Огни Новороссийска

ЗАПИСНАЯ КНИЖКА

События разворачиваются настолько быстро, что я не успеваю всего записывать и веду лишь беглые заметки в записной книжке.

Сегодня мне удалось достать «Правду» за 9 августа. Оказывается, в ночь с седьмого на восьмое наши самолеты впервые бомбили Берлин.

На левой стороне Днепра автобус безнадежно испортился. Все редакционные машины уехали, а я и шофер Марков остались на берегу. Правда, Жуков пообещал, как только они разгрузятся в селе Рубановке, прислать машину и тащить автобус на буксире.

— В полную воду за рекой не ночуй, — напомнил Марков.

Несмотря на трудности отступления, редакция до сих пор не потеряла ни одной машины. Газета выходит без перебоев. Где бы мы ни были, газета печатается и доходит к бойцам.

Ночью невдалеке от автобуса из гибких ивовых кустов через каждый час взлетала яркая ракета. Мы с Марковым напрасно всю ночь искали ракетчика, ракеты взлетали из автоматических пружинных ракетниц, установленных диверсантами у переправы. Мы отыскали их утром среди кустов.

Вечером с правого берега Днепра приехали Володя Гавриленко и Виктор Маркелов, привезли новую печатную машину, смонтированную на грузовике. Взяли они машину в днепропетровской типографии. Испорченный автобус прицепили к грузовику и ночью притащили его в большое село Рубановку, в котором расположилась редакция.

Жуков послал в командировку меня и Виктора Токарева.

Ночевали в селе Большие Кайры. Учитель — хозяин дома, в котором мы провели ночь, сказал:

— Возьмите себе все, что вам нравится, хотите верблюжье одеяло, хотите гармошку, костюм или белье… Все равно отберут фашисты.

Я подошел к книжному шкафу и вытащил оттуда томик Есенина.

Хозяин, которому ничего не было жалко из вещей, пожалел книжку и долго вертел ее в руках, не желая с ней расставаться.

Фашисты заняли правый берег и ведут частый артиллерийский огонь по нашему селу, битком набитому войсками.

— Как только раздался первый выстрел, собаки покинули свои дворы и убежали в степь, — заметил учитель.

Наши пулеметчики постреливают через реку. На берегу Днепра вырыты свежие окопы полного профиля. По траншеям среди красноармейцев, расположившихся в обороне, бродят мальчишки, собирают стреляные гильзы, просят, чтобы им дали винтовку выстрелить в фашистов.

Весь день потратили на поиски Шепетова, так как кто-то все еще продолжает тасовать части. Повсюду много штабов и тылов, много бойцов, но спрашивать их, какой они дивизии, неудобно — это военная тайна. Говорят, по радио передали, что наши самолеты вновь бомбили Берлин!

В конце концов Шепетов нашелся.

Глядя на него, я вспомнил первый бой его дивизии под Селетином. Там Шепетов рядом последовательных молниеносных ударов, изнуряющих врага, совершенно обескровил первую и четвертую горно-стрелковые бригады румын.

Тогда Шепетов сначала намеренно отошел в беспорядке, увлекая за собой противника, заманивая его на невыгодную открытую болотистую местность, а потом ударил с флангов и окончательно смял. Бой этот характерен не только стремительностью наступления, но и своей продуманностью. Уже тогда в течение всего боя Шепетов не забывал об охране флангов и тыла.

Потом развернулся ряд кровопролитных боев под Новой Ушицей и Новой Одессой. 228 и 229, 399 и 13-й пехотные немецкие полки, 16-й мотополк «СС», 3-й кавалерийский мадьярский полк были уничтожены дивизией Шепетова. Шепетов отходил только по приказу, ни одна рота у него ни разу не побежала.

Мы сидели на сваленном дубке у хаты. Вспоминая проведенные операции, генерал сказал:

— Маневренная война богата неожиданностями. Любое решение, как бы оно хорошо ни было продумано, не гарантирует, что события будут развиваться так, как предполагалось. В ходе боя часто возникает необходимость изменить группировку своих сил. Я делаю это смело, не теряя времени.

Нашему командованию стало известно, что противник готовится из Никополя форсировать Днепр. Чтобы помешать ему, к реке спешно переброшена из тыла еще не бывшая в боях 30-я кавалерийская дивизия полковника Пичугина.

Конники получили приказ сменить дивизию, от которой, я это хорошо знаю, остался только номер.

Фашисты, знавшие о движении кавдивизии, не ожидали столь стремительного марша. Они рассчитывали переправиться раньше, чем подойдут кавалеристы, но просчитались на один день. В два последних перехода Пичугин делал по шестьдесят километров в сутки.

Оккупанты начали переправу, когда один из кавалерийских полков подошел к реке. Потеряв около роты убитыми, гитлеровцы отложили операцию.

Мы приехали в село Водяное вместе со штабом дивизии. Встретил нас Пичугин, высокий, седой, строгий, весь осыпанный кирпичной пылью. В дом, где остановился полковник, только что влетел снаряд.

— Газету вашу видел… Рекомендую поехать в Каменку, к майору Реве. Его полк помешал фашистам переправиться через Днепр.

В Каменку поехали по шоссе, с которого то показывался, то пропадал за деревьями расположенный на другой стороне Днепра Никополь. В этом городе прошло мое детство, там в ветеринарной лечебнице служил фельдшером мой отец, оттуда в 1918 году он ушел в Красную Армию. Я хорошо помню, как в Никополе находились красные, а в Каменке белые, обстреливавшие Ярмарочную площадь, на которой я тогда жил. Детство! Как часто во время войны мы обращаемся к нему в своих воспоминаниях!

Кавалеристы торопливо рыли на песчаных берегах реки Конки окопы, жадно пили воду из конских цибарок. Я еще не видел дивизию, так хорошо оснащенную автоматическим оружием, как 30-я.

Приехали к майору Реве под артиллерийским огнем. У него застали лейтенанта Семенова, которому опытный и решительный Рева приказал заткнуть глотку фашистским артиллеристам.

Семенов повел меня с Токаревым к себе на батарею, замаскировавшуюся среди песчаных бугров, покрытых ивовыми кустами. Перебегали к батарее от холма к холму.

С наблюдательного пункта город виден как на ладони. Мне хотелось найти знакомые здания — Бабушкинскую школу, ветеринарную лечебницу, пристань. В стереотрубу видно было оживленное движение солдат у деревянной церкви. Семенов приказал обстрелять церковь. Со второго залпа она загорелась, как свеча. К ней подъехало около тридцати грузовиков. Батарея повела беглый огонь, разбила несколько машин. Тогда к горящей церкви бросились солдаты, пытаясь вынести из нее какие-то ящики. Еще несколько выстрелов, и церковь взлетела в воздух со всем содержимым. В ней оказался склад артиллерийских снарядов.

Через десять минут Семенов крикнул:

— Летит «старшина»!

Показался самолет-разведчик. Огонь прекратили, артиллеристы залегли в ровики. Разведчик летел низко, но батареи так и не обнаружил. Наши артиллеристы мастера маскироваться.

Вечером в штабе полка встретили разведчиков Чугунова, Петренко, Ясинского; они собирались переплыть ночью на другую сторону Днепра, где с тридцатью восемью кавалеристами находился капитан Саидов. Этот Саидов был знаменит тем, что километров за сорок от Днепра, на его правой стороне, напал на полевую почту и захватил мешок писем, прибывших из Германии. Этот мешок, доставленный в разведотдел армии, помог расшифровать название всех фашистских частей, наступавших на нашем участке фронта.

Токарев решил отправиться с разведчиками, но Рева категорически запретил.

Рева получил приказ — готовиться к форсированию Днепра и взятию Никополя. Время начала операции будет указано особо в секретном пакете в 22 часа.

Корреспонденты «Знамя Родины» решили идти с полком. Весь день фашисты обстреливали район штаба полка, несколько снарядов разорвалось в саду дома, где мы поселились.

В половине десятого вечера нас позвали в штаб, где все пропитано запахом кожи и лошадиным потом. Там было полно строевых офицеров, бряцающих оружием, у плетня нетерпеливо били копытами кони. Из штаба дивизии привезли секретный пакет с надписью — вскрыть в 22 часа.

Поглядывая на часы, томительно ждем назначенного времени. Наконец, в торжественной тишине Рева, вставший во весь рост, рвет пакет, вынимает из него приказ, написанный на плотной топографической карте уже оставленного района.

— Операция на сегодня откладывается… Полку быть готовым к наступлению! — прочел майор.

Вернулись в редакцию, расположившуюся в красивом селе Богдановка. Через час нас послали обратно к Реве, чтобы описать предстоявший наступательный бой. Во время повального отступления каждый бросок вперед действует вдохновляюще, и об этом следует писать в газету.

Ночевали в Белозерской МТС, в штабе только что организованного отряда партизан. Партизаны с ног до головы увешаны оружием. Настроение у них бодрое. Они иронически поглядывают на нас. Мол, воюете плохо. Уйдете, так мы покажем фашистам кузькину мать.

К фронту подходят колонны свежих войск, еще не бывших в боях. Солдаты пожилые, призванные из запаса, вооружены трехлинейками образца девяносто первого года. Идут молча, посасывая козьи ножки, многие хромают, видимо, не научились как следует обматывать портянками ноги. С одной из таких колонн попали под бомбежку, самолеты снизились и обстреляли войска из пулеметов. После того как солдаты разбежались по обе стороны шоссе, летчики начали бомбить. Я остался в машине, уверенный, что на дорогу, которая вскоре понадобится им самим, оккупанты не станут сбрасывать бомбы. Так оно и вышло.

Немецкая артиллерия кромсает поле золотоголовых подсолнухов. Сильные стебли под взрывными волнами пригибаются до самой земли и потом снова встают во весь рост, неистребимые, как люди.

Вернулись в Каменку, подернутую терпким дымом пожаров. Продолжается сильный артиллерийский обстрел, разрушено много каменных домов. Сюда прибыло несколько грузовиков с пустыми пивными бутылками для борьбы с танками.

К нам подошел шофер. Он везет раненого, у которого в руках разорвалась граната. Шофер спрашивает:

— Куда его доставить, в госпиталь или трибунал?

Я посоветовал везти в госпиталь, и шофер послушался меня.

