Огни Новороссийска

ОГНИ НОВОРОССИЙСКА

«Украина» отошла от шумной одесской гавани и взяла курс на Севастополь. На борту Иван Николаевич Квасоля узнал, что в Севастополе корабль простоит всю ночь. А следующая ночевка — в Новороссийске.

Это и опечалило и обрадовало его. Ночевки в портах удлиняли путь, но зато появилась непредвиденная возможность побывать в Новороссийске, куда он давно собирался.

Подполковник с добрым, простодушным лицом объявил Квасоле:

— Пассажирским судам не рекомендуется ходить ночью. Вот и ночуем под боком у матушки-земли. Так- то оно спокойнее.

— Я очень доволен ночевками в портах, — ответил Квасоля, протягивая ему жилистую загорелую руку и называя себя.

Разве знал его спутник, что значил в жизни Квасоли Новороссийск? Это счастье, что корабль на ночь бросал якорь в Цемесской бухте. Можно побывать в городе, побродить по его улицам.

Иван Николаевич закрыл глаза, и Новороссийск предстал перед ним таким, каким он видел его в последний раз, — гигантская каменоломня без единого деревца, и среди кирпичных глыб присыпанные цементной пылью трупы советских матросов и немецких солдат. Тогда он дал слово обязательно приехать в этот город после войны.

Впервые Иван Николаевич ехал на юг отдыхать. Доктора прописали ему знаменитые мацестинские ванны, чтобы изгнать ревматизм, схваченный в окопах.

Турбоэлектроход «Украина» — многоэтажный плавучий отель — потрясал размерами и быстротой хода, удивлял зеркалами, бархатом, мебелью из орехового дерева. Переборщили лишь с музыкой. Из бесчисленных репродукторов, установленных во всех концах корабля, гремели популярные песенки и фокстроты, записанные на пластинки. Пассажиры соседних кают, поставив чемоданы, тотчас включили приемники. Квасоля вежливо постучал в стенки, окрашенные масляной краской, но ему никто не ответил. Музыка неистовствовала, и ему ничего не оставалось, как уйти от нее подальше, на корму.

За кораблем летели чайки. Красивые белые птицы с изогнутыми черными на концах крыльями, повиснув на мгновение в воздухе, с пронзительным криком бросались в пенистые волны, вытаскивая оглушенную винтами рыбу. Сощурив глаза, Иван Николаевич долго смотрел на кромку берега со сверкающей песчаной косой, похожей на острие ножа. Он вспомнил, как поплыл с этой косы в море, когда была оставлена Одесса. На что тогда мог он надеяться? Всю ночь он провел в воде. Плыть было мучительно трудно. Крупная волна била в лицо, и горькая вода через нос попадала в горло. На рассвете, когда берег исчез из глаз, его подобрали рыбаки, бежавшие в Крым на моторном баркасе. У рыбаков вышла пресная вода, и они поили его вином, которым он никак не мог утолить жажду. Но обо всем этом он никогда никому не рассказывал и не вспоминал. Война кончилась, и люди как бы стали забывать пережитое.

Все репродукторы умолкли одновременно, как по команде: радиоузел прекратил свою работу. Иван Николаевич открыл глаза. Две девушки в расписанных цветами платьях смотрели на него и улыбались. Он улыбнулся в ответ и пошел в каюту. Ему все время, как только он ступил на корабль, хотелось быть одному, наедине со своими мыслями. Корабль покачивало. Сняв ботинки, Иван Николаевич лег на удобную койку и незаметно уснул.

Голоса, визг лебедок, звонки машинного телеграфа разбудили его. В открытый иллюминатор врывались красные лучи заката, виднелся кусок каменной стены форта — весь в осколочных дырах, словно в оспинах. Иван Николаевич торопливо оделся и вышел на нос корабля. В лицо ударил прохладный ветер. Подполковник опустил ремешок фуражки на подбородок. «Украина» входила в Севастопольскую бухту. Слева по борту как бы проплыл стоявший на якорях и бочках линкор. Матросы выстроились на палубе. Был торжественный час спуска флага. Иван Николаевич невольно стал во фронт. Подполковник улыбнулся:

— Какое-то странное состояние у меня, будто приехал в места, где прошло детство, все знакомо и так много напоминает, — задумчиво произнес подполковник. — Я ведь защищал Севастополь. Отжали нас к Херсонесскому маяку, и мы дрались там за баррикадами, сложенными из трупов убитых товарищей. Тогда даже мертвые продолжали служить.

— Вот именно, — согласился Иван Николаевич, проникаясь чувством дружбы к своему спутнику. Подполковник высказал ему его же собственные мысли.

