Огни Новороссийска

ВДОВА

Я возвращался из челябинского госпиталя на фронт. Вместе со мной в купе ехал приятный человек в полувоенном костюме, с орденом «Знак Почета» на гимнастерке. Почти всю дорогу мы играли с ним в шахматы. Играл он мастерски, и, кажется, я не выиграл у него ни одной партии.

Поезд пришел в Москву, и мы расстались. Вскоре я забыл его имя и ни разу не вспомнил, может быть, потому, что не приходилось больше садиться за шахматную доску. Но люди расходятся и часто встречаются вновь.

Случай свел меня с этим человеком.

Наши войска только что освободили Збараж — маленький городок Западной Украины. Я шел по освещенной летним солнцем улице и неожиданно встретил своего знакомца. Мы остановились и обнялись, как старые приятели. И я сразу вспомнил, что фамилия его Макогоненко.

— Ты что здесь делаешь? — воскликнул я.

— Как что? — удивился Макогоненко. — Я один из секретарей Тернопольского обкома партии. Вот и приехал поближе к Тернополю. Скоро вы его освободите, вояки? Я здесь со всем аппаратом обкома. Живем вон в тех трех домах. — Макогоненко показал на увенчавшие зеленый бугор двухэтажные небольшие особняки. — Приходи к нам обедать. Может быть, по старой памяти срежемся в шахматишки. Я все время вожу с собой шахматы, жаль только, что потерял где-то белого слона.

В полдень я был у Макогоненко. Он и еще трое сотрудников обкома квартировали в особняке, к которому примыкал старый фруктовый сад. Обкомовцы занимали первый этаж дома, а на втором жили хозяева — отец, мать и дочь.

Когда мы с Макогоненко рассматривали в саду кусты цветущих роз, на балконе на какое-то мгновение появилась юная девушка, одетая в короткое белое платье без рукавов. Опершись о перила, она посмотрела куда- то далеко-далеко, за горизонт, и, словно не замечая нас, скрылась за стеклянной дверью, казавшейся из сада черной.

— Хороша, а? — спросил Макогоненко заговорщицким тоном, глядя на дверь, в которой, как в зеркале, отражался сад.

— Вроде бы да, — ответил я, не успев как следует разглядеть белое видение.

— Польские женщины горды и красивы.

— Разве хозяева поляки?

— Да, и они довольны, что мы поселились у них. Вблизи города бродят бандеровские банды и вырезают польское население, ведут себя будто махновцы в гражданскую войну.

К обеду Макогоненко пригласил хозяев. Они долго отказывались, но все же пришли, и я смог поближе разглядеть девушку, которую звали Зосей. Высокая, стройная и гибкая, как хворостинка, она села на стул между матерью и отцом, и хотя я оказался напротив, долго не мог определить цвет ее продолговатых глаз, полуприкрытых ресницами.

Обедали мы на втором этаже, в просторной комнате, за круглым столом.

Обкомовцев было пятеро — трое мужчин и две усталые женщины неопределенного возраста.

Мужчины пили спирт, разбавляя его холодной водой. Для женщин достали бутылку виноградного вина. Хозяйка испекла из обкомовских продуктов пирог с мясом; лучшую закуску было трудно придумать, и все были оживлены и довольны.

После двух рюмок мы разговорились. Хозяйка с тревогой в голосе рассказала, что в деревне, в пяти километрах от Збаража, ночью бандеровцы вырезали дюжину польских семейств. Она тоже побаивается нападения бандитов, так как советские войска продвинулись вперед и в городе нет гарнизона.

Зося молча отхлебывала чай из чашки и, казалось, не слушала мать, продолжавшую говорить о бандеровцах. Мысли девушки бродили где-то за тридевять земель. Я любовался ею, хотелось сказать ей что-нибудь приятное.

Взгляд мой остановился на книжном шкафу и задержался на внушительных томах в серых переплетах — сочинениях Генриха Сенкевича. Я сказал, что читал книги этого польского писателя, назвал имена героев его произведений — Скшетуского, Кмицица, пана Володыевского, Заглобы. Поляки оживились. Зося наконец-то подняла ресницы, и я увидел ее темно-синие удлиненные глаза.

— Я еще помню Подбипенту из Мышекишек. Он одним ударом меча срубил три вражьи головы, — припомнил я эпизод из романа, читанного в детстве.

— Я вам покажу место, где Лонгин Подбипента одним взмахом меча отсек головы трем янычарам. Ведь это произошло у нас в Збараже, неужели вы не помните?

