Охотники за человеческими органами

Глава 24

Распахнув одну из двух высоченных деревянных дверей — это давалось ему все труднее и труднее после выхода из больницы, — Дитер Фогель вошел в свое убежище в штаб-квартире Бундесбанка. Лишь ступив на толстый ковер в коридоре, ведущем к его кабинету, он начал отходить от потрясшего его телефонного звонка.

До сих пор БНД, как и все остальные управления по безопасности Германии, было для него абстракцией, о которой он лишь читал или иногда слышал в вечерних новостях. Их деятельность относилась к миру, весьма далекому от его собственного, сказал он Мюллеру. Это замечание вызвало мягкий смешок у шефа оперативного отдела. Потом без всякого предисловия Мюллер сообщил, что Грубер мертв, и подробно рассказал, как тот встретил свою смерть. Фогель все еще пытался переварить поистине шокирующие подробности, но Мюллер уже принялся задавать вопросы — кажется, целую сотню, — ни один из которых не имел никакого смысла, а все вместе касались частных привычек Грубера. Говорил ли он о чем-то необычном? Секс? Странные религиозные пристрастия? Например, поклонение дьяволу? Какие-то детали, подробности, которыми он не делился с персоналом, но мог небрежно упомянуть при пациенте, с которым у него были хорошие отношения? Врачи порой любят делать это — показываться пациентам с неожиданной стороны. Тому есть целый ряд причин, в них сейчас не стоит вдаваться. По-настоящему важно одно — говорил ли Грубер нечто такое, что могло показаться немного странным? Возможно, даже слегка эксцентричным, если теперь посмотреть на это. Чем больше спрашивал Мюллер, тем удивительнее все это звучало. Когда Фогель сообщил Мюллеру, что Грубер не говорил с ним ни на какие темы, кроме медицинских, в трубке раздался вздох и формальные извинения. Если вспомните что-нибудь, звоните. Мюллер продиктовал номер телефона. В Пуллахе, добавил он, всегда кто-нибудь сообщит, где его найти и как связаться. Звоните в любое время. Только повесив трубку, Фогель сообразил, что не сказал Мюллеру о своей трансплантации. Когда он понемногу стал оправляться от шока, то понял, почему. Это был единственный способ, которым он мог отгородиться от смерти Грубера. Просто часть другого, совершенно непохожего на его собственный и очень далекого мира, где соблюдать нужную дистанцию было второй натурой. Если же ты не соблюдал ее, то отдавался во власть эмоций — пожалуй, самое худшее, что может приключиться с банкиром.

Войдя в приемную кабинета, Фогель увидел свою секретаршу, Монику Зауэрман, она стояла спиной к нему у факса.

— Доброе утро, фрау Зауэрман.

Она быстро и с готовностью обернулась, держа в руках лист бумаги, и нахмурилась, отвечая на его приветствие.

— Не понимаю, зачем кому-то понадобилось отправлять нам по факсу этот газетный отчет, герр президент.

Он взял у нее сообщение. Под заголовком красовался портрет Бориса Кранского. Бывший шеф КГБ в Восточной Германии найден убитым в Амстердаме.

Фрау Зауэрман по-матерински заботливо взглянула на него.

— Герр президент, с вами все в порядке?

Кто-то знал: знал о его связи с Кранским и о негативах; знал достаточно, чтобы послать этот отчет по его личному факсу; досконально знал о его расписании, о том ужасе, в котором он постоянно находился; знал, что самый ужасный из всех страхов — тот, который сам создаешь внутри себя. Кто-то все это знал.

— Герр президент, все в порядке? — с растущей тревогой снова спросила фрау Зауэрман.

— Да. Да, конечно. — Он взял себя в руки. Нельзя было так вот стоять здесь и молчать. — Уже все нормально.

Он начал рассказывать ей о звонке Мюллера. Заботливость на широком лице фрау Зауэрман сменилось изумлением, по крайней мере на мгновение.

— Невероятно, просто невероятно, — выдохнула она, когда он закончил. — Вы думаете, газетный отчет как-то связан с этим?

— Связан? Как это может быть? Разумеется, он никак не связан! Если только вы не считаете доктора Грубера русским шпионом!

