Огни Новороссийска

ЭЛЬ-АЛАМЕЙН

Хлебников оперся на лопату, подставил вспотевшее небритое лицо под морской ветер, огляделся вокруг. С холма, у которого он рыл противотанковый ров, виднелось море, покрытое белыми бурунами, набегающими на песчаные отмели и остовы разбитых, почерневших от воды барок. Он оглянулся, увидел убогую краснокрышую деревушку, превращенную в лагерь военнопленных: несколько черных от дождя домов, приютившихся под тенью дубов и вязов; стога сена, сложенные на каменных тумбах; поля под паром; мужчин, одетых в оборванную военную форму, роющих землю, покрытую чахлой солонцеватой травой, отливающей серебром под порывами ветра.

— О чем загрустил, парень? Тоскуешь по Родине? — раздался за спиной Хлебникова веселый голос.

Хлебников оглянулся. В двух метрах позади стоял молодой человек с обожженным лицом, с натянутой на него розовой прозрачной кожицей, в рубцах и шрамах. Лицо казалось бы отталкивающим, если бы не черные, необыкновенно блестящие глаза.

— Вот она какая грустная, страна Франция — вроде большой погост. Кругом одно запустение. И травы все какие-то, как на подбор, кладбищенские: желтоцветник, плевел, папоротник, кукушечный горицвет, перекати-поле. Сюда бы бабку мою, она бы враз на целую аптеку набрала тут всяких лечебных трав. Очень понятливая старушка к медицине, декокт против любой хвори могла изготовить. В детстве помогал ей — одной ромашки за лето пуда три собирал. Бабка ее в больницу продавала, четвертак за фунт… Ребята допекали меня, а вот поди же ты, пригодилась мне бабкина наука. Лицо мое в плену гнить стало. Так я его крепким настоем чая излечил — в одном доме нашел непочатую пачку. Конечно, и молодость помогла. В молодости раны заживают быстрее, а мне двадцать два года… Вот остролист, помогает при резях в желудке. — Отломил веточку с красными ягодами, растер, понюхал.

Хлебников посмотрел в лицо парню, смущенно отвернулся. Ему стало неловко за свою красоту, как бывает иногда неловко здоровому в присутствии инвалида.

— Пускай тебя не смущает мой портрет. Его в Москве починят. Читал в газете — научились… Главное, чтобы душа уцелела. Давай о России помечтаем. Почитай русские стихи, если знаешь, — попросил парень, провожая глазами немецкого часового, подминающего сапогами цветы.

Хлебников ласково взглянул на собеседника.

— Я тоже люблю стихи… Был у меня боец Ваня Родников, лет восемнадцати, не более. Как-то выхватил из полевой сумки тетрадку и прочел о камне, на котором сидел со своей любимой. Стихотворение кончалось тем, что взял бы с собой тот камень, если б не был он тяжелым. И еще о том читал, как любимая уходит на свидание к другому… Ни одной строчки не напечатал поэт, а запомнился. Помню с детства: «Весело сияет месяц над крестом, белый снег сверкает синим огоньком». Убили Ваню, и тетрадка пропала. Иван Родников! Фамилия-то какая светлая, чистая, и имя тоже. Родится у меня сын — обязательно назову Иваном… Я вот все смотрю, где мы, что перед нами — Атлантический океан или только пролив? — спросил Хлебников.

— В нашей бригаде есть англичанин, так он сказывает: Ла-Манш. Да вон и сам он. Эй, Давид, ком хир!

Толкая тачку с землей, подошел высокий худой человек.

— Скажи, это пролив? — спросил Хлебников.

— Да, в тридцати километрах отсюда Британские острова. Я побережье знаю как свои пять пальцев, тут я и в плен попал, служил при штабе генерала Александера — славный малый, последним покинул Дюнкерк, только не знаю, добрался ли он домой.

— Раз перед нами пролив, надо удирать, — решительно сказал Хлебников.

— На чем? На палочке верхом? — спросил обожженный парень. — Тут тридцать километров — не одолеешь. Да и море здесь никогда не бывает спокойным.

— Убьют, — пробормотал англичанин. — Или на берегу застрелят, или в море. Кругом эсэсовцы.

— Двум смертям не бывать, одной не миновать. А жить стреноженным я не могу, — поддержал Хлебникова парень.

— Лучше быть в плену, — процедил сквозь зубы англичанин. — У меня на этот счет своя программа. Самое выгодное на войне — жить в плену. По крайней мере можешь быть гарантирован, что останешься цел. — Человек согнулся и покатил тачку дальше.

— Как можно так, по-скотски, рассуждать в тридцати километрах от дома? — спросил Хлебников парня.

— Бежать! Все могу вытерпеть, кроме рабства. Ты какого рода войск будешь?

— Я танкист.

— И я танкист, старшина Шепетов, командир танка «КВ», — как бы рапортуя, обрадованно проговорил обожженный. — Здесь в плену человек десять танкистов, все из нашей дивизии.

— Меня зовут Александр Сергеевич Хлебников. Не слышал такого?.. Тоже старший сержант, командир машины.

— У нас командир дивизии был Хлебников, полковник. Раскрасавец парень, косая сажень в плечах, твоих лет был, годов тридцати пяти, не больше. Погиб под Новой Ушицей, на Украине. Я с ним, вот как с тобой, за ручку здоровкался. Любил с нашим братом солдатом потолковать.

Хлебников внимательно взглянул на собеседника, улыбнулся краешком полных, хорошо очерченных губ.

— Много в России Хлебниковых, и все, видно, краснеют за меня. Опозорил хорошую фамилию, в плен попал. Как подлец, когда все уже было кончено и догорали шесть последних танков, снял военную форму, напялил на себя барахло с чужого плеча.

— А ты, Саша, милок, не убивайся. Не было еще такой войны, чтобы без пленных. Меня, к примеру, немцы из горящего танка выхватили без сознания, а то бы сгорел, как полено.

— Поговори со своими приятелями танкистами. Сколотим илот, благо здесь повсюду на берегу валяются доски с разбитых барок. У меня есть крепкая русская плащ-палатка, смастерим из нее парус — и айда. Нужны веревки и гвозди… — Завидев приближающегося часового, Хлебников спрыгнул в ров и принялся старательно подрубать цепкие корни дикой жимолости.

Часовой остановился возле русских, молча постоял несколько минут, закурил тоненькую сигарету, пустил голубые колечки дыма и зашагал дальше.

— Сегодня я принимаюсь за дело. Увидимся вечером в деревне, в крайней избушке, там я и живу, и все мои дружки танкисты квартируют там, — проговорил Шепетов и, бросив на плечо кирку, пошел по краю рва, который немцы начали рыть вдоль моря, придумав ему пышное название — «Атлантический вал».

Весь день Хлебников пребывал в возбужденном состоянии, обращая взгляд свой то к морю, пена которого взлетала выше прибрежных скал, то к затянутому облаками небу, то на окруженную вереском и колючим терновником приморскую батарею. Впервые он поделился сокровенной мыслью — бежать из плена. Говорить об этом опасно, так как люди, узнавшие его тайну, могли предать, выдать гестаповцам, но для такого рискованного дела нужны соучастники. То, что не под силу одному, преодолимо для десяти. Мысль о бегстве появилась давно, еще в первый день пленения, на Украине, но подходящего случая не подвернулось. Каждый час удалял его от Родины. В первый день плена было легче бежать, чем на второй. Его везли на запад и после долгих мытарств и унижений поселили на северном берегу Франции, среди военнопленных всех государств Европы. Близость свободного, вечно взволнованного моря с новой силой возродила никогда не угасавшую мечту о побеге.

Хлебников представлял себе опасность задуманного. Пойманных беглецов эсэсовцы расстреливали. Без карты и компаса пуститься на плоту ночью через бурный пролив — на это требуется бесстрашие, на которое не каждый решится. Дело-то ведь добровольное. Приказать нельзя. Пойдут ли за ним на риск люди, которых он еще не видел в глаза? Кто они, эти танкисты? И потом, что ждет их, если они доберутся до Англии? Дадут ли им оружие и возможность продолжать борьбу? Но как бы там ни было, англичане — союзники СССР в борьбе с немецким фашизмом, а союзникам положено верить. Быть может, среди пленных англичан отыщется лоцман, знакомый с проливом?

День тянулся долго, наконец солнце опустилось в море. Наступили сумерки. Военнопленных построили в колонну и по пыльной дороге погнали в деревню, огороженную колючей проволокой. Хлебников уже давно заметил, что охрана здесь не такая многочисленная и строгая, как в лагерях, в которых ему пришлось побывать краткое время. Население из прибрежной полосы выселили, и это, видимо, усыпило бдительность охраны.

После ужина к Хлебникову с котелком в руке подошел Шепетов.

— Согласны бежать одиннадцать, все русские, я двенадцатый, ты тринадцатый. Набралась чертова дюжина. Гвозди нашли, есть веревки, три топора и молоток. Среди охотников бежать два сапера, берутся быстро соорудить плот. Собираемся у обгорелого дуба. Бежим сегодня: ночь темная, и ветер попутный. В проволоке, ограждающей лагерь, я уже проделал дыру. Как старший по званию, команду беру на себя. — Шепетов внимательно взглянул в лицо товарища. — А ты что опустился, ходишь невеселый, небритый? Так, брат, не годится. Советский солдат нигде, даже в полоне, не должен терять достоинства.

— Ну, хватил через край. Просто бритвы нет.

— Пойдем, у нас найдется.

Они прошли к темному дому, сложенному из разбитых барок на сваях. У дома, сидя на поваленном бревне перед куском картона, уставленного самодельными фигурками, молодой русский военнопленный и лысый немецкий солдат играли в шахматы.

— Это Агеев, тоже танкист, — словно представляя игроков, сказал Шепетов. — А немец — чемпион города Лигниц по шахматам. Самолюбив, как черт, если проиграет, бьет Агеева по лицу. Но Агеев упрям и терпелив и ни одной партии еще не сдал, хотя режутся они каждый вечер. Вот видишь, и сейчас немцу каюк, через два хода мат.

Хлебников рассмеялся. Шепетов ему нравился.

Вошли в дом. Дерево сильно подгнило, стены покрылись зеленоватой плесенью, которую уже ничем нельзя было вытравить. На каменном полу разостланное сено, закрытое рваными шинелями; на кухонном столе надраенные до блеска солдатские котелки, ложки с вырезанными на них инициалами.

— Вот здесь мы и квартируем… Чередниченко, бегом ко мне! — крикнул Шепетов в окно, затененное кустом сирени.

Вошел высокий белобрысый человек с добрыми усталыми глазами василькового цвета. На выгоревших петлицах гимнастерки его зеленели следы от снятых треугольников.

— Тоже старший сержант, — отметил Хлебников.

— Знакомься, Чередниченко, это наш попутчик, старший сержант Хлебников. У тебя еще остался бензин? Надо побрить товарища, привести его в божеский вид, как-никак в гости к англичанам собираемся. Надо не ударить лицом в грязь.

— Та ще е трохи, — ответил Чередниченко и пошел в угол, где висела написанная маслом мадонна. Шепетов намочил в ведре полотенце.

— Что же это вы, а? Богородицу выставили, молитесь, что ли? — спросил Хлебников.

— То не божая маты, то жинка. Важко в плену без жинки, а глянешь — все на душе легче, дуже вона схожа на мою Приську. — Высокий украинец поднес в огромной ладони бензин, проворно смазал им колючие щеки Хлебникова. С необыкновенной быстротой вытащил зажигалку, чиркнул ею, борода вспыхнула. Шепетов приложил к лицу товарища мокрое полотенце, охладившее кожу.

— Вот и готов. Одеколона нет, на то не серчайте. Если бы даже и был, все равно ребята бы выпили.

— Цэ у нас хлопцы звуть свынячим способом, — смеялся Чередниченко, всматриваясь в чистое, открытое лицо своего клиента с вертикальной морщинкой на лбу, свойственной настойчивым людям.

«Смеется! В плену, а так весело и заразительно хохочет. Да с такими орлами можно пуститься через океан, не то что через пролив, и я еще сомневался, верить им или нет. Да и как может быть иначе!» — думал Хлебников, испытывая чувство неловкости и стыда за свое минутное сомнение в этих простых и смелых людях.

— Поспи, старший сержант, и ты, Чередниченко, ложись. Вам надо отдохнуть, а в полночь я вас разбужу. Пойду заготовлю пресную воду и хлеб, — сказал Шепетов и скрылся.

— Лягай со мной, вдвох завжды теплиш. На двори серпень мисяц, а тут холодно. Чудна якась ця Франция. Буду россказувать дома, нихто й не повирыть.

«Будет рассказывать дома! Значит, верит, что доберется домой». Хлебников лег рядом с Чередниченко, и вместе с теплом его тела передалась Хлебникову и жизнерадостная уверенность украинца. Он стал думать о доме, о дочери и жене. Было время, когда Хлебников считал себя навсегда потерянным для семьи, но сейчас, прислушиваясь к легкому храпу танкиста, верил, что еще обнимет и дочку Машеньку и Зою Ивановну — свою жену.

Он слышал, как в дом входили люди и, не зажигая огня, ложились рядом на полу. Один говорил по-английски, другой по-французски, но он не прислушивался: мысли его находились далеко, дома, в Москве.

В первые дни плена, когда он испытал весь ужас своего положения, всю горечь унижения человеческого достоинства, Хлебников жалел, что его не убили, завидовал мертвым товарищам. «И хорошо, что не убили, — думал он сейчас, — я еще буду жить, еще уничтожу не один вражеский танк». Как настоящий танкист, он привык измерять ущерб, нанесенный врагам, числом уничтоженных танков.

Незаметно Хлебников уснул.

— Вставай, друг, — разбудил его Шепетов. — Пора! Пей побольше воды: в море пресной не будет. А кто знает, сколько придется болтаться по волнам.

В избе горела стеариновая плошка; при скудном свете ее укладывали в мешки свои тощие пожитки. Широко разбросав ноги, на полу сидел длинный англичанин.

— Значит, не передумали? — спросил он. — Берегитесь, как бы не случилось беды. Ведь вас тринадцать. Тринадцать — зловещее число, чертова дюжина.

— Самое страшное, что с нами могло случиться, уже случилось: мы в плену, — ответил Шепетов.

— Раз вы все-таки упорствуете, то возьмите письмо к моей невесте, опустите в любой почтовый ящик в Англии, и оно дойдет к ней в руки. Пусть узнает, что я жив, а то еще спутается с каким-нибудь янки. Вся Британия сейчас переполнена американскими солдатами… Слушай, Шепетов, ты умный малый, а я, как друг, не советую отплывать сейчас. Ну куда ты торопишься? Разве нельзя бежать завтра?

— Такие решения откладывать нельзя, Давид.

— Я видел сегодня на земле дождевых червей и слышал звон колокола, доносившийся издалека, и вечером слишком оголтело чирикали воробьи — все это верные признаки, что ночью будет туман, а туман вызывает в два раза больше кораблекрушений, чем бури, — предупредил англичанин.

— Ребята, нам нужен переводчик, а то как же мы будем изъясняться в Англии? Но раз Давид боится, возьмем его силком, кстати, нас тогда станет четырнадцать, — предложил один из танкистов.

С криками «Мала куча, верха дать!» на англичанина накинулись несколько человек, как бы в шутку, крепко связали ему руки за спину…

Агеев торопливо совал в карман шахматные фигурки.

Последние минуты ожидания оказались самыми томительными. Хлебникову казалось, что план их раскрыт, сейчас войдут эсэсовцы, отберут зачинщиков, поставят к стенке.

— Пошли! — приказал Шепетов, по-хозяйски задул на столе огонь, сунул теплую плошку в карман.

Шепетов пошел первым, Чередниченко дружелюбно подталкивал англичанина. Подошли к проволоке, поодиночке пролезли в дыру, заблаговременно отмеченную куском бинта, и торопливо направились к морю.

— Ложись! — прошептал Шепетов.

Люди легли, охлаждая разгоряченные лица холодной травой. С земли на фоне неба Хлебников увидел часового. Опираясь на винтовку, немец мурлыкал под нос детскую песенку.

— Уберем? — спросил старшина.

— Возьмем с собой, все-таки «язык», — посоветовал Хлебников.

Оставляя за собой след в росистой траве, Шепетов подполз к часовому, дернул его за ноги, бесшумно свалил. Немца связали, заткнули рот и, подталкивая его, пошли дальше на шум прибоя, напоминающего о свободе.

С берега раздался легкий свист. Пошли левее, на свист. На песчаной отмели стояли два человека, чернел поставленный на железные бочки квадратный плот.

— Плот добротный, мы даже руль к нему присобачили, нашли на берегу шесть весел, но вот беда: через равные промежутки времени море освещают два прожектора, — доложил один из поджидавших на берегу.

— Знаю, — ответил Шепетов. — Натягивай плащ-палатку!

Слева из-за скалы на море упало широкое лезвие голубого света, осветило вбитые по мелководью железные колья с натянутой на них колючей проволокой, медленно прошло по темным прыгающим волнам направо, потом налево. Свет погас так же внезапно, как и появился, и ночь показалась еще черней.

— Все за работу! Сталкивай плот на воду! Садись! — отрывисто командовал Шепетов.

Замочив ноги выше колен, Хлебников оттолкнулся от берега, упал на мокрые, пахнущие смолой доски, почувствовал, как над головой у него с треском надулась плащ-палатка, глубоко вдохнул бодрящий запах моря, улыбнулся.

— Налегай, ребята, на весла!

— Тише ты! Орешь, фрицы услышат.

Хлебников с силой опустил весло в воду, почувствовал, как плот качнулся, упал с волны на волну, подвинулся вперед. Он ударил еще несколько раз веслом, оглянулся — берег скрылся из глаз в темноте. Справа, с прибрежной скалы, пустили осветительную ракету; описав дугу и не долетев до воды, она погасла.

Плот держался высоко над водой, морские брызги не долетали до людей, но Хлебников всем телом почувствовал в воздухе сырость, подумал, что Давид прав: приближается туман.

Луч прожектора упал с берега, пробежал по курчавым волнам и, не задерживаясь, скользнул по плоту, на мгновение осветив нахохлившихся от холода, прижавшихся к доскам людей. Хлебников, как ребенок, закрыл глаза: ему казалось, если он не видит прожекторного луча, то и люди, пустившие этот луч, не увидят его.

— Пронесло, — сказал Шепетов, натягивая на себя изодранную шинель. — Скорей бы начинался туман. В нем наше спасение, не ровен час, заметят, или разобьют из пушек, или отбуксируют сторожевиком. Да развяжите Давида, пускай поработает веслами, согреется.

Англичанина развязали. Он дрожал, сквозь свист ветра слышен дробный стук его зубов.

Люди, сидя на краях плота, усиленно гребли. Никто не разговаривал, как будто немцы на берегу могли услышать слова. Непроглядная темнота придавила людей.