— Как не помнить… Поэтому я и заговорил о Сенкевиче, — сказал я.

— Мама, дозволь мне с паном майором пойти к крепости, — попросила Зося у матери и встала из-за стола.

Мать разрешила. Мы незаметно покинули прокуренную комнату и с облегчением вышли на освещенную солнцем тихую улицу.

Подобно дикой козочке, прыгала Зося впереди меня по теплым каменным плитам тротуара. Как-то она остановилась, посмотрела на меня в упор, строго спросила:

— А Словацкого вы любите?

— Люблю.

— А Мицкевича?

— Обожаю. Когда я бываю в Ленинграде, то как зачарованный брожу по набережной, там, где гуляли Мицкевич и Пушкин.

— Правда? — спросила девушка.

— Правда. — Я взял ее тонкую ладонь в свою, и она ее не отняла.

Пройдя по главной улице, мы спустились к старинной крепостной стене, сложенной из крупных белых камней, и пошли в ее прохладной тени.

Из каменных трещин пробивались цветы и травы, я даже заметил зеленую ящерицу, проворно пробежавшую снизу вверх и с любопытством посмотревшую на нас.

Тротуар у стены сузился, и Зося вновь запрыгала впереди. Я шел по ее следам, любуясь стройными загорелыми ножками.

— Вот здесь! — сказала она и подняла кверху свою гордую красивую голову, отягченную золотыми косами. — Здесь пан Подбипента одним ударом меча срубил головы трем туркам. — И Зося торжественно показала на ровный обрез стены.

Мы молча постояли у знаменитой стены и пошли обратно окольным путем.

Невдалеке от костела повстречали старого толстого ксендза.

Зося почтительно поздоровалась с ним. Не обращая никакого внимания на меня, ксендз благословил девушку, преклонившую перед ним левое колено, спросил ее — здоровы ли отец и мать.

— Хотите послушать органную музыку? — обратилась Зося ко мне.

— С вами я все хочу.

— Отец, пан майор хочет послушать орган. Ведь вы сами хвалились, что второго такого не найти во всей Польше, — напомнила Зося ксендзу, любовавшемуся ее лицом.

По маленьким, умным глазам священнослужителя я понял, какую силу имела над ним юная красавица. В знак согласия он наклонил тяжелую голову так, что жирный подбородок свесился на его коричневую сутану из грубого сукна. Толстые пальцы пошарили в многочисленных складках одеяния и вынули из кармана связку ключей.

— Пойдем, дитя мое… И вы, вы тоже, если вам не будет скучно, — разрешил он мне следовать за собой.

У входа в костел, спугнув утоляющих жажду воробьев, Зося обмакнула длинные белые пальцы в каменную чашу с водой, приложила их к чистому открытому лбу. Ключом огромным, как пистолет, ксендз открыл массивную, украшенную резьбой дверь и с силой потянул ее на себя. Пахнуло прохладой, и мы вошли в полутемный храм. Девушка опустилась на одно колено, прошептала молитву.

Ксендз исчез в полутемноте. Мы сели на заскрипевшую деревянную скамейку, напоминающую школьную парту. Вдали горела толстая свеча, освещая голые жилистые ноги распятого Христа.

Откуда-то с вышины пророкотали грозные, величественные звуки, громоподобно прокатились перед алтарем и, подымаясь все выше и выше, исчезли под высокими сводами. А потом одна за другой побежали незримые волны звуков, напоминающие то шум моря, то шелест взволнованной ветром пшеницы, защелкали соловьи, запели радостные человеческие голоса, зазвенели дождевые капли, ударяясь о землю, и солнечный свет, переломившись через витражи, радугой повис в клубящейся, как туча, темноте храма. Орган говорил не только о божественных, но и человеческих чувствах, о которых невозможно сказать словами.

— Иоган Себастьян Бах? — неуверенно сказал я.

— Нет. Токката ре минор Фрескобальди, — возразила девушка, и я понял, что старый каноник играл не для бога, а для нее.

Минут пять мы слушали молча, а затем Зося шепнула:

— Вы никогда не были в Варшаве?

— Не был, но побываю, — пообещал я.

— Там есть памятник Шопену. Он сидит под бронзовым деревом у пруда. Ветер наклонил дерево, разметал его прическу, и не поймешь, где волосы, а где ветви, все смешалось в одном порыве.

Торжественная, прекрасная музыка органа умолкла, и мы тихо вышли на улицу. За спиной проскрипел ключ, повертываемый в замке.