Медленно пришвартовались к пристани. Утомленные дневным перелетом, чайки, тяжело взмахивая крыльями, улетели на ночлег к глинистым обрывам. Матросы спустили трап. Пассажиры, толпясь, сошли на пыльный берег покупать копченую ставридку с тонкой золотистой кожицей, славившуюся своим нежным вкусом. В каютах запахло рыбой. Море стало совсем черным, и противоположный берег бухты угадывался лишь по гирляндам желтых огней.

На железных башнях крейсеров запрыгали знакомые проворные огоньки азбуки Морзе. Ивану Николаевичу захотелось поделиться мыслями о войне, но он хорошо знал, что понять его сможет только фронтовик. Он шел по кораблю, то поднимаясь, то опускаясь по бесчисленным лесенкам, в надежде отыскать подполковника. Но его нигде не было.

— Ваш товарищ сошел на берег, — сказал коридорный. — Очень уж им охота побродить по улицам. Они воевали здесь. Боюсь, как бы не опоздали к отплытию. Завсегда уже так — хочется взглянуть на землю, на которой тебя могли убить, да не убили.

Иван Николаевич поужинал в ресторане, вернулся к себе в каюту, взял в руки книгу. Но внимание рассеивалось, мысли летели прочь, и он поймал себя на том, что читал, не понимая прочитанного. Книгу пришлось отложить.

Наверху, в салоне, танцевали, где-то азартно стучали костяшками домино. Иван Николаевич поднялся в салон, постоял немножко в сторонке, посмотрел на шумную, веселую молодежь и вышел на палубу. Сел на слабо освещенную скамью так, чтобы видеть крутую лестницу трапа, — ждал возвращения подполковника.

Набережная постепенно опустела. Вот, обнявшись, отошла от перил палубы последняя пара. Время текло, и склянки на военных кораблях в бухте отбивали спокойное его течение. Спать не хотелось, Иван Николаевич сидел на скамье, слившись с тенью, отбрасываемой спасательным ботом на стену. Он видел, как гасли звезды. Короткая южная ночь окончилась, начиналось утро. Небо на востоке посерело, стало светлеть, по палубе, потягиваясь, прошел матрос, внизу настойчиво застучала машина, раздались голоса.

На берегу с плетеными корзинами в руках появились торговки ставридкой.

Иван Николаевич взглянул на набережную и обрадовался. По камням быстро шел подполковник, на ходу застегивая пуговицы белого кителя, держа в левой руке фуражку. Седеющие волосы его прилипли к вспотевшему лбу.

Я так и думал, что вы не ложились! — крикнул подполковник, увидев Квасолю. — В таком городе трудно уснуть!

Пассажиры еще спали и не слышали, как разговаривали эти два человека, сидя на палубе.

— Дом здесь был кирпичный, угловой, на перекрестке двух улиц, дом номер тринадцать. Я лежал за пулеметом в комнате нижнего этажа. Очень хорошо помню ковер на стене с изображением спящего часового под копной ржи и Наполеона, опершегося на ружье. Помню, на этом ковре была туфелька, шитая бисером, а в туфельке — карманные мужские часы. Они долго висели на стене, и никто из матросов не решался их взять… Фашисты нас танками вышибали из этого дома. Подъедут и палят из пушек, выбили рамы, обвалили потолки… Долго держали мы этот домишко. Убивали одних, на смену приходили другие, а выгодную позицию не сдавали. «Дом смерти» — так назвали его в нашей бригаде. Он мне потом даже снился, этот дом… Ну, нашел я эту улицу и перекресток узнал — там до сих пор противотанковые ежи стоят, между ними картофель растет. А дома нет — вернее, есть, да не такой. Тот был одноэтажный, со ставнями, с палисадничком, а передо мной домина в три этажа. Думаю, ошибся, так на нем номер тринадцать. Тот номер. Хотел уже уходить и вдруг в освещенном окне угловой комнаты вижу ковер с Наполеоном. Подошел к окну, земля от волнения под ногами качается. Кричу:

— Эй, кто там, хозяева!

Подходит к окну женщина, из-за ее плеча мужчина выглянул.

— Разрешите, — говорю, — войти. Мои матросы этот дом защищали — вернее, не этот, а тот, что был на месте вашего. Я и ковер помню.

— Верно, мы и до войны жили здесь, — отвечает женщина, — но уже первый час ночи…

— Так ведь пароход утром уйдет, — говорю им. — Когда я теперь побываю у вас в городе.

— Да что вы?! Заходите, заходите, — позвал мужчина.

Вошел я в эту комнату, шатаюсь, как пьяный, сердце чуть из груди не выпрыгивает, глаза заслезились, будто ест их пороховым дымом, а со лба капли пота скатываются, и солоны на вкус, как кровь.

Смотрят на меня хозяева, дети их проснулись, сидят, рубашонки на колени натянули, слушают.

— Из вашего окна главстаршина первой статьи Афонин с гранатами под танк выбросился, — говорю я, — а у двери осколком Бондаренко убило, и было ему от роду всего восемнадцать лет…

Поговорили мы душевно, рассказал я жителям квартиры, как дрались матросы в их доме.