Прожектор вспыхивал и гаснул, напоминая огонь маяка. Когда беглецы были уже далеко от берега, голубоватый луч прошел над ними, тотчас вернулся, задержался на плоту, и сразу же с другой стороны берега на плот упал луч второго прожектора. В пыльном, дымящемся свете Хлебников увидел испуганные лица товарищей, заметил на гимнастерке Шепетова пришитую гарусной ниткой медную пуговицу со звездой.

— Греби, греби, ребята! — закричал старшина. — Туман приближается. В тумане исчезнем, как камень в море.

Хлебников нахмурился, хорошо зная, что даже самолет, попавший в луч прожектора, не скоро уходит от беды.

Беглецы налегли на весла. Англичанин выхватил из рук Шепетова весло и с необыкновенной быстротой погружал в море.

С берега раздался выстрел один, второй, третий. Люди на плоту согнулись, всем телом чувствуя приближение снарядов. Распарывая воздух, снаряды не долетели до плота. Второй залп — перелет, третий залп — снаряды разорвались где-то справа.

— Погано стриляють, наши артиллеристы куды краще, — с задором сказал Чередниченко.

Слыша мелодичные украинские слова, Хлебников подумал, что храбрец лучше всего виден под огнем.

Давид сунул руку в карман, отыскал за подкладкой головку чеснока, раскрошил ее и, проявив невероятную щедрость, дал каждому товарищу по зубку. Чеснок спасал от цинги и множества других болезней и ценился в лагере дороже золота.

— Люблю чеснок: он колбасой пахнет, — сказал Шепетов и рассмеялся.

Плот приближался к какой-то серой стене, смутно белевшей во мраке, и беглецы не сразу сообразили, что на них наползает туман. Ветер внезапно утих, плащ-палатка, приспособленная под парус, обмякла. Стало холодно, плот как бы вошел в сырое облако. Туман становился все плотней, и вскоре нельзя было различить людей, ничего не было видно, даже черной воды.

Оба прожектора погасли. Пушки прекратили стрельбу.

— Вот и ушли от беды, — громко сказал Шепетов.

— Как бы не заблудиться в этом киселе, — забеспокоился Хлебников. — Сам черт не разберет, где здесь юг, где север. Кто там на руле, держи все время прямо!

— Давай, давай, разговаривать будем на том берегу — на британском. Греби, видишь, парус болтается, как тряпка. Теперь вся надежда на руки.

— Пролив узкий, ветру негде разгуляться.

Через полчаса Шепетов положил на колени весло, вытянул шею, прислушался, попросил:

— Потише, ребята… Как будто мотор тарахтит.

Беглецы подобрали весла, насторожились.

— Катер идет, — подтвердил Давид. — Нас ищет. Катера у них проворные.

— Не найдет. Мы в этом тумане как иголка в сене, — нарочито громко, чтобы успокоить товарищей, сказал Шепетов.

Справа мелькнула зеленоватая вспышка. С катера пустили ракету.

Вначале звук приближался, потом как бы остановился на месте, стал удаляться и, наконец, исчез. Но не прошло и десяти минут, как вновь возник стук мотора одновременно справа, слева и позади. Не один, а несколько катеров искали плот.

— Греби, греби! — не выдержав, стал командовать Хлебников, поминутно оглядываясь и напряженно всматриваясь в темноту.

Беглецы старались изо всех сил. Волны силились вырвать у них весла, сломать руль, опрокинуть плот.

— Ложись! — крикнул Шепетов, сорвав плащ-палатку, и повалил жердь, приспособленную под мачту.

Люди прижались к мокрым бревнам, их окатило холодной водой, и все же от напряжения всем было жарко.

Растянувшись на краю плота, Хлебников приподнял голову, увидел, как метрах в пятидесяти от них прокрался темный силуэт катера.

— Пронесло! — вздохнул с облегчением Давид и перекрестился.

Часа два подряд стук мотора то приближался, то удалялся, словно дразнил людей, напоминая Хлебникову похоронный марш, слышанный в детстве во время метели. Ветер крутил тогда печальные звуки, мешал со снегом, то уносил их прочь, то бросал в самое ухо.

Наконец наступила устойчивая тишина, прерываемая всплеском волн, облизывающих бревна.

— Атлантика слева. Держать надо правей. Поблизости у берега должны быть острова, а их не видно. Как бы не занесло нас в открытый океан, — забеспокоился Давид.

— Держать правей, — приказал Шепетов и спросил, ни к кому не обращаясь: — Интересно, сколько мы уже на море, часа четыре?

— Пожалуй, больше, — ответил Хлебников, посмотрел на небо. — Начинает сереть.

Все время молчавший Агеев, сидевший у руля, сказал:

— Скорей бы утро. Умирать днем не так противно, как ночью.

Потянул холодный предрассветный ветер. Туман редел. Все отчетливей вырисовывались фигуры людей, и вскоре можно было различить их радостные лица. Люди эти не могли жить без цели, и целью их жизни сейчас был побег и продолжение борьбы. В свете, разбавляющем темноту, было что-то радостное: с уходящим мраком как бы удалялись лагерь, фашисты; с наступлением утра приближался желанный берег, освобождение, свобода.

Показался горизонт, над ним, словно ростки новой жизни, пробились первые солнечные лучи, зеленоватые, как трава. Хлебников встал во весь рост, потянулся, сделал несколько гимнастических упражнений. Он не прекращал гимнастику даже в лагерях. Чередниченко умылся холодной водой.

— Теперь-то мы спасены! — крикнул Шепетов и вдруг увидел испуганные, растерявшиеся глаза Давида, проследил за их взглядом и обмер. Сердце его захолонуло: навстречу плыло суденышко, оставляя за кормой белую полосу пены. Оно было крохотным, едва различимым на водной глади, но с каждой минутой приближалось и вырастало в размерах. Весь интерес людей сосредоточился на этом кораблике, от него зависела их жизнь. Наступила томительная, выжидающая тишина.

— Немцы, — уверенно сказал Чередниченко, с отчаянием хватаясь за голову.

Хлебников посмотрел в светлые, налитые слезами глаза Шепетова и скривил лицо, собирая все свои силы, чтобы не заплакать от горькой обиды на судьбу, которая вновь собиралась лишить его свободы.

— Что ж, выходит, опять плен? — возбужденный опасностью, спросил Шепетов, сжимая жердь. — Так пускай же лучше стреляют здесь. Тут и умрем, на море, но не как пленные, а как солдаты.

— Постой, постой! — опомнившись, вымолвил Хлебников, прилаживая ладони, свернутые в виде бинокля, к глазам. — На корме флаг с какими-то крестами.

— Известно, какие у немцев кресты — проклятая свастика.

— Нет, кресты красные, даже вроде не кресты, а какие-то лучи вверх и вниз красные, синие… Братцы, да это британский флаг! Ей-богу, британский! — Хлебников от радости заплясал на плоту, поскользнулся, упал.

Рассеялись последние клочья тумана.

— Катер-охотник «Масби!» — уверенно крикнул Давид. — Такие катера оборудованы «асдиком» — прибором обнаруживания подводных лодок. Я их в Портсмуте видел дюжинами сразу. Да, флаг наш, английский, — подтвердил Давид. Губы его, похожие на раскрытую рану, дрожали, он готов был расплакаться.

Катер подошел вплотную к плоту, застопорил машину. Вода окрасилась радужными красками пролитой нефти. Матросы с любопытством рассматривали людей на плоту. Офицер в безукоризненном кителе на плохом французском языке спросил, кто такие.

— Удрали из плена, — ответил Давид.

— Кто старший по званию? — спросил офицер.

— Я, старшина, — испытывая детский восторг и веселье, ответил Шепетов, молодцевато выпячивая худую грудь.

— Старший по званию здесь я — полковник танковых войск, — произнес по-английски Хлебников, подходя к краю плота.

Товарищи оглянулись на него. Он стоял, выделяясь среди них, высокий, красивый, мужественный и волевой. Скуластое лицо его с резкими чертами до мельчайшей морщины освещалось молодым солнцем.

Беглецов доставили в Портсмут, главную военно- морскую базу Англии, а оттуда отвезли в Лондон. Город оказался сильно разрушенным и возникал отдельными кадрами, будто в кинематографе. Запомнилась разбитая бомбой колокольня церкви, над которой испуганно кружила стая разномастных голубей. Птицы лишились крова, но, как люди, не отваживались покинуть место, где родились.

В целях маскировки таблички с названиями улиц были сняты, но по описаниям, читанным раньше, Хлебников узнал Пиккадилли, колонну Нельсона…

Вырванное с корнями дерево торчало на крыше высокого дома. Листва на нем уже увяла. Повсюду стоял знакомый запах пожарищ.

Давид, ни с кем не попрощавшись, остался в Портсмуте, Хлебников вспомнил о нем, нащупав в кармане письмо для его невесты. Он опустил конверт в почтовый ящик, покрытый толстым слоем каменной пыли. Пленного немца куда-то увезли.

Русских, дивясь их худобе, вымыли, побрили, переодели в гражданскую одежду, поместили в двухэтажном коттедже.

Хлебникову отвели отдельную комнату на втором этаже, видимо недавно служившую кабинетом. Тяжелые портьеры, громоздкая мебель, толстые ковры были пропитаны запахом крепкого табака. От дворника, жившего в подвале, Шепетов узнал, что дом освободили от жильцов для американских офицеров, партиями прибывающих из-за океана. Находится дом в западной части города, у Кенсингтон-гарденс.

Выходить на улицу никому не разрешили, у ворот стояли двое часовых, вооруженных куцыми винтовками. Пожилой невысокий денщик, приставленный к Хлебникову, по утрам приносил пачку газет, напечатанных на тонкой бумаге, клал на стол, почтительно наклонив старательно причесанную голову, уходил. Ничего утешительного в газетах не было. Коротко сообщалось об отступлении советских войск в глубь страны, более подробно об оборонительных боях в Северной Африке.

Истосковавшийся по книгам Хлебников нашел в шкафу несколько толстых томов энциклопедии, с жадным вниманием изучал карты Алжира, Триполитании, Ливии, Египта, на листке бумаги делал пометки. Он и раньше интересовался североафриканским театром военных действий и знал, что англичане в начале войны надеялись, что Левант, находившийся под французским мандатом, Палестина и дружественно расположенное к Англии правительство Турции спасут Египет от вторжения врага. С падением Франции надежды увяли. Капитуляция генерала Ногэса в Северной Африке и генерала Миттельхаузэра в Сирии, подчинившихся приказу Пэтэна сдать оружие, открыла путь итальянцам из Ливии к западным границам Египта.

У Хлебникова, как у всех волевых людей, была отличная память, и, вспомнив замысловатые фамилии французских генералов, он не удивился, что они сохранились в мозгу. В последнее время в памяти воскресали самые незначительные события из его жизни. То вдруг вспоминался маленький курчавый барашек, принесенный отцом домой перед пасхой. Барашка собирались зарезать, но трехлетний Саша воспротивился и спас его от гибели, играл и спал с ним. То вспомнилось, как с сестрой Катей хоронил в саду сдохшую кошку Мурку, устилал ямку цветами яблонь, а потом над крохотным могильным холмиком поставил маленький крестик из двух палочек, скрепленных гвоздем. Память до мельчайших деталей восстановила последний танковый бой у Новой Ушицы. Хлебников даже как бы снова ощутил вкус зеленоватой воды из лужи, которую жадно пил тогда.

К Хлебникову заходил Шепетов, останавливался в дверях, жаловался:

— Из одного плена вырвались, попали в другой. Вот уж действительно из огня да в полымя. Просился в советское посольство — не пускают.

— Просился и я. Да все как об стенку горох, — говорил Хлебников. Ему вспомнились строки, неизвестно где и когда читанные:

«И человек, как маленькое царство, ходил объятый роем диких смут».

Он успокаивал Шепетова.

— Отдыхай. Все в свое время. Кормят неплохо, а пока и это хорошо: в плену-то мы вон как отощали. Посмотри на себя — худущий, как скелет.

На третий день к Хлебникову приехал хромой английский бригадный генерал с женой. В комнату вошла дородная высокая женщина с большими ногами. Она была чем-то раздражена. Может быть, супруг не брал ее с собой, но она настояла, чтобы посмотреть на советских солдат, попавших в их страну, да еще смельчаков, бежавших из плена. На желтом подрумяненном лице женщины было написано столь живое любопытство, что Хлебников подумал: она согласилась бы пройти десять километров пешком, лишь бы поглядеть на него.

Перед ним сидели англичане, о которых он мог судить по романам Диккенса. Правда, в детстве маленький Саша видел живого англичанина — хозяина шахты, в которой работал его отец. Сейчас Хлебников силился припомнить лицо англичанина, но видел только сплошные золотые зубы. Хозяина убили рабочие в 1911 году. Труп положили на лед и ждали, что из Лондона примчится убитая горем жена, заберет с собой тело. Но она не приехала.

Вот так всегда: память подсунет давно позабытое, бросит тень на ни в чем не повинных людей. Хлебников внимательно посмотрел на своих гостей.

Генерал был любезен и, как понял Хлебников, говорил по поручению крупного чиновника военного министерства, хотя и не называл его имени. Он вежливо поинтересовался обстоятельствами пленения, поговорил о начавшихся оборонительных работах на французском побережье, искренне пожалел об отступлении советских войск на всех фронтах. Разговор был бесполезный, ничего не давал Хлебникову.

Привыкнув высказывать мысли по-военному прямо, без дипломатических тонкостей и намеков, Хлебников поднялся с кресла и потребовал, чтобы его с товарищами отправили на Родину.

— Немедленно, сейчас, первым транспортом.

Генерал мельком взглянул на жену, улыбнулся, обнажив крупные желтые зубы, сказал:

— Я ведь говорил: первое, что потребует от меня полковник, — это немедленно отправить его в Москву. Каждому русскому кажется, что без него не могут обойтись на войне, что только он спасет страну… К сожалению, — генерал развел длинными худыми руками, — у нас нет надежной связи с Россией.

— Тогда я попрошу вас устроить мне свидание с советским послом.

— Господин посол улетел в Москву и пробудет там три месяца. У вас не хватит терпения ждать столько. Мы сообщили о вашем прибытии в посольство, но чиновники посольства не проявили интереса к вам и будут ждать возвращения посла.

— Я не верю вам, — Хлебников вспыхнул.

— Это как вам будет угодно, господин полковник, — генерал привстал и вежливо поклонился.

Наступило продолжительное, тягостное молчание.

— Не могу же я сидеть сложа руки во время драки! — Хлебников сжал кулаки и прошелся по комнате. — Понимаете, не могу.

— Вам надо поправиться, набрать свой вес, — осторожно вставила в разговор англичанка. — Вы больны ностальгией — тоской по родине.

— Во всем надо ждать подходящей погоды, — заметил генерал. — Но если полковник скучает по Родине, мы можем передать письмо вашей жене. — Генерал взялся за трость и фуражку. — Я завтра буду у вас и возьму письмо. А пока отдыхайте и, главное, не думайте о войне.

— Я ничего не стану писать, — Хлебников заломил пальцы так, что они затрещали. — Бойцы из моей дивизии считают, наверное, меня убитым. Пусть то же самое думает и семья. В понимании советского человека плен — позор, и надо очень много сделать, чтобы искупить этот позор.

— Даже если вы ни в чем не виноваты? — спросила женщина.

— Вы преувеличиваете, полковник, — сказал генерал. — Плен — неизбежное порождение войны. Пленные всегда были и всегда будут. Я сам едва не влип под Дюнкерком.

— Поймите: я хочу бить фашистов, и, поверьте, я умею это делать.

— Если вы хотите, если у вас есть желание, я доложу и полагаю, вам не откажут поехать в восьмую армию. О, эта армия — отпрыск «армии Нила!» — Генерал поднял кверху обкуренный указательный палец. Лицо его нездорового свинцового цвета оживилось. — Восьмая армия родилась в критический момент Британской империи. Под командованием генерала Уэйвелла она уничтожила итальянскую армию в Ливии, а затем сама едва избежала полного разгрома. В этой армии вы сможете проявить себя на все сто процентов, показать, на что способны русские, да и сами посмотрите на томми в бою. Обмен опытом для союзников очень важен — ведь англичане и русские совместно били и Наполеона и кайзера. Поезжайте в восьмую армию, а мы поставим в известность вашего посла, как только он появится в Лондоне. У нас уже были такие случаи, к нам уже бежали советские военнопленные из Франции, всех мы их послали в Северную Африку, и ни разу русский посол не возражал. Чего ему возражать? Враг-то у нас один — фашизм… Хлебников… Хлебников… — генерал собрал кожу на лбу, припоминая. — Не вы ли критиковали работы нашего военного теоретика генерала Фуллера?

— О, это было давно! — Хлебников удивился, что генерал знал о нем такую, даже им позабытую, подробность. Это насторожило. Откуда такие сведения?

— Я советую вам забрать своих людей и, не мешкая, ехать в Африку. — Генерал вновь положил на стол трость и фуражку с красным околышем и сел рядом с женой, поправив на коленях тщательно выутюженные брюки. — Очень интересный театр. Как вы, наверно, знаете, тринадцатого сентября итальянцы начали наступление на Египет. Генералу Уэйвеллу ничего не оставалось, как отступать, сил для сопротивления оказалось недостаточно, танки требовали капитального ремонта… Саперы из кожи лезли, чтобы замедлить продвижение врага: минировали дороги, солили колодцы, взрывали прибрежные шоссе. Во главе наступающих итальянских отрядов мчались мотоциклисты: их бросали как приманку для привлечения на себя нашего огня. За мотоциклистами двигались главные колонны: группы танков впереди, затем грузовики с пехотой и скорострельными орудиями на прицепе. Обратите внимание, иногда небольшие танки к месту боя доставлялись в автомашинах. Пехота закрепляла и обороняла местность, захваченную танками. Двигалась она «ежом», — генерал растопырил пальцы и двинул рукой вперед, — большими пачками в грузовиках.

Генерал увлекся. Хлебников внимательно слушал рассказ. Генеральша, не спускавшая глаз с русского, понимала, что волнение его продиктовано лишь любопытством профессионала, не больше. Идеи англичан не захватили его, хотя она знала: муж ее умел говорить.

