Огни Новороссийска

КОННОГВАРДЕЙЦЫ

Кириченко скакал крупной рысью впереди небольшого отряда на худой породистой лошади, прикрытой буркой, с которой струилась дождевая вода.

Навстречу брел усталый, забрызганный грязью пехотинец, подремывая на ходу, не отрывая глаз от земли и не приветствуя генерала.

Кириченко остановил красноармейца, вытиравшего обвисшие пшеничные усы, которому было уже лет за тридцать.

— Почему не приветствуешь? — раздраженно спросил генерал, отбрасываясь на мокром седле и вытягивая вперед отекшие ноги.

— А зачем? — безмятежно спросил красноармеец.

— Как зачем?.. Я — командир дивизии.

— Командиру дивизии можно откозырять, — сказал красноармеец и нехотя поднес ладонь к засаленной мокрой пилотке, потом поднял кверху голубые глаза, вспыхнувшие какой-то насмешливой укоризной. — Вот кабы шли вперед на германа, тогда без напоминаний приветствовали бы, а то деремся, кровь проливаем, а вы, генералы, приказываете отступать. Доотступались, что скоро на Дону будем…

— Ну, ты, помолчи… Развязал язык! — крикнул адъютант генерала — майор Осипчук.

— Не шуми, Алексей Захарович. То, что он сказал, многие думают, — заметил генерал, трогая коня, но через несколько шагов повернулся и, нагнав красноармейца, спросил:

— Куда идете-то?

— Красноармеец Иван Колесниченко держит путь в Чистяково… Дивизию-то нашу потрепали под Темрюком… Ну вот и разбрелись по полю, ищем своих.

— А вы какой части?

— Части я знаменитой — девяносто шестой горнострелковой дивизии. Может, слыхали? Генерал наш Герой Советского Союза Шепетов.

— Пойдешь ко мне служить в кавалерию?

— Пойду… Только временно, до встречи со своей частью.

Кириченко сделал шаг, но потом, как бы вспомнив, спросил:

— А верхом умеешь ездить?

— Нет, не умею. Я человек пеший.

— Тоже казак. Ну, ладно. Со временем научишься, — и, обращаясь к Осипчуку, сказал: — В обоз, к Ялунину.

Разговор с красноармейцем усилил дурное настроение генерала. Фашисты только что заняли Сталино и продолжали наступать по всему фронту. Главный удар танковая группа Шведлера наносила по шоссе Макеевка — Чистяково.

Остатки стрелковых дивизий Шепетова, Владимирова, Рослого поспешно месили грязь на дорогах, стекавшихся в район Харцызск — Зугрэс. Кириченко понимал — с потерей Зугрэса советские войска дадут возможность противнику выйти на тылы армии, поломать весь Южный фронт, поставить под серьезную угрозу окончание оборонительной линии по Северному Донцу.

У сгоревшего моста через безыменную речушку стояло несколько застрявших штабных автомобилей. Их вытаскивали энергично понукаемые волы. Высокий человек, с головы до ног измазанный глиной, пошел навстречу всадникам. С трудом Кириченко узнал в нем командующего 18-й армией генерал-майора Колпакчи.

Командующий отвел спешившегося Кириченко в сторону.

— Николай Яковлевич, — сказал он, — Зугрэс надо удержать любой ценой, хотя бы на двое суток. Надо дать возможность перегруппироваться фронту. Задачу эту Малиновский возложил на нашу армию. Из всех войск армии только одна ваша дивизия осталась по- настоящему боеспособной…

— Есть, удержать Зугрэс, — как-то озорно вытянувшись, произнес Кириченко. — Мне надлежит оторваться от противника, уничтожить все переправы и не давать фашистам форсировать озеро и реку. Я уже получил из армии приказ начальника штаба и вот еду на личную рекогносцировку.

— Надеюсь на вас, Николай Яковлевич… Между прочим, у нас с вами одинаковое отчество. Я — Владимир Яковлевич. Мы, вроде, как бы братья, — тихо проговорил командующий.

Кириченко понял, улыбнулся, взял под козырек и ловко прыгнул в седло. Поехал он все той же крупной неторопливой рысью, внимательно разглядывая сквозь туман дорогу и прилегающие к ней высоты, на которых должно было развернуться сражение.

В Зугрэсе он застал вместо двух рот, оставленных для прикрытия, как сообщал ему начальник штаба армии, всего лишь пятнадцать человек из полка НКВД. Красноармейцы беспечно варили уху из рыбы, наглушенной гранатами. Ни плотина, ни мост еще не были взорваны, не была подготовлена к взрыву и электростанция.

На улице к генералу обрадованно бросился человек в разорванном пиджаке.

— Слава богу, что вы приехали, — произнес он. — Я — инженер электростанции, оставленный здесь для взрыва. Идите, покажу все. Я было уже собрался сам взрывать, но никогда ничего подобного не делал, а тут такая махина, не знаю, с какого конца начинать.

Он тщетно пытался унять проступившее волнение. Кириченко успокоил его.

— Может быть, сначала зайти к нам, — предложил инженер, — обсушитесь… Жена вскипятит чаю.

Предложение было заманчивое. Кириченко любил крепкий чай. Он молчаливо кивнул головой в знак согласия, и они быстро прошли к дому инженера.

— Гитлеру служат французские заводы Шнейдера, Крезо и де Венделя, Ситроена и Гочкиса, Фармана и Блерио; мощные военные предприятия Шкода в Чехословакии; металлургия Льежа, Шарлеруа, Монса в Бельгии; алюминий, никель и ферросплавы Норвегии; авиа- и танкостроительные заводы Австрии. Вся промышленность Европы против нас, — перечислил Кириченко.