Приказа о наступлении нет, и мы уехали в Большую Белозерку, куда переехала наша редакция. Семен Жуков, которого любили все корреспонденты, уехал. Его назначили редактором армейской газеты.

С Давидом Вишневским еду в дивизию Шепетова, получившую задачу — наступать через Днепр.

Дивизия расположена в полуразбитых фашистской артиллерией селах Благовещенское, Ивановка, Ново-Украинка.

Всю ночь на берегу реки Конки по неправильному кругу с зажженными фарами ходят несколько автомашин — наивная затея Сабадашевского создать у противника впечатление о подходе наших танков.

Поехали в село Ивановку в полк капитана Иванова. Этому полку Шепетов приказал переправиться через Днепр и занять село Ново-Каменку. Капитан достал из планшета карту, густо испещренную красным карандашом, словно забрызганную кровью, и показал, как будет проходить атака.

У обрывистого берега Конки стоят несколько пахнущих смолой барж и катеров, пришедших сюда из Черноморья. Мы остановились у пахнущего свежей краской катера, вооруженного пушкой и пулеметами.

Командир катера — молоденький лейтенант, похожий на девушку, беседовал с матросами. Долетел обрывок фразы:

— Я презираю смерть…

Эти слова как-то не вязались с нарядной морской внешностью лейтенанта, его блестящими карими глазами, яркими, как бы подкрашенными, почти девичьими губами. Я прислушался. Он сказал, что всю жизнь прожил на море и не знал, что русские реки настолько красивы.

По всему видно — парень крепко любил жизнь со всеми ее радостями и печалями, он ругал разведчиков и грозился переплыть Днепр и привести «языка».

Ночью на баржах, буксируемых катерами, батальон пехоты полка Иванова переправился через Конку в плавни и мимо заводей и озер пошел к Днепру.

За пушками, которые тянули лошади, шли Шепетов, комиссар полка Петр Сабадашевский, Вишневский и я.

Генерал, одетый в солдатскую стеганку, говорил:

— Немецкую тактику я изучал, когда они еще воевали в Польше. Фашисты ее повторили во Франции и по тем же, раз навсегда проверенным рецептам, воюют у нас. Это прежде всего широкое использование пикирующих бомбардировщиков и парашютистов, разрушающих дороги в тылу; молниеносные броски бронетанковых армий, пробивающих фронт на шоссейных дорогах и проникающих все глубже и глубже для того, чтобы сомкнуть гигантские клещи, и, наконец, уклонение от лобовой атаки, лишающее нас возможности организовать фронтальную оборону вдоль какого-нибудь естественного рубежа…

Из разговора Шепетова с Сабадашевским я узнал, что на той стороне Днепра находится наш батальон, ждущий подхода второго батальона, чтобы начать совместную атаку. Мы были метрах в шестистах от Днепра, когда услышали шум моторов отходящих катеров — батальон, не дождавшись подкрепления, погрузился на катера и отплыл в Водяное.

Шепетов метал громы и молнии, но вернуть батальон было нечем.

Легли спать на сене. Тучи комаров безбожно жалили людей. От них не было никакого спасения, и Шепетов, в кровь расцарапавший лицо, отдал приказ жечь дымные костры. Я прилег рядом с генералом и от усталости и бессонных ночей мгновенно заснул тяжелым сном, не замечая ни комаров, ни снарядов, рвавшихся среди плавней.

Спал я не больше двух часов и проснулся от холода. Над землей до самых верхушек деревьев клубился предрассветный туман. Генерал и Сабадашевский уже проснулись и разговаривали с командиром партизанского отряда — агрономом Василенко. Агроном сказал, что вдоль Ново-Каменки протекает глубокая река, не обозначенная на наших картах.

— Реку надо форсировать под носом у мадьяр.

— Разве там мадьяры?

— Немцы ушли, оставив кавалерийский мадьярский полк.

Шепетов распорядился послать двух смельчаков разведчиков до самого села, а батальону переправляться на правый берег Днепра.

В условленное время разведчики не вернулись. Вторая, более многочисленная группа разведчиков, одетых в пятнистые, зеленые с коричневым, маскировочные халаты, попала под обстрел и, не достигнув безыменной реки, виновато возвратилась ни с чем.

Сабадашевский рассвирепел.

— Раз так, я сам пойду в разведку… Кто пойдет со мной? — обращаясь к стоявшим поблизости офицерам, спросил он.

Согласились идти старший лейтенант Журавлев, политрук Сергей Рогачев и два красноармейца.

— Ну, а как вы, летописцы войны, пойдете? — спросил Сабадашевский.

— Конечно, пойдем, — ответил Давид Вишневский.

По дороге выяснилось, что Вишневский не умеет плавать, и Сабадашевский отказался взять его с собой через Днепр.

На берегу нас ждали три рыбачьих челна. Переправляться решили по три человека, с интервалом в десять минут. Первым отплыл Сабадашевский. Я сидел в последнем челне. Когда мы выбрались на стремя Днепра, нас обстреляли минами. Старший лейтенант Журавлев выронил оба весла, и течение понесло челн к устью реки Бугай, из-за которой стреляли фашистские минометы. Я сидел на корме с одним веслом, заменявшим руль. Пришлось напрячь все силы, чтобы под обстрелом доплыть к ожидавшему нас на берегу недовольному Сабадашевскому.

Высадились, пошли вдоль реки Бугай, впадающей в Днепр.

Шли цепью, метрах в пятнадцати друг от друга, осторожно раздвигая пахучие красные прутья ивы. За каждым кустом, в каждом пересохшем русле ручья могла оказаться засада. Прошли километра четыре, и за колючим кустом глода, унизанным красными ягодами, увидели командира катера, говорившего вчера о презрении к смерти.

Он лежал на песке с лицом, обращенным к небу, обняв руками землю, как бы не желая ее отдавать врагу. Огромная штыковая рана зияла на его груди. Он был мертв.

На влажном песке виднелись следы борьбы, вокруг были разбросаны стреляные гильзы «ТТ», в лужице успевшей просохнуть крови валялась рубчатая рубашка гранаты.

Моряк добровольно ушел в разведку, убил несколько фашистов, прежде чем удар штыка оборвал его жизнь.

Враги торопились, они даже не успели забрать у него бумажник, стянутый красной резинкой, в котором лежало шестьсот рублей, комсомольский билет на имя Александра Миненок и письмо из Севастополя.

Пройдя метров сто, мы вышли на берег безыменной речки. Невооруженным глазом на той стороне можно было увидеть замаскированные орудия, подъезжающие и уезжающие автомашины, оттуда доносилась чужая гортанная скороговорка.

Метрах в пятидесяти от нас босая женщина поспешно пробежала с ведрами к реке, уронила гребень, но возвращаться за ним почему-то не стала. Эх, если бы она вышла к нам, мы бы смогли узнать у нее все, что нас интересовало.

Сабадашевский зарисовал все, что следовало разрушить артиллерийским огнем. За нами послышался шум, трещал сухой валежник. Бойцы восьмой роты из успевшего уже переправиться батальона, узнав, что комиссар отправился в разведку с двумя станковыми пулеметами, пошли за нами на расстоянии ста пятидесяти метров.

С ними были лейтенанты Назаренко и Доценко. Комиссар приказал бойцам окопаться, тянуть телефонную нитку к нему, похоронить убитого моряка. Связавшись по телефону с капитаном Ивановым, комиссар приказал начать артиллерийскую подготовку. Он сам корректировал стрельбу. Один снаряд попал между двух орудий, второй поджег хату.

Назаренко нашел брод, и, мокрый с головы до ног, перешел его со взводом бойцов и стал заходить противнику с фланга. Мадьяры открыли ружейный и пулеметный огонь. Седьмая и восьмая роты, перейдя речку, пошли в наступление на село, атакуя его в лоб. Фашисты отстреливались из окон хат. Наши минометы, стреляя из-за Днепра, силились подавить пулеметные гнезда врага.

Подошло шесть немецких танков, но два из них довольно быстро подожгли артиллерийские снаряды, прилетевшие из-за реки.

Фашисты побежали в поле.

Бегущий враг. Самое прекрасное зрелище в это горькое лето!

Из погребов вылазили ребятишки и бабы, плакали и смеялись, обнимали и целовали красноармейцев, вслушивались в родные русские и украинские слова, просили газет, спрашивали, что нового на фронтах.

Ко мне подошла пятилетняя девочка и, потрогав мою медаль «За отвагу», всматриваясь в выбитый на ней рисунок, промолвила:

— Дядя, а я знаю, за что вас наградили, — вы поломали три немецких самолета и два танка.

Ночью с Вишневским отправились в штаб дивизии. По дороге до штаба двенадцать километров. Пошли напрямик, заблудились среди камышей и озер, попали в полосу малозаметных препятствий — тончайшей проволоки, окрашенной в зеленый цвет, — и плутали до утра.

Вернулись в Каменку. Вишневский пошел в больницу к полковому врачу Уринсону обедать. Во дворе больницы в гинекологическом кресле спал санитар. Во время обеда в больницу попал снаряд, едва не убил Вишневского и Уринсона.

На редкость тихий вечер. Люди не могут быть несчастными двадцать четыре часа подряд. Хозяйская дочь, семнадцатилетняя Нюся, сидит на краю колодезного сруба, невдалеке от окопа, в который переселилась вся их семья, и вполголоса напевает задушевную украинскую песню. Так приятно слушать милый грудной голос. Давно уже не слышал я песен. Во время отступления не поют!

Изредка ветер доносит из-за Днепра смягченную расстоянием медь оркестра — обрывки национальных германских гимнов: «Дейчланд. Дейчланд юбер аллес» и «Хорст Вессель». Тогда Нюся испуганно замолкает, прислушивается, кусает губы.

Я думаю, как хорошо было бы в каждом полку иметь духовой оркестр, припоминаю футбольные матчи, в которых я участвовал, — музыка возбуждает так же, как вино. Вспоминаются слова покойного капитана Гамзы:

— Умирать — так с музыкой!

С подругой Таней к нам подходит шестнадцатилетняя Клава — сестра Нюси, с отчаянием спрашивает:

— Что нам делать, когда придут немцы? — темные глаза ее загадочно блестят.

Все население Каменки уверено, что к ним придут фашисты, ждут их, как неизбежное зло, боятся, словно чумы.