— Грациани занял маленькую деревушку Сиди Баррани — дюжину разрушенных хижин. Оттуда шла хорошая асфальтированная дорога на Мерса Матрух и Александрию. По ней можно было без передышки подкатить к Суэцкому каналу. Но Грациани остановился и, к счастью для нас, неожиданно стал окапываться. Почему это взбрело ему в голову, никто не знает. Итальянский маршал не смог воспользоваться опытом абиссинской кампании, дававшим его армии значительное преимущество. На поверку он оказался военачальником вялым и нерешительным. Мы быстро опомнились и пришли в себя. Наши моторизованные патрули — «песчаные крысы», как их называла армия, — принялись обшаривать пустыню во всех направлениях, передавая свои наблюдения по радио. Сил у противника оказалось меньше, чем показалось вначале. В строжайшей тайне Уэйвелл подготовлял ответный удар. Наступление началось в ночь на девятое декабря. Королевский флот обстрелял Мактилу и Сиди Баррани. Снаряды тридцативосьмисантиметровых орудий заставили противника убежать из Мактилы. Черт возьми, там была хорошая музыка! После стремительной атаки мы взяли сорок тысяч пленных, перешли западную границу Египта и, преследуя врага на его территории, атаковали естественную крепость Бардию, которую итальянцы укрепляли три года. За ее стенами томилось от безделья сорок тысяч солдат. Бардия — райский городок североафриканского побережья, с белыми домами в итальянском колониальном стиле, прилепившийся на скалах Соллумского залива, на высоте ста двадцати метров над уровнем моря. После войны я обязательно поеду туда с женой. Мы будем предаваться воспоминаниям, удить рыбу и отдыхать. Жена этого заслужила. Не правда ли, Мэри, мы поедем?

В знак согласия женщина кивнула головой, опустив массивный подбородок на грудь, и вдруг встрепенулась. Она раньше других на какую-то долю секунды услышала пронзительный сигнал воздушной тревоги.

— Быстро в бомбоубежище! — заторопился генерал.

— Далеко ли оно отсюда? — поинтересовался Хлебников.

— Вы разве еще не были в бомбоубежище? — удивленно спросила генеральша.

— Я ведь и так под охраной, — кивнул он на часового.

Втроем они поспешно спустились на улицу и, смешавшись с толпой, побежали на площадь, где виднелась бетонная громада бомбоубежища с огромной черной стрелой, показывающей в землю. Человек десять у входа в бомбоубежище, задрав головы, рассматривали небо. Бежать было опасно. Воздух звенел от падающих на город осколков, шумевших, как дождь.

Несмотря на хромоту, генерал бежал резвее своих спутников. Генеральша едва поспевала за ним.

Хлебников приостановился, взглянул на ярко-синее небо, выдохнул:

— Опоздали!

Немецкие бомбардировщики закрыли солнце, от них отделились черные капли. Капли вытянулись и исчезли.

Впереди Хлебникова, задыхаясь, бежала худенькая женщина с грудным ребенком на руках. Девочка лет восьми, держась за ее платье, семенила рядом.

— Ложись! — крикнул Хлебников, но женщина изо всех сил продолжала бежать. Он нагнал ее, пригнул к земле, схватил на руки ребенка и накрыл его своим телом. Сзади, спереди и с боков рвануло почву. Закрытыми глазами Хлебников увидел клубы огня невероятной, невиданной еще расцветки. Мотнув черной гривой дыма, тротуар поднялся на дыбы и, проскакав по мостовой, унесся прочь. Кусок кирпича больно ударил Хлебникова в спину. Он надолго, как в воде во время ныряния, задержал дыхание, и все же легкие обожгло жаром. Через минуту вдохнул воздух, наполненный густой каменной пылью, закашлялся.

— Молли! Где Молли? — заныла женщина.

— Мама! — жалобно позвала девочка. Платье ее было в крови.

Хлебников поднялся на ноги.

— Скорей в бомбоубежище! За первым налетом последует второй и третий, уж я их повадки знаю! — кричал генерал.

— Скорей, скорей, — торопила женщина.

Схватив раненую девочку на руки, Хлебников побежал. Над городом разворачивалась вторая группа бомбардировщиков.

У входа в бомбоубежище валялись убитые с рюкзаками за спиной.

— Дураки, погибли из-за глупого любопытства, — выругался генерал.

Из бомбоубежища пахнуло грибной сыростью. Света не было, но генерал вынул электрический карманный фонарик. Освещая каменные ступени, свет вырывал из темноты бледные, напуганные лица, баулы и рюкзаки.

— Пройдемте сюда, — генерал провел Хлебникова к двери, у которой стоял часовой.

Увидев генерала, часовой козырнул и почтительно открыл дверь. Они вошли в комнату, освещенную горящей лампой. Хлебников увидел три койки, письменный стол, портрет короля Георга.

— Комната-люкс. Можно умыться и отдохнуть, — сказала генеральша.

Бережно передав девочку женщине, Хлебников вымыл под краном исцарапанное лицо и руки, опустился в кожаное кресло. Гул бомбежки доносился сквозь многометровую толщу земли.

Генерал тоже сел, помолчал. Потом достал сигару.

— О чем это мы говорили с вами? — спросил он.

— О штурме крепости Бардии, — напомнил Хлебников.

— Бардия, Бардия! — Генерал постучал пальцами по деревянной ручке кресла. — После тщательной подготовки в канун Нового года, — он тяжело вздохнул, — мы предприняли атаку. Начали ее перед самой зарей. Быстроходные танки навалились с запада и разрезали осажденный лагерь на две части, как разрезают хлеб, — генерал провел ребром ладони воображаемую линию. — Пехота, ворвавшаяся в центр крепости, рассыпалась веером и ударила в штыки, опрокидывая все на своем пути. Гарнизон крепости частично был уничтожен, а большинство взято в плен. Пожалуй, ни одна армия не сдавалась так охотно, как итальянская. Итальянцы подымали руки и хлопали в ладоши, будто в театре от избытка охвативших их чувств. — Англичанин передохнул, потемневшими глазами внимательно посмотрел на собеседника, стараясь угадать впечатление, произведенное своим рассказом, и, видимо оставшись довольным, продолжал — Впереди был Тобрук, армия устремилась туда. Интенданты сбились с ног, надо было доставлять много воды, пищи, бензина. Только танки расходовали сто тысяч литров бензина ежедневно. Воду возили из Бардии. В сутки солдат получал на умывание и питье пятьсот граммов. Штурм Тобрука начался на заре, в жестокую песчаную бурю, переворачивавшую грузовики.

Женщина перебила мужа.

— Бомбят, — сказала она.

Генерал посмотрел на часы.

— Да, бомбят, уже полчаса как бомбят…

Генеральша неутомимо меряла шагами убежище, болезненно прислушиваясь к звукам, раздававшимся над головами, страдая молча, как страдают герои.

— Перед нами было великолепное зрелище, черт возьми, — говорил генерал. — Итальянцы валялись на земле, умирая от жажды, жевали свои куртки, протягивали бумажные лиры, умоляя продать пинту воды. В последний день января, после трехдневного боя, девятнадцатая австралийская бригада ворвалась в Дерну — милый курортный городок с белыми виллами, окрещенными женскими именами. Итальянцы отходили, взрывая повороты зигзагообразной дороги, спускавшейся по склону к морю. Дорога эта была важна, как мост.

— Извините, откуда вы знаете такие подробности? — спросил Хлебников, рассматривая крохотные ордена и медали на груди генерала, дублирующие настоящие, стараясь угадать, какие из них получены за африканскую кампанию.

— Как же ему не знать этого? — вмешалась генеральша. — Мой муж командовал артиллерийской бригадой и был ранен в бою при Бэда Фомме, о котором премьер сказал, что операция эта навсегда останется образцом военного искусства. Корпусной командир О’Коннор, руководивший наступлением, при солдатах поцеловал моего Мортона в губы, — с гордостью сказала она. — Такой поцелуй стоит ордена.

— Бэда Фомме? — вслух припоминал Хлебников. — Я знаю об этом по газетным сводкам. Кажется, там противник отступал вдоль моря, а наперерез ему была послана колонна бронемашин, встретившая головную дивизию итальянцев и уничтожившая ее?

— Йес, — коротко ответил генерал и пожевал губами. — Бэда Фомме — вершина моего успеха, мое последнее сражение. — Он вытянул вперед несгибавшуюся ногу, и Хлебников понял, что нога ранена в бою при Бэда Фомме.

— Там принимали участие танки? — спросил он англичанина.

— А как же!

Над головой зачастили глухие удары.

— Бомбят! — вздохнула женщина. — Как бы я хотела уехать куда-нибудь, где нет войны!

— Танкисты получали всегда одну и ту же задачу: обходное движение в тыл врагу с целью остановить или хотя бы замедлить его отход. Там было настоящее наступление. В бою, длившемся тридцать шесть часов, убили итальянского генерала Таллера. Его гибель окончательно сломила волю итальянцев к сопротивлению. Киренаика, черт подери, очутилась в наших руках. Но кампания еще только начиналась. Перед нами лежало полторы тысячи километров безлюдной и безводной пустыни, не нанесенной ни на какие карты, прегражденной бесконечными грядами сыпучих дюн, достигающих ста двадцати метров вышины. Горячий ветер нес тучи песка, разъедал трущиеся части машин. У меня до сих пор скрипит на зубах этот чертов песок, — генерал вытащил носовой платок и сплюнул в него. — Люди бредили от жары. Патрули дальнего действия отправились вперед и неделями бродили по мертвым пескам, обжигающим глаза. Один из таких патрулей, под командованием капитана Митфорда, перевалив через песчаное море, за шестьсот километров от нашего переднего края, в Ливии перехватил колонну итальянских грузовиков. На одном грузовике в мешках солдаты обнаружили военную почту. Нам повезло. По адресам удалось выяснить всю диспозицию врага во внутренней пустыне.

Англичанин говорил, будто читал заученную лекцию, ни одного лишнего слова, образа, отклонения в сторону от хронологического пересказа событий. Но какое-то оживление, появившееся в лице, выдавало его. Рассказывая, он как бы заново переживал все пережитое. Хлебников слушал с интересом.

— Я был ранен, но оставался при армии. Никогда не забуду неожиданную танковую атаку неприятеля, поддержанную пикирующими бомбардировщиками, артиллерией и пехотой, и свое крайнее изумление, когда на ближайшем танке увидел свастику. Грешным делом, я подумал: уж не кошмар ли мне снится, но бегущие офицеры и несколько снарядов, разорвавшихся вблизи, вернули меня к действительности. Трудно было верить своим глазам, но перед нами был авангард немецкого Африканского корпуса.

— Пойду узнаю, как здоровье девочки, которую вы спасли, — сказала генеральша и исчезла за дверью.

— Мы громили итальянцев у Бэда Фомме, а Эрвин Роммель, этот выскочка, любимчик Гитлера, уже сидел за картами разваливавшейся Итальянской империи в Африке, пытаясь сшить ее, как расползшийся по швам сюртук… После первого боя мы почувствовали разницу между Грациани и Роммелем. У немцев было преимущество перед нами в бронесилах, и наступали они стремительно, без передышки, как заводные, стараясь обойти наш левый фланг — пустыню, окружить нас и уничтожить. Мы поспешно оставили Бенгази, — генерал вздохнул. — Было жаль бросать склады с продовольствием. Беспорядок при отступлении был ужасный, хуже, чем у легионеров Муссолини. Армии умеют наступать, но ни одна армия в мире отступать как следует не умеет. Это парадокс, но это так.

Вернулась женщина, сказала:

— Девочка жива!

Хлебников внимательно посмотрел на некрасивую англичанку, подумал, что на таких женщинах женятся из деловых соображений, и ему стало жаль генерала.

Раздалась серия глухих ударов, будто в землю били тысячепудовые кувалды. Где-то в углу, ударяясь о графин, жалобно застонал стакан. Брови англичанки поползли вверх:

— Когда же кончится этот ужас? Люди живут в бомбоубежищах или ютятся поблизости от бомбоубежищ. Москвичам лучше, у них колоссальное метро и, наверное, нервы покрепче наших.

Хлебников снова взглянул на женщину, она как бы раскрылась и стала ближе.

— В довершение ко всему немцы сожгли при Чаррубе две большие колонны автоцистерн, и мы испытывали недостаток горючего, — как бы не слыша жену, продолжал генерал. — Неразбериха была полная. Генерал-лейтенанты О’Коннор и Ним глупо, как мальчишки, попали в плен.

Генерал поморщился, подошел к шкафу, вделанному в стену, достал с нижней полки карту, развернул ее на столе, ткнул пальцем в маленький кружок на берегу моря.

— Как видите, крепость Тобрук оказалась единственным местом перед Египтом, где можно было остановиться и оказать настоящее сопротивление. Она находится на асфальтированном шоссе по дороге к Нилу. К тому же это последний порт на нашем театре, где можно выгружать боеприпасы. Тобрук годился как опорный пункт для маневрирования при нашем повторном наступлении. Роммель все это понимал, бестия, и попытался взять крепость с ходу, но ему это не удалось. Тобрук до сих пор в наших руках. Поезжайте в Тобрук… — Генерал посмотрел на своего собеседника.

— Это совсем не то, — сказал Хлебников с досадой. — Воевать надо не в Африке, а во Франции, нужно поскорее форсировать пролив, открывать второй фронт, чтобы помочь Красной Армии. Вся эта история, рассказанная вами, лишь задерживает на неопределенный срок вторжение в Европу, распыляет силы. Так воевать нельзя.

— Я целиком с вами согласна, — поддержала Хлебникова генеральша.

— Атака на укрепленное немцами побережье Европы будет безуспешна. Наступление против «Атлантического вала» сейчас подобно стратегическому самоубийству, — ответил генерал.

Взглянув на него, Хлебников понял, что англичанин высказал не свои, а чужие слова, повторяемые где-то довольно часто, и пожал плечами.

— «Атлантический вал» — миф, созданный Геббельсом. Пустая затея! Ширма! Я сам городил его своими руками. Несколько тысяч военнопленных лопатами копают землю. Мы не видели ни одной строительной машины.

Из репродуктора, висящего на стене, прозвучал сигнал отбоя воздушной тревоги. За дверью зашумел народ.

— Вы жаждете бить фашистов. Какая вам разница, где вы будете колотить их: на Дону или на побережье Средиземного моря? — спросила женщина.

— Разница большая, миссис, — ответил Хлебников. — Лучше драться за населенные города Европы, чем за тысячи километров бесплодной пустыни. Ну что ж, спасибо вам за рассказ, господин генерал. — Его лицо выразило страдание, красивый рот перекосился. — Если вы не хотите отпустить меня в Советский Союз и не будет высадки во Франции, я готов ехать в Тобрук. Может, это хоть в какой-то самой маленькой степени поможет моей Родине. Все лучше, чем сидеть в Лондоне. Только обязательно передайте о моем отъезде советскому послу. Дайте честное слово солдата, что передадите.

— Даю, даю! — сказал англичанин с чувством облегчения. Он вздохнул, как человек, отбывший, наконец, неприятную повинность.

Транспортным самолетом по трансафриканской воздушной линии Хлебников, Шепетов, Чередниченко и Агеев со своими товарищами-танкистами, одетые в английскую военную форму, в мае 1942 года прилетели в Египет. Кто из них когда-либо думал попасть в эту далекую и такую, по книгам, загадочную страну? Но во время войны все бывает, и никто не удивился, увидев на горизонте пирамиды, похожие на донбасские терриконы. Солнце светило по-летнему. Под легким морским ветерком дрожали широкие листья пальм. Египтяне ходили в белых сорочках, без пиджаков.

Прилетев в Александрию, окруженную сетью тросов с аэростатами заграждения, русские узнали, что после недельного ожесточенного боя гарнизон Тобрука, включавший 70-ю дивизию, Польскую бригаду и 32-ю бронебригаду, прорвал кольцо окружения у Эль-Дуде и соединился с авангардом Новозеландской дивизии, сделавшей вылазку ему навстречу.

Худущие мальчишки-арабы — продавцы газет — орали во все горло на обсаженной пальмами набережной Корниш: «Тобрук освобожден!» За газетами стояли очереди, покупатели не брали сдачи.

Шепетов ворчал:

— Выходит, напрасно мы болтались в воздухе тысячу километров, прибыли к шапочному разбору.

Чередниченко, посмеиваясь, успокаивал друга:

— Булы б руки, работа знайдеться.

В порту русские увидели, как гигантские подъемные краны выгружали нивелировочные машины для устройства дорог, новые танки «Валентайны» и «Матильды», предназначенные для поддержки пехоты.

Хлебников осмотрел вооружение, пощупал броню. Советские танки были лучше. Солдат с белой жестяной кокардой, прицепленной с левой стороны черного берета, горделиво заметил:

— Эти машины обеспечат нам победу. Броня на них толще, чем на танках-крейсерах. Немецкие снаряды будут отскакивать, как горох.

Чередниченко ухмыльнулся.

Город поражал цветной рекламой на арабском, английском и французском языках, двухэтажными трамваями, гортанными криками шарбатли — босых уличных продавцов с бутылями холодного лимонада и призмами искусственного льда, призывно гремящих в медные тарелки.

От двух раненых зенитчиков, доставленных морем из. Тобрука, Шепетов узнал, что крепость защищают австралийцы. Дела у них из рук вон плохи. Солдаты обороняются гранатами, изготовленными из пивных бутылок, налитых бензином; пушки все трофейные, захваченные у итальянцев. Людей донимает чертовская жара, блохи, мухи и мельчайшая пыль, губящая зрение, портящая оружие. Пикирующие бомбардировщики с утра до вечера висят над портом. Команды грузчиков при налетах прячутся в прибрежных пещерах. Суда разгружают ночами, но немцы бомбят и ночью, сбрасывая мелкие бомбы.

Хлебников, у которого было письмо из военного министерства Великобритании к командующему 8-й армии генералу Охинлеку, узнал от коменданта Александрии, что командующий находится при штабе корпуса, обороняющего Сиди Резех.

Хлебников решил ехать туда.

Утром с колонной автомашин, нагруженных артиллерийскими снарядами, русские танкисты и сопровождавший их английский майор поехали к фронту, туда, где небо затянули черные тучи дыма.

Блестящее под солнцем недавно заасфальтированное шоссе тянулось вдоль железной дороги, несколько раз пересекая ее, то подымаясь над ней, то опускаясь. Хлебников внимательно присматривался к местности и до первой остановки, находившейся в 80 километрах от Александрии, насчитал несколько аэродромов со множеством бомбардировщиков «балтимор».

Первый привал колонна сделала у маленькой станции. На одноэтажном бетонном здании под медным колоколом висела небольшая табличка с надписью «Эль- Аламейн».

Солнце, подымаясь, жгло нестерпимо, жара усиливалась с каждым часом. На небе не виднелось ни облачка, не ощущалось даже дуновения ветерка, густое марево горячего воздуха слепило глаза. Металлические предметы накалились, к ним нельзя было прикоснуться.

«Взять бы охапку мокрых осенних листьев, сунуть в них лицо на весь день», — тоскливо думал Хлебников.

Начальник колонны, обливаясь потом, махнул рукой, приказал шоферам отдыхать до вечера и полез в тень, под кузов машины.

Хлебников с Шепетовым пошли размяться, взобрались на ближайший снежно-белый песчаный холм. Хлебников внимательно оглядел окружающую местность.