В пустой квартире было неуютно, на грязном полу лежали огромные, туго связанные узлы. Навстречу вышла высокая молодая женщина — жена инженера. Она протянула Кириченко узкую, украшенную крохотными часами руку, обдала теплом ласковых карих глаз и сокрушенно произнесла:

— Вот все уехали, а мы остались караулить станцию. Муж никак не может с ней расстаться, а я с ним, так и сидим на узлах… Да и ехать-то уже не на чем, да и некуда.

Легкой, чуть-чуть качающейся походкой она вышла в кухню. Оттуда через несколько минут послышался шум примуса. Генералу вспомнился родной дом в Пятигорске, встало перед глазами лицо дочери Эли. Захотелось лечь на диван, закрыть глаза, ни о чем не думать… Он резко встряхнул львиной головой и приказал вызвать начальника разведки — капитана Тимофеева, дал ему указание — взять взвод и проехать вперед до сближения с противником.

Худой и высокий Тимофеев, потеряв двух казаков убитыми, вернулся раньше, чем его ждали. Фашисты приближались. Надо было спешить.

Кириченко потребовал к себе командиров саперных взводов и приказал немедленно начать взрывы. Артиллеристам было приказано занять огневые позиции, а полкам майоров Лашкова и Каплина — подтянуться к городу.

Через час галопом подошли казаки. Лошади всех мастей казались вороными от струившегося с них пота.

Командиры отдали приказ готовиться к обороне, казаки спешились, в руках появились лопаты, и по всему берегу замелькала свежая земля.

Противник приближался. Подойдя к разбитому окну, Кириченко невооруженным глазом мог заметить передовые его дозоры, медленно спускавшиеся вниз. Видны были тяжелые пятна грузовиков и артиллерии.

Сторожевое охранение, находившееся впереди, рысью отошло под гору. Звонко, очень звонко прозвенели подковы о камни моста, как бы напоминая, что медлить нельзя и пришел час взрывать мост. Каждая минута промедления грозила гибелью.

Два молчаливых связиста установили в комнате телефон. Кириченко позвонил к саперам. У них все что-то не ладилось — тола не успели подвезти, и взрывать они собирались местным динамитом, предназначенным для взрыва породы в шахтах.

— Поторапливайтесь, — сказал Кириченко командиру саперного батальона. В телефоне забулькало, очевидно, сапер пытался что-то объяснить, но генерал положил трубку.

Хозяйка застелила стол белой скатертью, налила в стакан с серебряным подстаканником янтарного чаю и вдруг с мольбой и надеждой в голосе обратилась к генералу:

— Может, и уезжать не стоит… Ведь вы не пустите сюда немцев… Ну, скажите, не пустите…

Кириченко ничего не ответил. Допив чай, он подошел к окну. Взвод фашистов бежал по плотине. Наши пулеметные очереди выхватывали людей, но оставшиеся в живых перепрыгивали через раненых и убитых и, наклонив свои тела, бежали вперед. И вдруг сильный взрыв потряс воздух. К небу поднялись камни и фонтаны воды. В брызгах преломились радужные лучи на мгновение выглянувшего из-за туч солнца.

Хлынувшая вода затопила с десяток гитлеровцев. Подходившие колонны немцев остановились на мокрых склонах — прямой путь через плотину и мост был отрезан. В то же мгновение между вражескими солдатами начали рваться тяжелые снаряды.

— Анатолий Колосов бьет, — промолвил довольный генерал.

Кириченко пошел посмотреть, как идут оборонительные работы.

Казаки торопливо рыли окопы, минировали дороги, на пыльных, паутиной занавешенных чердаках устраивались автоматчики.

Через час к переправам подошел полк противника. В укрытиях немцы установили восемнадцать орудий, открывших пальбу. Разорвавшийся невдалеке снаряд обдал генерала комьями сухой земли.

— Коня! — крикнул генерал, и тотчас перед ним появилась гнедая кобылица. Кириченко легко прыгнул в седло, выхватил из ножен, обтянутых зеленой материей, легкий клинок, на котором ближайший к нему казак вслух прочел: «Герою Сиваша Н. Я. Кириченко от Реввоенсовета Республики».

— Что, хороша шашка? — спросил Осипчук.

— Хороша, как песня.

— Ее ему Фрунзе вручал… Комдив у нас ученый, Академию Генерального штаба кончал. В начале войны командовал мотомехкорпусом, а потом попросился на Дон и там сформировал новую дивизию.

Кириченко наперекоски поскакал туда, где начинался длинный изнурительный бой.

Фашисты засыпали наш берег минами. Со всех сторон строчили пулеметы. Сотни автоматчиков, укрывшись за камнями и сваленными столбами, беспрестанно стреляли. Стены домов, прилегающих к озеру и реке, были исцарапаны осколками, под ногами валялись битые стекла и срезанные пулями, покрытые желтыми листьями ветви. Пороховой дым смешался с туманом. Было трудно дышать, еще труднее видеть: дым разъедал глаза.

На черных резиновых лодках, на плотах, а кое-где и вплавь бросились фашисты через реку. Их было несколько тысяч.

Наша артиллерия перенесла огонь на воду. Пулеметчики расстреливали врагов в упор. В одном из станковых пулеметов выкипела вода, солдат Тимофей Шепелев под огнем спустился к реке, зачерпнул каской воды, вернулся и налил в кожух. К тому времени весь расчет пулемета был уже перебит. Шепелев лег за послушный его рукам пулемет и мелкими очередями переколотил взвод фашистов, переправившийся через реку и бросившийся на него в атаку.