Из-под карниза колокольни вылетела стая голубей и, сделав над нами круг, умчалась в сторону крепости. Ксендз приложил широкую ладонь к большому волосатому уху, прислушался.

— Летят! — пробормотал он.

Это был нарастающий гул немецких бомбардировщиков.

— Как вы думаете, будут бомбить? — бесстрашно, может быть, с каким-то нарочитым задором спросила Зося.

— Нет, — уверенно ответил я. — Самолеты возвращаются из нашего тыла. Они уже сбросили бомбы.

Мы с Зосей вернулись в дом, и было похоже, что никто не заметил нашего отсутствия. Обкомовцы, сидя все в той же комнате, спорили о том, когда откроется второй фронт. Хозяев там уже не было, и Зося, задержавшись на минуту у двери, ушла на кухню помогать матери мыть посуду.

Я подошел к Макогоненко и сказал, что хочу засветло добраться до окраин Тернополя, где наступала наша дивизия. Он не стал задерживать. Я пожал всем руки, кликнул Мишу Слепова — своего шофера, и, не прощаясь с хозяевами и Зосей, сел в теплый, нагретый солнцем «виллис». Через четверть часа тихий Збараж едва виднелся в золотистой дымке. Спустя несколько минут я еще раз оглянулся. Но городок уже заслонили зеленые холмы и рощи.

Видимо, разгадав мои мысли, шофер сказал:

— И до чего симпатичная хозяйская дочка, все равно как Беатриче.

Я не стал расспрашивать Мишу, откуда он знает Беатриче, и сделал вид, что дремлю. Я любил ездить молча.

Через два дня мне захотелось снова увидеть Зосю. Я нашел предлог для поездки и отправился в Збараж.

Макогоненко был занят. Он диктовал близорукой машинистке, какой-то обширный доклад. Все же он отложил работу и минут десять сидел со мной на деревянной скамье в саду, где ветерок смешивал запахи цветущих роз, резеды и мяты.

Макогоненко тревожно расспрашивал меня о положении в Тернополе. Я сказал, что в городе идут уличные бои, и неохотно отвечал на другие вопросы. Я ждал появления Зоси, уверенный, что она знает о моем приезде и догадывается, что приехал я ради нее. Вскоре она появилась на балконе все в том же белом платье. Я встал со скамьи, на которой были вырезаны ее инициалы, и поклонился ей. Она помахала мне тонкой, обнаженной рукой и снова исчезла.

— И красива и независима, но тебе, брат, тут не светит, — сказал Макогоненко. — В нее по уши влюблен летчик — Герой Советского Союза, вылитый Серега Есенин. И вчера и сегодня утром он вязал над ее домом «мертвые петли», а она стояла на балконе гордая, довольная и снисходительно улыбалась…

Вряд ли Макогоненко разыгрывал меня. Я знал, что в районе Збаража расположился авиационный истребительный полк.

Прошло всего два дня, как я держал ее прохладную руку в своей руке, как мы сидели в полутемном костеле и наши колени касались, и вот уже новый герой вяжет в воздухе петли, а она улыбается ему с балкона, совершенно позабыв обо мне.

Я облизал пересохшие губы, почувствовал привкус полыни, кликнул Мишу и, ни с кем не попрощавшись, умчался в Тернополь, затянутый траурным дымом большого сражения.

Неделю я пробыл на переднем крае, а затем снова помчался в Збараж. Подъезжая к дому Зоси, я увидел торчащий в саду из земли расщепленный хвост сбитого самолета. Сердце мое сжалось, все было понятно, и ничего не следовало расспрашивать.

Макогоненко, увидев меня из окна, выбежал на улицу и повел к себе в комнату.

— Как хорошо, что ты приехал! Я, брат, сегодня именинник, стукнуло тридцать три годочка, по сему случаю хозяйка пирог испекла…

И ни слова о Зосе, о самолете…

Я рассказал ему о положении в Тернополе: кольцо нашего окружения замкнулось, но фашисты упорно сопротивляются…

Нашу беседу, продолжавшуюся и за шахматами, прервала хозяйка и позвала к столу. Мы поднялись но деревянной лестнице на второй этаж в знакомую мне комнату. За круглым столом, покрытым кремовой скатертью, сидели товарищи из обкома партии, хозяин дома и Зося. Рядом со стулом Зоси стояло пустое кожаное кресло, на которое хозяйка усадила меня.