Успокаиваю девушек, как могу. Говорю, что никогда врага не пустят за Днепр, а сам знаю — сегодня ночью кавалерийский полк Ревы покидает Каменку, и утром сюда придут оккупанты.

Я беру Нюсю за руку и, глядя в ее прелестные голубые глаза с поволокой, говорю:

— Даже если придут немцы, я все равно приеду к вам с разведчиками… Только разузнайте побольше о немцах, какая часть, где расположен штаб, сколько у них пушек и танков…

Это уже задание, работа, помощь своим.

Впервые за наше знакомство Нюся, не стыдясь, целует меня в губы и, тяжело вздохнув, уходит спать в свой окоп. Она ложится в него нехотя, как в могилу, и, мучимая лихорадочной бессонницей, не может уснуть.

На рассвете оставляем Каменку.

Кто-то одним вздохом выпаливает:

— Я вот отступаю, а мать осталась у немцев. Куда это годится?!

На душе у меня тоже все время противно, тяжело.

За ворота в одной рубашке выбегает Нюся, теплая и ласковая повисает у меня на шее.

— Ваня, возьми меня с собой.

Вся кровь от сердца прилила к щекам. Я молча, с силой разрываю душистый венок ее тонких рук и, не глядя на нее, иду прочь.

Я понимаю последний крик девичьей души. Приход оккупантов — крушение всей ее жизни. Если бы не приказ отступать — лег бы у ее порога и стрелял до последнего патрона, и гитлеровцы прикоснулись бы к ее телу, только переступив через мой труп.

С лейтенантом Чугуновым и тридцатью кавалеристами, благо тучи закрывают луну, выезжаем ночью в разведку в сторону Каменки.

Едем через поля высокого проса на удалении двух километров от дороги. Кони идут крупной рысью. Чугунов торопится.

Неожиданно натыкаемся на аэродром и останавливаемся в недоумении. Каким образом немцы смогли так быстро перетащить самолеты, да еще так близко к фронту?

На аэродроме полно людей, занятых расчисткой поля и постройкой ангаров из плетеной лозы.

В Каменку въезжаем со стороны, где жила Нюся. Спешиваемся, отдаем коней коноводам и пробираемся огородами к домам. Воздух оглашается неистовым лаем. Но мы уже видим, что немцев здесь нет, идем смелее.

Стучу в знакомую ставню, называю себя. Открывает Евдокия Тимофеевна — Нюсина мать, бросается на грудь, рыдания сотрясают ее. Даю ей воды, понемногу женщина успокаивается.

— А где отец, Нюся где?

— Забрали на работу, на строительство аэродрома… Боюсь, как бы не погнали в Неметчину. Штаб фашистов возле больницы, через Днепр переправляется много войск, везут танки. Говорят, семнадцатая армия.

Мы попрощались, сели на коней и на изгибе дороги напоролись на немецкий танк. Танкисты окликнули.

Пришлось ударить по коням и лететь вскачь через изгороди и огороды. Вслед хлестнул пулемет.

Меня всегда тянуло в редакцию, и возвращался я туда, как в родной дом. Хотелось поговорить с товарищами, почитать свежие, в лучшем случае недельной давности, московские газеты. Но мне не давали засиживаться, я специальный корреспондент, и мое место пребывания в дивизиях.

Вот и сейчас, только вернулся, не успел еще пообедать, а Нина Зикеева уже печатает для меня новую командировку, на этот раз в 164-ю дивизию, штаб которой находится в Малой Лепетихе. Дивизия эта крепко потрепала фашистов, взяла трофеи, захватила пленных. Об этом надо написать две полосы для газеты. Едем пятеро: Павло Байдебура, Наум Демиховский, неизменный Лифшиц третий и, как всегда, шофер Куриленко.

…В селе стоят несколько огромных крытых немецких грузовиков, захваченных в ночном бою батальоном, которым командует старший лейтенант А. А. Терещенко. Машины только что привезли в село. Из них вываливают содержимое. С треском падает и разваливается на земле огромный узел грязного дамского белья. Старшина, залезший в кузов, подает оттуда ящик чайных сервизов, пучок связанных босоножек, женскую шубу, музейные картины. Я узнаю холст, написанный Сергеем Васильковским, — степь и роскошные голубые дали.

Летит на землю солдатская сумка. В ней дюжина серебряных ложек и кусок мраморного стирального мыла, завернутый в страницы, вырванные из томика Гёте.

На земле лежит окровавленный, пробитый штыком офицерский мундир из тонкого дорогого сукна. Одного погона недостает. Спасаясь, фашистские офицеры в панике срывали с себя знаки различия и ордена, стараясь походить на солдат.

Старый колхозник с любопытством поднимает мундир с земли. В каком-то кармашке находит коробку из- под спичек, открывает ее, там лежит дюжина золотых зубов.

Во время ночного боя в немецкой штабной машине, раскрашенной красными крестами для маскировки, нашли кипу карт и секретных документов; вместе с машиной захватили крупного офицера. Сначала гитлеровец валял дурака, называл себя шофером, потом ефрейтором. Но когда ему показали его же фотографию в офицерском мундире с черным бархатным воротником, сознался.

Да, он штабной работник — майор, и приехал из Берлина на передовые позиции раздавать «железные кресты» от имени самого фюрера.

Пять крестов в черной бархатной коробке лежат на столе у командира полка капитана Свиридова. Тут же начальник штаба полка — капитан Мартыненко, заливаясь смехом, переворачивает альбом порнографических открыток. В альбоме лежат снимки жены, портреты Гитлера и немецких генералов. Неплохая компания! Вместе с письмами из дома фотографии самого офицера. Он снят на ажурном фоне Эйфелевой башни, у венского памятника Штраусу, на площади святого Марка в Венеции. Немцы любят фотографироваться — на память.

Капитан Свиридов — новоиспеченный командир полка. Несколько дней назад он был начальником дивизионной разведки. Где это видано, чтобы командиром полка был капитан? Но на войне ничему не следует удивляться. Свиридов старается выжать из пленного как можно больше сведений, задает ему вопрос за вопросом — и о том, какой характер у командиров немецких полков, где они живут, есть ли у них жены, дети, любовницы? Единственный ответ немца — он только-только приехал и так глупо попал в плен. Дайте ему пистолет, и он искупит свою вину перед фюрером — пустит себе пулю в висок.

— Пожалуйста, — Свиридов кладет на стол тяжелый «ТТ».

Офицер униженно улыбается.

— Не стоит. Поберегите пулю… Я могу пожить в России до окончания войны.

Вопросы Свиридова и ответы фашиста переводит болезненный мальчик, румын, с парабеллумом, оттягивающим пояс. Он великолепно знает русский и немецкий языки. Ему двенадцать лет, но на вид и того меньше. Мартыненко выхватил его где-то из огня и привязался к нему, как к сыну. От мальчика пахнет водкой. Капитан заставляет его перед обедом немного выпить для аппетита, чтобы он хоть немного набрал в весе.

Капитан Мартыненко фотографирует офицера на этот раз у освещенной солнцем стены свинарника. Фашист стоит, словно ощипанная курица, и, хотя его никто не собирается убивать, молит оставить ему жизнь.

На столе у Свиридова лежит снимок, найденный в портфеле, где этот самый офицер держит пистолет у затылка связанного, стоящего на коленях у могилы пленного красноармейца. Палач выглядит браво, «железный крест» на мундире, наглый вид, плотно сжатые губы, презрение в бесцветных, водянистых глазах. Еще мгновение — и он нажмет собачку.

— Что это такое? — бесстрастно спрашивает мальчик- переводчик, показывая офицеру снимок.

Тот молчит, и только тело его дрожит мелкой противной дрожью.

Под сильным конвоем фашистского майора увозят в штаб дивизии.

— Отправить бы его в «штаб Духонина» и поставить точку. Так нет же, господина ждут в дивизии, в армии и, наверное, повезут в Москву! — возмущается Мартыненко.

На столе у Свиридова я вижу «Тихий Дон», и «штаб Духонина», наверное, вычитан из книги. Откуда ему знать такие вещи, когда ему лет двадцать пять, не больше.

К Свиридову пришел старик — часовой мастер — и предложил свои услуги: из консервных банок изготовлять противотанковые гранаты. Старший адъютант дал ему починить трофейные часы и отпустил с богом.

В полку все засекречено, разговор по телефону ведется кодом: комдив — хозяин, снаряды — огурцы, патроны — семечки.

— Подбрось беглым десять огурцов, — советует Свиридов кому-то по телефону, и начинает рассказ. Мы вынимаем смятые ученические тетрадки и трофейные ручки.

Село Горностаевка тянется вдоль Днепра по холму, и обороняться там легко. Наступать на село надо снизу вверх по легко простреливаемой местности.

В 23 часа, после взлета трех красных ракет, рота под командованием Терещенко двинулась вперед. Шли быстро, маскируясь в складках местности. Все лишнее было оставлено. Каски вымазали грязью, чтобы не блестели под луной.

Не так давно Терещенко работал помощником начальника штаба полка по разведке. Он настоящий следопыт, мужественный и бесстрашный.

Фашистских часовых сняли бесшумно, ударами ножей.

Красноармейцев заметили, когда они через сады ворвались в село. Фашистские автоматчики, отстреливаясь, в одном белье выпрыгивали из окон. Их забрасывали гранатами. Неистово лаяли собаки. В темном небе шныряли трассирующие пули, взлетали осветительные ракеты.

Все это я записываю со слов Свиридова. Говорит он складно, прямо хоть сразу на машинку и в набор.

Отсекр партбюро полка — политрук Юрьев, притаившись в канаве, гранатами разбил фашистский пулемет, попробовавший огрызнуться. Командир пулеметной роты Баймухамедов, лежа на земле, из «максима» стрелял вдоль улицы, освещенной горевшей соломенной клуней.

Простоволосая женщина, выбежав на улицу, крикнула, что в здании сельсовета штаб немцев. Терещенко и лейтенант Коновалов с девятью бойцами побежали туда вместе с женщиной.

Гитлеровцы рвали и жгли документы. Обер-лейтенант, не успев надеть штаны, выпрыгнул в окно. Его свалили гранатой. Приезжий майор кинулся в «мерседес», но его задержали у околицы села, перегородив дорогу бревном.

