нами?» — подумал я.

И вдруг задний мотобот вырвался вперед и стал обгонять нас. Люди приветственно махали руками. Да и как не радоваться — невдалеке была Тамань, там можно было поесть и поспать.

Раздался взрыв. До самого неба взметнулся веер черного пламени, и хлопья сажи медленно закружились в воздухе. Чайки с криком бросились в воду. Нам показалось, что они кинулись на взбухшие человеческие трупы, всплывшие среди обломков, а они набросились на глушеную рыбу.

— Чайки всегда носятся над минными полями и ждут пока на них не взорвется несчастный корабль, — сказал старшина мотобота. То были первые слова, произнесенные в гробовом молчании.

Ухватившись за обломки, в море держались три человека, но они не кричали, не звали на помощь, а обезумевшими глазами смотрели вокруг, как бы не понимая того, что случилось.

Мотобот двигался к ним, и тут все увидели сотни рогулек, торчащих из воды, закричали:

— Мины, взорвемся!

Стало страшно. Но кто-то разглядел, что рогульки были всего-навсего немецкими ручными гранатами с деревянными ручками, погруженное тело их поддерживалось рукояткой, торчащей на четверть из воды. Очевидно, на мотоботе был ящик этих гранат.

Мы вытащили трех человек. Вдруг кто-то заметил вдалеке несколько раз взметнувшуюся руку.

— Человек, живой человек!

Мотобот осторожно пошел к нему. Все зорко всматривались в воду, чтобы, не дай бог, не напороться снова на мину. Ведь каждый в момент взрыва видел, как из воды показалось несколько железных шаров, снова погрузившихся в море. Команда мотобота вытащила на борт раненого матроса. Он огляделся вокруг и сказал:

— Подбросило меня на сто метров кверху, потом пошел на пятьдесят метров в глубину, ударился ногами о дно, выматюкался, вынырнул на поверхность, гляжу одни щепки.

Все невольно улыбнулись. Матрос засмеялся от всей души На минуту выглянуло солнце, и в его лучах вода стала изумрудно-зеленой.

Миновав минные поля и несколько гряд надводных камней, мотобот добрался до пристани Кротков. «Черт возьми, как хороша все-таки земля. И море, и небо с ней несравнимы», — подумал я, ступив на берег.

1943 г.