Огни Новороссийска

БРАТЬЯ

Маршал авиации в своем служебном самолете летел в черноморский город, празднующий двадцатипятилетие своего освобождения. В салоне вместе с ним находился генерал-полковник, бывший начальник политотдела одной из армий, защищавших город в 1942 году. Весь путь спутники играли в шахматы. Оба не уступали друг другу в настойчивости и мастерстве, но чем ближе подлетали к цели, тем большее волнение охватывало их.

— Хорошо бы пролететь вдоль берега, взглянуть на места, где довелось воевать, — предложил генерал-полковник.

Маршал согласился, отправился в кабину летчиков и оставался там, пока самолет не оказался над Туапсе. Генерал-полковник, прильнув к окну, смотрел вниз. Словно огромная льдина, по морю плыл белый теплоход, на рейде дымили танкеры, сновали проворные катера. Справа горстью рассыпанной соли заискрились светлые домики знакомого поселка и растаяли, словно растворились в синей воде неба. Среди тронутых осенней позолотой лесов замелькала небрежно брошенная на невысокие горы лента шоссе. Показалось полукружье курортного городка с Толстым и Тонким мысами. Через несколько минут открылось сверкающее лукоморье, и возник город, куда спешили военные: огромная бухта, перегороженная каменным молом, голова господствующей высоты, расцвеченные флагами ракетоносцы, ровные кварталы и площади до боли знакомого и в то же время выглядевшего чужим большого города.

Лирически настроенный генерал-полковник посмотрел на трубы цементных заводов:

— Дымят, как эскадра, готовая в далекий поход.

— Дом Юккерса. Единственный дом, уцелевший в городе во время войны. Я несколько раз просил артиллеристов не обстреливать его. Облицованное золотистой глазурью здание служило нашим летчикам великолепным ориентиром при налетах на город. Сейчас в этом доме горком партии.

Самолет с ревом прошел над городом и поплыл над виноградниками совхоза шампанских вин. Среди пожелтевших лоз, как цветы, мелькали косынки женщин, убиравших урожай.

Маршал не сказал своему спутнику, что родился в этом городе, провел в нем детство, окончил фабзавуч, работал на цементном заводе, по путевке комсомола ушел в авиацию.

Самолет резко пошел вниз и мягко опустился на бетонные плиты аэродрома. В середине войны в генеральском звании маршал командовал авиационным корпусом, и его люди сражались с фашистскими летчиками, базировавшимися на этот аэродром, построенный в 1942 году.

Гостей, прибывших из Москвы, как положено в таких случаях, встретил командир соединения, отрапортовал и повез в город. Ехали молча. И маршал, и генерал- полковник прильнули к открытым окнам автомобиля. Каждый поселок, мост, поворот шоссе напоминали позабывшееся, казалось, навсегда. Новое все разрасталось, старое ветшало, отмирало, гибло. Прошло четверть века, как они были здесь в последний раз.

Незаметно въехали в город, обсаженный высокими молодыми деревьями, в ветвях бились бумажные мальчишечьи змеи. В центре толпами ходили ветераны войны — пожилые люди в пиджаках, обвешанных орденами и медалями: бывшая морская пехота, моряки, летчики, артиллеристы, танкисты, стрелки, санитары…

Приезжих поселили в двухместном еще пахнущем масляной краской «люксе», недавно построенной гостиницы. Маршал подошел к открытому окну, выглянул на празднично разукрашенную широкую улицу, на восторженную молодежь, с любопытством разглядывающую необыкновенных гостей, собравшихся со многих мест Советского Союза, и пожалел, что не взял гражданский костюм. Хорошо бы заправить в брюки белую рубаху и, не застегивая ворота, никем не узнанным бродить по шумным улицам своего детства. Впрочем, знакомых улиц нет и в помине, их слизал огненный шершавый язык войны. Но разрушенный до основания завод, на котором он работал, восстановили, поставили новые цеха и более мощные вращающиеся печи для обжига клинкера, размалываемого на цемент. Еще в Москве он постановил: обязательно сходит на завод.

В дверь весело постучали, вошел секретарь горкома партии, молодой, но с военной медалью, украшающей человека. «Подростком воевал», — про себя отметил маршал. Секретарь поймал взгляд, объяснил: мальчиком упросился в бригаду морской пехоты. Вместе с Красниковым последним отходил с клочка земли, который впоследствии окрестили Огненной землей.