По улицам метались перепуганные куры, летали клочья бумаги, в страшной сутолоке, давя мотоциклы, разворачивались семитонные грузовики.

Байдебура слушает, но ничего не записывает, Свиридов неодобрительно поглядывает на него. Ему становится холодно, и он набрасывает на плечи шинель, снятую со штыка, вбитого в стену, как гвоздь.

— А вот эти цифры вы обязательно запишите, — требует Свиридов.

Я не люблю цифр, они сушат корреспонденцию, но все же записываю на всякий случай, для себя, а вдруг понадобятся в редакции.

Семьдесят фашистов было убито, взято четыре пленных, два орудия, восемь пулеметов, семь автомашин, четыре мотоцикла, двести пятьдесят велосипедов, много обмундирования, патронов и медикаментов, два бензовоза, сделанных наподобие санитарных автомобилей и раскрашенных красными крестами.

Я записал рассказ и на грузовике вместе с Лифшицем отправился в село Завадовку к Терещенко.

Встретил нас изрядно выпивший невысокий молодой человек в фуражке набекрень и расстегнутой гимнастерке, в летних сапогах, сшитых из плащ-палатки. Наверное, в батальоне есть свой сапожник. Это и был Терещенко. Лифшиц третий моментально в него влюбился.

Попросили рассказать о бое. Комбат очень неохотно начал говорить.

Да, он воевал, но ничуть не лучше других. Он руководил боем. Он обращает внимание на мелочи, даже вынимал из карманов красноармейцев спички, чтобы никто не курил во время движения. Предосторожность никогда не мешает. Вот и весь рассказ. Видимо, Терещенко не был склонен к опрометчивым поступкам, хотя мог проявить безрассудную смелость. Он из Донбасса, забойщик.

— На гражданской работе я был стахановцем. Стахановцем остался и на войне, — он улыбнулся, — Немцы бежали, скидывая на ходу короткие сапоги, сделанные на фабриках Бати… Хорошая обувка. Теперь ее носят красноармейцы батальона.

Несколько дней назад Терещенко был младшим лейтенантом. Сейчас ему присвоили звание старшего лейтенанта, представили к ордену, назначили командиром батальона.

На столе появилась пшеничная паляница, сало, огурцы и выпивка. Терещенко опрокинул стакан водки, не закусывая, мечтательно произнес:

— Эх, если бы я был командующим, гнал бы я немцев до самого Берлина…

Всю его напускную сдержанность как рукой сняло, и он начал хвастать. Во всем его поведении было какое-то упоение собственной славой, своими успехами. Ему нравилось, что вот приехали к нему корреспонденты, слушают его умные речи, обещают написать статью, у него явно кружилась голова от успехов.

Я поднялся из-за стола, пора было возвращаться в штаб полка. Лифшиц отказался ехать. Терещенко произвел на него впечатление, и он решил писать о нем очерк. Я уехал один на редакционном грузовике.

Ночью в полк из дивизии передали приказ — ворваться в село Южные Кайры, захватить пленных.

Свиридов вызвал к себе лейтенанта Бондаренко, приказал ему взять у Терещенко взвод бойцов и два пулемета и из села Горностаевка вместе со своей ротой двигаться на Южные Каиры. Если противник обнаружит его на подходе, выпустить две красные ракеты — сигнал, чтобы наша артиллерия дала огневой налет по Южным Кайрам, после чего — врываться в село. Если особенного сопротивления не будет, выпустить серию зеленых ракет — сигнал артиллеристам для отсечного огня, чтобы при отходе оторваться от противника.

— Как же так, ведь в Горностаевке немцы? — удивился Бондаренко.

— Что вы говорите? Терещенко сообщил, что взял село утром. Мы передали об этом в штаб дивизии, а оттуда в армию… Иначе не было бы приказа о Южных Кайрах.

Лейтенант промолчал.

Я попросил у Свиридова ехать с Бондаренко.

— Обязательно поезжайте… Каждая корреспонденция, как документ, должна быть правдива, а для того, чтобы написать честно — надо увидеть описываемое.

Я отдал Павлу Байдебуре документы и записную книжку, завернутые в носовой платок, и мы помчались на полуторке вдоль Днепра. Приехали в Завадовку.

Терещенко встретил нас неприветливо и наотрез отказался давать пулеметы и взвод бойцов.

— Берите село так, как я брал — один! — в его словах звучала нотка зависти, что не ему, а другому поручили серьезное задание.

Я спросил его, взята ли Горностаевка?

— Да, взята!

Мое присутствие, видимо, раздражало Терещенко, ведь я для него бумагомарака, чернильная душа, тыловая крыса — не больше.

Бондаренко пожал узенькими плечами, но смолчал. Комбату полагалось верить.

Мы прихватили десяток гранат, вставили в них капсюли и снова забрались в кузов грузовика. К нам присоединился Лифшиц.

— Что ж, и вы туда, писать? — со злой насмешкой спросил Терещенко. — Не советую, там стреляют, без пересадки могут направить в рай…

По дороге, километрах в трех от Завадовки, в колесах запуталась оборванная телеграфная проволока. Из темноты бесшумно приблизились два красноармейца.

— Тише шумите, черти. Только что вдоль ручья на велосипедах проехала немецкая разведка — двенадцать душ. Мы считали. Все с автоматами.

— Какого же вы черта их пропустили? — спросил Лифшиц.

— А где рота? — тревожно спросил Бондаренко.

— В двухстах метрах отсюда.

Подошли к роте, сидящей не в окопах, а в каких-то ямах, развороченных снарядами. Земля пахнет тленом, напоминает о смерти.

Лейтенант Коновалов с горящей папиросой, спрятанной в рукав, доложил, что в Горностаевке немцы: батальон пехоты, эскадрон конницы и пятнадцать танков — во всяком случае, так передал колхозник, которому нет никакого основания не верить. Если ночью не подбросят подкрепление, завтра хана.

— Мне приказано с твоей ротой атаковать Южные Каиры… Сколько у тебя людей? — зашептал Бондаренко.

— Южные Каиры? — переспросил Коновалов, точно глухой. — А Горностаевка? Да и людей у меня в роте тридцать одна душа.

Горностаевка находилась в каких-нибудь пятистах метрах. Хаты были освещены. Из села доносился шум танковых моторов, лай собак, ржание лошадей, звуки патефона, проехали две машины с зажженными фарами, кто-то заиграл на губной гармонике.

— Эй, Иван, — закричали со стороны немцев, — переходи к нам, дадим тебе водки и бабу… У нас много… Слышишь, Иван, переходи к нам…

— Весь вечер кричат, только на нервы действуют! — выругался Коновалов.

— Почему вы не окопались? — спросил я его.

— Нет лопат, да и глина крепкая, как гранит… Значит, придумали наступать на Южные Каиры, вот это кроссворд задал ты мне, Бондаренко… И так всегда, в штабах кто-то напутает, а мы тут на передовой разбирайся, что к чему.

— Где политрук роты?

— Вон он, лежит под плащ-палаткой бедолага.

— Спит?

— Убит наповал разрывной пулей. Всех партийцев перебили, как что — коммунисты вперед.

Южные Каиры должны были брать из Горностаевки, но Горностаевка находилась у немцев. Терещенко спутал все карты.

Делать было нечего, надо было возвратиться к Терещенко. С насмешливым видом выслушал он меня.

— Все это вам почудилось. Никаких танков у немцев здесь нет… Если бы мне приказали, я бы уже давно взял село, а не мотался бы взад-вперед.

Следовало обо всем предупредить Свиридова, но связь с полком оборвалась. Снова пришлось садиться в машину. Отъехали километра три, услышали грохот наших батарей, видимо, стрелявших по Южным Каирам.

Добрались в штаб полка, когда уже занялся день, а два часа спустя после нашего приезда в штаб примчался мотоциклист с головой, перевязанной окровавленным вафельным полотенцем, и доложил, что немецкие танки и мотопехота прижали батальон к Днепру и полностью уничтожили. Терещенко героически отбивался гранатами, но был убит.

Этот печальный случай лишний раз убедил меня, как опасна ложь на войне.

Поехали в плавни, в батальон, которым командует младший лейтенант Дука. По дороге встретили Пагина, о котором в армии ходят легенды. Он промчался на коне, словно вихрь, в развевающейся плащ-палатке, среди разрывов мин, которые фашисты бросали ему вслед. Запомнились зачесанные кверху мягкие волосы лейтенанта, светлые миндалевидные глаза, прямой нос и острый подбородок, как пишут писатели, присущий безвольным людям.

Я записал о Пагине все, что удалось узнать от Дуки и красноармейцев.

…Больше всего на свете Алексей Пагин любил жизнь, со всеми радостями ее и невзгодами. Как-то во время боя он подобрал на улице слепого раненого котенка, вылечил и выкормил его и потом долго носил в кармане шинели, пока не отдал какой-то девочке, чтобы та не плакала. За финскую кампанию его наградили медалью, и он часто рассказывал бойцам своей роты о суровых морозах севера, о красоте лесов, о легендарной славе товарищей. И в словах его было много большой и теплой любви к природе и людям.

Он был жаден к жизни и все хотел знать. Когда наши части покидали Никополь, Пагин зашел в библиотеку. Старенькая библиотекарша сказала ему:

— Берите любую книжку, все равно фашисты все пожгут.

Лейтенант два часа рылся на полках и взял с собой томик сочинений Клаузевица «1812-й год». Он прочел этот томик и потом всем говорил, что книга лишний раз убедила его в непобедимости нашей страны. Он давал книгу красноармейцам своей роты, и они читали ее, обращая внимание на пометки красным карандашом, сделанные их любимцем.

Командир полка Свиридов уверял, что Пагин пишет стихи, но тот отрицал это, хотя его часто можно было видеть над тетрадью с карандашом в руках.

Синеглазый, с румяным, почти девичьим лицом, Пагин был настоящий воин. Он получил задание со своей ротой, которой добавили пулеметный и минометный взводы, форсировать Днепр и с боем занять село Михайловку.

Пагин руководствовался суворовским правилом, что успех всякого ночного боя зависит прежде всего от дневной подготовки к нему. Весь день с наблюдательного пункта изучал лейтенант берег, занятый неприятелем. Высмотрел все дороги, рубеж накапливания для атаки. Задолго до наступления темноты вызвал на берег младших командиров, ознакомил их со своим решением, узнал, что те в свою очередь внимательно изучили берег и склоны, на которых придется драться при подходе к селу. Пагин предупредил красноармейцев, что огонь папиросы или преждевременный выстрел могут сорвать весь план атаки. Все должно делаться по команде.