Солдаты видели, как 152-миллиметровые пушки Колосова выводили из строя орудия фашистов. За два часа боя под его снарядами навеки замолчало 10 немецких орудий.

— Передайте благодарность Колосову, — попросили казаки офицеров связи, мотавшихся по обороне.

Мы несли потери. К вечеру в полковых батареях было убито и ранено по два расчета.

Старший сержант Тихон Божков в начале боя был ранен осколком мины в бедро. Он не покинул орудия, продолжал стрелять, накрыв сряду два станковых пулемета и роту атакующей пехоты, которую он поражал картечью.

Оккупанты не бросались теперь так рьяно к реке. Противоположный берег покрывали трупы в сероватых шинелях.

Быстро темнело. Дождь перестал, сгущался туман, и капли воды падали с веток искалеченных, дрожащих от стужи деревьев.

Потеряв два батальона пехоты, противник, не подбирая раненых, покинул берега озера и реки.

В кромешной темноте небо слилось с землей. Звезд не было видно. Низкие тучи неслись над головами людей, казалось задевая короткие трубы электростанции. Стрельба прекратилась, но сквозь свист ветра слышны были скрип колес и какое-то передвижение на вражеской стороне.

В казачьем лагере никто не спал. Командиры полков: майоры Каплин и Лашков, начальники штабов — капитаны Кайтмазов и Андреев руководили созданием обороны.

Казаки рыли окопы глубиной в человеческий рост, устанавливали пулеметы; орудийные расчеты меняли огневые позиции, выдвигались поближе, чтобы прямой наводкой поражать фашистов.

Полк под командованием майора Ялунина отвели в резерв. С Григорием Гавриловичем Ялуниным я встречался в городе Могилев-Подольске, куда прорывалась основная масса фашистских войск, начавших наступление из Румынии. Там Ялунину поручили взорвать мост через реку Днестр. Он смело пропустил через него фашистскую роту, уничтожил ее и лишь после этого взорвал мост.

Среди бойцов находились политработники, объясняя поставленную задачу, подбадривая людей. Комиссар дивизии — полковой комиссар Сергей Быков осмотрел походные кухни всех эскадронов, лично проверил, чтобы все казаки были сыты.

Позванивали котелки, стучали ложки, вился душистый запах баранины. Невдалеке стояли оседланные кони, жуя овес.

Длинная осенняя ночь прошла, как мгновение. Вряд ли кто-либо заснул хоть на час. Люди не испытывали тревоги, но какое-то сдержанное волнение предстоящего боя мешало спать.

На рассвете неутомимый капитан Тимофеев привел в штаб двадцатилетнего немецкого ефрейтора, захваченного нашими разведчиками на том берегу у затухающего костра. Поеживаясь от холода и страха, пленный рассказал, что наступает недавно пополненная четвертая горно-стрелковая дивизия, которая вместе с первой такой же дивизией составляет «альпийский букет» — одну из любимейших частей Гитлера, проявившую себя в горах Югославии и Греции. Пленный назвал количество орудий и батальонов и фамилию командира дивизии — генерала фон Геккера, все предвидевшего, кроме силы сопротивления советских войск.

Альпийские стрелки первыми открыли стрельбу. Им ответила батарея Колосова.

Завязалась артиллерийская дуэль, бесплодная перепалка, ибо целей не было видно. Ориентироваться на слух тоже нельзя было, ибо густой туман скрадывал звук — делал его обманчивым.

В полдень слоистый туман рассеялся, и сквозь просветы в облаках выглянуло солнце. Фашисты обрушились на нашу оборону всеми огневыми средствами. От свиста мин и грохота разрывов болели уши.

На воде показались плоты, сколоченные из срезанных телеграфных столбов, — фашисты начали переправу. Она была стремительной. Отдельные мелкие подразделения достигли нашего берега и быстро окопались, поддерживая автоматным огнем свои войска, плывшие на плотах. Наши пулеметчики встретили их огнем.

Разрывная пуля ранила пулеметчика. Пулемет замолк, бессильно повисли ленты с патронами, а фашисты наступали на этом участке. На помощь раненому прискакал командир пулеметного эскадрона Степан Грошев. Зеленый развевающийся плащ его светился дырами, разорванными пулями.

Он не успел соскочить с седла, как под ним грохнулась убитая лошадь. Грошев освободил из стремян ноги, лег за остывающий пулемет и стрелял из него до последнего патрона, потом поставил пулемет на катки и утащил за собой.

Бой кипел по всему берегу Зугрэса.

В одном месте враги переправили на наш берег миномет, открывший частую и меткую стрельбу. Сержант Егор Кривобоков со своим отделением бросился на миномет и захватил его. Фашисты окружили отделение, но солдаты, следуя примеру своего младшего командира, выхватив сабли, бросились на врагов, разорвали окружение и вышли, не потеряв ни одного человека, оставив на земле десяток фашистских трупов.

Казак Степан Зайцев, раненный в голову, обливаясь кровью, наотрез отказался уйти в тыл. Он лег за камень и хладнокровно застрелил трех фашистов. Из таких вот мелких эпизодов и складывается огромный бой, за которым очень трудно уследить и почти невозможно описать подробно. Ведь записываешь то, что видишь, а все сразу увидеть нельзя.

Гитлеровские автоматчики на берегу дрались за каждый метр земли. Да иного выбора у них и не было. Казаки видели, как их офицеры стреляли из парабеллумов в своих солдат, попятившихся назад.