Генерал-полковник помнил эту прокаленную на огне каменистую почву. Он тоже уходил последним, и шел рядом с командиром бригады Митей Красниковым, которого уже нет в живых.

— Пойдемте в горком. Там собралось много народа. Вам будут рады, — предложил секретарь. — Человек десять упоминали ваши имена.

— В дом Юккерса? — улыбаясь спросил маршал, но секретарь не знал кто такой Юккерс и впервые слышал о его доме. Многое забывается с годами, и время безжалостно стирает имена и названия.

В горкоме было полным-полно народу. Люди всегда инстинктивно стремятся собраться вместе. От стены отделился широкоплечий пахнущий табаком росляк, протянул маршалу тяжелую руку.

— Сколько лет, сколько зим…

Им уступили стулья, и они сели рядом, счастливые тем, что видят друг друга.

— Четверть века как не бывало. Я давно на пенсии, а мне все еще снятся бои над бухтой, над городом, над Огненной землей…

Об Огненной земле вспоминали во всех концах обширной комнаты, но постепенно вокруг маршала и его друга образовался плотный круг людей.

— А помните, как первая немецкая танковая армия неожиданно исчезла из Прикубанья? На ее поиски посылали разведсамолеты, и ни один не возвертался, а вы выпорхнули на трофейном «мессершмитте» и нашли.

— Такое не забывается, — ответил маршал, и перед его глазами встал никогда не вспоминавшийся в мирной жизни боевой эпизод. Он увидел раскрашенное желтой краской осиное туловище трофейного самолета, отремонтированного усилиями технарей и летчиков, и то, как он осваивал его, как впервые поднялся над землей в немецкой машине, а затем получил задание — полететь и найти ускользнувшую танковую армию фашистов. На него напялили узковатую, с чужого плеча, некрасивую, пахнущую каким-то противным запахом немецкую форму.

Начиналась увлекательная игра в темную, и полет мог показаться чем-то средним между выполнением долга и шуточной забавой. За линией фронта на переодетого советского летчика не обращали внимания, хотя он и был один-одинехонек. Нагруженные фашистские самолеты летели в сторону русских, облегченные возвращались. Почти рядом продымил подбитый «юнкерс» и с размаха врезался в пшеничное поле. «Не дотянул до аэродрома», — равнодушно подумал советский ас. После долгих блужданий он нашел задернутые облаками пыли колонны танков, кратчайшими путями уходящих на Сталинград, и сердце его радостно затрепетало. Дело было сделано, оставалось только доложить начальству.

На обратном пути к нему приблизился проворный «мессершмитт», и он увидел горбоносое, перечеркнутое осколочным шрамом лицо пилота. Немец показал рукой кверху, в шлемофоне раздался резкий возглас предупреждения:

— Над нами пять яков! — Самолет стремительно пошел в облака, только на фюзеляже мелькнул намалеванный киноварью бубновый туз.

Русский летчик обрадовался якам. Теперь можно не бояться, он среди своих. Но свои бесцеремонно навалились на него со всех сторон, и не навязывая боя, повели на аэродром, но не на тот, с которого он взлетел, а на другой, в сторону, и все прижимая ниже и ниже, заставили опуститься на прогибающиеся под тяжестью самолета металлические полосы. Он сел, с облегчением вылез из кабины, смахнул со лба капли пота. Со всех сторон проворно бежали возбужденные люди, кричали:

— А, попалась гадюка!

— Важную птицу зацапали!

Летчик взглянул на свою грудь и с удивлением увидел, что на мундире у него прикреплен «железный крест», сделанный из фибры, окантованной серебряным ободком.

— Я свой… товарищи… свой, — обрадованно кричал он подбегавшим к нему парням.

— Как свой?

— А, продался фашистам, — бравый старшина с ходу залепил ему оплеуху.

— Я советский генерал, летал в тыл с важным заданием. — К нему вернулось обычное равновесие. Он назвал свою фамилию, которую знали.

Офицеры угомонили разбушевавшихся солдат. Повели подозрительного человека в штаб. Последовала серия телефонных звонков, и недоразумение прояснилось.

Маршал зарумянился и спустя четверть века почувствовал ожег на щеке. Старшина умел бить.

Еще несколько раз летал смелый ас на обжитом «мессершмитте» в далекие опасные рейсы. Но теперь всякий раз в сопровождении своих истребителей, поджидавших его возвращения в условленной зоне.