Я пожал холодную руку девушки, и мне показалось, что она откликнулась на мое пожатие. Я поглядел на нее. Она была бледна и выглядела почти девочкой.

Хозяйка умело на равные части разрезала горячий, дымящийся пирог. Макогоненко разлил по стаканам разведенный голубоватый спирт. Обкомовская машинистка предложила тост за грядущую победу, и мы, не морщась, выпили до дна.

Пирог оказался на редкость вкусным, все хвалили кулинарный талант хозяйки. Она краснела и принимала похвалы как должное. Польщенный хозяин тоже подобрел, встал из-за стола и, вернувшись через четверть часа, принес три запотевшие бутылки вина, с шумом поставил их на стол.

Вино было сухое, приятное на вкус, бледно-золотистого цвета. Зося выпила небольшой бокальчик и поставила его рядом с моим стаканом. Издалека доносился гул артиллерийской стрельбы, и бокал, касаясь стекла стакана, издавал тонкий тревожный звук. Я наклонился к девушке и спросил шепотом, отчего она так грустна.

— Скучно мне здесь. Не могу я так больше, — и, помолчав немного, вызывающе добавила: — Уйду в армию!

— Куда, куда? — удивился я.

— В армию, — упрямо повторила она шепотом, чтобы не слышала мать.

На столе появился жареный гусь, разрубленный на куски, и кувшины с прохладным грушевым квасом. Последний луч солнца задержался на стене, позолотил раму на картине, изображающей польского короля Яна Собеского, и угас.

Хозяин минут десять постоял у окна, с сожалением закрыл его и опустил штору из плотной черной бумаги, предназначенную для затемнения.

В комнате сразу запахло табаком и стало темно. Хозяйка зажгла висячую керосиновую лампу. Макогоненко размахивал руками, что-то доказывал своему заместителю, за столом царил гул множества голосов, но я различал в нем пока еще далекие посторонние настораживающие звуки — к городу приближались немецкие бомбардировщики.

Я потянулся за бутылкой, налил вина себе и Зосе, медленно выпил, ощущая, как по жилам потекла приятная теплота. Гул авиационных моторов словно испарился, а может быть, я забыл о нем. Вино многое может сделать с человеком.

— Один ваш летчик рассказывал, что в России собрана армия из поляков. Это правда? — спросила Зося. Она еще хотела что-то узнать, но раздался нарастающий свист, будто навстречу нам, стоящим на рельсах, мчался локомотив. Какая-то сила расколола землю, сорвала черную штору, будто парусом больно хлестнула по лицам, на пол со звоном рухнули стекла вдребезги разбитого окна, за которым вонзались красные молнии разрывов и каких-то неестественных желтых теней. Под потолком, как маятник, взад-вперед качалась лампа.

Все вскочили из-за стола и кинулись прочь, сталкиваясь в дверях, мешая друг другу. Машинистка упала и закричала, как будто кто-то в темноте наступил на нее. Зося тоже рванулась, но я схватил ее за руки, придержал.

— Скорей, побежали, под домом подвал! — разобрал я ее шепот по движению белых губ.

— Если бомба шарахнет в дом, то достанет нас и в подвале, сидите. — Я отодвинул кресло подальше от окна, опустился на мягкое сиденье, успевшее покрыться пылью, посадил ее себе на колени и крепко обнял. Девушка не сопротивлялась, не возражала, и только слышно было, как в мою грудь бешено стучит ее маленькое испуганное сердце.

Косая молния разрыва метнулась от земли в воздух, осветила голые деревья и далекие холмы; теплая, удушливая волна горелого тротила пахнула в комнату, внесла сухие листья, сбросила на пол стаканы.

Я мягко погладил худые голые руки Зоси, провел ладонью по волосам и коснулся губами виска, на котором билась жилка. Мое спокойствие передавалось ей.

— Свет! — крикнула она. — Погасите лампу.

Поднявшись во весь рост и протянув руку к потолку, я прикрутил фитиль настолько, что он, зашипев, погас.

Я подошел к разбитому окну, за которым бушевал желто-красный ураган, и так простоял несколько минут, даже не подумав о том, что испытываю судьбу. Бомбы раскалывались невдалеке, с ослепительными вспышками — что-то среднее между грозой и фейерверком, это сходство подчеркивали и химический запах и клубящиеся облака дымного огня, неистовствовавшего над нами. В небе словно гигантские мечи скрещивались острые прожекторные лучи, вспыхивали лохматые звезды зенитных разрывов: воздух наполнился свистом падающих бомб, металлическим шумом осколков, воем моторов.