Раскинувшийся перед ним ландшафт заставил его выпрямиться во весь рост, быстрее погнал кровь по жилам. Минут пятнадцать полковник стоял не шевелясь. Худые щеки его залил густой румянец. Перед ним расстилалась идеальная местность для обороны. Слева у горизонта параллельно морю высился гористый кряж; два зубчатых гребня, изогнув звериные спины, замерли на западе, словно приготовились к прыжку. Никогда Хлебникову не приходилось окидывать взглядом столько земли. Здесь можно было, заранее сделав укрепления, заманить фашистов в долину между двух гребней, навалиться на них и уничтожить. Продвигаясь вперед, противник как бы вползал в бутылку с узким горлышком. Лучшую позицию для контратаки трудно было представить. Огромная западня для целой армии, уготовленная самой природой. Оглядываясь вокруг, Хлебников выбирал позиции для батарей, направление для атаки танковых колонн, испытывая при этом отчаяние охотника, вышедшего без ружья на прогулку и встретившего на пути долгожданного зверя.

— Шепетов, ты ничего не видишь?

— А что здесь увидишь? Песок, товарищ полковник. Ничего, кроме песка.

— В этом песке можно загубить Роммеля… Как англичане не заметили этой позиции? — Впервые за время плена Хлебников почувствовал себя вновь командиром дивизии. — Мы остаемся здесь, старшина, и поедем отсюда не скоро.

— Что же мы будем тут делать? — Шепетов непонимающе пожал плечами.

— Работать. Если майор разрешит. Как следует изучим местность, и, если она окажется такой же хорошей, как на первый взгляд, я составлю диспозицию сражения. Оно должно произойти у этой станции. Необходимость этого надо доказать англичанам. Я буду отстаивать перед ними свою точку зрения.

На станции оказался пост связи. У начальника поста, добродушного пожилого лейтенанта, был «виллис». Он отдал его Хлебникову, и тот в сопровождении прикрепленного к нему майора и двух капралов за неделю объехал громадное пространство вдоль хребтов, делая бесчисленные пометки в своей тетради. Там, где он проезжал, не было человеческих следов. Никто не интересовался пустыней вдали от дорог.

Изучив местность, Хлебников за три дня, проведенных на станции, набросал план сражения. План был несовершенен, требовал еще большой и вдумчивой работы штаба, но в нем были свежие мысли, излагались новые для англичан способы ведения войны. Не заинтересоваться этими набросками было нельзя.

Покончив с планом, оживший Хлебников отправился дальше на попутной машине. Над головой то и дело пролетали английские бомбардировщики, возвращавшиеся на свои базы. За весь день никто не увидел ни одного немецкого самолета. По-видимому, фронт находился далеко.

У Мерса-Матрух железная дорога оборвалась. На станции стоял санитарный поезд, ярко размалеванный красными крестами. На соседнем пути высокие полуголые арабы разгружали состав с какими-то ящиками.

Все это Хлебников заметил на ходу.

Проехали разрушенную деревушку Сиди Баррани, о которой с таким увлечением рассказывал в Лондоне хромой генерал. Хижины были уничтожены, но огонь все еще находил пищу: развалины дымились, и казалось, горят камни. Видимо, сюда наведывались немецкие самолеты.

Здесь, впервые после долгого перерыва, русские услышали отдаленную канонаду, как всегда напоминающую грозу. Чередниченко даже посмотрел на небо, нет ли там туч.

Английский майор сказал, что впереди Бардия, а за ней Тобрук, у которого идут бои.

С каждым километром, оставленным позади, канонада слышалась все громче. Сбоку от шоссе стали попадаться бомбовые воронки; машины запрыгали на ухабах; мимо, как паутина бабьего лета, летели белые нити телефонных проводов.

Не доезжая Капуццо, услышали знакомый гул бомбежки, а через несколько минут на большой высоте прошла эскадрилья немецких бомбардировщиков «штукас». Где-то впереди, за поворотом дороги, образовалась пробка, и колонна остановилась.

В стороне от шоссе, на выжженной солнцем земле, покрытой желтой пылью, в тяжелых суконных костюмах сидели безразличные ко всему пленные. Хлебников подошел к ним. Не вставая, немцы нехотя отвечали на его вопросы. Они были из 21-й танковой дивизии и дивизии «Арьете», попали в плен накануне, в битве за Сиди Резех.

Атлетически сложенный пруссак с «железным крестом» на накладном кармане суконного френча на вопрос Хлебникова: «Большие ли у Роммеля силы?»— ответил, что сил много, но они убывают, а пополнения не будет: фюрер бросает все силы на Восточный фронт, в Россию.

— На Украине, кажется, планируется крупное наступление, — болезненно морщась, сказал сидевший рядом немецкий солдат.

Хлебников внимательно посмотрел в красные от бессонницы, опушенные выгоревшими ресницами глаза немца, желая узнать по их выражению — врет или не врет. Добродушное лицо солдата внушало доверие.

Раздалась команда, пленные поднялись и устало побрели дальше. Пробка на дороге образовалась плотная. Русские прошли вперед, шагая напрямик; сокращая крутые петли на спадающем вниз шоссе, вышли к бетонному мостику, разбитому бомбой, по обе стороны которого собралось несколько сотен машин. Возле грузовиков суетились бородатые сикхи в цветных повязках на головах, из-под которых, как у женщин, виднелись длинные черные космы волос. Поглядывая на небо, пленные итальянские саперы с понтонными значками на грязных пилотках поспешно чинили мост.

Капрал в мягкой широкополой шляпе, из новозеландской части, шутил, глядя на саперов:

— Грациани рассчитывал, что они ему мост через Нил построят.

Солдаты, стоявшие вокруг, дружно расхохотались.

— Пистолет в тряпку замотан, лежит в кобуре. Видать, бережет от пыли, — сказал Шепетов, показывая рукой на новозеландца.

Беспорядок у моста был ужасный. Несколько бомбардировщиков могли бы перебить на шоссе уйму людей, сжечь много машин.

Темнело, когда починили мост и движение возобновилось. Отыскав машины, на которых ехали, русские отправились дальше. Шепетов нашел в небе Большую Медведицу; увидев Полярную звезду, определил направление движения: машины ехали на северо-запад.

— Не знаю, что бы отдал, лишь бы увидеть Красную площадь, — неожиданно признался Агеев.

Ему не ответили, хотя у каждого в голове роились подобные мысли. Тоска по Родине терзала сердце.

В полночь приехали в Капуццо и узнали, что штаб- квартира генерала Охинлека находится юго-западней, километров за тридцать, в Бир Гибни. Шатаясь от усталости, вышли на перекресток и через полчаса уже лежали в теплых грузовиках, идущих в Бир Гибни. Хлебников, развалившись на снарядах, закрыв глаза, видел перед собой сражение у незаметной станции Эль-Аламейн. «Только Эль-Аламейн погубит Роммеля, задушит его армию», — думал он.

Машины быстро добрались до Бир Гибни. Генерал Охинлек еще не спал и, узнав о прибытии русских, сразу же принял Хлебникова у себя в землянке, вырытой в песке. Это был пожилой, высокий, морщинистый человек с крупными чертами лица и глубоко спрятанными в складках загорелой кожи светлыми глазами. Потрогав щеточку колючих усов под широким носом, он протянул крупную, обнаженную по локоть руку Хлебникову и, пригласив его сесть на походный стул, сказал:

— Я предупрежден о вашем приезде. Погода портится. Я хочу сказать, наше положение становится серьезным, — он постучал толстыми пальцами по столу, накрытому картами Северной Африки. — Вылазка этих юбочников — шотландских горцев — из Тобрука захлебнулась на полупути к Эль-Дуде. Только что получено неприятное известие: пятнадцатая танковая немецкая дивизия заняла Сиди Резех. Моя, пятая южноафриканская, бригада уничтожена до последнего солдата, седьмая поддерживающая группа потеряла три четверти личного состава. Армии нет. Удержать захваченные позиции невозможно — нечем. Батальоны имеют по пять-шесть противотанковых пушек. Да что там говорить: английская пехота не подготовлена к боям в пустыне. Наши артиллеристы подбили около двухсот танков, но поле боя осталось за противником. Через неделю мы снова будем иметь дело с этими машинами: им заштопают прорехи и снова бросят в бой. У Роммеля два основных типа танков: «Т-III» с пятидесятимиллиметровыми пушками и «Т-IV» с семидесятипятимиллиметровыми пушками. Танки первого типа во многом превосходят наши и нередко подбивают их на дистанции в полтора километра. Как видите, бронесилы немцев нам явно не по плечу.

— Как же вы, зная об этом, пытаетесь наступать? — чувствуя стеснение и неловкость, спросил советский полковник.

Охинлек, поправив коротко остриженные седые волосы, сказал:

— Запасы Мальты истощились. Как воздух, нам нужны аэродромы в Киренаике. В стратегическом, а еще больше в политическом смысле мы не имеем права отступать. Нельзя, нельзя, нельзя! — Он забарабанил пальцами по кожаному ремню, стягивающему живот.

— И все-таки отступать придется, — уверенно, как уже о решенном деле, сказал Хлебников и, чтобы смягчить свои слова, улыбаясь, добавил: — При таком положении, как вы охарактеризовали, трудно отступить. Отступать надо немедленно, с потерей времени отступление превратится в бегство.

— Вы, русские, привыкли бегать и хотите этому научить нас.

— Вас не надо этому учить, генерал, вспомните Дюнкерк. Я проехал вдоль моря от Александрии и считаю, что вам надо отступать до станции Эль-Ала- мейн, соединиться там с подкреплениями, идущими из Египта, дать генеральный бой, разбить корпус Роммеля и, преследуя его, очистить всю Северную Африку.

Охинлек вздрогнул.

— Эль-Аламейн! Я обратил внимание на эту позицию, но она скоро забылась. То, что вы, не зная моих мыслей, тоже заметили ее, заставляет меня вновь пересмотреть мое первоначальное решение — дать сражение у Эль-Аламейна.

— У Эль-Аламейна низина Каттара надежно обеспечит ваш левый, а море — правый фланги. К тому времени танк утратит главенствующую роль в пустыне. Эта роль перейдет к стрелку, пушке и мине. Пехота — вот кто решит кампанию! В Англии я узнал, что в пути сейчас находятся сорок четвертая и пятьдесят первая дивизии. Отдайте им приказ сосредоточиться у Эль-Аламейна. — Хлебников не спускал глаз с энергичного лица генерала, как бы впиваясь ему в душу.

— Эль-Аламейн, Эль-Аламейн! — машинально выбивая пальцами вечернюю зорю, Охинлек задумался, желтое лицо его говорило о смертельной усталости. — Может, лучше Матрух? Там у меня на всякий случай заготовлена позиция.

— Матрух? — воскликнул Хлебников, качнувшись, как от удара. — Но разве вы не видите, что деревня Матрух без прикрытия бронечастями — готовая ловушка для вашей армии? Роммель только и ждет, чтобы вы остановились на этой позиции.

— Не зная наших болезней, погодите давать рецепты, — ледяным голосом возразил Охинлек. Морщинистая щека его дернулась. — Простите, вы, собственно, с какими полномочиями пожаловали в мою армию?

Охинлек был задет, самолюбие его уязвлено. Хлебников отвел сузившиеся глаза от командующего и вдруг увидел на стене освещенный мягким светом аккумуляторной лампы кусок картона с нарисованным на нем маслом букетиком фиалок. Живая прелесть бархатных лепестков, густые лиловые гона, кое-где тронутые синевой, прохладные капельки жемчужной росы, собравшиеся в венчиках цветов, — как все это было прекрасно в чудовищно-дикой, необозримой ржавой пустыне! Глядя на фиалки, раздувая трепетные ноздри, Хлебников почувствовал их по-зимнему тонкий, дурманящий аромат, смешанный с запахом влажной земли. 8 марта он приносил своей Зое купленный у памятника Пушкину букетик свежих фиалок, привезенных из Крыма, — первый подарок пробуждающейся весны. Казалось, это было давным-давно, может быть, во времена Пушкина. Куда уж тут было сердиться после таких воспоминаний!

— Я приехал бить фашистов, — Хлебников, улыбаясь, поднялся с походного стула.

— В таком случае отправляйтесь в бронедивизию к генералу Лессерви. В конце мая его штаб попал в плен. Он нуждается в офицерах, да и солдаты ему тоже нужны. Он подыщет для вас дело, а советчиков у меня и без вас хватает. — Командующий встал из-за стола, давая понять, что беседа окончена.

Охинлек презирал низкорослых, но и людей выше себя не мог терпеть, а советский полковник был на голову выше его. И потом эти горящие глаза, решительные линии подбородка настораживали.

— Вот здесь наброски моей диспозиции сражения под Эль-Аламейном. Прочитайте их как-нибудь на досуге. — Хлебников положил на стол тетрадь. — Роммеля следует заманить в долину между Химейматом и голым хребтом…

— Я уже говорил: мы сами думали об этом, — коротко ответил генерал.

Едва русский переступил порог землянки, Охинлек, сбрасывая на пол ненужные карты, отыскал на столе двухкилометровку с изображенной на ней станцией Эль-Аламейн и углубился в ее изучение. Морщины на его лбу разгладились, крупные губы стали влажными. Четыре глаза видят больше, чем два. Лучшего места для оборонительного сражения невозможно найти на всем североафриканском театре. Как же это произошло? Почему он, зная об Эль-Аламейне, отказался от него сам?

В юности Охинлек учился писать маслом. Однажды он долго и мучительно создавал портрет хорошо знакомого человека. Все было похоже — глаза, рот и высокий лоб, но изображение на полотне было мертво; пришел мастер, одним взглядом увидел недостатки и несколькими мазками кисти вдохнул в полотно жизнь: в глазах заблестел ум, к щекам прильнула кровь — человек на портрете ожил.

— Да, это как раз то, что мы все время бесплодно ищем во всей этой кампании! — с облегчением сказал Охинлек и закрыл глаза.

Да, черт возьми, он разобьет Роммеля у Эль-Аламейна и получит от короля в награду высокое звание лорда.

Отныне его будут называть Охинлек — лорд Эль- Аламейн! Ради этого стоит и потрудиться и рискнуть.

Командующий сел к столу и, уже не колеблясь, написал приказ генералу Уиллоуби Норри отходить с 30-м корпусом к Эль-Аламейну и круглосуточно вести там оборонительные работы. Второй приказ такого же содержания был направлен частям, снятым с Ближнего Востока; 9-й австралийской и 2-й новозеландской дивизиям, а также 18-й индийской пехотной бригаде и нескольким бронированным подразделениям.

Английские войска начали отходить к Эль-Аламейну.

Появление советских танкистов в британской бронедивизии было встречено с восторгом.

Англичане обнимали, дружески хлопали по спинам русских, угощали их шоколадом и водой, совали в карманы им сигареты. Были укомплектованы три танковых экипажа. Шепетов, Агеев и Чередниченко стали командирами только что отремонтированных американских танков «Генерал Грант», команды которых погибли накануне. Русским хотелось поскорей вступить в бой, показать себя перед новыми товарищами, испытать меткость глаза, смелость и хладнокровие.

Так же как солдаты обрадовались появлению Шепетова, Чередниченко и Агеева, генерал Лессерви, пятидесятилетний добряк, обрадовался прибытию Хлебникова.

Генерал жил один в небольшой полотняной палатке и распорядился рядом со своим походным ложем поставить койку для русского. Койки не нашли и приволокли санитарные носилки, застланные одеялом.

— Вы бы ложились, — предупредительно предложил Лессерви, поминутно вытирая платком лицо. — Черт знает, что такое, на дворе ночь, а воздух так же горяч, как в полдень.

— Расскажите, что у вас здесь творится? — попросил Хлебников. Ему не терпелось проверить сведения, полученные у Охинлека.

— Рассказывать нечего, завтра вы все будете знать не хуже меня. Идет сражение за Найтсбридж — перекресток, господствующий над всеми дорогами, по которым на фронт поступает снабжение. Вот смотрите, — англичанин развернул потертую на сгибах карту. — Три германские бронедивизии обошли Бир-Хакейм с юга. Гарнизон его окружен, там дерутся французы и индусы. Пятнадцатая танковая дивизия немцев в десяти километрах от Эль-Адема. Это в двадцати милях у меня за спиной. Там творится черт знает что. Похоже, что Роммель намеревается выйти к морю восточней Тобрука. Если это ему удастся, вся армия очутится в кольце. Комбинация не из приятных, но вам не привыкать. Русские бывали в переплетах похуже.

Хлебников внимательно вгляделся в карту.

— Армия уже в мешке, — сказал он. — Его остается только завязать. Надо немедленно отступать на более выгодные позиции, не теряя ни одного часа, уходить на восток, к Эль-Аламейну.

— Вся беда в том, что даже командующий не знает, что делать, если не получит приказа свыше. А приказов нет, приказывают из Лондона, как будто им там виднее. — Полупечальное, полунасмешливое выражение мелькнуло на лице англичанина. Он сел на заскрипевшую койку, снял ботинки, подбитые толстыми подметками, высыпал из них песок, не раздеваясь, лег, погасил электрический фонарь на ящике, заменявшем стол, но в палатке все же было светло. Где-то недалеко горели танки, и зарево от них дрожало в небе. — Если бы вы знали, как надоела эта чертова пустыня! Несколько месяцев не видел живого дерева с корой, с листьями. Вместо воды пьем какую-то отвратительную бурду. Армия ворчит, всех тянет в Европу, солдаты хотят помогать Советам, а здесь… — генерал вдруг спохватился и начал рассказывать, как в конце мая он вместе со своим штабом попал в плен, но умудрился удрать.

— Я сорвал с себя отличительные знаки и с тех пор не надеваю их — так безопасней. Офицеры предпочитают носить солдатскую форму, ходят в коротких штанах и рубахах. И я понимаю их…

Генерал незаметно уснул, но Хлебников не мог сомкнуть глаз. Его тревожила судьба дивизии, как будто он отвечал за нее. Перед глазами встала карта, разрисованная синими стрелами, напоминающими лапы паука. Лапы эти охватывали дивизию со всех сторон. Он испытывал незнакомое ощущение смятения и тревоги, видел гибель армии и искал пути, чтобы спасти ее, увести десятки тысяч людей от смерти. Эти люди — друзья его Родины, они нужны общему делу союзников. Почему же они должны так нелепо погибнуть в песках?

Всю ночь издалека доносились минометные разрывы и пулеметная стрельба. Изредка стрельба затихала, и тогда слышно было, как в соседней палатке стонал раненый, где-то неутомимо стучала пишущая машинка и, словно комар, на одной ноте зуммерил телефон. Ночью небо остыло, но зной исходил от земли.

Хлебников уснул, но тревожное напряжение не покидало его даже во сне. Когда он проснулся, было светло: наступил день. Лессерви в палатке не оказалось. В углу денщик готовил завтрак, штыком вскрывая консервные банки. Хлебников встал, оделся, спросил:

— Где можно умыться?

Денщик приветливо улыбнулся, обнажив крупные зубы.