Могучий пенсионер не выдержал — предложил пройтись на Огненную землю. В шумном вестибюле гостиницы к ним присоединились еще люди, пошли оживленной группой человек в двенадцать, по дороге многое переживая заново. Сердца охватила волнующая буря чувств, мыслей, воспоминаний.

Словно ливнями, омытая кровью земля обновилась и расцвела. Там, где проходил передний край, высились новые дома, с балконами, украшенными коврами. Повсюду алели красные флаги — все вокруг словно замело маковыми лепестками. Не было разбитой радиостанции, где помещались штабы; срезанный артиллерийскими снарядами лагерный сад разросся, и куда только достигал глаз зеленели квадраты виноградников. Нигде не виднелось ни одного дота, ни одной нитки колючей проволоки. Маршал знал: доты разобрали на строительство домов, из проволоки наделали гвоздей.

По Огненной земле бродили мужчины, как дети клали в карманы ржавые осколки, которые могли их сразить наповал. Каждый искал свой окоп и не находил, все засыпало отжившее свое время. Встречались холмы братских могил, с именословами, набранными золотыми буквами, и многие находили в них имена своих товарищей. Дорога была как бы проложена вдоль бесконечного кладбища, и маршал думал, что ряды безмолвных могил способны говорить — они как бы строки в страшной книге войны, по которым и через сто лет можно прочесть о жестокости оккупантов, о мужестве защитников Родины.

Пригреваемые нежарким сентябрьским солнцем незаметно дошли до виносовхоза, называемого теперь «Огненная земля». В прохладной столовой рабочие угощали молодым вином красавца адмирала — бывшего командующего Черноморским флотом и уцелевших командиров батальонов морской пехоты.

У двери висела чугунная доска. Генерал-полковник прочел: «Здесь помещался штаб 255-й бригады морской пехоты», улыбнулся, сказал:

— Штаб этой бригады и не ночевал тут, он помещался на радиостанции.

Кто-то пожалел:

— Как жаль, что не оставили развалин радиостанции.

Маршал слушал и думал, что время перепутывает события, даты, цифры. Сотрудница городского музея и директор совхоза обещали все написать заново, так, как было.

Весь день маршал с любопытством бродил по земле, над которой провел не менее сотни воздушных боев. До этого он никогда здесь не был, но каменистая, красноватая, словно впитавшая в себя кровь, почва была ему дорога. Над ней гибли его товарищи.

Вернувшись в город, он, никого не предупредив, отправился на цементный завод. В его время там выпускали простой портландский цемент, теперь он слышал производят пуццолановый, томпонажный для горячих нефтяных скважин, быстротвердеющий для бетонов гидроэлектростанций.

Он ехал на задней площадке в полупустом трамвайном вагоне.

— Обратите внимание, здесь проходила линия фронта, — восторженно сказал ему бородатый человек. — На бетонном пьедестале, как напоминание о годах величайшего проявления человеческого духа, стоял железный остов товарного вагона, снизу доверху источенный пулями. — Какой-то любознательный мальчишка насчитал в нем одиннадцать тысяч пробоин. Вагон этот перегораживал шоссе и, как баррикада, разделял две враждующих армии.

Маршал сошел на остановке у завода. До проходной оставалось каких-нибудь сто шагов. Работала вечерняя смена. Невысокий ростом дежурный инженер со смуглым, решительным лицом узнал маршала — в заводоуправлении висел его портрет при всех звездах и орденах. Инженер стоял у стены, украшенной электрической схемой диспетчерского шита. На схеме, как в зеркале, отражалась работа завода, и маршал понимал, что веселые зеленые огоньки утверждают: все вращающиеся печи работают полным ходом.

Инженер охотно повел гостя по высоким, просторным цехам, показал, как происходит помол, превращая мергель в сметанообразный шлам, как шлам насосами подается в чудовищно вместительные горизонтальные бассейны.

— Машин и всяких механизмов у нас больше, чем людей, — похвастал инженер. — Закрывая кепкой загорелое лицо от жара, он прошел к огромным железным печам, поставленным с едва уловимым на глаз уклоном в сторону головки, где бушевал огонь с температурой в 1500 градусов. В гигантских печах, наполненных смесью сырья, возникали новые химические соединения, и маршал почувствовал в них то же величие, что в мартенах и домнах. Здесь тоже люди имели дело с огнем, им надо было налаживать ритмичную, постоянную работу, «чувствовать» печь, знать ее особенности, считаться с капризами. Постояли у пульта управления, где разумные измерительные приборы контролировали работу печи: скорость вращения, температуру, силу горячего воздушного дутья. Печь медленно вращалась, в ее железной утробе шумело разноцветное пламя, глухо бился о металлические стенки спекшийся клинкер, и в этом движении и звуках был вечный круговорот жизни.