— Отойдите от окна, — потребовала Зося. Но я продолжал стоять и отошел только тогда, когда она стала рядом.

Неожиданно буря утихла, стало слышно, как со стола на пол падают капли пролитого вина.

— Все сбежали в подвал, и кажется, во всем мире остались только мы с вами, — сказала Зося. Она поставила на стол опрокинутую бутылку и призналась: — Не могу я дальше так жить. Уйду в польскую армию, буду помогать солдатам…

— Зося, ты здесь? — На пороге возник темный расплывчатый силуэт хозяйки. — Ты жива?

— Да, мама.

— Боже мой, какой ужас! В подвал набилось столько людей, нечем было дышать.

— Все испугались, убежали, а вот пан Аксенов остался и сделал так, что и я перестала бояться.

Вошел Миша Слепов, бесстрастным голосом доложил:

— На улице солдата наповал убило; осколок смял нам левую фару.

Комната стала наполняться виновато улыбающимися людьми. Хозяин приладил к окну измятую штору, бледный Макогоненко засветил лампу.

Стол был присыпан мельчайшей серой пудрой. Напротив окна в стене, словно нож, воткнутый с размаху, торчал осколок авиабомбы с лиловыми зазубренными краями. Слепов хотел выдернуть его и ожег ладонь. Хозяйка посоветовала ему смочить больное место крепким настоем чая. Шофер полил платок из маленького чайника и, перевязывая руку, поглядел на ручные трофейные часы, но я и без него знал — пора ехать.

Когда мы прощались, я заметил, что Зося смотрит на меня не так гордо, как раньше. Люди мне помешали, и я уехал, так и не сказав ей всего, что собирался сказать.

Окруженная в Тернополе фашистская группировка сложила оружие. Обком партии переехал в разрушенный город.

Фронт продвинулся от Збаража дальше, на запад, но я все же побывал там еще раз. Встретила меня мать Зоси и, потупив долу глаза, слегка возвысив голос, сказала, что дочь ее больна и не велела к ней никого пускать.

— Вот как?.. Ну что ж, доложите, что явился Иван Аксенов. Если она не захочет меня видеть, я немедленно уеду, — отвечал я.

Пожав плечами, мать ушла, минут через пять вернулась и молча провела меня в полутемную комнату — спальню Зоси.

Ослепленный сумраком, я задержался на пороге, а когда глаза освоились с полумраком, увидел больную, и сердце мое забилось сильнее. Она лежала на кровати, накрытая одеялом, поверх которого бессильно вытянулись ее худые руки.

— Я знала, что вы приедете, и ждала вас каждый день, все прислушивалась к звукам проезжающих автомобилей.

— Я тоже думаю о вас каждый день. — Я взял стул и присел у столика, на котором стояли пузырьки с длинными сигнатурками.

— Если это возможно, узнайте, как мне связаться с какой-нибудь польской воинской частью, — попросила Зося, поражая меня матовой бледностью прекрасного своего лица.

— Почему польской? Ведь у вас советское подданство. Вас возьмут в любой советский госпиталь.

— Я полька и хочу к полякам, и не в госпиталь, а к автоматчикам. Я хочу стрелять в фашистов. Как только освободят Польшу, наша семья переедет в Варшаву. Мой папа из Варшавы. — В ее словах прозвучали боль и насмешка над своей судьбой и над своей болезнью.

В комнате послышался шум, и я увидел в самом темном углу монахиню в белом накрахмаленном чепце, стоявшую неподвижно, как изваяние. Шурша длинным черным одеянием, монахиня выбралась на свет, высокомерная, с надменным жестким лицом.

— Пан офицер, не слухайте барышню, она хворая, и все, что говорит, все полудетский бред, не больше. Ей надо не воевать, а лековаться.

— Замолчите, как вы мне надоели с вашими бесконечными нотациями и проповедями, — девушка приподнялась, опершись спиной о белоснежную подушку с кружевами. — Хочу на волю! — и заломила над головой сухо хрустнувшие руки.

В комнату вошла мать, ее явно беспокоило мое появление.

— Пан офицер, дочке вредно разговаривать, вам пора, — и, вежливо показав на светлый прямоугольник открытой двери, добавила: — Аминь!

— До свидания, Зося, поправляйтесь быстрее, — сказал я, задержавшись больше положенного на пороге. Почему-то мне показалось, что я никогда больше не увижу ее.