— Третьи сутки не привозят воду. Недавно каждый солдат получал в день триста граммов воды, а теперь и того меньше.

Вошел Лессерви. Небритое лицо его было озабоченно.

— А, проснулись! Давайте завтракать.

Сели к ящику, заменяющему стол, проглотили по ломтику безвкусного бекона.

Приподняв полу палатки, вошел офицер, спросил:

— Разрешите доложить армейскую сводку?

— Валяй, — ответил генерал. Принюхиваясь к бекону, сказал — Во-первых, дерьмо, во-вторых, мало. Американские излишки.

— За ночь произошли большие события. К сожалению, печальные для нас, — начал офицер и, поднеся к близоруким глазам лист бумаги, принялся читать — «Контратака, предпринятая нашей армией на севере, провалилась. Танки напоролись на немецкие минные поля, пехота рассеяна. Полностью погиб сто седьмой полк Королевской конной артиллерии. Горно-шотландская легкая пехота и полк „Балудж“ сражались до последнего солдата. В полночь генерал Ритчи на свой страх и риск приказал эвакуировать Бир-Хакейм. Оставив раненых, бросив все пушки, авангард гарнизона вырвался из поселка. Генерал Кенинг вывезен на „виллисе“ Сузанной Траверз. Машина ее получила дюжину пробоин. Девушка-шофер представлена к награде…»

Хлебников слушал внимательно.

— Что на участке нашей дивизии? — нетерпеливо спросил генерал.

— Дивизия удержалась на прежних позициях. На левом фланге противник на рассвете в стык между первым и вторым батальонами бросил пятнадцать танков. Два из них подбиты экипажем советского танкиста Шепетова, — офицер с удовольствием произнес русскую фамилию.

Лицо Хлебникова просияло: для его товарищей жизнь опять обрела ценность.

— Из танков вытащили двух пленных. Один показал, что служил в сто тридцать третьей итальянской бронедивизии «Литторио». Второй пленный — немец.

— Два подбитых танка — единственное радостное известие за ночь. Ясно одно: предпринятая армией контратака не удалась. Инициатива потеряна. — Генерал безнадежно махнул пухлой старческой рукой.

— Что показал второй пленный? — спросил Хлебников.

— Он не танкист, а корреспондент в звании лейтенанта. — Офицер заглянул в бумажку. — Зовут его Отто фон Тидеманн. Мы не стали его допрашивать.

— Нельзя ли доставить пленного сюда? — попросил Хлебников. — Как правило, корреспонденты на войне — самые осведомленные люди.

— Стоит ли терять время на допрос какого-то паршивого писаки? — усомнился Лессерви.

Офицер вышел и вскоре вернулся с пленным молодым человеком, державшимся так, словно был не в плену, а в гостях. Тщательно выбритый немец поправил на голове резинку, поддерживающую светлые волосы, чтобы они не падали на лоб. Немец произвел хорошее впечатление.

— Хотите пить? — спросил Хлебников.

— Благодарю. Я привык обходиться стаканом воды в сутки, — хвастливо ответил пленный.

— Результат тренировки?

— Да. Корпус пустыни обучался в двух тренировочных лагерях, в Шлезвиг-Гольштейне и Баварии, в казармах и тренировочных зонах, приспособленных к тропическим условиям. Там с помощью пара и подогретого воздуха ученые создали настоящую Сахару. Солдаты, прошедшие подготовку, привыкли обходиться ничтожным количеством воды. В корпус отбирались наиболее выносливые спортсмены.

— Что вы делали в Африканском корпусе?

— Четыре последние недели я находился при штабе фельдмаршала Роммеля, — с гордостью отрапортовал самовлюбленный корреспондент.

— Расскажите, что вы знаете о фельдмаршале.

Отто фон Тидеманн благодушно улыбнулся. Впервые спрашивали его мнение о таком большом человеке. Он знал, что по его ответу будут судить о Роммеле.

— Роммель — генерал-непоседа, — ответил он и улыбнулся столь меткой характеристике. — В течение одного боя он десять раз изменяет свои приказы, отменяя предыдущие… Фон Рундштедт как-то назвал Роммеля клоуном, управляющим цирком Адольфа Гитлера… — Корреспондент повторил чужие слова с удовольствием. Будучи сам униженным и унижая командующего, он как бы становился с ним на одну доску.

Хлебников слушал не перебивая. Немец потер лоб, припоминая все, что знал о Роммеле.

— Его в буквальном смысле можно назвать гитлеровским генералом, в противоположность фон Фритчу и фон Рундштедту, прямым отпрыском кайзеровской армии. В молодости Роммель не располагал ни родственными связями, ни капиталом, которые могли бы помочь ему сделать карьеру. Он достиг высокого положения благодаря своей твердости и решительности. Чем больше препятствий возникало на его пути, тем больше разгоралось его честолюбие. В прошлую войну за бой под Капоретто его наградили высшим германским орденом «Пурле мерит», равнозначащим английскому кресту Виктории. Уже в то время он придавал огромное значение рекламе собственных заслуг. Его не любили, и после войны ему пришлось идти учиться в высшее техническое училище в Тюбингене. Там он руководил первым штурмовым студенческим отрядом и оказал немало услуг начинающему Гитлеру. Впоследствии это дало ему возможность стать начальником личной охраны фюрера. Роммель написал книгу «Атака пехоты» — компиляцию материалов, собранных им в бытность преподавателем Дрезденской пехотной школы. Я читал эту книгу и нахожу ее посредственной… Северная Африка интересовала его давно. В 1937 году во время отпуска по болезни он на автомобиле объехал побережье Средиземного моря, посетил Бенгази, Дерну, Тобрук и Бардию. В качестве туриста побывал в Египте, ездил на Суэцкий канал… Кампания во Франции дала Роммелю «рыцарский крест». Он командовал тогда седьмой бронетанковой дивизией, за стремительность и быстроту прозванной «Дивизией духов». Он говорит, что прорывал «линию Мажино», и это похоже на правду…

— Назовите наиболее способных генералов Африканского корпуса, — потребовал Лессерви.

— Потомок канцлера Георг фон Бисмарк, Шмидт, фон Раненсберг, Штумме, начальник снабжения Крювель, командир корпуса Ритер фон Тома.

— Не тот ли Тома, который воевал во время гражданской войны в Испании? — спросил Хлебников.

— Так точно. Авиацией руководит фельдмаршал Кессельринг. Все это цвет немецкой армии. Роммель — мастер прикарманивать чужие заслуги. План покорения Северной Африки, созданный генералом Шмирером, он приписал себе. Он блестящий тактик и плохой стратег…

Корреспондент увлекся, но Хлебников поднялся и, не глядя на немца, сказал дежурному офицеру:

— Уведите.

Смущенного оборвавшимся допросом Отто фон Тидеманна увели.

Несомненно, корреспондент верно обрисовал характер Роммеля. Хлебников закрыл лицо руками, силясь полнее представить облик противника.

— Я готов поклясться, Роммель не станет преследовать вашу отступающую армию и крушить ее по частям, — полковник встал. — Он не умеет ждать и всеми силами навалится на Тобрук. Взятие крепости — это новый орден, похвала Гитлера, деньги и новые поместья. «Роммель хороший тактик и плохой стратег». Господин Лессерви, вы обратили внимание на эту фразу корреспондента? В ней ключ к происходящим событиям. Это разгаданный шифр. Черт подери, Роммель возьмет крепость, но упустит стратегическую победу, которую мог бы одержать, продолжая преследовать отходящую восьмую армию! Тобрук должен держаться как можно дольше. В этом спасение всей кампании.

Лессерви не спускал с Хлебникова светлых задумчивых глаз. Советский офицер говорил дельные вещи.

— Какое сегодня число?

— Тринадцатое июня, — ответил Хлебников.

— Черт бы его побрал, это роковой день для восьмой армии! Я, кажется, послушаюсь вашего совета и на свой страх и риск начну отходить… — Генерал сделал жест, как бы отодрал от себя что-то липкое. Видимо, ему трудно было решиться. — Лейтенант, передайте начальнику штаба мой приказ: по дороге на Капуццо отходить на Эль-Дуда и дальше на Матрух. Сообщите о моем решении в штаб армии.

Через час дивизия снялась с занимаемых рубежей, оставив в заслоне один батальон. Путь на Капуццо оказался забитым отступающими частями. В дороге выяснилось, что генерал Охинлек одновременно с Лессерви отдал приказ по армии — отступать на Матрух.

Пехота обгоняла машины 200-й гвардейской бригады, двигавшейся со скоростью черепах.

— Найтсбридж — ключ позиций. Пока мы держали его, немцы не могли добиться стратегического успеха. С падением Найтсбриджа вся линия Сиди-Муфта — Бир-Хакейм непригодна для обороны, — жаловался Лессерви шагавшему рядом с ним Хлебникову.

— Важна не линия, важно спасти армию от уничтожения… Кажется, Охинлек понял это. Он спасет армию, но накличет на себя опалу. Его прогонят, а армию отдадут другому… Плоды победы пожнет тот, другой.

Так переговаривались между собой англичанин и русский, шагая на восток, утопая по щиколотки в сухом песке. Песчаная пыль дымилась в воздухе, и было похоже, что она никогда не опустится на землю. Да никакой земли, собственно говоря, и не было: под ногами, как битое стекло, хрустел песок.

За день отошли на двадцать километров, поминутно отдирая от тела мокрую одежду.

Вечером Лессерви дал прочесть Хлебникову армейскую сводку. Она сообщала о катастрофе. Разбросанные в пустыне опорные пункты пали все до одного. 12-й пограничный и 6-й Раджпутанский стрелковые полки уничтожены на три четверти. Вустерский полк вырвался из окружения и пробился к Тобруку. Авиация перелетела на столь дальние аэродромы, что истребители не могут охранять отходящие части.

Ночью Хлебникову вручили шифровку. Командующий армией приказывал ему с русскими танкистами на связном самолете отправиться в Тобрук.

— Это предписание в рай, — проговорил Лессерви, прочитав телеграмму.

Он попрощался с Хлебниковым так, как прощаются навсегда.

На рассвете Хлебников и его товарищи были в воздухе. Самолет летел в дыму, как в облаках. Нечем было дышать, кружилась голова. Сухие звуки сплошной канонады приближались, заглушая рев мотора. Когда самолет под обстрелом приземлился на посадочную площадку, покрытую воронками от снарядов, совсем рассвело. Аэродром окружали высохшие пеньки — остатки деревьев, срубленных осколками.

По улицам города слонялись злые небритые офицеры без оружия. Покрытые копотью пожаров солдаты грабили на пристани продовольственные склады. Люди в выцветшей военной форме, как листья, сорванные с деревьев, носились по улицам; их то собирало в кучу, то расшвыривало в стороны.

На минуту Хлебников остановился у огромной воронки, куда арабы стаскивали трупы убитых, успевшие высохнуть под лучами солнца. Немецкая авиация облегчила работу похоронных команд: не надо было рыть ям, воронки глубиной в несколько метров служили могилами.

На окраине пылал склад с горючим. Восточный ветер гнал дым на крепость. Часы показывали семь утра, а на улицах было темно, как ночью. Догорали какие-то здания. Возле них, корчась от жары, умирали пальмы. Огромные серые листья сворачивались и высыхали. Эти обреченные пальмы вызывали в душе Хлебникова щемящую жалость, напоминали ему людей, прикованных долгом службы к крепости: они не могли покинуть ее так же, как и деревья.

Раненый сержант, приняв Хлебникова за английского полковника, с трудом раскрывая вспухшие лиловые губы, сказал ему, что генералы тайком бежали ночью на самолетах, бросив на произвол судьбы свои части. Несколько офицеров застрелились. Врачи покинули госпитали. Раненые провели ночь без воды. Целые батальоны самовольно оставляют оборону. Сражаться нет смысла: все пропало! Говорят, получен приказ — сдаваться на милость немцев.

Хлебников пошел дальше. Обгоревшие дома зияли пустыми окнами, закопченные стены были побиты осколками — повсюду виднелись следы длительного сражения. Чудом уцелел только белый минарет.

С большим трудом удалось разыскать командующего южноафриканскими войсками генерала Клоппера, который оказался в Тобруке старшим по званию. Клоппер находился на берегу в штабе, расположившемся в древней римской гробнице. Перед ним на полу пылал костер. Генерал, не просматривая, швырял в огонь пачки документов, карт, шифровок и донесений. У штаба не было даже часового.

Генерал обрадовался Хлебникову и протянул ему полученный ночью краткий приказ Охинлека: пробиваться из крепости, а если это уже невозможно, сражаться до последнего человека.

— Сопротивление бесполезно, — бормотал Клоппер, нервно одергивая рубаху цвета хаки с короткими рукавами. — Гарнизон долгое время жил надеждой, что армия рано или поздно выручит нас, и вдруг мы узнаем, что армия разбита и панически бежит неизвестно куда. Поневоле опустятся руки. Треть всех солдат заражена бальхарзией — заболеванием крови, от которого люди становятся сонными, как осенние мухи. Я отдал распоряжение войскам сжечь склады и сдаться в плен.

— Вы не правы, генерал! — воскликнул Хлебников. — Крепость обязана держаться.

— Ах, зачем вы мне все это говорите?! Нас бросили на произвол судьбы, — бормотал Клоппер. — Кстати, здесь имеется около двухсот советских солдат, в свое время разными путями бежавших в Англию из плена. Есть также польские артиллеристы Карпатской бригадной группы. Они будут рады вас видеть.

— Назовите боеспособные части, которые могут еще сражаться, — потребовал Хлебников. У него мелькнула дерзкая мысль взять все в свои руки, остановить панику, удержать крепость.

— Периметр обороны прорван на всех участках. Немцев на некоторое время остановили минные поля. Как только их разминируют, они войдут сюда. Противника пока еще сдерживают Вустерский и гвардейский Колдстримский полки, южноафриканцы и несколько артиллерийских дивизионов, которым я не успел послать приказ о сдаче в плен, но они смогут продержаться до вечера — не дольше. Двадцать пять тысяч солдат, выполняя мой приказ, сложили оружие; они уже не бойцы, а сброд. В крепости не осталось ни галлона воды. Диверсанты взорвали последние цистерны. Какой-то мерзавец посолил колодцы. Понимаете, я, командующий, хочу пить, пить, пить!..

— Вода есть в Дерне, за сто двадцать миль отсюда. Перед войной итальянцы возили в Тобрук питьевую воду наливными судами из Италии, — раздался голос офицера, появившегося в дверях. — Господин генерал, батальон чехословаков, защищающий форт С-19, отказался выполнить ваш приказ о сдаче в плен и продолжает сражаться.

— Да, вот еще есть чехословаки. Они защищают форт, получивший условное наименование «Гонза». Он стоит на краю глубокого оврага. Очень выгодная позиция, — сказал Клоппер.

Известие о чехах, отказавшихся сдаться в плен, перевернуло душу Хлебникова.

Понимая, что гарнизон Тобрука обречен, он решил хотя бы на сутки удержать крепость.

В продолжение всей кампании Гитлер требовал взятия Тобрука. Роммель по-прежнему видел перед собой только свою непосредственную цель — Тобрук. Все войска свои он бросил сюда.

— Мне кажется, судьба Египта зависит от судьбы Тобрука… Кто может проводить меня к советским солдатам? — спросил Хлебников.

— Русские дерутся в составе Колдстримского полка. Они оставлены в арьергарде. Мой адъютант отвезет вас туда. Скажите, ваш самолет исправен? — с какой-то нервозностью поинтересовался Клоппер. — Все, что может летать, сегодня ночью покинуло крепость. Все улетели, остался один я… Обстрел настолько силен, что из города улетели даже птицы.

— Самолет к вашим услугам. Мне он больше не нужен. Я остаюсь здесь. — Хлебников посмотрел на Клоппера, подумал: «Вряд ли он спасет свою шкуру. Если даже улетит, его все равно собьют. Ведь лететь он хочет немедленно, не дожидаясь ночи».

— Желаю удачи, полковник! Я отправляюсь на аэродром. Мне надо подумать, я еще ничего не решил, как быть, куда деть себя. — Клоппер выбежал из штаба, и через минуту «виллис» его исчез в дымке, застилающей солнце.

Проехать на позиции Колдстримского полка оказалось нелегко. По обстреливаемой дороге мимо стен, на которых краской было написано: «Веди себя всегда так, как будто на тебя смотрит дуче», в крепость плелись толпы усталых, измученных солдат. Сбоку от дороги валялись убитые и умирающие от ран. На них не обращали внимания. Люди шли с раскрытыми ртами, жадно, как воду, глотая горький, отравленный дымом воздух. Шофер непрерывно сигналил, солдаты неохотно уступали дорогу.

Дважды «виллис» с Хлебниковым попадал под минометный обстрел. Приходилось выскакивать из машины и ложиться в раскаленный песок, набивавшийся в нос и уши. В воздухе беспрепятственно, почти на бреющем полете шныряли «мессершмитты».

У гряды белых камней «виллис» оставили и дальше отправились пешком. Напуганный адъютант не совсем точно знал расположение войск, к тому же смешавшихся за последнее время, и Колдстримский полк нашли лишь к полудню. Там уже знали о приказе командующего, и один батальон, бросив на землю оружие, в полном составе с поднятыми руками сдался в плен.

— И вы не стреляли им в спину? — спросил Хлебников окруживших его солдат.

Никто не ответил. Все заранее принимали его власть, как нечто само собой разумеющееся. К нему подошло человек десять. Узнав в нем советского офицера, все сразу заговорили по-русски. Это были воины Красной Армии, попавшие в плен и бежавшие оттуда к союзникам.

Хлебников, не скрывая нависшей опасности, объяснил создавшееся положение. Будто давая клятву, сказал:

— Защиту Тобрука мы берем в свои руки. Будем стоять насмерть, как в России. Конечно, мы не сможем его удержать, но чем дольше крепость будет держаться, тем больше шансов на спасение английской армии, иначе она погибнет… Отступать некуда — позади море, а путь на Родину лежит через пустыню, и надо пройти ее с кровавыми боями, сквозь огонь.

Его поняли, сказали, что советские солдаты сведены в одну роту. Командует ею майор Натаров.

Хлебников вызвал Натарова. Явился невысокий, средних лет человек с необыкновенно синими глазами. Видимо, из приписников. Он и стоял как-то не по-военному, боком, покусывая ровными зубами американскую резинку. Выгоревший чуб закрывал лоб, доставал до бровей, тонких, девичьих, будто нарисованных. На такие лица приятно смотреть, и Хлебников, не скрывая улыбки, не сводил глаз с Натарова.

— Ни один боец моей роты не согласился вторично попадать в лапы фашистов. Мы продолжаем защищать крепость, а когда надо будет, последуем за вами. Многие англичане присоединятся к нам. Австралийцы — артиллеристы двух батарей на моем участке скорее умрут, чем подымут руки.