К берегу причаливали все новые и новые плоты с немцами, но бой шел без заметного перевеса в чью-либо сторону.

В одном взводе ранили командира. Бойцы, попавшие под обстрел минометов, остановились в нерешительности. Вперед выбежал сержант Петр Безуглов. Многие знали его в лицо. Он был весельчак и запевала эскадрона.

— За Родину, вперед, товарищи! Вперед, казаки! — крикнул он и, улыбнувшись светлой улыбкой, побежал на фашистов, размахивая шашкой.

Мина разорвалась у его ног, подняв кверху столб огня и черного дыма. Бойцы упали на землю, прижимаясь к мокрым камням мостовой. Когда дым рассеялся, они увидели своего сержанта далеко впереди с мерцающей шашкой в руках. Не задумываясь, они догнали его. Через несколько минут я увидел Безуглова, он бежал и падал, обливаясь кровью.

Фашистские вояки не выдержали удара, поспешно побежали назад к реке, роняя оружие, на ходу раздеваясь. Человек пять утонуло, остальные были расстреляны из винтовок.

Бой продолжался, и исход его решала теперь не артиллерия, а рукопашная схватка. Дрались на улицах города. Несколько немецких автоматчиков ворвались в жилые дома и принялись стрелять из окон. Сзади к ним подкрадывались женщины-домохозяйки и валили их ударами топоров и лопат.

В жарких местах боя казаки видели военфельдшера Федора Лобойко с брезентовой сумкой через плечо. Молодой, почти мальчик, он наклонялся над раненым, успокаивал одним своим видом, сильными руками перевязывал рану, туго стягивая концы бинтов, брал раненого на плечи и уносил к санитарной машине. 52 раненых с их оружием вынес в тот день Лобойко.

Не бросали товарищей и казаки. Максим Бондарь вынес троих. Иван Калабухов — двух. Закон взаимной поддержки и выручки был выше чувства самосохранения.

Я был все время среди казаков, стрелял в фашистов, и они стреляли в меня, и хотя я часто не знал, где находится сейчас Кириченко, он как бы присутствовал рядом, и я вел себя так, чтобы заслужить его похвалу. Капитан Тимофеев как-то сказал:

— Заслужить похвалу нашего генерала большая честь.

Бой продолжался, и ни на одну минуту генерал Кириченко не терял из виду ни одного подразделения. Он руководил боем с той молодой страстью, с какой двадцать лет назад во главе конной бригады прорвался через ледяные воды гнилого Сивашского моря. Тогда он зашел во фланг врангелевской армии и напал на его лучшую часть — конницу генерала Барбовича.

Кириченко стоял на возвышенности, не замечая ни холода, ни дождя. Офицеры связи дважды передавали ему просьбу командиров полков Лашкова и Каплина — двинуть в дело резервный полк Ялунина. Он отклонял их просьбу, говорил себе — нет, не время еще!

У генерала был большой опыт. Тридцать лет пробыл он в строю, двадцать четыре года в партии. Всем своим военным и партийным чутьем понимал, что из тысячи минут боя нужно выбрать одну, самую верную, бросить все силы, сразу смять врага и уничтожить его. Надо было найти эту минуту, не ошибаясь.

Несмотря на то, что более молодые командиры торопили его, он всем своим сердцем солдата понимал, что время это еще не наступило.

Каплин доложил о больших потерях. Полковой комиссар Быков, находившийся рядом, предложил отойти, чтобы сберечь людей. Генерал согласился и отдал приказ покинуть станцию, отойти на командные высоты, дать возможность переправиться двум батальонам немцев, контратаковать их и сбросить в реку.

В три часа дня полк Каплина, поддерживаемый с юга, со стороны шоссе, пехотными полками майоров Овчаренко и Дорожкина, а также артиллерией, стремительно, в конном строю, обрушился на фашистов.

Впереди с обнаженным клинком во весь карьер мчался черный и высокий капитан Асланбек Кайтмазов. Молодой азарт его передавался полку. Недаром капитан получил первый приз на конных состязаниях в Персияновке, где формировалась дивизия.

Фашисты побежали назад беспорядочной толпой. Прижатые к озеру, пытались спастись вплавь. Многие утонули, многие были перебиты. Ни один не добрался к своим.

День кончился. Солнце закатывалось, и близлежащие холмы казались кроваво-красными.

Электростанция по-прежнему оставалась в наших руках. Но разведка доложила генералу о движении к месту боя первой горно-стрелковой немецкой дивизии, о концентрации противника на юге, в селе Палагеевка, со стороны которой выход на шоссе был прегражден безыменной двухметровой речушкой, не представлявшей никакого препятствия. Лошади переходили ее вброд, не замочив колен.

Случилось то, что предвидел и чего боялся генерал. С подходом резервной дивизии противник получал пятикратное преимущество в живой силе и семикратное — в огневых средствах.

Надо было выстоять во что бы то ни стало. Это все понимали, и каждый поклялся умереть, но выстоять.

Третьи сутки генерал не смыкал глаз. Третьи сутки не спала вся дивизия.

С наступлением темноты гробовая тишина воцарилась над полем боя. Туман сгустился гуще прежнего. Даже в девять часов утра нельзя было разглядеть озеро.

Пользуясь туманом как прикрытием, фашисты подвели два пехотных полка к водохранилищу, к месту, где впадает в него прохладная река Кринка. Саперы принялись наводить мост.

К одиннадцати часам мост был готов. Альпийские стрелки бросились по нему бегом, но их тотчас накрыли снаряды Колосова. Полетели кверху бревна, сооружение рухнуло в воду.