Маршал все оглядывался вокруг — искал свое рабочее место, и не находил, как десантники сегодня на Огненной земле не находили своих окопов. Было жарко. Хотелось пить. Инженер вывел гостя из цеха, повел на карьер. С подножья господствующей высоты хорошо просматривался вечерний порт, теплоходы и военные корабли, украшенные мозаикой красных, желтых, зеленых ламп. На длинных пирсах, как на бульварах, гуляла молодежь. Морской ветер гнал с бухты медные волны музыки духового оркестра.

— Смотрю на вас, товарищ маршал, и кажется, что я вас уже где-то видел, — с замиранием сердца признался взволнованный инженер.

— Да, и у меня такое впечатление, будто вы когда- то приснились мне, — переплетая пальцы обеих рук, с ноткой насмешливо добродушной снисходительности ответил маршал, и было непонятно: сказал всерьез или в шутку.

Инженер показал кратчайший путь в порт, пожал собеседнику руку, и маршал, попрощавшись, зашагал по тропинке, круто сбегающей между валунами к морю. Через полчаса он был на пирсе, у которого фашистские бомбардировщики потопили лидер «Ташкент». На эту обгрызанную бомбами и снарядами полоску бетона в сентябре 1943 года высадился десантный полк войск НКВД.

На пирсе маршал встретил генерал-полковника. Он стоял у самого уреза воды, смотрел в черную даль, и видел то, что происходило тут более четверти века назад. Во время отступления на этом, уже отрезанном врагами пирсе, садясь в торпедный катер, пришедший за ним, он попал под страшную бомбежку. Одной из причин, заставивших его приехать на торжества, было острое, никогда не покидавшее желание взглянуть на место, где его могли убить, да не сумели.

Маршал положил на плечо товарища руку, привел его из прошлого в настоящее.

— Вот мы гуляли по Огненной земле, и каждый мог наступить на забытую мину и взорваться. Чем не сюжет для рассказа? — сказал генерал-полковник. Корреспонденты во время войны не написали о нем ни строчки, хотя он постоянно находился в передовых цепях. Он не только переживал все подробности боев, но и знал в лицо сотни солдат и матросов. Ему хотелось поведать другу о своем поведении в боях за город, но он смолчал. Собственные подвиги ему казались бледными по сравнению с крылатыми победами маршала. Они вернулись в гостиницу и, утомленные переживаниями дня, легли в прохладные постели и моментально уснули.

На другой день на Огненной земле состоялся митинг. Пришли стар и млад— все население города. Выступали участники обороны и штурма. Секретарь горкома партии просил маршала выступить, но тот наотрез отказался — он не любил, да и не умел говорить перед народом.

Люди называли имена погибших товарищей, говорили о мужестве, о войсковом товариществе, о стойкости, о том, как бойцы, испробовав свои силы в бою, становились коммунистами.

Затем моряки продемонстрировали высадку морского десанта у мыса Любви, стараясь повторить все, как было во время штурма. Среди разрывов и цветных дымов спешили мелкие суда. Молодые люди с оружием бросались в воду, выскакивали на каменистый берег, кидали гранаты и палили из автоматов в белый свет, как в копеечку.

— На самом деле все было не так красочно и картинно, — сказал генерал-полковник. — Бой невозможно повторить. Никогда не бывает два одинаковых боя.

— Тогда, двадцать пять лет назад, подожженные суда пылали жаркими кострами, на море горел разлитый бензин и по горячей воде хлестал свинцовый ливень, — припомнил маршал. Он видел штурм родного города с неба, затянутого облаками дыма. Штурм длился пять суток, и пять суток он во главе своих летчиков дрался с фашистскими самолетами.

Ему снова довелось встретиться с «мессершмиттом», размалеванным бубновым тузом. Фашист узнал его, на секунду опешил и это удивление стоило ему жизни. С холодным спокойствием советский генерал пустил длинную пулеметную очередь и сбил врага, упавшего в море, задернутое покрывалом траурного дыма, сносимого с берега. Он вспомнил, что до этого было одно рандеву с горбоносым асом и подумал, что если вечером на торжественном заседании в городском театре его принудят выступить, он расскажет об этой памятной ему встрече.