Весь день Хлебников провел на переднем крае, приводя в порядок оборону, рассредоточивая поредевших защитников по траншеям и сангарам, обложенным канистрами с песком. Натаров и несколько английских офицеров помогали ему. Советская рота и два взвода чехов были выдвинуты на главное направление, куда немцы вот уже второй день наносили решающий удар.

К вечеру удалось привести в порядок части, согласившиеся драться, и Хлебников предпринял контратаку. Фашисты, не встречавшие в последние дни сопротивления, потеряли всякую осторожность и подтянули к переднему краю множество танков, автомашин, артиллерийских парков. Вся эта техника находилась в походных колоннах и не могла принять участия в отражении лобовой атаки. Машины были лишены маневра и стояли на дорогах, будто мишени.

Английский лейтенант, руководивший вылазкой, уничтожил со своими людьми дюжину танков и сжег около двух десятков автомашин. Остовы их загородили узкую дорогу. Продвижение немцев приостановилось.

Наступила ночь и продолжалась невыносимо долго, как затянувшаяся болезнь. До утра совершенствовали оборону, орудия легких систем выдвигали на прямую наводку, минировали подступы. Саперы упрямо и молча натягивали колючую проволоку. Тонкий звон ее стоял в теплом воздухе. Английские солдаты наверстывали упущенное. Их как бы обновили. Они охотно подчинялись воле советского полковника, заражавшего их своей энергией.

На рассвете под страшный грохот канонады фашисты начали общее наступление. Весь день слышался сухой хруст артиллерийского грома. К вечеру немецкая атака была отбита на всех участках, но сколько было на это затрачено почти нечеловеческих сил!

«Тобрук продержался еще одни сутки, — с удовлетворением подумал Хлебников. — Весь мир узнает об этом».

На второй день взбешенный Роммель, как по расписанию, все повторил сначала. С утра налетела авиация, затем началась артподготовка, и танки с пристроившейся к ним пехотой пошли в атаку на участок советской роты. Красное горячее солнце, выкатившееся, как из доменной печи, жгло нестерпимо. На песок было больно смотреть: под солнечными лучами он сиял и переливался, словно жидкая сталь в мартене.

«Как не похож он на бархатный волжский песок!» — думал Хлебников, щуря глаза, чувствуя на плечах невыносимую тяжесть.

Земля тряслась, будто в лихорадке. Мелкая пыль поднялась над ней и стояла плотная, как стена. Снаряды летели, перегоняя друг друга. Пахло железом, горелым маслом, краской — пылали танки, окрашенные в цвет кофе с молоком. Все вокруг напоминало поверхность Луны — сплошные зияющие кратеры с обожженными краями.

Пустыня пришла в движение. От горизонта во всех направлениях к Тобруку двигались колонны грузовиков, набитых стрелками, гудели танки, по дорогам медленно тащились пушки. Цистерны с водой, походные кухни, санитарные автобусы, интендантские повозки, запряженные мулами, — все это создавало плотные заторы, ползло черепашьим шагом, мешало продвижению атакующих войск, представляло удобную мишень для крепостных орудий. Скрип колес, скрежет гусениц, ругань, удары, крики команды, гул тысяч раздраженных голосов покрывали все звуки боя.

Фашисты наступали волнами, скошенных пулеметным огнем сменяла новая волна, вторую — третья, и так до бесконечности, как на море. Наступающие войска сливались с волнистой линией холмов на горизонте.

Хлебников, прислушиваясь ко все усиливающемуся грохоту боя, отметил, что в пустыне нет звонкого голосистого эха, как в России. Эха не порождали даже оглушительные разрывы бомб. При воспоминании о Родине сердце Хлебникова болезненно сжалось.

Он прислонил горячий лоб к выщербленной амбразуре дота и вдруг увидел белые поля и березы, по пояс занесенные снегом. Рядом хрустнул ледок. Хлебников раскрыл глаза, догадался — пуля расколола стекло на «виллисе», стоявшем невдалеке.

Он так и не понял, почудилась ему или приснилась зима, — давно уже не удавалось поспать несколько часов сряду.

Наблюдая за разгорающимся боем, он мучительно обдумывал план прорыва немецких войск; решил продержаться еще сутки и ночью под прикрытием пушечного огня уходить в автомобильной колонне с советской ротой, англичанами, чехами, поляками, согласными разделить с ним судьбу. Для этого уже были найдены машины, горючее, артиллеристы, согласившиеся поддержать отчаянную вылазку. Ощущение великого товарищества и братства, возникшее в бою, избавляло солдат от необходимости уговаривать друг друга, чтобы решиться на прорыв и марш через неизведанную пустыню.

Фашисты с невиданной злостью упрямо шли по дороге, атакуя в лоб наиболее укрепленный участок во всей системе обороны. Весь день центр боя клокотал у небольшого обвалившегося моста, по обе стороны которого в траншеях оборонялась наполовину разбавленная англичанами рота советских солдат. Никто не поднял рук. Да сдаться и нельзя было: в плен никого не брали.

Поднося к воспаленным глазам бинокль, Хлебников все чаще поглядывал на мост, но, кроме клубившейся пыли, прорезаемой желтыми вспышками орудийных выстрелов, ничего там не видел. Иногда порыв ветра раздвигал золотистый, затканный красными цветами разрывов занавес пыли, и тогда виднелись полуразрушенные бетонные доты, будто памятники на забытом кладбище.

В десяти шагах, в осыпавшейся бомбовой воронке, полковник увидел радостно блеснувшие глаза василькового цвета, которые только и могли быть у Чередниченко.

Хлебников выполз из развалин дота.

— Ты чего валяешься, боишься?

— Що вы, боишься! — Чередниченко засмеялся. — Бажаете, так я зараз помру. Все равно войне кинця не видно. Когда-нибудь обовьязкого убьють. — Он вылез из ямы, встал во весь рост, оперся на винтовку.

— Чудак, умереть легко, а жить трудно, — сказал Хлебников, обращаясь больше к себе, чем к Чередниченко, ибо сам неоднократно спрашивал у себя позволения умереть в бою — раз и навсегда покончить с нестерпимой тоской по всему, что зовется Родиной.

Он отодвинул тело убитого пулеметчика, лег за пулемет и пустил несколько коротких, настильных очередей в фашистов, по-пластунски переползающих вперед.

Ему вспомнился страшный момент пленения. Когда фашисты на опушке рощи окружили его, он, расстреляв в них обойму, поднес к поседевшему вдруг виску пистолет с последним патроном. Оказавшийся рядом сержант вырвал оружие, швырнул в пруд, по глади которого пошли круги. Хлебников явственно увидел сейчас эти широкие круги, напоминающие большую мишень.

— И хорошо, что не застрелился, — проговорил он, сплевывая песок, набившийся в рот.

— По-нашему научились переползать, — сказал Чередниченко, стреляя в фашистов.

В два часа дня к Хлебникову подполз раненый связной англичанин, подал окровавленную записку.

Натаров просил подбросить ему хотя бы взвод. Резервов не было, пришлось связного отправить назад ни с чем.

Через час приполз второй связной, изможденный, усталый. Запекшимися от жажды губами на словах передал вторичную просьбу Натарова помочь людьми.

— Раз так, посылаю последний резерв, — Хлебников горько улыбнулся и пошел сам к мосту. Земля кипела от пуль. Половину пути ему пришлось ползти. Обдав его камнями, рядом разорвалась мина. Секунда страха захватила дыхание и прошла, как печальный вздох.

У сангары — наскоро построенного укрепления, обложенного мешками с песком, — Хлебников увидел раненного в грудь и живот умирающего Натарова. Синие глаза его слиняли, стали серыми, неживыми.

— Один англичанин хотел закрыть Натарова своим телом, да не успел. Вон он лежит, бедняга. — Заросший курчавой бородой чех показал на убитого, лицо которого было закрыто клетчатым платком.

Хлебников посмотрел на толстые подошвы бутсов убитого. Да, в такой битве все становятся братьями.

— Полковник, — зашептал Натаров, узнавая начальника. — Я из Куйбышева. Там, на Рабочей улице, моя семья… — Он помолчал, собираясь с силами. — Вернетесь в Союз, напишите моей жене… — Розовая пена окрасила бескровные губы умирающего. — Полковник, вы коммунист?

— Да, — ответил Хлебников.

— Я тоже, — непослушными пальцами Натаров достал из кармана свернутый в трубочку первый листок партийного билета. — Здесь все: и фамилия, и фотография, и год рождения — вся моя жизнь. Я знал: фашисты казнят коммунистов. Раненым попал в плен, посмотрел на партбилет, подумал: партийный билет могут выдать второй раз, а жизнь никто не даст… Но спрятал документ, и в плену, когда дубасили меня до смерти, нащупывал я партбилет, и ко мне возвращалась сила… Я и бежал потому, что коммунист… А сейчас амба мне. Вышел в расход…

— Вы не умрете! Вы, вы… — горячо зашептал Хлебников, страстно веря в то, что Натаров выживет. Горькая спазма сдавила горло. Он слышал, как отчаянно билось, силясь удержаться за жизнь, сердце раненого.

— Пить… — простонал Натаров, царапая руками песок, и повернулся бледным, зеленеющим лицом вниз. — Я весь состою из боли… Ничего во мне не осталось… Одна боль.

Солдаты, лежавшие поблизости, отцепили от поясов фляги. Один потряс флягой над ухом; второй отвинтил крышку, опрокинул посудину горлышком вниз, но даже капли не пролилось оттуда; третий с сожалением взглянул на флягу и выбросил за ненадобностью. Рота героев не имела ни капли воды.

Собрав последние силы, Натаров достал из кармана очки с черными стеклами, хотел сказать: «Возьмите — пригодятся в пути от солнца и пыли», — но язык уже не повиновался ему.

— Коммунист? — спросил лежащий за пулеметом английский лейтенант.

— Да!

— Я так и думал, — сказал англичанин.

Хлебников до вечера командовал остатками роты и Колдстримского полка.

Несмотря на тропическую жару, солдатам от предчувствия близкой смерти было холодно. Мелко дрожа в ознобе, смотрели они на черное лицо Хлебникова, а он как бы шутил со смертью, хорошо зная, что на него отовсюду глядят люди. Теперь было не страшно даже погибнуть. Поставленную задачу он выполнил: Тобрук, сковывая большие силы немцев, держался.

Невиданное доселе упорство осажденных беспокоило Роммеля. Ему сообщали о сожженных танках, о немецких ротах, уничтоженных пулеметным огнем до последнего человека, и, наконец, доложили о взятии в плен двух раненых русских солдат.

«Вот оно, откуда такая стойкость! Не появились ли в Тобруке советские части? Это, пожалуй, самое страшное, что может случиться здесь со мной», — с холодеющим сердцем подумал немецкий фельдмаршал.

Напряжение боя достигло высшего предела. Не верилось, что на свете существует тишина, легкие звуки: воркование голубей, звон дождя.

«Продержаться бы дотемна, фашисты не умеют воевать ночью», — думал Хлебников, с надеждой следя за тускнеющим солнцем, медленно опускающимся в море.

Разбитый вдребезги мост остался за ним. Повсюду валялись трупы.

Солдаты с нетерпением ожидали заката солнца, но наступившая ночь не принесла облегчения. Из Сахары по-прежнему дул раскаленный ветер, от которого никуда нельзя было скрыться. Комары жгли лица, будто крапива. Люди с жадностью смотрели на жестяные четырехугольные банки, наполненные тепловатой водой, отдающей хлором. Ничего в мире не было для них прекрасней воды. Они честно заслужили сегодня по стакану этой влаги, но пришел Хлебников — приказал залить радиаторы автомобилей. Будто в насмешку сказал, что вода дороже бензина.

В час ночи, после взлета двух красных и одной зеленой ракет, как было условлено, артиллерийский дивизион открыл стрельбу по притихшим немецким частям. Это была последняя вспышка сопротивления. Обреченные, остающиеся в Тобруке артиллеристы, не жалели снарядов. На раскаленных стволах орудий пузырилась и горела краска.

Люди Хлебникова быстро снялись с позиций, заполнили автомобили, сосредоточенные в укрытии на переднем крае, и поехали впритирку за огненным валом, переносившемся все дальше и дальше. Последние защитники покинули крепость. Только артиллеристы, прощаясь с товарищами из южных фортов, продолжали вести огонь. Что-то напоминающее погребальные аккорды было в звуках замирающего боя. И вдруг, словно удар в гигантский барабан, раздался оглушительный грохот. Это англичане взорвали главный склад с горючим — тот самый, к которому так неудержимо рвался гитлеровский фельдмаршал.

Грузовики тащили на прицепах дюжину расчехленных, готовых к бою пушек. Солдаты были хорошо вооружены, на каждой машине стоял пулемет, но никто не стрелял — прорывались молча, со стиснутыми зубами. Что ждало их впереди, никто не знал.

Когда колонна тронулась в свой опасный путь, несколько малодушных спрыгнули с грузовиков, но места не остались пустыми, их заняли другие английские солдаты, подцепившиеся на ходу. Вопрос шел о жизни и смерти, а никто не мог сказать, где раньше настигнет гибель — в крепости или в пустыне. «Остановить немцев сумели, — значит, сумеем и уйти», — так думали многие англичане, и Хлебников знал об этой возродившейся вере.

В голове колонны двигалось четырнадцать танков под командованием Шепетова. В башне передней машины, приоткрыв люк, легкий и свежий, стоял Агеев, не спуская прищуренных глаз с английского сапера, проводившего колонну через разминированное поле. Агееву стало жаль Тобрук, как если бы он оставлял врагу советский город.

— Вынули все мины! — крикнул сапер и, легко вспрыгнув на броню, вытер рукавом высокий потный лоб с залысинами. — Теперь валяй полным ходом.

Он был рыжеволосый, с плоским лицом, усеянным веснушками и синими угольными пылинками, въевшимися в кожу. Звали его Эрик Хэй. Было ему уже за тридцать.

Над головами просвистел снаряд, но ни русский, ни англичанин не пригнулись, испытывая друг друга в храбрости. Снаряды посыпались чаще, песчаные столбы разрывов вставали со всех сторон, машины пробирались между ними, как через рощу. Агеев долго оглядывался на уменьшенную расстоянием, словно игрушечную крепость, завязанную в красный узел огня.

Из зарева, охватившего Тобрук, вырвалась кроваво- красная луна, зловеще осветила людей, казалось идущих в свой последний предсмертный путь.

Хэй сказал Агееву:

— Вдоль моря нам не пробиться. Надо пересечь пустыню, а там жажда, смерть.

— Смерть, смерть… Не бросайся зря такими словами, — недовольно протянул Агеев, который успел полюбить привязавшегося к нему сапера, не раз спрашивавшего его о доме, жене и детях, о том, как в Советском Союзе живут рабочие. Болтая с англичанином на том странном международном языке-суржике, родившемся в концентрационных лагерях, включавшем слова разных народов, Агеев предавался воспоминаниям, отводя душу, думал: «Сколько на свете таких прекрасных людей, как Хэй!»

Хлебников двигался со всеми предосторожностями, выслал вперед разведку, головной и боковые дозоры.

Машины, не зажигая фар, пересекли многочисленные вади — пересохшие русла ручьев — и шли не по дороге, а напрямик, через пустыню, в рыхлом песке, строго на юг, в район оазиса Джарабуб. По дороге туда не было ни рек, ни мостов, ни высоких гор.

Полковник рассчитывал пополнить в оазисе скудный запас питьевой воды, но не это было главным. В мыслях у него созрел столь дерзкий план, что стоило подумать о нем — холодок пробегал по коже. В Тобруке Роммель, конечно, быстро поймет, что его ловко одурачили, и стремглав кинется к Эль-Аламейну. Как только он втянет в сражение свою армию, Хлебников ночью ударит по нему с тыла и правого фланга, смешает карты, наведет панику. Правда, сил маловато, всего семьсот девять бойцов, но зато каких — все обстрелянные в том же Тобруке, побывавшие в боях. Не люди — орлы, советские ребята, поляки, чехи да солдаты Вустерского и Колдстримского полков — гордость Британии, на них можно положиться! Уже то, что они предпочли свободу плену, подымало их в глазах требовательного командира.

Роса не выпала, и колеса грузовиков поднимали тучи едкой пыли, затруднявшей дыхание. Песок набивался в глаза, уши, ноздри, проникал сквозь обмундирование, тысячью острых игл колол грязное, давно не мытое тело.

Ветер крепчал. Рыжий песок вырвался из-под скатов и побежал, словно вспугнутая лисица, за ней вторая, третья. И вот уже мчится целая стая, распушив над землей хвосты. Впереди колонны крутилось несколько невысоких песчаных смерчей. Пустыня зашевелилась и вскоре превратилась в сплошной стремительно несущийся навстречу песчаный поток. Солдаты нахмурились, послышались проклятья, и только Хлебников повеселел — песок заметет следы, ни один немец не узнает, куда исчез отряд.

Машины буксовали и двигались с трудом. Агеев посоветовал остановиться и переждать песчаную метель. Но Хлебников торопил вперед, чтобы поскорее выбраться из зоны действия немецких войск. В раскрытых жерлах орудий свистел ветер. Хлебников приказал надеть чехлы, но артиллеристы где-то их потеряли.

— Теперь только вперед, — отвечал Хлебников на уговоры сделать привал.

И машины шли все дальше, углубляясь в песчаный океан, где не было ни маяков, ни ориентиров, ничего, кроме пылящих песчаных барханов.

Наступил день. На земле свирепствовала буря, а небо было ярко-синим, солнце плавало в нем, как в воде. В полдень Хлебникову доложили, что два человека умерли от жажды, один сошел с ума; бросился под танк и раздавлен гусеницами. Обессилевшие люди подталкивали машины, точь-в-точь как в снегах России. Полковник закрывал глаза и, как в бреду, видел сугробы и леса, покрытые холодным инеем.

Наконец Хлебников не выдержал и приказал остановиться на час, выдать каждому по сто граммов воды, почистить моторы от набившегося в них песка.

Люди, уставшие бороться с ветром, падали у песчаных сугробов и засыпали мертвым сном. Шепетов прошел вдоль колонны и вдруг увидел полузасыпанный скелет верблюда и человеческий череп. Белые кости на желтом фоне зыбучих песков напоминали о том, что ждет их всех впереди.

Через полтора часа людей подняли, и все началось снова. Мутна была даль, ничего впереди не видно — глаза воспалены. И у всех проклятый вопрос: хватит ли сил дойти до оазиса? А вдруг там немцы? Был бы самолет, послать бы разведку.

Хлебников взял с собой одну из лучших походных радиостанций Тобрука с опытными радистами, знающими секретный код немцев. Вскоре радисты принесли расшифрованную телеграмму Роммеля, посланную Гитлеру. В ней было сказано: «Сегодня мы находимся на расстоянии ста километров от Александрии и Каира и держим в своих руках ключ от Египта, имея твердое намерение проникнуть туда. Если мы зашли так далеко, то не для того, чтобы нас оттуда вытеснили. Вы можете быть уверены, что мы крепко держим то, что однажды захватили».