К полудню туман стал рассеиваться, видимость улучшалась с каждой минутой. На флангах затрещали пулеметы. Канонада и стрельба слились в один гул, в котором можно было отличить нашу крупнокалиберную артиллерию.

Трижды противник пытался переправиться и трижды с большими потерями был отбит.

Наконец, атакой с юга оккупантам удалось вклиниться в наши части, которые теперь попадали под сильный фланговый огонь. Цепляясь за каждый бугорок, используя каждую складку местности как прикрытие, казаки стали отходить.

Но инициатива по-прежнему оставалась в руках Кириченко. Он приблизил свой командный пункт к месту боя. Слез с седла, расправляя отекшие ноги. Лицо его было полно сосредоточенной решимости, круглые серые глаза горели.

Казаки весело приветствовали его.

— Ну, как герман дерется? — спросил он у подошедшего забинтованного Колесниченко.

— Слабше нашего, — ответил солдат, расправляя мокрые усы.

Кругом шел бой. Подлетали мокрые, на мокрых конях офицеры связи с докладами.

— Противник ворвался в город и атакует высоту 181,4, намереваясь перерезать шоссе и окружить наши части.

Вот она, минута, решающая участь сражения!

Генерал удачно выбрал момент решительного удара и бросил вперед свежий резервный полк майора Ялунина.

Первый эскадрон старшего лейтенанта Ярошевского пошел по шоссе. Четвертый эскадрон младшего лейтенанта Горохова бросился в лоб на противника. С эскадроном был начальник штаба — капитан Осадчий и комиссар полка старший политрук Тымченко.

Сам Ялунин двигался с двумя эскадронами: Приходько и Ермоленко. Ладно сбитый, в черной кавказской бурке, придававшей ему сходство с Чапаевым, скакал он впереди своих конников с обнаженным клинком.

Двенадцать тачанок с пулеметами, каждая запряжена четверкой резвых коней, развернулись и с высоты пошли вдоль железной дороги, навстречу врагу.

Став на огневой рубеж, тачанки развернулись, и пулеметы засыпали врагов пулями. Фашистские офицеры, не дорожа жизнью своих солдат, повели их на огневые точки.

Пулеметчик Фома Гринкин, залегший в водосточной канаве под насыпью железной дороги, один сдерживал роту пехоты. Пулемет его так удачно был установлен, что в сектор обстрела попадало широкое пространство, тогда как сам он оставался почти неуязвимым.

Но с пулеметом что-то случилось, он перестал работать. Гринкин видел фигуры бегущих навстречу разъяренных, с перекошенными лицами врагов, но у него хватило мужества в такую минуту разобрать оружие, прочистить замок и в упор расстрелять взвод фашистов.

Осколок снаряда ударил пулеметчика. Убитый Гринкин не выпустил ручки затыльника, и пулемет, за которым лежал мертвец, продолжал стрелять. Это было настолько страшно, что фашисты прекратили атаку и залегли, уткнувшись лицами в мокрое, пахнущее тленом поле.

В этот день даже тяжелораненые не бросали оружия.

Немцы потеснили спешившихся казаков. И вдруг из-за холмов показалось девять, а потом еще двенадцать советских бомбардировщиков. Они засыпали фашистов бомбами, расстреливали из пулеметов. Кверху летело оружие, разорванные тела гитлеровцев.

Появление родных самолетов как бы вдохнуло энергию в уставших бойцов. Раздалась команда:

— По коням!

Ее зычно повторили казаки.

Словно вихрь, пронеслась кавалерия, сверкнули клинки, и начался сокрушительный бой, от которого замирало сердце. Фашисты бежали по склонам, им некуда было укрыться, клинки настигали их всюду. В страхе шарахались кони от трупов. И тогда все двадцать немецких орудий, не считаясь с тем, что на склонах, кроме казаков, были и фашисты, стали бить по ним беглым огнем.

Руководил схваткой Ялунин. К нему со всех сторон сходились сведения, он был в курсе каждого события, бросал вперед подразделения, заставлял одних залечь, других подняться, третьих заходить во фланг.

Связь между эскадронами и командиром полка, между ним и Кириченко осуществляли три казака: Трегубов, Бушнев, Мазур.

Там, где спешенные бойцы пригибались к мокрой земле, офицеры связи проносились бешеным галопом на своих огромных конях. Казалось, сама смерть боялась коснуться этих отчаянных людей.

С раздутыми ноздрями, одним махом переносясь через каменные заборы, перепрыгивая через канавы с бурлящей водой, мчался рыжий конь Трегубова. Он был великолепен, этот конь, великолепен был и всадник на нем с обнаженным сверкающим клинком. Их видели повсюду.

Точно и аккуратно передавал Трегубов приказ командира, и как-то неудобно было не подняться казакам там, где за минуту до этого промчался ладный и бравый всадник.

Он очутился рядом с Ялуниным у двух орудий с перебитыми расчетами. Стволы были накалены, и капли дождя испарялись на металле. Фашисты были совсем близко, намереваясь захватить пушки.

Как быть? И вдруг мимо мчится тройка обезумевших коней, впряженная в бричку. Прыжок — и два человека вцепились в спутавшиеся вожжи, повисли на вспененных конских мордах, остановили стремительный бег.

Еще несколько минут, кони впряжены в орудие, и оно отвезено в балку. Какие-то артиллеристы, оставшиеся без пушки, бегут к нему, словно детей, прижимая к груди снаряды. За первым орудием вывезено второе.