— Все мы воевали, а теперь вот залечиваем раны, — говорит мне хозяин. — Вон какую махину отгрохали на месте развалин! Работаем. И герои теперь пошли новые, трудовые.

Иван Николаевич слушал, но думал о своем, очень похожем на рассказ подполковника.

— А женщина фотографию мою просит. «Мы ее, — говорит, — на видном месте повесим, там, где туфелька была. Пускай все знакомые знают защитника нашего дома». Но у меня, как назло, фотографии не оказалось… Ну, расцеловались, пообещали друг другу писать, и поспешил я на пароход.

Несколько минут помолчали.

— Ну, а теперь на боковую, — предложил подполковник.

И спутники, довольные друг другом, разошлись по каютам.

Спали долго. Ведь нигде так хорошо не спится, как на пароходе. Иван Николаевич проснулся в конце дня, принял горячую ванну, пообедал, поднялся на нос корабля. «Украина» шла полным ходом, словно вспахивая море. По левому борту виднелись невысокие горы. Подполковник стоял, облокотившись на перила.

Вдали, на берегу, показались беленькие домики величиной со спичечную коробку.

— Скажите, это не Южная Озерейка? — спросил Иван Николаевич подполковника.

— Озерейку миновали. Перед нами совхоз «Мысхако».

— Как Мысхако? Значит, это Малая земля? А вот та высота — гора Колдун? — Иван Николаевич не мог скрыть волнения.

— Совершенно верно.

На капитанском мостике появился толстяк — капитан корабля, рядом с ним белокурая девушка. Девушка поднесла к глазам бинокль и пристально глядела на Малую землю. Капитан, жестикулируя, что-то ей объяснял.

На палубу поднимались пассажиры, смотрели на далекий берег, увенчанный цепью лиловых гор.

— Идем на новороссийские створы. Сейчас за Суджукской косой повернем, и мы в Цемесской бухте, — сказал подполковник.

Корабль стал резко забирать влево, и перед взорами пассажиров показался подернутый сумеречной дымкой Новороссийск. Сколько раз за тысячи километров Иван Николаевич видел этот город! Он окидывал теперь его жадным взглядом. Непривычно дымили трубы цементных заводов. Свыше года эти заводы были ареной ожесточенной битвы, там все взорвали и развалили. На голой вершине Сахарной головы, где во время войны вспыхивали огни выстрелов и взрывов, зажегся, как первая звезда, мирный электрический фонарь. Прошли ворота мола, запирающего вход в бухту. Толстая железобетонная стена его была проломлена в нескольких местах — следы страшных торпедных ударов.

По бухте сновало множество мелких судов. Под парусами возвращались к берегу рыбачьи лодки. У пристани спокойно стоял осыпанный огнями теплоход «Победа».

Город, который Иван Николаевич освобождал и видел мертвым, ожил и вырос без него.

Корабль подходил к пирсу элеваторной пристани, с кормы и носа бросили концы. На берегу среди ящиков, тюков и бочек стояла толпа встречающих. Люди приветственно махали руками, узнавая близких.

Расталкивая пассажиров, Иван Николаевич пробрался к выходу. Корабль приставал медленно. Не спеша опустили трап. Квасоля решительными шагами сошел на берег, усилием воли сдерживая подступившие к горлу слезы. Раздувшиеся ноздри его, привыкшие к влажному воздуху моря, ощутили знакомый, но уже давно позабытый запах Новороссийска — запах сухой цементной пыли. Он несколько раз всей грудью вдохнул этот воздух.

Город неудержимо тянул к себе, и, ступив на его нагретые солнцем камни, он попал в плен волнующих воспоминаний, как бы все заново переживая. Квасоля обогнул бухту. Перейдя у холодильника подъездные пути, которые когда-то перебегал, согнувшись под осколками, он повернул в тихий заросший акациями переулок, вспомнил, как лежал здесь на тротуаре, и ему захотелось снова прижаться к этим камням.

С упрямой настойчивостью он шел по улицам, узнавая дома со следами военных бурь, бушевавших в городе. Вот серое здание, в приказах Советского командования носившее условное название «Дом с орлом». Сколько снарядов выпустили в него артиллеристы— страшно подумать. А дом уцелел, его отстроили заново. Он сейчас сияет всеми освещенными окнами.

На площади Иван Николаевич увидел белые обелиски. Он снял шляпу и приблизился к могилам, вдыхая тонкий запах ночных фиалок. Уже совсем стемнело. Как ни напрягал он свое острое зрение, не мог прочесть длинные ряды надписей, нанесенных на обелиске с четырех сторон. Многих из тех, что лежали здесь под белыми камнями, он знал в лицо. Здесь похоронен его друг Байязитов, Сипягин, Каданчик…

Если бы можно было положить на их могилы букеты цветов! Но цветов никто не продавал, и Иван Николаевич пошел в Станичку по направлению к Малой земле.