Через сутки приняли и расшифровали ответ. Гитлер благодарил за взятие Тобрука, торопил наступать на Суэцкий канал, намекнул на свое решение прорваться к Волге.

Хлебников закрыл глаза и представил, как далеко он от Волги, сколько тысяч километров лежат между ними. Жена — волжанка, и непрошеные мысли овладели им. Как она там со своим слабым сердцем, с дочкой, ждет ли его? И дождется ли?.. Ведь вот жена Натарова не дождалась — ясноглазый майор скончался. Он и в смерти оказался таким же прямым и честным, как в жизни: умирая, широко выбросил вперед руки, будто обхватывая чужую землю, — даже мертвый не желая ее отдать фашистам.

Воспоминания настигали полковника.

— Зоя, милая, хорошая, родная! — распухшими, черными губами шептал Хлебников, и не так больно ныли трещины на них, заносимые соленым песком.

Никогда он, казалось, не был так близко к жене, как сейчас. Ему улыбалось лицо Зои, он видел пробор посредине головы и тяжелые золотые косы, опущенные на высокую грудь. А над Зоей березовые ветви в белом инее, как кружева. Как всегда, жена была рядом. Даже острые мгновения опасности в бою не могли отделить от него ее маленький, детский, тысячу раз целованный рот, полные руки и мокрые волосы, пахнущие Волгой.

Хлебников думал о ней всегда, даже во сне. Он спал, и блаженная улыбка порхала на его губах, обметанных лихорадкой.

Поддерживая под руку жену, Хлебников шел по широкой аллее парка культуры и отдыха, прислушиваясь к приятному шуму машин, доносившемуся от Крымского моста. Словно гигантские ландыши, над ними свисали белые чашечки плафонов на столбах, с зажженными электрическими лампами. Вышли к гранитной набережной. Хлебников нетерпеливо сбежал по ступеням к Москве-реке, стал на колени, зачерпнул в фуражку воды и принялся пить. Боже мой, какая вкусная вода! Никакое вино никогда не сможет с нею сравниться. Ничего подобного он никогда не пил. С каждым глотком освежающая прохлада вливалась в тело, растекалась по мускулам, в каждой трепещущей жилке разбавляла сгустившуюся кровь. Вода, вода!.. Как он истосковался по воде там, в далекой-далекой пустыне! Хорошо, что это осталось позади и он снова со своей Зоей, у себя дома, в Москве! Можно претерпеть любые муки, вынести многодневный голод, но жажда, жажда убивает человека наповал. Было время, мечтал о глотке влаги, какой угодно, готов был пить из болота, из лужи — и вот у ног его течет широкая река — пей сколько хочешь! Он пьет воду, фуражку за фуражкой, льет себе на голову, за пазуху, а воды не убавляется — река все течет, и все переливаются в ней московские огоньки. Пустыня? Но пустыня далеко позади, а здесь Москва, Зоя, толпа молодежи и сколько хочешь воды!..

— Зоя, дорогая, если бы ты знала, что такое вода! В ней спасение всего живого…

Раздался выстрел, такой нелепый среди сладкой музыки парка. Хлебников повернулся на звук, увидел раскаленное солнце цвета крови. Впереди образовался затор, машина ткнулась в передний грузовик и остановилась.

— Почему стреляют? — услышал свой голос Хлебников, давно потерявший ощущения здорового человека, временами бредивший и принимавший бред за действительность.

— Сержант Джон Уолдис застрелился… Люди хотят пить, — ответили ему с соседней машины.

— Сбросьте труп! — полковник отряхнулся и окончательно пришел в себя. — Ненавижу самоубийц!

Уже третьи сутки отряд с трудом двигался на юг. Зыбкая почва как бы уходила из-под колес машин. Ветер все гнал и гнал песчаную зыбь. Многие солдаты лежали в грузовиках в обмороке, большинство находилось в полузабытьи. Почти всех мучили головокружение и рвота. Дышать было трудно: казалось, песок царапает легкие. Жалкие остатки воды давно уже были выпиты. Люди жевали платки, чтобы слюной смачивать пересохшее нёбо. Свирепое солнце весь день стояло над головой. Шепетов из танка пересел в машину полковника, долго и внимательно смотрел вперед. На горизонте песчаного моря только дымка передвигающихся песков.

— Никаких запахов, никаких красок, желтый унылый цвет. Пустыня, будь она трижды проклята! — выругался танкист, вспоминая полузабытый уже пресный запах дождя. Горло его заскорузло от жажды, голос напоминал птичий клекот.

Хлебников, прислушиваясь к шуму мотора, возразил как можно мягче:

— Ты не прав, Шепетов. Видишь, возле той дюны песок черноватый, как потемневшее золото, а правее, словно куски латуни. Все здесь есть: и краски и запахи — огромный в тысячи километров пляж. Пустыня очень красива, о ней можно писать стихи. На нас смотрят англичане, и нам нельзя растравлять себе душу неверием.

— Не вижу я конца пути. Кажется, не выдержу больше ни минуты. Мой мозг высох от жары.

— И это бубнишь ты, подговоривший меня бежать из плена! Вооружись мужеством, нам остается не больше часа пути. Впереди оазис, кокосовые пальмы, вода. — Хлебникову было трудно говорить, распухший от жажды язык едва помещался во рту. Ощущение было такое, будто летел в самолете.

Миновал час, два, три, а горизонт оставался все так же чист и ровен, как лезвие ножа. Казалось, там и был конец света.

Несколько раз перед воспаленными глазами Шепетова, поддерживая его истощенные силы, возникал мираж: деревья, озера, караваны верблюдов. Наконец старшина не выдержал, сполз в кузове на прямоугольные жестянки, накрытые брезентом, прошептал:

— Можете списать меня, начальник. Больше не могу терпеть…

Во рту его не было ни капли слюны, и если бы он заплакал, то не выжал бы из себя ни слезы.

Он слышал, как шевелился и шелестел песок, будто шептал: «Смерть, смерть, смерть…»

Хлебников в который уже раз взглянул на спидометр, никогда километры не были столь длинными. Моторы перегрелись, машины хрипло дышали, словно выбившиеся из сил животные. Хлебников думал: «Как бы не пришлось бросить грузовики и дальше брести пешком».

Колонна остановилась. Пар бил из радиаторов. К Хлебникову подошли несколько мрачных английских офицеров, упавшим голосом заявили:

— Дальше ехать нельзя: в радиаторах испарилась вода.

— Залейте радиаторы, — приказал Хлебников.

— Чем?

— В мою машину погружено сто банок воды.

При слове «вода» Шепетов поднял отяжелевшую голову, тусклые глаза офицеров заблестели, все они, как по команде, облизнули губы.

— Мы хотим пить, — твердо сказал один из них.

— Если мы сейчас не напьемся, мы умрем.

— Нас семьсот человек. Если каждый выпьет по глотку, мы не доберемся до оазиса. Спасение наше там, — проговорил Хлебников.

— Мы — герои Тобрука, мы заслужили по стакану воды, — забормотал худой голубоглазый офицер.

— Меняю все свои медали на кружку воды! — выкрикнул другой.

— Вы, русские, захватили нашу воду, сами пьете, а нас заставляете умирать от жажды.

— Если ты не дашь нам воды, мы убьем тебя! — закричали сразу несколько человек, сорвав с лиц платки, которыми были завязаны их рты и ноздри.

Шепетов вдруг оживился, привстал. Он внимательно смотрел на англичан.

Со всех сторон к машине Хлебникова приближались солдаты, небритые, с обожженной, потрескавшейся кожей, просвечивавшей сквозь дыры лохмотьев, в которые превратилось их военное обмундирование. Ежедневно готовые к гибели, они ничего не боялись. Несколько человек перелезли через накалившийся железный борт кузова. Один из них поднял жестяную банку, пробил ее штыком и, подняв на уровень лица, проливая живую струю воды, начал жадно пить. Кто-то сбил его ударом приклада.

— Офицеры, ко мне! — скомандовал Хлебников.

Несколько английских офицеров, вынув пистолеты, стали рядом с машиной. Сапер Эрик Хэй с ручным пулеметом вскочил в кузов, срывающимся голосом закричал:

— Назад! Перестреляю всех, как шакалов!

Капрал в новозеландской шляпе, одурманенный жарой, с банкой в руках, спрыгнул в песок. Хэй выпустил в спину ему длинную очередь. Новозеландец упал, уронив банку. Сухой песок жадно впитывал льющуюся воду.

— Солдаты! — прохрипел Хлебников. — Я сам хочу пить и разделяю ваши муки. У нас есть немного воды, но мы не можем использовать ни одного стакана, даже для раненых. Мы зальем этой водой радиаторы машин, и только в этом наше спасение. Оазис недалеко… — В горле Хлебникова жгло, как огнем, каждое произнесенное слово причиняло боль.

Пока он говорил, Шепетов, Чередниченко, Агеев и несколько английских офицеров втащили в кузов пулеметы и установили их по бортам.

Радиаторы были залиты. На три машины не хватило воды, их разгрузили, перелили из них бензин и сожгли, чтобы не оставалось в пустыне следов, указывающих на движение отряда.

Под вечер солнце зашло, но окрашенная закатом однообразная пустыня была все такой же мертвой.

Утром на четвертые сутки похода с головной машины увидели льва, метнувшегося в сторону от каких-то темнеющих вдали пятен. Люди воспрянули духом: зверь в пустыне мог жить только невдалеке от воды.

Хлебников послал к пятнам «виллис» с английскими офицерами.

Офицеры вернулись веселые, пьяные от возбуждения, с вымытыми лицами.

— Вода! — радостно кричали они.

— Вода? Откуда? — усомнился Хлебников.

Услышав о воде, отряд смешался, все бросились к пятнам, оказавшимся воронками от бомб, до половины наполненными зеленоватой, солоноватой на вкус водой. Песок вокруг был изрыт следами зверей, приходивших на водопой.

Кто, когда и зачем бомбил здесь пустыню, никто не знал. Люди валились на песок и, мешая друг другу, черпали котелками воду; захлебываясь, жадно пили, наполняли ею накалившиеся металлические фляги, смачивали лица и головы.

Хлебников, лежа на животе, пил из воронки, черпая воду ладонью.

Шоферы, утолив жажду, заливали водой радиаторы своих грузовиков.

Вскоре вся влага была вычерпана, но продолжала медленно просачиваться из глубины.

Хлебников не решился оторвать отряд от воды и приказал сделать привал.

Разбили лагерь и простояли двое суток, отдыхая и приводя в порядок себя и машины. За это время воронки снова наполнились ключевой водой. Ночами какие-то дикие звери подходили из глубины пустыни, учуяв людей, останавливались, дико выли.

По компасу и карте выверили направление и, когда солнце, словно в океан, опустилось в золотой песок, снова двинулись в путь. Как и прежде, через несколько часов людей стала мучить жажда, и радиаторы грузовиков покрылись облачками пара.

Еще трое суток отряд испытывал нестерпимые мучения. Приходилось жечь испортившиеся машины и оставлять среди песков трупы.

Вся вода давно уже была выпита до последней капли. И когда казалось, что все уже потеряно, вдруг ночью увидели робкие, далекие огни. Вначале их приняли за звезды, но потом догадались: впереди долгожданный оазис Джарабуб. Почва сделалась тверже, и машины покатили быстрей. Пахнуло свежестью, запахом трав, ветерок донес собачий лай, от которого все давно отвыкли.

У самого оазиса голову колонны обстреляли пулеметным огнем. Навстречу машинам со свистом помчались разноцветные нити. Хлебников выругался.

— Почему-то всегда забываю, что за каждой трассирующей пулей летят две обыкновенные, невидимые.

Шепетов, вновь пересевший в головной танк, полагая, что в оазисе свои, побоялся открыть ответный огонь.

Хлебников выехал вперед, выслал разведку под командованием Эрика Хэя.

Англичанин с отделением гвардейцев вернулся быстро, доложил, что в оазисе немцы. На вопрос, сколько их там, ответить не мог. Офицеры Колдстримского полка предложили посоветоваться с подушкой, то есть ждать рассвета. Хлебников не согласился с ними и отдал приказ атаковать оазис.

Вперед вырвались танки, ожившие так же, как и люди, но напоролись на противотанковый артиллерийский заслон. Подожженный танк ярко пылал, будто костер, освещая паутину колючей проволоки и круглые глинобитные хижины, крытые камышовыми крышами.

Разгорался изнурительный ночной бой. Со всех сторон, будто пальмы на гибких стволах, вырастали зеленые ракеты, раскачиваясь, гнулись к земле.

Хлебников приказал вернуть Шепетова, разделил танки на две группы и послал их в обход на оба фланга, а сам, возглавив пехоту, атаковал оазис в лоб.

— Вперед! Там вода! — кричал он, размахивая пистолетом.

Напоминание это было лишним: солдаты чуяли воду и, не пригибаясь, не оглядываясь, неудержимо рвались вперед, чтобы утолить жажду. Стиснув до боли зубы, люди бросались на пулеметы. Никто не мог сказать, откуда у них появились силы.

К рассвету оазис был взят. Небольшой гарнизон его перебит. Двадцать два солдата взяты в плен. В тени пальм шумел светлый прозрачный ручей, под соломенными навесами стояли три автоцистерны с бензином. За оградой топтался скот, в хижинах нашлись небольшие запасы муки и консервов.

Солдаты, разгоряченные боем и освеженные водой, обнимались. Ни зверь, ни птица не вынесли бы того, что вынесли эти люди.

От пленных радистов Хлебников узнал, что Роммель, заняв Тобрук, немедленно устремился за ускользнувшей от него 8-й армией. Если бы он захватил в Тобруке запасы бензина, крайне ему необходимые, то это в какой-то мере оправдало бы его пребывание в крепости, но все горючее было сожжено. Стараясь наверстать упущенное, взбешенный немецкий фельдмаршал ринулся на восток и днем 30 июня подошел к Эль-Аламейну. Его 90-я легкая дивизия при поддержке итальянской дивизии Тренто, батальона танков и пикирующих бомбардировщиков три раза бросалась в атаку на оборонительный участок, занятый южноафриканцами и 18-й индийской пехотной бригадой, но к вечеру все атаки фашистов были отбиты.

Против своего обыкновения Роммель возобновил наступление ночью и ценою больших потерь прорвал оборонительную полосу. Три дня силами трех танковых дивизий он пытался расширить прорыв, но это ему не удалось. Позиция оказалась невыгодной для атакующих.

Англичане предприняли ряд смелых контратак. На юге 13-й корпус, поддержанный 5-й новозеландской бригадой и крупными соединениями авиации, навалился на правый фланг гитлеровцев и после кровопролитного сражения смял его. Битва развернулась на протяжении шестидесяти километров от Каттара до моря.

Хлебников вынул карту. Сражение шло в тех местах, которые он недавно показывал Охинлеку.

Весь день измученный отряд Хлебникова отдыхал. Некоторые, выпив слишком много воды, как пьяные, лежали в тени пальм. Многие стонали во сне.

На пятый день в оазис прилетел немецкий самолет, опустился на плотный песок у ручья. Двух летчиков взяли в плен. Они были очень удивлены, что их допрашивают русские, и показали: «На севере разгорается колоссальная битва».

На десятый день отдыха радисты передали Хлебникову перехваченную немецкую радиограмму: 9-я австралийская и 1-я южноафриканская дивизии перешли в наступление. В сражение с той и другой стороны втягиваются крупные силы.

Ждать дольше Хлебников не мог. Надо было идти к Эль-Аламейну, вступать в бой. Помогая англичанам, он тем самым помогал Красной Армии. Он решил: пока ремонтируют танки, дать отдохнуть отряду еще двое суток, а потом двинуться на север и нанести удар с тыла по правому флангу фашистов.

Все эти дни Хлебников так же, как и солдаты, пил много воды, валялся на траве, спал. Перед сражением полагалось хорошо отдохнуть.

На тринадцатый день отряд построился в колонну, в голову которой встали танки Шепетова, и, подымая тучи пыли, двинулся по пескам на северо-восток.

Хлебников понимал, какую ответственность взял на себя. До Эль-Аламейна предстояло пройти около 600 километров через великое песчаное море, и в бой после этого надо было вступить с ходу. Он решил не торопиться и двигаться ночами, с потушенными фарами, со скоростью не больше 150 километров в сутки.

Первая половина пути прошла благополучно: только один раз появился английский самолет-разведчик, угрожающе снизился, но, видимо, по флагам и системам машин разобрав, что движутся свои, приветственно покачал крыльями и улетел на запад.

Пустыня имела свои преимущества: никаких препятствий не встречалось в пути — ни рек, ни взорванных мостов, ни гор. Единственные преграды — шеренги дюн да откосы высоких плоскогорий, среди которых умело пробирались водители танков и шоферы грузовиков. По еле уловимым переменам окраски, по изгибам гряд, по строению песчаной зыби они научились находить узкие извилистые полосы затвердевшего песка, по которому можно было двигаться быстро, почти не буксуя.

На пятую ночь после того, как покинули оазис Джарабуб, Хлебников со своим отрядом налетел на тылы итальянской дивизии «Арьете», не ожидавшей удара в спину, сжег колонну цистерн с бензином и, потеряв около пятидесяти человек убитыми, на рассвете вышел в расположение 4-й индийской дивизии.

Индийцы встретили Хлебникова восторженно и полушутя-полусерьезно сообщили ему приятную новость: по пути в Москву на самолете в Каир прибыл премьер- министр Британии Черчилль. В сопровождении маршалов Уэйвелла и Смэтса он инспектирует 8-ю армию.

Хлебников на «виллисе» отправился к Охинлеку.

В палатке английского генерала, у которой не было даже часового, царил беспорядок. На походной койке поверх одеяла лежал и храпел ординарец в ботинках, на полу стояли раскрытые чемоданы, в них кучей было навалено обмундирование, грязное белье, книги, письма и фотографии. Расстроенный Охинлек обрадовался русскому полковнику.

— Я оказался не у дел… Вместо меня премьер-министр назначил командующим моего подчиненного командира 13-го корпуса генерала Готта, — сказал Охинлек, как и тогда, в их первую встречу, машинально выбивая пальцами вечернюю зорю. — Вот послушайте, что по такому поводу писал старик. — Генерал взял из чемодана томик сонетов Шекспира, прочитал вслух:

— Но я не вижу никакого поражения. Наоборот, вам удалось заманить фашистов в заранее приготовленную ловушку, — попытался успокоить англичанина русский.

Они выпили по стакану крепкого чая, пожали друг другу руки и расстались друзьями.

Хлебников хотел увидеть Готта, но нигде не мог его разыскать, а через несколько дней узнал, что новый командующий трагически погиб: вылетел на транспортном самолете в Каир, два «мессершмитта» атаковали его в воздухе, и самолет сгорел.