А бой бушует с неистовой силой, как разыгравшаяся метель. Без умолку строчат немецкие автоматы, тяжелые снаряды подымают фонтаны мокрой земли, острых камней и грязной воды. Все звуки и видения смешались в дыму и огне. И только чуткое ухо Ялунина, его острый взгляд разбирается в этом кромешном аду. Он знает, что военный успех уже склонился к нему. Ему надо послать теперь своих людей далеко на фланг, узнать, нет ли там оккупантов, не грозит ли оттуда опасность.

Трегубов, Мазур и лейтенант Должук прыгнули в мягко скрипнувшие седла. Удар шпорами, и кони, прижав уши и вытянув шеи, понесли их вперед сквозь заунывное пение пуль, мимо взрывов и, как всегда, мимо смерти.

Вот она, насыпь железной дороги с поломанными рельсами и вывернутыми шпалами. Конь берет ее в четыре прыжка. За насыпью, совсем близко, фашисты. Их человек сто, не меньше, но еще ближе на земле распластались двое в красноармейской форме.

В чем дело? Кто они? Трегубов подлетает к ним, спрыгивает с коня, слышит мягкий грудной голос:

— Не волнуйся, милый… Страна не забудет тебя… Сцепи зубы и терпи.

Трегубов видит: темно-зеленые медицинские петлицы, два вишневых кубика, золотистые пряди волос, выбившиеся из-под пилотки. Женщина-военфельдшер делает перевязку раненому лейтенанту.

Короткий знакомый неприятный свист. Женщина хватается за сердце, и тонкие белые пальцы ее окрашивает алая кровь.

Пуля пробила ей грудь и вышла через спину.

Впереди фашисты, через пять минут они будут здесь — звери, не знающие, что такое милосердие, что такое пощада. Правая рука женщины ищет револьвер, но пальцы уже не слушаются, и она просит склонившегося над ней казака:

— Пристрелите меня… Не хочу живой… в грязные фашистские лапы…

Трегубов смотрит влево и видит, что и оттуда движутся фашисты.

Надо предупредить Ялунина, но надо также спасти родных советских людей. Но как это сделать? Ведь раненых двое.

Кого-то из них придется оставить. Трегубов решается — возьму лейтенанта — на войне солдат дороже бабы. Но лейтенант — благородный советский человек. Он говорит:

— Берите женщину. Я отобьюсь… Я ведь солдат.

— Что ты, братушка? Один, раненый, против фашистов?

— За меня не волнуйся, — отвечает лейтенант, ложится за насыпь и дает длинную очередь из ППД.

Трегубов бережно взял военфельдшера на руки и прыгнул в седло. Враги видели, что на руках казака раненая женщина, и все же стали стрелять.

Две пули вонзились в хрипящего коня, струйки крови потекли по его холеной золотистой шерсти, но умный конь понимал, что от него хотел хозяин. Он рванулся, вынес седоков из-под обстрела, два километра промчался галопом и брякнулся о землю.

Трегубов сдал раненую полковому врачу и на другом коне умчался к Ялунину.

Майор двинул на фланг станковые пулеметы и отбросил фашистов.

Задача была выполнена. Противник задержан на трое суток, и Кириченко дал приказ — дивизии отходить на новый рубеж.

Я ехал верхом на коне по грязному шоссе, только что разбитому немецкими бомбардировщиками, и увидел солдата. Двумя руками ухватившись за жестяное перо, вытаскивал он из земли неразорвавшуюся бомбу.

— Что вы делаете? Взорветесь! — крикнул я.

— Разве не видишь, генерал Кириченко скачет, не дай бог заденет конь копытом, пропадет ведь генерал.

В словах прозвучало столько неподдельной любви, что я заглянул в лицо солдату и сразу узнал в нем Ивана Колесниченко, нагрубившего генералу перед боем. Упершись в землю ногами, одним рывком, словно репу, выдернул он бомбу и тут же сел на нее, обливаясь потом.

Мимо проскакал грузный Кириченко в сопровождении своего адъютанта майора Осипчука. Узнав меня, Осипчук махнул рукой, чтобы я следовал за ними.

Я поравнялся с генералом.

— Если фашисты так же, как в этом бою, и дальше не будут беречь свою солдатню — они скоро выдохнутся, — сказал Кириченко.

— Скоро! Это слово резиновое и ничего не говорит. Насколько их хватит?

— Средняя продолжительность войны в наше время — три — четыре года, не больше и не меньше.

— И вы это называете быстро?

— На войне все происходит не так, как хочешь. Фашисты верят, что война кончится к рождеству, — генерал придержал танцующего коня.

Мимо на рысях прошел эскадрон Ялунина, Кириченко, опытный судья в вопросах доблести, влюбленным взглядом посмотрел эскадрону вслед, сказал:

— Вот наблюдал я трое суток за боем и думаю, что, может быть, в этом бою зародилась советская гвардия. Гляжу на казаков и вижу перед собой гвардейцев. Отборную часть — цвет армии.

Задержавшись на несколько дней у Зугрэса, армия вновь отступала по раскисшим дорогам.

Я ехал рядом с Ялуниным и напомнил ему о сражении на мосту в Могилев-Подольске. Он весь так и расцвел.

— Пожалуй, кроме тебя, никто и не помнит об этом деле.

— А вы из одного боя в другой, из огня да в полымя…

Расчувствовавшись, Ялунин подарил мне гнедую кобылу Нинку. У лошади на спине оказалась наминка, и мой ординарец вырезал в войлоке под седлом дыру, приходившуюся над вавкой.