Он ожидал увидеть разрушенную школу, разрытые снарядами глиняные траншеи, обгоревшие колья со спутанной колючей проволокой, широкие бомбовые воронки, залитые позеленевшей водой. Но ничего этого не оказалось. На Малой земле, где снаряды перепахали всю почву и выкорчевали деревья, разросся густыми кустами виноград. Лозы опирались на деревянные тычки, еле поддерживавшие тяжелые гроздья. Виноград издавал непередаваемо нежный сладостный аромат.

По узенькой тропинке, протоптанной среди виноградных лоз, Квасоля поспешил к горе Колдун. Ее черный конус резко выступал на фоне посветлевшего от звезд неба. Неизбывная тоска по памятным местам гнала его вперед. В ночной тишине слышался шорох падающих на землю переспелых ягод: кап, кап! Так падают после грозы тяжелые капли дождя с деревьев. Он сорвал гвоздь, ягоды на ней лежали одна к одной, будто зерна на початке кукурузы. Виноград перезрел. «Почему его не убирают?»

Петляя, тропинка уводила путника на невысокий холм. Что-то до боли знакомое было на холме. Поднявшись на его вершину, Иван Николаевич увидел белые здания совхоза, а повернувшись к морю, — квадраты канониров береговой обороны. В войну в них помещался штаб корпуса.

— Где-то вот здесь был мой окоп, — прошептал Иван Николаевич.

Здесь он воевал шесть месяцев. В этом окопе убило его друга Байязитова…

Но сколько он ни искал, окопа не было. Чьи-то хозяйские руки засыпали его, распахали землю, обильно политую кровью, засадили виноградником.

Ничто здесь не напоминает о войне. Совхоз «Мысхако» изготовляет вино отличнейшей марки — «Малая земля». Квасоля пил это вино. Малая земля! Эти два слова может понять только тот, кто побывал здесь во время войны.

Поднявшийся ветерок донес до слуха Ивана Николаевича обрывки песни. Он прислушался:

Слова эти написали и пели на Малой земле. Он всмотрелся в синюю темноту, увидел светлые пятна, подумал: «Должно быть, косынки». Там находились люди, и он пошел к ним, и чем ближе подходил, тем громче становилась знакомая песня.

Женщины убирали виноград. Одни ножами срезали кисти и укладывали их в плетеные корзины, другие носили корзины к совхозу.

— Что это вы полуночничаете, или вам дня мало? — спросил Иван Николаевич.

— Не хватает у нас рабочих рук. А урожай не ждет, сыплются ягоды. Вот и поспеваем, — ответила моложавая женщина, вытирая ладонью вспотевший лоб.

Голос женщины, чем-то напоминавший голос его погибшей жены, всколыхнул всю душу Квасоли. Совсем некстати вспомнилась книга иностранного писателя. Герой книги молодой, здоровенный парень после войны вот так же, как и Квасоля, приезжает на место боя, находит свой окоп, раскисает от воспоминаний и пускает себе пулю в рот.

«Дурак и бездельник. Если бы он работал, такая блажь не пришла бы в голову» — про себя выругал Квасоля героя романа и громко сказал:

— Ну что ж, девчата, давайте помогу, — поставил себе на плечо огромную корзину и потащил ее к совхозу. Корзина оказалась тяжелой, сердце его учащенно забилось, но он пошел крупными шагами, не чувствуя усталости, жадно вдыхая запах знакомой земли, любуясь огнями Новороссийска.

Квасоля работал несколько часов, но какое-то досадное чувство нет-нет да и шевельнется в груди. «Пора на пристань. На пароходе чемодан с бельем и книгами, в кармане билет и путевка в санаторий».

На рассвете, когда исчезли кружевные тени от листьев, женщина-бригадир, поразившая его своим голосом, сказала:

— Ну, а теперь — шабаш! Можно и зоревать.

Женщины сложили ножи и корзины и, вымыв в роднике руки, друг за дружкой пошли по тропинке. Иван Николаевич шел последним, рядом с бригадиром, поглядывая на ее обветренное, простодушное, приветливое лицо. Мягким грудным голосом женщина рассказывала, как во время десанта в Новороссийск на пирсе элеваторной пристани убили ее мужа.

— Прямое попадание мины, — говорила она, стараясь быть спокойной, сохраняя большую душевную силу.

Поднялись на вершину холма. Открылось море. По темно-синим волнам скользил белый корабль. Квасоля взглянул на него с чувством облегчения, обрадованно сказал:

— «Украина»… Хорошо, что ушла. Теперь я смогу побыть с вами на этой чудесной земле еще деньков пять — до следующего парохода.