И вот он на торжественном заседании в театре, заполненном до отказа. Никогда маршал не видел сразу столько орденов, как в этот вечер. Защитники Огненной земли награждались по четыре, по пять раз. Он сидел в президиуме. Член Политбюро ЦК КПСС говорил о военной и трудовой славе города, оглашая фамилии, давал оценки подвигам и характеристики людям, назвал и фамилию маршала; затем, под гром аплодисментов, на знамя города прикрепил лучезарный орден.

На трибуну выходили ветераны. И оттуда лились воспоминания, воспоминания, воспоминания — живой, кипящий поток слов, пригодных для стихов. Сотрудница музея едва успевала стенографировать.

Председательствовавший секретарь горкома партии назвал фамилию маршала. Маршал, покачиваясь от волнения, вышел на трибуну, напомнил о своих летчиках живых и мертвых, на минуту задумался. Его величественную фигуру из лож рассматривали в бинокли, как в театре.

— Ну, что вам еще поведать? Расскажу, как сбили меня. — Двумя фразами он нарисовал портрет горбоносого фашистского летчика — Ну так вот, после одного боя над Огненной землей я замешкался и последним возвращался на аэродром. Над морем меня настиг горбоносый. Мы узнали друг друга и завязали неравный бой. Я уже расстрелял боезапас, оказался безоружным, и как всегда бывает в таких случаях, как не крепился— плюхнулся в море. Открыл фонарь самолета и вывалился в холоднючую воду. Берег едва проглядывался, но я поплыл кролем, сделал несколько резких движений и почувствовал свежую рану. Море окрашивалось в розоватый цвет. Остановить кровь было нечем, она вытекала в воду, а с нею казалось вытекала и сама жизнь. Я наверняка знал, что до берега мне не добраться. Но инстинкт самосохранения заставлял плыть. Один взмах рук, второй, третий, сотый. Не хватало дыхания. Быстро темнело, а может мутилось в глазах. Берег вместо того, чтобы приблизиться, — исчез. Последние силы покидали тело. И тут я услышал шум мотора, даже подумал, что это гудит в голове. Рядом застопорил торпедный катер. Меня подняли на борт, я потерял сознание и очнулся в далеком госпитале… Прошла целая вечность, а я до сих пор не знаю, кому обязан жизнью.

В зале стояла тишина, и в этой напряженной тишине, словно удары колокола, раздались энергичные слова:

— Это был я, товарищ маршал! — В конце зала поднялся мужчина в белом пиджаке, на котором поблескивал орден Красного Знамени. Все взоры обратились к человеку, стоявшему неподвижно, как памятник. Маршал узнал в нем вчерашнего инженера с цементного завода.

— Идите сюда, на сцену, — позвал председатель, и все в президиуме замахали руками, приглашая его к себе.

Человек сразу вспотел и под аплодисменты пошел армейским шагом. Его осыпали цветами. Он, не торопясь, поднялся в президиум, стал рядом с маршалом, низенький, щуплый, похожий на мальчугана. Несколько минут они стояли молча, узнавая друг друга, улыбаясь и радуясь столь необыкновенной встрече.

— Расскажите, как все это произошло, — попросил председатель.

— Очень даже обыкновенно. Наш корабль возвращался на базу. Видим, клюнули советский самолет. Ну, мы и помчались к месту происшествия, с надеждой, что летчик жив. Конечно было не по себе, слишком близко город. Подошли к масляному пятну, и когда подняли человека на борт, тут нас взяла в работу фашистская батарея. Снаряды рвутся вокруг, а мы маневрируем среди разрывов и уходим и, как видите, не оплошали, ушли без потерь.

Затем за городом, в уютной гостинице виносовхоза, был банкет. Маршал и инженер-цементник сидели рядом, пили сухое вино, и все не могли наглядеться друг на друга. Генерал-полковник поглядывал на инженера; ему казалось, что этот человек был командиром катера, под огнем увезшего его с изгрызанного бомбами пирса.

В числе многих тостов, произносимых со всех сторон огромного зала, маршал сказал несколько слов о своем потерянном и вновь обретенном друге.

— Вчера я встретился с ним на заводе, видел его в работе. Возвышенное беспокойство за порученное дело, присущее героям обороны и штурма города, не исчезло и продолжает жить в рабочих цементных заводов, заново построенных на почве, обильно политой кровью. — Маршал обнял бывшего матроса, и они, как братья после долгой бесконечной разлуки, поцеловались на глазах у сотен людей, знающих подлинную цену жизни.

Апрель 1970 г.