И действительно, когда я уже зимой попал в милый моему сердцу Збараж, Зоси там не оказалось.

Отец ее, выйдя на улицу после того, как я позвонил у калитки, сказал:

— Девочка моя в армии.

— В какой армии? — удивился я.

— Известно в какой, польской. Разве вы не знаете? Она ведь собиралась вам написать. У нее в блокноте сохранился номер вашей полевой почты.

Больше старик ничего не сказал. То ли сам не знал, то ли не хотел говорить.

Две польские армии подошли к своей родной, отныне свободной Висле. Они находились на Демблинском и Магнушевском плацдармах, по ту сторону реки. Я побывал во всех польских дивизиях, все искал Зосю и нигде не находил. И когда совсем было отчаялся отыскать ее, неожиданно встретил в старинном замке. Зося была в военной форме, в польской конфедератке.

В замке толклось много народу, а я видел только ее одну, ее непокорные золотистые локоны, падающие на плечи и закрывающие погоны так, что нельзя было разглядеть ее звания. Зося обрадовалась моему приезду. Она стала еще прекрасней: стройная, легкая, в туфельках на высоких каблучках, но с животиком, ясно обозначившимся под ее узким платьем. Увидев этот животик, я вздрогнул. Она поняла мое смущение и поспешила успокоить:

— Не удивляйтесь, я вышла замуж, — смело взяла меня под руку и на виду множества — я это угадывал — неравнодушных к ней офицеров провела к своему мужу.

Я читал о нем в газетах. Ему было за пятьдесят, но я не удивился его браку с Зосей. Это был храбрый человек, некрасивый, но значительный и интересный — настоящий мужчина. В Испании он командовал Интернациональной бригадой, а позже оказал немецким фашистам сопротивление под Вестерплятте. Его знала вся Польша и готова была простить своему любимцу любое легкомыслие.

Генерал позвал молодого ординарца и велел накрыть стол. Появилась хорошенькая официантка с подносом в руках, на котором стояла бутылка, очевидно трофейного вина с французской этикеткой 1877 года, и два тонких бокала. Официантка обворожительно улыбнулась генералу, обнажив ровные белые зубы, и я подумал, что он любит, когда его окружает молодежь.

— Я предлагаю тост за ваши успехи, — откупорив бутылку и разлив вино, сказал генерал, обращаясь ко мне. — Зося говорила о вас. Помните бомбежку, когда вы стояли у разбитого окна и целовали ее волосы? Прекрасные, душистые волосы, которые почему-то всегда пахнут дождем. Стоять под бомбежкой на виду у очаровательной девушки, это стоит многого…

Не знаю почему, но я покраснел. Бокал, на котором был изображен герб рода князей Радзивиллов — скачущий всадник на красном поле, чуть дрогнул в моей вытянутой руке.

— Мне пора, — заторопился я и залпом осушил бокал, в то время как генерал только пригубил свой.

Генерал пожал мне руку, и мы понимающе, как мужчина мужчине, поглядели друг другу в глаза. Может быть, чуточку больше, чем надо, я задержал взгляд на его совершенно лысом черепе и чуть-чуть недовольном лице, не умеющем притворяться и лгать. Я уже официально поклонился Зосе и стремительно вышел.

Через три дня я прочел в газете сообщение о том, что генерал героически погиб, а вскоре от товарищей узнал подробности.

Бомбежка застала его в том самом старинном замке, где мы пили вино. На беду окно оказалось раскрытым. Генерал подошел к нему и с минуту смотрел, как рвутся бомбы. Осколок, величиной с гривенник, попал ему в сердце и сразил наповал.

Так прекрасная Зося стала вдовой.

…Недавно я посетил Польшу. В Военном музее, где собрана лучшая в мире коллекция средневекового оружия, среди боевых реликвий последней войны я увидел любительскую фотографию, на которой были изображены генерал и Зося. Я спросил — кто снят с генералом, мне ответили, что это его вдова. Правительство выдало ей персональную пенсию и подарило особняк невдалеке от Воли Железовой — родины Шопена. Она безвыездно живет там с матерью и отцом.

Многие известные люди сватались к ней, но она отвечала, что предпочла остаться верной памяти мужа и не снимет черного вдовьего платья. Сын ее, названный в честь отца Августом, учится в военном училище и вскоре в звании лейтенанта будет зачислен в Войско Польское, может быть, даже в дивизию, которая носит имя его отца.

1960 г.