Наступила ночь. Луна голубоватым сиянием заливала величавый Днепр, и блики ее дробились в голубых волнах. Лодка с десятью бойцами, отплывшая от нашего берега, виднелась как на ладони. Предательские лучи луны освещали холодным сиянием согнутые, почти слитые с веслами фигуры бойцов. На середине реки фашисты заметили лодку и обстреляли, но призрачный лунный свет оказался в такой же мере спасительным — мешал взять точный прицел.

Десять смельчаков вышли на кремнистый берег и залегли. Перед ними были изрытые оврагами склоны, а на склонах — хаты с освещенными окнами.

Противник открыл стрельбу из окопов. По желтоватым вспышкам бойцы высмотрели пулеметы и направили туда винтовочный огонь.

Пришлось гитлеровским пулеметчикам переносить пять своих огневых точек повыше, к спасительным каменным изгородям села. Все внимание фашистов привлекали десять смельчаков. А тем временем из-за острова, за несколько километров ниже по течению выплыл пароход «Комсомолец». На нем находился Пагин со своим отрядом.

Пароход плыл бесшумно и причалил к берегу незамеченный. Маневр удался — десять человек отвлекли внимание врага от всего отряда.

Ночью трудно ориентироваться и наблюдать на незнакомой местности. Еще труднее управлять солдатами. Но зато ночью легче незаметно подойти к врагу и врасплох атаковать его.

Пагин помнил все заранее намеченные азимуты. Надо идти вверх на пирамидальный тополь, потом повернуть направо и из первого переулка броситься на главную улицу, в атаку.

Рота пошла вперед, затаив дыхание. Прошли метров шестьдесят, и над ней распустилась осветительная ракета — враги беспокоились за свои фланги.

— Ложись! — скомандовал Пагин. Бойцы залегли и не шевелились до наступления темноты. Даже вблизи их можно было принять за груды камней.

Через сотню метров встретили четырех немецких солдат. Разговаривая между собой, они спешили к реке. Убрали их ударами штыков. Так дошли до пирамидального тополя. Пагин скомандовал атаку без выстрелов, без единого крика. Противник не мог определить, сколько красноармейцев ринулось на него. Раза три грохнуло прямой наводкой орудие, но через минуту возле него уже возились бойцы: Зуев, Брейлон, Юров. Прислуга бежала, в канале ствола лежал снаряд. Бойцы развернули пушку и выстрелили по удиравшим фашистам.

Село было взято. Противник бежал на высоты, и мотоциклисты его, ошпаренные страхом, мчались в соседние села за подмогой.

Пагин приказал окапываться. Красноармейцам помогали пришедшие им на помощь обрадованные жители села, верившие в то, что они освобождены навсегда.

Вскоре появились танки. Орудийные расчеты, которыми командовал Серебряков, стреляя через Днепр, остановили их. Фашистский батальон пошел в контратаку на пулеметы, но, потеряв убитых, раненых и четырех пленных, отошел. Через час фашисты снова атаковали и опять были отбиты. Так, в течение ночи захлебнулись четыре вражеские атаки.

К оккупантам подходили подкрепления. Командир полка отдал приказ Пагину — отходить на свой берег. Так как связи не было, приказ вызвался доставить красноармеец С. Климов. Он разделся догола и поплыл в холодной воде. Фашисты повели заградительный огонь. Как только пули приближались к бойцу, он нырял, плыл саженками — русским стилем, переплыл Днепр и отдал приказ лейтенанту.

Отряд Пагина похоронил убитых, взял с собой раненых, захватил пленных и трофеи и на «Комсомольце» отплыл к своему берегу. Пушки и минометы фашистов долго еще обстреливали село, в котором уже не оставалось ни одного красноармейца.

«Комсомолец» причалил к нашему берегу. Пагин сошел на землю и вдруг захромал, голова у него закружилась, две пули сидели в мякоти ноги.

Раненого отправили в госпиталь. На третий день он сбежал в полк.

Отлежавшись, через несколько дней с группой разведчиков отважный лейтенант ночью ворвался в штаб четвертой горно-стрелковой дивизии немцев, убил двух офицеров, захватил документы и скрылся так же внезапно, как появился. Среди вороха документов оказался приказ командира дивизии, в котором в пример солдатам и командирам ставился подвиг Пагина при форсировании Днепра. Немецкий генерал не постеснялся написать: «Для того, чтобы нам победить большевиков, мы должны сражаться так, как сражается их офицер Пагин».

Фашисты знали и боялись Пагина. Они подослали к нему провокатора. Выдавая себя за колхозника, бывший кулак пришел в штаб роты и вызвался проводить нашу разведку. Пагин пошел с ним в сопровождении двух разведчиков. Он был молод, и в нем еще жила детская доверчивость к людям.

В лесу провокатор схватил тоненького лейтенанта одной рукой за горло, второй рванул у него автомат. Ударом кулака Пагин сбил врага с ног и увидел, что окружен фашистами. Они убили двух разведчиков. Пагин швырнул гранату, потом вторую и понял, что его пытаются взять живьем. Пуля свалила его на землю, но он продолжал отстреливаться из автомата и выпустил оружие, лишь получив вторую, теперь уже смертельную рану.

Отделение красноармейцев отбило его. Пагин умирал. Судорожно выдыхая воздух и кровь, еле различимым шепотом он попросил:

— Передайте… моей маме, — и перед последним вздохом: — Отомстите… за нашу мать-Родину!..

Мать и Родина слились у него в одно понятие.

Убитого положили под развернутым полковым знаменем.

В сумке его нашли потрепанный, пробитый пулей томик Блока. Между страниц лежала фотография старушки и листик, вырванный из ученической тетради, на котором карандашом было написано стихотворение Пагина. Запомнились строки:

Под стихотворением была торопливая приписка: «Родина — мать моя, я люблю тебя, как самый преданный сын. Я решил отдать тебе все, что у меня есть, но у меня ничего нет, кроме жизни, и я с радостью отдаю ее тебе».

— Сколько молодых талантов приберет война! — с сожалением проговорил комбат Дука. — Тяжело будет с искусством после войны.

Хоронили Пагина в селе Орлянском, возле школы, у памятника Кирову. За раскрытым гробом шли старики, женщины и дети, так много слышавшие о лейтенанте- герое. Полковой оркестр играл похоронный марш Шопена, а корпусная артиллерия отдала салют в честь его молодой жизни, послав свои снаряды на позиции оккупантов.

Руки сельских девушек украсили небольшой опрятный холмик бессмертниками — никогда не увядающими цветами осени. С этого холмика красноармеец Селиверст Иванов сказал короткую надгробную речь:

— Каждый из нас хотел бы так жить, так любить жизнь и так умереть, как умер Пагин.

Редакция «Знамя Родины» из Малой Белозерки уехала в Новый Куркулах. Жители со слезами на глазах прощались с нами, зная, что село их обречено. Весь день писал о Пагине, думая о том, что все человеческие чувства: страх, любовь, ненависть на войне проявляются ярче, чем в мирной жизни.

Под Тимашовкой идут тяжелые кровопролитные бои. Редактор приказал мне, Гавриленко и Токареву написать несколько корреспонденций об этих боях. Вечером на полуторке приехали в село Михайловку, в штаб 130-й дивизии. Фашисты беспрерывно бомбят все прилегающие села. В каждом налете участвует не меньше чем по пятьдесят самолетов. Земля содрогается от взрывов, небо затянуто пылью.

— Оккупанты отбирают не только землю, они отнимают у нас и небо, — сказал Володя Гавриленко после того, как на наш грузовик спикировал какой-то ас.

Дорогу перешла женщина с полными ведрами на расписанном коромысле. Я попросил напиться, сказал, что вода соленая.

— Отчего же вы от Днепра бежите? Там вода сладкая.

Горькая ирония, горький упрек!

…Небольшое село среди ровной, как стол, степи, и, как в каждом селе на Украине, в нем каменная школа, церковь, ветряки на околицах. Тимашовка прикрывает выход на Михайловку — узел шоссейных дорог, и потому фашисты так упорно рвутся к ней.

Степь вправо от Тимашовки перекопана глубоким противотанковым рвом. Таких рвов было много на Украине, наверное, миллионы людей копали их лопатами, а оккупанты преодолевали их легко с помощью фашин — связок прутьев, намотанных на бревна, аппарелей и колейных мостов, перевозимых на танках. Тимашовский ров заняли фашисты, выдолбили в нем ниши, и никакими снарядами не вышибешь их оттуда.

На участке шириной в пятнадцать километров наступают две стрелковые и одна горная дивизии фашистов. Их сдерживают дивизии Шепетова, Рослого, Сафронова. Бой не затухает ни днем ни ночью.

У ветряной мельницы с перебитыми крыльями встретили командира полка подполковника Семенова, небольшого, худощавого, давно небритого человека. Видимо, он только что кончил обедать. На земле, на разостланной плащ-палатке, стояли тарелки, лежал хлеб и арбузные корки. Там же стоял патефон. Подполковник выбрал пластинку, и мы услышали голос Александра Пирогова:

— Жена найдет себе другого, а мать сыночка никогда…

Мы представились.

— Сейчас подойдет броневичок, я еду в нем на передний край. Поехали! — предложил мне Семенов.

В ожидании броневика Семенов дважды поставил ту же пластинку, сказал:

— Убьют, жена найдет себе другого… Такова жизнь.

В броневике сидел комиссар полка — политрук Баркан из Еревана. Места для меня не оказалось, и я с сожалением полез по скрипучим деревянным порожкам мельницы наверх.

Сверху хорошо видно, как броневик пропылил по взбитой дороге, свернул в жнивье и, подпрыгивая на кочках, помчался между копен убранного хлеба, стараясь их не повалить. Я досадовал на Баркана — откуда он взялся?

И вдруг в броневик ударил белый и ослепительный комок, напомнивший мне снежок, которыми бросаются зимой на улицах ребятишки. Машина остановилась, из нее повалил дым. Напрасно ждал я, что кто-нибудь выскочит из броневика. Он сгорел вместе с людьми.