За ночь отошли на несколько десятков километров и заняли оборону. Штаб дивизии расположился в селе Красный Кут, в четырех километрах от передовой. Офицеров распределили по хатам. Мне досталась завалюшка, в которой доживала век одинокая глухая старуха, одетая в поношенное платье из нанки. Я огорчился, но днем к ней пришла тонкая черноглазая невестка Варя, одним своим видом будоражившая кровь. Весь день мы весело болтали и втроем играли в подкидного дурачка. Старушка рассказывала:

— Наше село еще ни разу не бомбили, в нем шпион живет…

Вечером Варя засобиралась домой.

— Оставайтесь ночевать, — попросил я.

— Неудобно перед матерью. Но раз вам такая охота побыть со мной, приезжайте ночью. Я живу на шахте номер четыре. Третий домишко от магазина. Только будьте осторожны, сегодня ночью нас проведала немецкая разведка.

Шахта не включена в нашу оборону, находится на ничейной земле. Я хорошо знал — каждую минуту дивизия могла оставить позиции и продолжать отступление. И все же я решил ехать.

Ординарец проводил меня до шахты, и я строго-настрого наказал ему:

— В случае, если дивизия снимется, — скакать ко мне с оседланной Нинкой.

У меня было четыре гранаты, автомат с двумя дисками и наган. Все это я сунул под подушку. Через час мне стало жаль и себя и Варю: покорная и усталая, она лежала на моей откинутой руке и думала о другом, самом близком и дорогом, затерявшемся среди дождя и туманов. Я тоже думал о другой. Мы были близки, и в то же время тысячи километров лежали между нами, и так, наверное, было со многими. До рассвета я не сомкнул глаз, а она только прикидывалась, что спит.

Утром приехал ординарец и я, пообещав Варе снова приехать, ускакал в Красный Кут.

На третью ночь я услыхал конский топот, поспешно оделся, схватил автомат и вышел на крыльцо. По улице медленно ехал всадник.

— Кто там? — тревожно спросил он, и я услышал, как щелкнул курок нагана.

— Это вы, Полозов? — крикнул я, узнав голос ветеринарного врача дивизии. Отец мой был ветеринарным фельдшером, и я всю жизнь питаю любовь к ветеринарам.

— Это вы, Аксенов, — Полозов угадал меня. Вдвоем мы обошли поселок…

Утром Кириченко включил шахту в оборону дивизии и выставил впереди нее эскадрон казаков.

Генерал симпатизирует мне и частенько зовет на ужин. Маленькими глотками я отпиваю дешевый портвейн из генеральского пайка и слушаю его рассказы.

— Вы знаете Коллонтай?

— Да.

— Давно, давно я был к ней неравнодушен. В гражданскую войну она была у нас членом Реввоенсовета армии. Интересное было время. Женщины носили чоботы, кожаные куртки, подстригались, как хлопцы, и курили махру. Коллонтай ходила в лакированных туфлях на высоких каблучках. И косы ее не одного комдива сводили с ума.

— Коса — женская краса!

— Во время конфискации помещичьих конных заводов мне досталась самая быстрая лошадь России. Ну и любил же я ее! Как-то вечером Коллонтай просит — Коля, голубчик, прокатите меня. Дело было зимой. Посадил я ее в санки, накрыл меховой полостью, пустил лошадь во весь мах и обо всем на свете забыл. Только вижу снег из-под копыт летит и бьет в лицо. Проскакал я двадцать верст, из одного городка в другой, оглянулся, а пассажирки нет… Вытер я шинелью мыло с лошади и шагом назад. И что ты думаешь, выпала Коллонтай на полпути. Вокруг степь, ночь, мороз, волки, а на ней ажурные чулочки и шелковое белье. Отморозила она тогда свои божественные ножки.

В комнату вошел Осипчук, хмуро промолвил:

— Какой-то тип поджег на станции Фащевка склады с тюками сена.

Утром к генералу явились заплаканные бабы с жала бой на дезертиров, которые, как они выразились, не дают им житья ни днем ни ночью.

Кириченко приказал майору Осипчуку поймать обидчиков. Составился отряд в десять человек. У меня было свободное время, и я примкнул к отряду.

Вооруженные револьверами, шашками и автоматами, мы тронулись на лошадях крупной рысью. Впереди майор, стройный, синеглазый красавец — настоящий командир, которым нельзя было не любоваться, так же, как нельзя было не подражать его манере ходить, разговаривать, сидеть в седле. За ним по двое ехали мы, сдерживая коней, пытавшихся все время перейти в галоп, не поспевавших за рысившей Майоровой кобылицей, бесценной золотой масти.

Каменистая дорога шла под гору, покрытая первыми цветами зимы — холодным и величавым инеем. Между расселинами древних камней попадались дикие кусты шиповника. Изредка то один, то другой казак подъезжал к ним и, накалывая колючками руки, отламывал веточку, усеянную красными ягодами, уже тронутыми морозом и оттого необычайно вкусными.

Через час быстрой езды выехали на вершину возвышенности к строгому обрыву. Здесь дул сильный ветер и было холодно. Далеко внизу между деревьями показался, очевидно, даже зимой не замерзающий шумный поток. На мостике, картинно переброшенном через сверкающую воду, промелькнули две женщины с белыми узелками в руках.

— Несут обед своим мужикам, — догадался майор. Наметанным глазом отыскал вьющуюся между скал кремнистую тропинку, и весь наш отряд с риском свалиться, натягивая поводья, сдерживая напуганных коней, спустился вниз. Стало теплей. Шагом поехали по дорожке, вьющейся между деревьев, поминутно пригибаясь и отводя в сторону пахучие, обожженные первыми заморозками ветви. Под ногами отчетливо виднелись следы только что прошедших здесь женщин.