Черчилль назначил командующим 8-й армией сэра Бернарда Монтгомери.

30 августа, в полночь, Роммель на участке Западно-йоркширского полка 5-й индийской дивизии атаковал голубой от лунного света, похожий на ледник гористый гребень Рувейсат, тянувшийся параллельно морю. Так началась грандиозная атака по всему фронту, в которой приняли участие все танки Африканского корпуса и около трех тысяч грузовиков пехоты. Разгадать замысел Роммеля было не так уж трудно: путем глубокого охватывающего маневра окружить английские войска, прорвать оборону на юге, ринуться на север, уничтожить бронесилы 8-й армии и разгромить оставшуюся без их поддержки пехоту.

Монтгомери разгадал этот нехитрый, уже применявшийся три месяца назад у Эль-Газалы план. Он знал, что танки фашистов идут с половинной заправкой горючего, имея секретное распоряжение заправляться бензином за счет англичан.

Два немецких танкера с горючим были потоплены в открытом море, третий торпедирован на Тобрукском рейде. Из обещанных Кессельрингом транспортных самолетов с бензином ни один не приземлился в расположении немецких танковых частей: все они были сожжены в воздухе английскими истребителями.

Новый командующий приказал командиру Н-ской бронедивизии генералу Лессерви и командиру 4-й легкой бронебригады пропустить сквозь свою оборону вражеские танки, чтобы отсечь их от пехоты, двигавшейся за ними в грузовиках.

Лессерви бесстрашно пропустил танки. Осыпая песок, они перевалили через траншеи и окопы, вселяя страх в души людей, вжавшихся в дно ям, напоминающих могилы. Сотни машин вползали в узкую долину между Химейматом и голым отсвечивающим на солнце горным хребтом Подняв облако желтой пыли, перегоняя друг друга, они мчались на север, словно табун диких коней, стремясь поскорее проскочить опасное, со всех сторон простреливаемое место, и с ходу напоролись на густое минное поле. Машины поднимались на дыбы и с разорванными гусеницами валились на бок.

Тут-то их и взяла в работу английская артиллерия. Среди золотистых облаков пыли мелькали молнии разрывов. На черном фоне порохового дыма, как дождь, сверкали серебристые полосы трассирующих пуль. Немцы повернули обратно. Танки расползались как-то боком, напоминая напуганных крабов. Не имея достаточно бензина, они утратили подвижность и со всех сторон расстреливались беглым огнем. Раскаты орудийных выстрелов слились в один непрекращавшийся сухой гул.

— Монтгомери позаботился о том, чтобы специально обработанная карта местности, на которой сейчас гибнут немцы, попала в руки Роммеля. На этой карте местность изображена свободной от мин. Детская приманка, на которую клюнула старая лиса пустыни, — сказал Хлебникову Лессерви и усмехнулся.

С наблюдательного пункта Лессерви Хлебников невооруженным глазом видел, как, оживляя однообразный пейзаж, жарко пылали подожженные танки и самоходные пушки противника, как застревали и буксовали в песке неповрежденные машины, как обезумевшие от огня люди пытались тянуть их на буксире, а отчаявшись в успехе, бросали и в полной неразберихе бежали, напарываясь на пулеметы и падая в песок.

Отступать было некуда. Узкую горловину, через которую влилась лавина танков, наглухо закупорила стена противотанкового огня. Там, словно гигантские заступы, авиационные бомбы вскапывали сухой песок.

Это было то самое идеальное для обороны место, куда Хлебников мечтал заманить Африканский корпус. Именно это место он показал тогда Охинлеку на карте. Успел ли Охинлек познакомить с этим планом Монтгомери, или умный английский командующий нашел его сам?

Мечта Хлебникова сбылась: не было сомнения — разгром армии Роммеля начался. Чувство давно не испытанного удовлетворения охватило советского полковника.

— Отдав нам поле боя, немцы не смогут выручить и отремонтировать свои поврежденные машины, — сказал Хлебников, чувствуя, как под ногами дрожит земля.

— На этот раз поле боя останется за нами, полковник, — ответил Лессерви, раздутыми ноздрями втягивая воздух, пахнущий пороховой гарью.

— Роммель может лишь наступать. Как только он перейдет к обороне, он погиб.

Растрепав за день броневые силы немцев, англичане вечером навалились на вражескую пехоту и пушки. Привыкнув ходить вслед за танками, фашистские стрелки и артиллеристы разучились действовать самостоятельно. Немцы сдавались ротами. Пленные твердили, что тридцать шесть часов сряду не пили, умоляли дать им воды.

За сутки Роммель получил только одно утешительное донесение от командующего 1-й итальянской армией маршала Мессе. Мессе сообщал, что его армия отбила фронтальную атаку и находится на превосходной позиции для отражения последующих нападений.

Донесение это возмутило Роммеля, он разорвал его на клочки и приказал итальянцам немедленно отступать. Он отнесся к своим союзникам как к скоту, бросив их на произвол судьбы, не выделив им ни транспорта, ни воды, ни медикаментов.

Трезво оценив создавшуюся обстановку, Роммель отдал приказ перейти к обороне: окопаться, минировать передний край, приступать к ремонту поврежденных машин, подвезти горючее. Ему удалось остановить англичан.

Хлебников ежедневно виделся с радистами, сопровождающими его из Тобрука. Радисты знали немецкий код и сообщали ему много интересного.

Роммель впервые за всю кампанию попросил разрешения отвести свои войска на несколько сот километров к западу. По мнению Хлебникова, это было единственно правильное решение: англичане получали несколько сот квадратных километров безжизненной пустыни, немцы значительно сокращали коммуникации и приближались к своим базам.

Роммель требовал высадки морского десанта на Мальту.

Разведка докладывала о прибытии Муссолини в Африку. Дуче остановился в городе Дерна, ожидая момента, когда сможет принять парад своих войск в тени египетских пирамид.

Из одного радиоперехвата Хлебников узнал, что Гитлер неожиданно разрешил Роммелю вернуться в Германию для лечения. На время отсутствия фельдмаршала командование армией было возложено на генерала Штумме, переведенного в Африку с русского фронта.

Уезжая, Роммель приказал заминировать подходы к своим позициям и насадить «дьявольские минные сады».

Из радиопереговоров между Роммелем и Штумме стало известно, что Роммель перед тем, как отправиться в Австрию, в горный санаторий Земмеринг, побывал на совещании у фюрера в его ставке в Восточной Пруссии. Гитлер пообещал отправить в Африку сорок новейших танков «тигр», бригаду тяжелых минометов, несколько полков штурмовых орудий. Разговор об отступлении фюрер воспринял болезненно, и войска, предназначенные для штурма Мальты, послал как последний резерв в Африку.

Больше чем на полтора месяца на фронте наступило гнетущее затишье, нарушаемое лишь патрульными стычками да бомбежкой. Но то было затишье перед бурей.

На побережье несколько раз выпал дождь, смыл пыль с машин, и они блестели как лакированные.

Монтгомери работал по восемнадцать часов в сутки и требовал такой же работы от всего штаба. Он сосредоточил на севере 30-й корпус генерала Оливера Лиза, состоявший из четырнадцати пехотных бригад и одной бронебригады. К югу от него был расположен 13-й корпус генерала Хоррокса: семь пехотных бригад, две бронебригады и французская летучая колонна. Во втором эшелоне находилась особая группа из двух новозеландских бригад и одной бронебригады. 10-й корпус Монтгомери держал в 80 километрах от фронта и доставил его на позиции только в ночь накануне наступления, Корпус этот провел репетицию боя на местности, схожей с той, которую Монтгомери избрал для сражения, Английскому командующему удалось сохранить в тайне прибытие в Африку двух свежих дивизий, имевших в своем составе 240 орудий и 150 танков.

Несколько ночей сряду патрули расчищали проходы в минных полях. Им удалось создать два коридора.

Опасаясь возвращения Роммеля, Монтгомери торопился и в жаркий день 23 октября начал наступление.

Генерал Штумме, пытаясь проехать на передний край, наткнулся на англичан и умер от разрыва сердца; командование Африканским корпусом перешло к генералу Риттеру фон Тома.

С чувством щемящей ревности следил Хлебников за тем, как Монтгомери руководил сражением. Главный удар английский командующий нанес на северном участке, где этого меньше всего ждали. Через южный коридор двинулись три пехотные дивизии; следом за ними шли две бронебригады…

Взошел яркий месяц. Впрочем, толку от него не было никакого, так как пыль и дым от заградительного огня сужали видимость до нескольких десятков метров, Офицеры это учли, и боевые границы бригад обозначились трассирующими снарядами из орудий «бофорс».

К северу от Химеймата 44-я и 50-я дивизии прорвались через первый пояс минных полей, за ними в походном порядке последовали полк королевских драгун и 5-й королевский танковый полк.

Светопреставление началось в полночь.

Перед Хлебниковым бушевал ураган, взметая смерчи огня и стали, заколачивая в землю тысячи молний. Советский полковник оглох, в ушах кололо, будто он, совершая затяжной прыжок, стремительно падал из самолета. Он стоял во весь рост на виду штаба английской дивизии. Ему надо было все видеть.

Лессерви по-своему понимал русского: полковник смертельно устал от недоверия и искал гибели на поле боя.

24 октября фашисты предприняли нерешительную контратаку против левого фланга австралийцев, но она захлебнулась, не достигнув британских позиций.

В мозгу Хлебникова мелькал пестрый калейдоскоп цифр: номера дивизий, бригад, полков, авиасоединений — хоть подсчитывай их на арифмометре.

До шести часов дня англичане захватили полторы тысячи пленных, из них почти половину составляли немцы.

Вечером на свой командный пункт в западной пустыне вернулся разбитый и утомленный длительным полетом Роммель. С воспаленными закрытыми глазами он выслушал рапорт генерала фон Тома.

— Английские пушки выкорчевали наши «дьявольские сады», и пехота прошла по ним беспрепятственно. Ваш любимец, король африканского неба капитан Марсель, победитель в ста пятидесяти восьми воздушных боях с англичанами, убит… Мы проиграем сражение, если снабжение войск немедленно не улучшится.

Последнюю фразу за своей подписью фельдмаршал послал Гитлеру. Эта радиограмма была перехвачена англичанами.

Узнав о возвращении Роммеля, Монтгомери заторопил свои войска.

Осунувшийся, исхудавший Хлебников спал урывками. Просыпаясь в минуты затишья, прислушивался к курлыканью журавлей в поднебесье, летевших из России на теплые зимовья.

Поздно вечером 20-я и 26-я австралийские бригады, оглашая воздух победными криками, снова ринулись в атаку, но вынуждены были залечь в красном песке в полутора километрах к югу от прибрежной железной дороги. Голодные солдаты не хотели есть и испытывали только жажду.

Роммель, тратя последние запасы снарядов, сумел заблокировать наступление англичан сильным артиллерийским заслоном.

Монтгомери понял, что полный прорыв и победа невозможны без общего тщательно подготовленного наступления, и, прекратив атаки, стал готовить новый удар. Для прорыва был сформирован свободный отряд под командованием генерала Фрейберга, командира новозеландской дивизии, который должна была поддерживать огромная масса артиллерии.

2 ноября Монтгомери начал новое наступление, еще невиданное в Африке по своим масштабам. Он был уверен в победе и боялся только одного, чтобы Роммель не начал отходить: в кармане у него лежала расшифрованная телеграмма Роммеля к Гитлеру с просьбой разрешить отступление на 80 километров западнее, до Фука… Монтгомери знал позиции у Фука. С юга они были защищены крутыми эскарпами, которые могла разрушить лишь тяжелая артиллерия. Отойдя на эти позиции, немцы выигрывали время для подвоза резервов и боеприпасов.

Опасения Монтгомери оказались напрасны. На другой день пришел ответ фюрера — радисты знали его наизусть и пересказали Хлебникову. В ответе было сказано: «Несмотря на большое численное превосходство, противник в конце концов будет измотан и обескровлен. Как часто случалось в истории человечества, железная воля возьмет верх над превосходством противника в живой силе. У ваших войск только один выход: победа или смерть».

— Теперь немцы обречены. Роммель вряд ли осмелится нарушить приказ Гитлера, — сказал Хлебников, усмехаясь. — Немцам нужны танки, бензин, самолеты. В приказе стоять насмерть они вряд ли нуждаются.

Дивизия Лессерви атаковала в первом эшелоне, и Хлебников был свидетелем огромного сражения, развернувшегося у него перед глазами. В этот траурный день он узнал о гибели своих друзей Шепетова и Чередниченко, сгоревших в подбитых танках.

Фашисты терпели поражение на всех участках. Был полностью уничтожен 20-й Итальянский корпус, разбиты все немецкие пехотные части, потеряна масса танков, грузовиков и пушек. Словно в насмешку, к концу сражения, когда все уже было потеряно, пришла радиограмма Гитлера: «Я согласен на отход вашей армии к позициям Фука».

Но эти позиции уже захватили английские танки. Отступать было некуда.

Хлебников не отрывал воспаленных глаз от бинокля. В бой вступали все новые и новые английские части. Распевая о пляшущей Матильде, мимо наблюдательного пункта Лессерви прошел батальон австралийцев. Грузовики протащили дивизион противотанковых пушек с прислугой из бородатых индейцев. На двух «виллисах» в тыл промчались офицеры связи 10-го гусарского полка; развалившись на сиденьях, они громко смеялись. На передней машине сутулился раненый немецкий генерал Риттер фон Тома — небритый, жалкий, нахохлившийся, как подбитая птица.

Всеми забытый Хлебников понял: все, что здесь, в Африке, он мог дать английской армии, он уже дал. Дальнейший ход сражения был ясен: разгром Африканского корпуса начался.

Тепло попрощавшись со своим другом Лессерви, Хлебников сел в «виллис» и уехал в тыл, подальше от чужого счастья созревающей победы.

Всю дорогу машину сопровождала круглая, такая же как в России, луна — она тускло освещала колонны сгорбившихся, едва плетущихся пленных фашистов. Хлебников сидел, откинувшись на спинку, полузакрыв глаза. Он понимал: гитлеровский план огромного двустороннего охвата, при котором одна немецкая армия должна была двигаться с Украины через Кавказ на юг, а другая из западной пустыни через Суэцкий канал на север с целью захвата нефтяных районов Среднего Востока, был сорван. Сорван, конечно, он был там, в России, но и здесь Эль-Аламейн сыграл свою роль,

Монтгомери у себя в палатке писал приказ по войскам, когда к нему вошел Лессерви.

— Какое сегодня число, генерал? — весело спросил командующий, отодвигая от себя исписанный листок бумаги и с наслаждением вытягивая худые ноги.

— Одиннадцатое ноября 1942 года.

— Сегодня день окончательного изгнания фашистов из Египта. За исключением пленных, в Египте не осталось ни одного немецкого или итальянского солдата. Восьмая армия за три недели с боями прошла четыреста восемьдесят километров. Она разбила четыре германские и восемь итальянских дивизий. Такой блистательной победе можно позавидовать…

— Полковник Хлебников заслуживает высшей награды, сэр. Грудь его достойна быть украшенной крестом Виктории, — вызывающе проговорил Лессерви, высоко подняв седую голову. — Эль-Аламейн…

Монтгомери промолчал.

А в это время в разбитом автобусе английский сапер Эрик Хэй, положив на колени листок почтовой бумаги, писал домой, в Кардифф. Шахтер, ставший солдатом, заполнил уже две страницы письма бисерным почерком, описывая подвиги советских солдат. Он подробно изложил, как русские, поляки и чехи помогали англичанам трое суток держать Тобрук, приковав к нему всю армию Роммеля, восхищался Хлебниковым.

Окончив письмо, Хэй прочел его вслух у себя в роте. Солдаты слушали внимательно, не перебивая. Они тоже полюбили советских парней, смелых, простых и великодушных, из которых каждый стоил в бою хорошего взвода. Да, они стояли насмерть, не кланялись пулям, не оглядывались назад.

— Хотел бы я, чтобы и у нас были такие полковники, — как бы про себя сказал капрал в черном берете, сдвинутом на левое ухо.

— Будут, — ответил Хэй. — Из рабочих. Хлебников- то в юности работал на шахте.

— Ты ведь тоже работал на шахте. Не в полковники ли метишь? — Капрал хлопнул Хэя по плечу и засмеялся. — А я тоже о нем напишу домой. Пускай там узнают правду о русских. Щедрые они, отдали нам все, что имели, — свои жизни. Почему бы нам всем не написать о том, что мы видели, а? Как вы думаете, ребята? Если они так воюют на чужой земле, то с каким же азартом дерутся за свою страну!

…Хлебников вышел из палатки и направился к берегу. Он любил вечно живое море, оно приводило мысли в порядок и успокаивало. С юга дул не остывающий даже ночью горячий хамсин, крупные звезды затянуло мглой, в которой бессильно барахтался молодой месяц. Сбоку дороги, дрожа листьями, стояла чудом уцелевшая пальма. Хлебников отломил от зеленого веера длинный и острый, как кинжал, листок, попробовал растереть его, поднес к носу. Захотелось крыжовника, вспомнились высокие сосны Серебряного бора, душистый запах смолы…

Что же делать дальше — плестись в обозе наступающей армии? Может быть, лучше было не раскрывать свое имя и звание и воевать сержантом, как Агеев и Чередниченко?.. Да нет, не лучше.

Хлебников шел по берегу, невесело улыбаясь. В темном небе пролетел невидимый самолет. «Свой или чужой?» — безразлично подумал Хлебников. Обгоняя его, как поземка по дороге, летел сухой зернистый песок. Хлебников поднялся на песчаный холм, долго смотрел на сияющий простор Средиземного моря. Там, далеко на севере, Зоя и дочка, пахучие корабельные сосны, домны и шахты Донбасса, Родина — то, без чего жить нельзя.

«Неужели я не увижу всего этого, никогда не вернусь домой?» — полковник закрыл глаза, и снова встали перед ним легкие плакучие ивы, запорхали ласточки у воды, тракторный дымок повис над вспаханным полем, зашумели цветущие тополя вдоль дороги. Он шел по этой дороге и, вдруг оглушенный близким, все нарастающим рокотом самолета, услышал, как раскололась весенняя почка вербы, одна, вторая, третья, и тут же увидел золотые полосы, словно нити дождя, и фонтанчики песка вокруг.

«Но ведь древесная почка не раскрывается так громко», — успел подумать Хлебников, не понимая, что разрывная пуля самолета впилась ему в спину ниже лопаток — туда, куда в детстве мать целовала его на сон грядущий. Впервые за все пребывание в Египте стало холодно. «Погреться бы сейчас у костра», — мелькнула мысль. Падая побледневшим лицом на север, Хлебников выбросил руки вперед, словно стараясь дотянуться до Родины.

Горячий ветер из Сахары старательно принялся заносить тело песком и к утру насыпал над ним неуютный могильный холмик.

1961 г.