С высоты видно все поле боя.

На земле, метрах в трехстах от противотанкового рва, густо лежали наши бойцы — видимо, они наступали и сейчас залегли под пулеметным огнем. Левее их, через заросли кукурузы, медленно, как будто под гусеницами у них была не земля, а болото, двигалось десять наших танков, изредка постреливая с ходу. Я внимательно следил за ними и вдруг увидел несколько белых в солнечном свете вспышек — стреляли немецкие противотанковые пушки.

Пушки стояли в окопах, и я сразу, как только они начали стрелять, увидел их. Им удалось в каких-нибудь три минуты зажечь пять наших танков.

Один пылающий танк развернулся и, стараясь сбить ветром пламя, на полном ходу подъехал к мельнице. Я спустился вниз. Из танка вылез обожженный механик Иван Малышкин. В его машину попало два снаряда. Мы вытащили через люк труп политрука Тафинольского и раненого башенного стрелка Бориса Мнекина.

— Как глупо, словно дети, попали в засаду. Я ведь говорил командиру роты Андрееву… — ругался Малышкин. Ему было жаль и сгоревших товарищей, и их машины, и особенно свой искалеченный танк, который все- таки удалось загасить.

Подошли Гавриленко и Токарев и предложили идти с ними на артиллерийскую батарею, стоявшую недалеко в саду. Гавриленко собирался писать очерк о политруке батареи Парфентьеве.

Батарея вела огонь по противотанковому рву. А впрочем, кажется, вся наша артиллерия стреляла туда. На ров три раза пикировало до сорока наших штурмовиков. Видимо, наше командование решило во что бы то ни стало выбить немцев из рва.

В саду, обнесенном забором, стояло десять пушек, полыхавших теплом, как печки, на земле валялись кучи стреляных гильз, с людей стекали ручьи пота. Артиллеристы были похожи на рабочих и вели себя, как на заводе.

Между двух стрелявших пушек на земле, с головой накрытый шинелью, лежал солдат.

— Амба? — полюбопытствовал Токарев.

— Спит, — крикнул заряжающий с красными глазами, силясь перекричать свист, шипение, скрежет и грохот артиллерийского боя.

Кряжевый, рыжий, возбужденный человек оторвался от панорамы, вопросительно посмотрел на нас. Это и был Парфентьев, заменивший у орудия убитого наводчика.

Гавриленко сел с Парфентьевым на снарядный ящик, достал свою тетрадь, расправил ее на широком колене. И тут немецкая артиллерия ударила по саду. Кверху полетели ветви, белые корни, по земле застучали осыпавшиеся яблоки.

Несколько человек были убиты и ранены. Их куда-то унесли, но артиллеристы не прекратили огня, лица их стали какими-то вдохновенными, и стреляли они, наверное, еще лучше. Близость смерти возбуждала людей.

— Бегите отсюда! Мы сейчас меняем огневую позицию! — крикнул Парфентьев и побежал к пушке, держась за расцарапанный осколком лоб.

Мы выбежали из сада. Нагнетая воздух, подавляя все звуки, зашипел снаряд, я плюхнулся на землю, крикнул:

— Ложись, Володя!

— Чтобы я кланялся фашистским снарядам, да никогда этого не будет!

Разрыв снаряда скрыл от меня товарища. Когда дым развеялся, я увидел, как грузный Гавриленко шел через картофельное поле, сорвал желтый цветок тыквы, понюхал. Широкий, зазубренный, как пила, осколок плашмя ударил его по спине. Он сунул этот горячий осколок себе в сумку — на память.

— После войны положу на письменный стол, пускай лежит.

Второй снаряд шмякнулся впереди… и не разорвался. Гавриленко везет всю войну.

Солнце стояло над головой, хотелось пить, но в колодцах воду вычерпали до дна. Утоляли жажду помидорами, жевали листья.

На стыке двух наших полков, против хутора Зеленого, фашистам удалось продвинуться на двести метров. Они легли на жнивье и спешно окапывались, а позади, как покосы травы, валялись убитые.

Против вырвавшихся вперед фашистов бросили батальон капитана Шевченко. Батальон шел цепями, но под пулеметным огнем вынужден был залечь. Шевченко убили через два часа. Погибшего сменил старший лейтенант Рабинович. Его смертельно ранили через двадцать минут. Из груди раненого фонтанчиком била кровь. Человек умирал, и это было страшно. Командование батальоном принял похожий на мальчика младший лейтенант Лушников. Для того, чтобы стать командиром батальона в мирное время, ему понадобилось бы лет десять. Преимущество лейтенантов — молодость, которой нет у полковников.

Задавшись целью описать этот бой, я добрался к Лушникову под вечер с военфельдшером со странной фамилией Андрюха, посланным за телами Шевченко и Рабиновича. Огонь затих, с обеих сторон кончились патроны. И гитлеровцы и наши ждали наступления темноты, чтобы подвезти боеприпасы и с восходом солнца все начать сначала.

Лушников, жуя морковь, вытащенную из земли, звонким, ломающимся голосом разглагольствовал:

— На войне главное — приучить солдата не бояться смерти. Солдат должен свыкнуться с мыслью, что его обязательно убьют. Тогда он ничего не будет бояться и как можно дороже будет отдавать свою жизнь… У англичан на этот счет есть хорошая песенка — это «Томи шагают смело умирать за короля».

— Товарищ младший лейтенант, вы рассуждаете неправильно, — нажимая на слова «младший лейтенант», возразил я. — Солдата надо приучить к мысли, что он никогда не будет убит и дойдет до Берлина. Понятно?

— Да!

— Повторите все, что я сказал.

Лушников повторил.

Стемнело. Со стороны немцев взошла кроваво-красная луна. Ветер донес оттуда тошнотворно противный запах трупов. Протарахтело несколько подвод, прибывших за ранеными, подъехала кухня.

Лушников спросил, подвезут ли воду? Помкомвзвода ответил, что воды не будет. После этих слов еще сильнее захотелось пить.

В полночь связной, пахнущий бензином, привез приказ — после взлета двух красных ракет в сторону противника подыматься в атаку. Ракеты взлетели через семь минут. Я слышал слова Лушникова:

— Вперед!.. За рвом озеро, полное воды…

«Откуда оно здесь взялось?» — подумал я, все же поверил в него, становясь со всем батальоном в атакующую цепь. Справа и слева поднялись батальоны лейтенантов Степина и Наполкова. Где-то позади рычали моторы — шли наши танки. Они быстро обогнали пехоту и исчезли в темноте.

И вдруг в небо вырвалась как бы тысяча огненных, шумных и быстрых ракет оранжевого цвета. У каждого замерло сердце, от неожиданности подкосились ноги. Били наши «катюши», и мы, и немцы на нашем участке фронта видели их впервые. Вспыхнула и жарко запылала земля. Все пространство у рва заливало розовое пламя, и по нему, как по воде, разбрызгивая огонь, бежали назад фашисты.

Несколько минут батальоны стояли ошеломленные.

— Гвардейские минометы… Я уже слышал о них, — сказал Токарев. — Вот это оружие!

А снаряды «катюш» все летели сразу сериями, с треском раздирая полотно неба.

Батальон ринулся вперед. Красноармейцы бежали навстречу врагу, выставив острые жала штыков, на которых играл лунный свет. Казалось, достаточно было выиграть этот бой, чтобы война окончилась победой. Гитлеровцы отстреливались редко и невпопад. С каждым шагом нас все более и более обдавал трупный смрад.

Когда подошли к противотанковому рву, луна выбралась на середину неба, и мы увидели в ледяном ее свете страшное зрелище — ров был забит трупами, повсюду стонали раненые, по-немецки просили пить.

— Я еще никогда не видел столько убитых фашистов сразу, — признался красноармеец, шагавший рядом.

— А вы давно на войне?

— С первого дня, и все время на передовой.

Зрелище было действительно ужасное. Почти на каждом метре земли лежал в промаслившемся человеческим жиром тряпье убитый оккупант с разбухшим, успевшим разложиться лицом. Как могли держаться здесь под огнем и бомбежкой живые немецкие солдаты? Чем они здесь дышали?

Как из-под земли, появился фашистский офицер, поднял руки, пробормотал:

— Около пяти тысяч наших трупов за два дня на ничтожном клочке земли… Дорого достанется нам Тимашовка.

— А вы уверены, что возьмете Тимашовку? — по- немецки спросил Лушников.

— Да, уверен, — вызывающе ответил пленный. — Еще дней тридцать — сорок, и конец войне.

— Вы уверены в этом? — переспросил Лушников.

— Да! В этом убежден каждый немецкий солдат.

— А я уверен, что война будет продолжаться года четыре, как первая мировая, и кончится вашим поражением в Берлине. Вот она, ваша столица, — сказал Лушников и достал из планшета карту Берлина, выдранную из Большой Советской Энциклопедии.

Фашист рассмеялся, и сразу же, точно эхо, ему ответил истерический хохот. Хохотал сумасшедший немец, рехнувшийся от нашей бомбежки. Этот парень пережил больше, чем землетрясение и потоп, вместе взятые. Сидя в противотанковом рву, он пережил уничтожение мира.

Сдерживая тошноту, я прошел вдоль скользкого от крови рва, думая, что эта искалеченная, выжженная земля обречена на вечное бесплодие. Некуда было поставить ногу, земля была скрыта мертвыми телами. Трупы пружинили. Большинство фашистов умерло, уткнувшись головами в землю. Попался труп с двумя касками, привязанными к животу и груди.

За рвом возникла до боли знакомая музыка, и мы увидели шагающего навстречу красноармейца, играющего на трофейном, затейливо украшенном перламутром аккордеоне.

— Вот оно, Мамаево побоище… Смотрю и все налюбоваться не могу, — сказал красноармеец, горделиво окинув поле боя, и торжествующе издал на аккордеоне целую гамму победных звуков.

Немецкая артиллерия начала бить по рву, подымая к безучастному небу тучи праха. Мы вернулись в Тимашовку, а оттуда уехали в Михайловку.

В штабе дивизии встретили командира дивизии — полковника Рослого — могучего человека, того, который одним из первых прорвал «линию Маннергейма» в войне с белофиннами.

— Ну, видали капитана Гвоздева? — спросил нас полковник.

— А чем знаменит этот Гвоздев?