Дорожка вывела нас к заброшенной маленькой шахте. Женщины были там.

— Что вы тут делаете?

— Идем до кумы на шахту «Тамара», — ответила самая бойкая и моложавая.

— А несете что?

— Гостинцы.

— А ну дайте поглядеть…

В узелках оказались хлеб, сало, бутылки с желтым и мутным перваком самогоном.

— Что ж у кумы хлеба своего нет, что вы хлеб ей тащите?

— Хлеб мы взяли на всяк случай, а вдруг попадутся бойцы, захотят с нами выпить и закусить, а то и побаловаться, — заигрывающе затараторила молодайка.

У входа в шахту виднелись свежие следы мужских сапог.

— Значит, ваших мужей здесь нет? — отрывисто спросил майор.

— В армии они, — в один голос ответили женщины.

Тогда идите своей дорогой, а мы взорвем шахту.

Женщины побледнели и медленно побрели вперед, поминутно оглядываясь.

— Эй, кто там, выходи, — закричал майор в зияющий зев шахты. Никто не отозвался. Майор бросил в дыру гранату. Глухой взрыв еще гуще оттенил могильную тишину.

И тогда из ближайшего строения походкой хозяина вышел старик — шахтер с татуировкой угольной пыли на морщинистом лице. Даже в это время, когда все люди ушли отсюда, он не решился покинуть шахту.

— Дезертиров шукаете? — спросил старик. — Там они, цельных шесть душ. У меня четверо сынов у красных, а эти на чужом коне в рай хотят въехать… Покликать их?

— Зови!

Старик отцепил от брезентового пояса шахтерскую лампу, зажег ее и не спеша привычно полез вниз. Минут через десять он вернулся.

— Не хотят, гады, вылазить на свет божий. Послепнуть боятся.

— А ну, живо за стариком… Привести их. В случае сопротивления — стрелять на месте, — приказал майор трем казакам.

Через четверть часа дезертиры под конвоем стали вылезать из шахты. Все они, кроме одного, были одеты в гражданское платье.

— Где оружие? — спросил майор одетого в военную форму человека, неуклюже топтавшегося на месте.

— Я с трудового фронта… Окопы рыл под Ворошиловградом… Страсть сколько земли там накопали.

— Какого года рождения?

— Тысяча девятисотого…

— Расстрелять бы его, сукиного сына! — вставил старик. Уничтожающее презрение горело в его светлых глазах, словно ляписом обведенных синей угольной пылью.

— Что ты, дед? У меня четверо сынов в Красной Армии.

Казаки прыснули со смеха. Человек врал, не задумываясь над сказанным. Даже дезертиры, опустившие было глаза, и те улыбались.

— Не за что нам воевать — вот и ховаемся, — выпалил один из них, обутый в резиновые сапоги, и, встретившись со взглядом майора, добавил: — Разрешите закурить. — Руки его тревожно зашарили по карманам.

— Это ты их завел сюда? — крикнул майор, угадав в нем вожака. — Смотри мне в глаза… Прямо смотри!

Но дезертир прыгнул в сторону и бросился бежать к обрыву, забрызганному кровавыми каплями шиповника. Пуля, пущенная из нагана, догнала его. Человек остановился, какую-то долю секунды постоял неподвижно, словно выбирая место, куда бы лучше упасть, и рухнул на черную, присыпанную углем землю, неестественно далеко отбросив голову. Один из дезертиров принялся мочиться, у остальных дрожали руки.

— Что с ними делать, расстрелять их всех до одного? — спросил майор.

— Побить их надо, — потребовал старик. — Нечего с ними цацкаться, побить и все, как мы били дезертиров в восемнадцатом году. Время-то сейчас оно полохливое. Пусть не поганят шахтерскую землю. Уйдете вы, они нам житья не дадут, да еще чего доброго к оккупантам перекинутся.

— Становитесь в ряд, затылком ко мне, — приказал майор.

Дезертиры стали, как им приказали, ежесекундно поворачивая головы назад. Один из них противно плакал.

Для майора я был посторонний человек, из штаба армии, я мог все истолковать по-своему, и он спросил меня:

— Побьем?

— Зачем? Из них еще могут получиться хорошие солдаты. — Я вышел вперед и стал перед дезертирами, чтобы успокоить их. Они знали, пока я стою так, в них не станут стрелять.

Майор подошел и стал рядом со мной.

— Старик правильно говорит, что всех вас следует расстрелять. Но, если останетесь сволочами — это всегда успеется. Важно, чтобы вы поняли свою вину и искупили ее, — сказал он. — Пойдете в армию?

— Пойдем и в первом же бою выправим свою оплошку, — пробормотал тот, что плакал.

— Кто этот убитый?

— Захарченко — лесник. Он украл две лошади у красноармейцев. У него и винтовка есть… А обмундирование сховано… Он нас и подбил сюда…

— Вот и хорошо, что напали сразу на баламута. Это вам наука. А сейчас марш домой, берите сухарей на дорогу и дуйте в военкомат, — приказал майор, довольный тем, что все так разумно разрешилось.

Быстрым, веселым шагом, ни от кого не хоронясь, дезертиры пошли домой. Мы сели на коней и к вечеру вернулись в дивизию.

Утром Варя рассказала, что на безыменной шахтенке казаки застрелили лесника.

— Он и муж был плохой и сено, говорят, спалил на Фащевке… Только в шахте дезертиров было восемнадцать душ… Четверо сразу подались в военкомат, а остальные вечером, когда убедились, что казаки уехали.

1941 г.