— Лучший артиллерист. Один из тех людей, которые справляются с любым делом, за что бы ни взялись. Езжайте к нему в дивизион. Немцы начали наступление со стороны Малой Белозерки, и он сейчас перекантовался туда.

Гвоздева нашли в маленьком домике на окраине села. У него были присущие фигуре атлета широкие плечи и тонкая талия. Время было обеденное, и капитан пригласил нас к столу с газетами вместо скатерти. После обеда на третье подали громадный арбуз. На гладкой коре его штыком было нацарапано: «Артиллеристу Николаю Гвоздеву от благодарной пехоты».

Высокий и худой капитан прочел надпись и улыбнулся:

— Да, мы расчистили дорогу танкам и пехоте. Русская артиллерия лучше немецкой, и пушек у нас больше.

Иссиня-черные волосы капитана оттеняли его смуглое лицо.

Четыре бризантных снаряда разорвались поблизости. Гвоздев пошел к телефону, попросил кого-то дать огонька прикурить. Раздалось несколько мощных залпов, и фашистские пушки умолкли.

Гвоздев прибыл в нашу армию с орденом Красного Знамени, полученным в боях с белофиннами. Он приехал в село Тимашовку и сразу же вступил в дело.

Всю ночь перед этим Гвоздев просидел в штабе дивизии над картами и донесениями, изучил обстановку. Наши части задержали продвижение противника на несколько суток. Фашистские генералы неистовствовали. Они зря теряли под Тимашовкой время. Приближалась осень, а с нею дождь, грязь, беспутица. По мнению Гвоздева, противник попытается прорваться на стыке между двумя нашими дивизиями, предварительно накопившись в зарослях кукурузы перед противотанковым рвом.

Это было только предположение, предчувствие, переходящее в уверенность, и Гвоздев отдал приказ старшему лейтенанту Михайлову — пристрелять это пространство и данные зарубить у себя на носу.

На второй день нашего знакомства Гвоздев сидел перед противотанковым рвом в доте своего товарища по финской кампании капитана Шевченко, которого после гибели сменил лейтенант Лушников. На столе его лежали три тома труда профессора Дьяконова «Теория артиллерийского огня».

Лушников выглянул из дота и ахнул:

— Смотрите, товарищ капитан! — крикнул он.

Из зарослей высокой кукурузы в полном боевом порядке разворачивался батальон фашистов. Солдаты шагали во весь рост с автоматами наперевес, шли в самое уязвимое место обороны — в стык двух дивизий, на участок, пристрелянный Михайловым. То была первая в этом бою «психическая атака».

Лушников хотел бежать к пулеметам, но Гвоздев остановил его.

— Сперва пройдемся по ним артиллерийским комбайном.

Капитан снял трубку. В его глазах плясали огоньки.

— К бою!

На батареях все уже было готово, и номера замерли на своих местах. Раздался первый залп. Слева, над селом, будто хлопья сажи от выстрелов, поднялась стая скворцов. Стреляли массированным огнем все батареи дивизиона. За рвом заколыхалась серая завеса дыма и пыли. Высокие фонтаны земли взлетали в небо, замирали там и медленно оседали на землю.

Когда дым рассеялся, мы увидели, как поредел строй фашистов и тут же сомкнулся. Солдаты продолжали идти все тем же чеканным шагом. Левой, левой, левой, казалось, командовали их офицеры.

Грянули второй и третий залпы, а гитлеровцы, не прибавляя шага, все шли и шли вперед.

— Хорошо идут, черти, как на параде, — крикнул Гвоздев и скомандовал — Беглый огонь!

Ветер отнес в сторону синий дым разрывов, и мы увидели бегущих фашистов и золотистое жнивье, покрытое распластанными телами.

Три раза повторяли фашисты «психическую атаку», и трижды пушечным огнем Гвоздев скашивал их, словно бурьян.

Все же гитлеровцы дошли до рва и вновь заняли выгодную для себя позицию.

Я вспоминаю все, что говорили о Гвоздеве Лушников и Парфентьев, ухожу в сад и под деревом за один присест пишу о нем очерк, начинающийся словами: «Советская пехота, успевшая полюбить отважного капитана, говорит об артиллеристах — они гвоздят Гитлера!». Капитан был умен. Он требовал перекрывать шоссейные дороги. Немцы прут по дорогам. Дороги — идеальная мишень для артиллерии.

Очерк через пункт сбора донесений отсылаю в редакцию. На пакете требуется сургучная печать, которой у меня нет, и я прикладываю к черному расплавленному сургучу медный пятак, смоченный слюной. Печать получается, как настоящая, с молотом, серпом и колосьями.

Вместе с Гавриленко уехал в Водянское, в полк майора Попова из дивизии, недавно прибывшей из Еревана. Полк ведет бой, и мы отправились на наблюдательный пункт, расположенный между высокими скирдами соломы.

Полк при поддержке дивизиона Гвоздева наступает на Малую Белозерку. Со скирды все видно как на ладони. Небольшое село Водянское забито пленными румынами.

Шестнадцать «юнкерсов» и шесть «мессершмиттов» спикировали на село, сбросили серию бомб. Один «юнкерс» подбили зенитчики. Самолет загорелся, пошел камнем вниз. Там, где он упал, поднялось облако черного дыма, не расходившееся весь день.

В два часа дня Малую Белозерку взяли. Мы сели в свою полуторку и отправились в село, на улицу, с которой одиннадцать дней назад уехала наша редакция.

Зашел в хату, где квартировал. Хозяева обняли меня, расцеловали, посадили за стол. Огромная, неописуемая радость охватила жителей, повылезших из погребов. Даже собаки с визгом терлись у ног красноармейцев.

На улицах и в огородах много убитых оккупантов. На кладбище, там, где проходила оборона, они лежат рядами, густо, как шпалы. Ребятишки снуют среди убитых и собирают стреляные винтовочные гильзы.

Раздобыв богатый газетный материал, ночью поехали в редакцию. Путь наш лежал через станцию Пришиб. Станция, на которой находились армейские склады с горючим, пылала, освещая розовым светом степь. На путях рвались вагоны со снарядами, пыхтел паровоз, суетились черные фигурки железнодорожников, пытающихся увезти цистерны с горючим. Полуторка наша выехала на закрытый переезд, мимо которого медленно проползал санитарный поезд, остро пахнущий лекарствами. В этот момент на фоне оранжевого, озаренного пожаром неба появились бомбовозы.

Бомбы рвались совсем рядом, переламывая шпалы, как спички, комкая рельсы, будто бечевки. Я упал в какую-то канаву, ожег о крапиву лицо и руки. Не знаю, сколько так пролежал, но бомбежка, казалось, длилась целую вечность.

Снова в полку капитана Свиридова. Днем ходил на передний край, чтобы организовать статью лучшего командира отделения. Бой будет завтра, а врачу уже приготовили инструмент, и химики копают братскую могилу.

Полк продвинулся до Днепра, освободил несколько сел, захватил свыше двухсот пленных. Я шел по земле, отвоеванной у врага, мимо указателей — обращенных на восток желтых стрел с острыми готическими надписями. Меня беспокоит, что наступление ведется в узком коридоре и справа и слева остается противник.

Никто из офицеров не спит по-человечески, все отдыхают по два-три часа в сутки, прикорнув где-нибудь в углу, не разуваясь, не снимая сапог.

Три часа ночи, а мы сидим со Свиридовым на деревянном крылечке и тревожно чего-то ждем. Офицеры бодрствуют, не спят и хозяева хаты — пожилые колхозники — о чем-то беспокойно шепчутся у себя в комнате.

— Ты бы лег спать, — советует Свиридов своему начальнику штаба.

— В такую ночь не спится… Беспокоят меня наши фланги, капитан, — тоскливо отвечает Мартыненко. Видно, этот вопрос давно не дает ему покоя.

— Ты же знаешь, мы ведем на флангах непрерывную разведку… Но кто его знает, во всяком случае надо быть ко всему готовыми… Война похожа на экзамен, все время волнуешься, не знаешь, какой тебе зададут вопрос и как ты выкрутишься, а выкручиваться надо каждый день, по нескольку раз, я говорю не за себя, а за людей, которые под моим началом. На войне самое страшное быть убитым, но я не знаю человека, который бы верил в то, что его убьют. Человек создан для жизни и мало думает о смерти.

— В прошлую войну печатали списки убитых офицеров, я сам видел их в старых газетах, сейчас почему-то не печатают, — жалуется Мартыненко.

— Много понадобилось бы газетных листов, — отворачиваясь в сторону, говорит Свиридов.

К хате во весь опор подлетел трофейный мотоцикл с коляской.

— Где командир полка? — раздался за плетнем молодой взволнованный голос.

— Это ты, Павлов? — тревожно спросил Свиридов, идя ему навстречу.

Я знаю — Павлов офицер связи полка при штабе дивизии.

— Вам срочный секретный пакет, — отрапортовал Павлов.

Командир полка сломал сургучные печати, разорвал конверт. Осветив карманным фонарем, прочел короткую фразу, торопливо нацарапанную на листке бумаги, повернулся ко мне, тоном приказа посоветовал:

— Забирайте товарищей и немедленно уезжайте.

— Да объясните толком, что случилось?

— Мне приказывают к утру отойти в район Токмака, что-то около ста километров отсюда. И это пехотному полку…

— Говорят, туда прорвалась танковая группа Клейста, — сказал Павлов. — Поторапливайтесь, штаб дивизии уже на колесах.

— Ну что ж, будем отступать с вами. Не все ли равно, с кем отступать.

— Нет и нет, поезжайте в штаб армии… Прощайте!

Свиридов пошел отдавать нужные распоряжения.

Я разбудил своих товарищей, сладко спавших в соседней хате, и мы сели в грузовик.

Выбравшись на шлях, встретили там все наши дивизии, спешившие на восток. Корпусная артиллерия, которую везли мощные тягачи и сотни грузовиков, торопилась к Пришибу в надежде получить там горючее. Свернув на параллельную проселочную дорогу, свободную от войск, помчались во весь опор.

К рассвету добрались к Новому Куркулаху, куда только что перебазировался второй эшелон армии.

В редакции встретили нового редактора, батальонного комиссара Владимира Ивановича Верховского. Статьи его приходилось читать в «Правде», где он сотрудничал до войны.

Верховский высказал недовольство тем, что мы не остались в полку.

Михаил Ройд, к великой зависти всех харьковчан, ездил в наш родной город за шрифтами и привез оттуда украинского детского писателя Миколу Трублаини (Трублаевского) — участника полярных экспедиций 1930–1933 годов на ледоколах «Сибиряков» и «Русанов», автора нашумевшей книги «Шхуна Колумб».

Он зачислен в штат редакции.

Сегодня Трублаине отправился в первую свою командировку на фронт. Вместе с ним поехали Владимир Гавриленко и Борис Милявский, люди опытные и обстрелянные.

На дороге их грузовик попал под бомбежку. Ребята выскочили из машины, разбежались по кукурузному полю и залегли. Сколько раз нам всем приходилось делать этот не хитрый, но надежный маневр. Иной раз, пока доберешься до фронта, выскакиваешь из грузовика раз пять, а то и больше. Фашисты швыряют бомбы, обстреливают из пулеметов, но все мимо. Земля надежно защищает человека в военной одежде, прижмешься к ней, и все осколки пролетают мимо.

Самолеты сбросили бомбы. Трублаини не вынес их нарастающего свиста, подхватился с земли (тут бы его придавить рукой и властно крикнуть: «Лежи!») и бросился бежать подальше от дороги. Осколок догнал его, ударил в ягодицу, разбил крестец, разорвал мочевой пузырь.

Товарищи заткнули дыру индивидуальным пакетом, перевязали Миколу, положили в кузов грузовика, застланный шинелями, и заметались по дорогам в поисках санбата. Машину трясло на ухабах, Трублаини мучился и все просил положить его на землю; порой он бредил, звал жену, порывался встать и куда-то идти.

На какой-то станции (вывески с названиями в целях маскировки были сняты), забитой обгорелыми составами, увидели санитарный поезд, который через час должен уходить в тыл. Гавриленко отыскал главного врача поезда, но тот отказался брать раненого: Трублаини был одет в штатский костюм, и у него не было даже военного удостоверения. Все же главврача удалось уломать, и хирурги тут же положили раненого на стол. Из всех возможных вариантов спасения товарища этот был наилучший. Через два часа после операции Микола Трублаини скончался.

К нам в армию из штаба фронта прибыла бригада московских артистов: Хенкин, Гаркави, Русланова. Сейчас не до них. Только лишние хлопоты и заботы. Перед офицерами второго эшелона штаба армии в огромном колхозном саду устроили торопливый концерт.

Артисты выступали на поляне, немногочисленные зрители сидели среди деревьев, с тревогой поглядывая на небо, по которому то и дело пролетали фашистские бомбардировщики, все на восток, все на восток.

Пела Русланова, когда пришел комендант второго эшелона. Дослушав песню, он полушутя, полусерьезно скомандовал:

— По коням, товарищи!

Офицеры торопливо разошлись.

К саду подъехал огромный гражданский автобус, окрашенный в голубой цвет, — артисты поспешно расселись в нем, не совсем понимая, в чем дело.

На улицу со двора, ломая укрытия, сбрасывая с крыш снопы и увядшие ветви, выезжали машины. Образовав плотную колонну, все они направились на Боевое.

Машины редакции гуськом следовали за голубым автобусом — неуклюжим, пузатым, как дирижабль.

В топкой балке из машин образовалась «пробка». Пока ее расчищали, прилетели «хейнкели», сбросили три бомбы. Две из них, попав в болото, не разорвались, одна разнесла несколько грузовиков.

Выглядывая из канавы, Михаил Гаркави пошутил:

— Вот это концерт! Запомнится на всю жизнь.

Дорога плотно забита отходящими войсками. Войск много, а дорога одна. Движемся противным черепашьим шагом. Проедем несколько метров и останавливаемся на полчаса. Пешие уходят далеко вперед. Слева, словно норы сусликов, чернеют наспех отрытые, никем не занятые окопы. Гавриленко предложил редактору свернуть на юг, ехать по пустой дороге на Мариуполь и оттуда подняться на север к Сталино по шоссе, отчетливо выделявшемуся на карте.

— Хоть мы и сделаем небольшой крюк, зато сожжем меньше бензина, приедем скорее, да и не будем подвергаться опасности бомбежки.

Редактор согласился с ним, и мы покатили на юг, не встретив ни одного автомобиля.

Поздно вечером редакционные машины прибыли в Мариуполь. Огонь доменных и мартеновских печей освещал спокойный город. На улицах играло радио и гуляли девушки в белых платьях.

Верховский ходил в горком партии предупредить об опасности, угрожающей городу. Ему с легкой иронией ответили — за час до вашего приезда нас посетил генерал и сказал, что фронт далеко и Мариуполю ничто не угрожает. Генералу-то виднее, чем вам.

— А где же этот генерал?

— Он уехал.

— Генералу-то, конечно, виднее, чем вам, раз он уехал.

Нам предложили остаться переночевать в городе. Все были утомлены длинным переездом, и многие готовы были остаться, но редактор приказал ехать в Сталино.

На окраинах города, задрав головы на запад, выли собаки, словно чуяли с той стороны беду.

В дороге у Гавриленко испортилась машина, он задержался на полчаса и был обстрелян фашистскими мотоциклистами, с какого-то проселка выскочившими на шоссе Мариуполь — Сталино.

Через несколько дней мы узнали, что после нашего отъезда утром, во время заседания бюро, к мариупольскому горкому партии подошли гитлеровские танки.

Редакция на рассвете добралась до села Чердаклы, населенного греками. Там остановились и принялись печатать газету. В газете печаталась свежая сводка Совинформбюро, устаревшая по крайней мере на неделю. Сообщение об оставлении Николаева было напечатано через семь дней после того, как мы ушли из города. Эта медлительность разумно снижает успех фашистов.

Под мое начало выделили пять офицеров и пять солдат, и мы, выкопав на южной окраине села окопы, залегли в них за пулеметом, положив рядом гранаты. За спиной у нас был далекий, как звезды, тыл.

Проехали Сталино и Макеевку. Здесь из шахтеров и металлургов сформировали две дивизии — люди надежные, всю жизнь имевшие дело с огнем. Среди них много коммунистов, есть участники гражданской войны, служившие с Ворошиловым и Пархоменко, помнившие Артема. Командирами дивизий назначены Герои Советского Союза Провалов и Петраковский.

Погасшие доменные печи, полные почти человеческого укора, молча смотрят на отступающие войска. Острая печаль свила гнездо у меня в груди и, подобно хищной птице, клюет и клюет окровавленное сердце мое.

Остановились в Корсуне, затянутой густой пеленой дождя.

Шутов сел на мокрую землю, посмотрел на дорогу, казавшуюся бесконечной, и разрыдался:

— Умру, а дальше не поеду!

Мы еще не знали тогда о резервных армиях, находившихся в глубоком тылу, готовившихся к разгрому противника.

Доехали до Енакиева и там узнали о трагической гибели командующего нашей армией генерал-лейтенанта Смирнова и члена Военного совета Миронова. Смирнов отстреливался из нагана и был убит разорвавшейся миной. Миронову автоматная пуля попала в сердце. Начальник политотдела армии Миркин погиб.

Командный пункт армии выводила противотанковая бригада полковника Митрофана Ивановича Неделина. Остатки бригады вышли к нам, и я ночевал с Неделиным в одной хате. Он удручен и ни о чем не хочет говорить. У него оказалась московская газета десятидневной давности. Я обратил внимание на крохотную заметку — на стадионе «Динамо» состоялся футбольный матч. Эта заметка подняла настроение. Раз в Москве играют в футбол, значит, дело там не так уж плохо.

Ночью пришел командир дивизиона — капитан Константин Великий, а с ним начальник артиллерийского снабжения воентехник Заремба, бывший рабочий киевского завода «Арсенал». Он под огнем отремонтировал пушку, и Неделин дал ему рекомендацию в партию.

Непролазная грязь. Машины буксуют, движутся со скоростью одного километра в час. Иван Шутов, жуя сушеную картошку, уверяет, что немецкая техника захлебнется в море грязи. Вот уже неделя, как наши шинели не просыхают. Ногам мокро, но я не помню, когда снимал сапоги. Подушку мы видим только во снах. Крутая грязь хватает сапоги, точно смола.

Солдаты идут голодные, оставляя противнику села, где полно птиц и поросят. Рассказывают, что одного сержанта отдали под суд трибунала за то, что он сорвал в колхозном саду для своего отделения дюжину яблок. Закон от 8 августа об охране социалистической собственности распространяется на армию. Никто не хочет подумать, что завтра эта социалистическая собственность станет достоянием врага.

На окраине небольшой деревушки, которую только что бомбили немцы, увидели голых мужчин с рогожными мочалками в руках, разбегающихся по полю.

— Кто такие?

— Мылись в передвижной бане, а тут налет, ну известно, кто куда, — отрапортовал волосатый голяк.

Второй эшелон армии остановился в Красной Поляне. Рядом полевой госпиталь, там полно не раненых, а больных. Все затянуто пеленой дождя. Холодно и неуютно.

Снова в командировке. Еду мимо унылых, мокрых полей с неубранными копнами хлеба. У дороги в третий раз закапывают убитую женщину, три раза бомба попадала ей в могилу. В городе Харцызске встретил вышедших из окружения, переодетых в гражданское платье Парфентьева и двух полковников — командиров дивизий. Один полковник ранен в руку. Я знаю его. Какая-то сердобольная женщина запекла ему в черный хлеб партийный билет, орден Ленина и «Золотую Звезду» героя. Он пришел с этим хлебом.

В столовой за одним столом со мной оказалась черненькая маленькая медсестра из полка Свиридова, тоже выбравшаяся из окружения. Она сразу узнала меня, но я ее не узнал, настолько она изменилась.

— Хорошо, что вы уехали из полка… Свиридов отстреливался и получил шестнадцать ран. Вот его последнее донесение, — сестра вынула из-за пазухи клочок бумаги, на которой написано: «Я застрелился… Считайте меня не в плену, а застрелившимся». Куда отдать эту бумагу?

— Отдайте в политотдел армии.

На устах у всех имя генерал-майора Кириченко.

— Поезжайте специальным корреспондентом в кавалерийскую дивизию к Кириченко без права выезда оттуда без моего разрешения, — приказал мне Верховский.

1941 г.