Он снова взглянул на факс, а потом оглядел кабинет, который до недавнего времени считал самым безопасным убежищем — даже более надежным, чем его дом. Теперь эта безопасность неожиданно была украдена у него, украдена кем-то, кто знал. Но кем? И каким образом? Его взгляд, полный ярости, упал на фрау Зауэрман.

— Ваша беда в том, что вы слишком много смотрите телевизор! Да нет… Это же очевидно. Кто-то набрал номер нашего факса по ошибке. Да, конечно. Такое ведь случалось и раньше, фрау Зауэрман?

Она взглянула на него, теперь в ее глазах читалась обида. Он никогда не кричал на нее раньше, ни разу не повысил голос. Она вспомнила, что читала о характере банкиров в своем любимом журнале. Скорее всего, эти обобщения соответствовали действительности.

— Конечно, герр президент, это просто ошибка. — Она протянула руку за листком. — Может быть, тут есть номер отправителя, которому я могу сообщить.

— Нет! Оставьте это! — Он отмахнулся и взглянул на листок. — Просто какой-то идиот, не умеющий обращаться с факсом. Мир полон таких.

— Конечно, конечно, — торопливо произнесла она успокаивающим секретарским тоном.

Они оба слегка улыбнулись, хотя вовсе не друг другу.

— Итак, чем еще вы меня порадуете? — спросил он, стремясь закончить разговор на более приятной ноте. — Бомбовая угроза? Давненько не было, не так ли?! Или на наш коммутатор снова звонил тот лунатик из Лондона — сказать, что покупает наш банк? — Шутливый тон как-то не вязался с тревожным взглядом. — Итак: что еще?

Она глубоко вздохнула.

— Есть кое-что, герр президент. Насчет того, что натворил доктор Грубер.

Неожиданно в кабинете воцарилась такая тишина, что Фогель мог слышать гулкие удары своего сердца. Натворил? Что он там натворил?

Снова утвердившись в положении самого доверенного помощника герра президента, фрау Зауэрман начала пересказывать ему в той единственно знакомой ей секретарской манере, беря самое основное и не упуская ничего важного, содержание своего довольно продолжительного телефонного разговора с директором центрального банка органов в Бонне.

— Он пытался позвонить вам домой. А потом в машину.

— Что натворил доктор Грубер? — спросил Фогель с подчеркнутым терпением.

— Директор сказал, что получил по телефону распоряжение доктора Грубера отменить поиск донорского сердца для вас, герр президент. Пока он не получит обратного распоряжения, подписанного лично доктором Грубером как вашим врачом, ничего не может быть сделано. Я немедленно позвонила в клинику, и мне сообщили, что доктор Грубер взял отпуск. Похоже, он распорядился об отмене поиска незадолго до своего отъезда и этого страшного происшествия.

— Зачем это ему вздумалось отменять поиск, фрау Зауэрман? — наконец спросил Фогель, все еще под впечатлением услышанного.

— Я не знаю, герр президент, — прерывающимся голосом ответила секретарша.

Они молча смотрели друг на друга, словно каждый ждал от другого какой-то зацепки, которая подскажет, что делать дальше.

— Бог мой, что происходит? — прошептал Фогель.

— Я действительно не знаю, герр президент. — Фрау Зауэрман чуть не плакала. Что-то в ее голосе и поведении подсказывало, что и это еще не все. — Был также звонок на вашей личной линии несколько минут назад. — Она принялась вертеть обручальное колечко на том пальце, где его носят вдовы.

— Кто звонил? — произнес он мягко, словно извиняясь за свой предыдущий срыв. Иногда министр финансов или глава банка звонили ему по личному номеру, чтобы обсудить какой-нибудь крайне щекотливый вопрос.

— Женщина. — Фрау Зауэрман сделала паузу: ей показалось, что он улыбается, но в следующую секунду стало понятно, что на его лице не было и тени веселья. Она подошла к своему столу и взяла листок с записью. — Она оставила телефон. Это в Стокгольме.

Нахмурившись, он взял у нее листок. Номер был незнакомый. Он поднял глаза.

— Она назвалась?

— Нет. Но сказала, что дело срочное и личное.

— Это все, что она сказала? — Вопрос вырвался прежде, чем он успел смягчить его резкость. Он не хотел, чтобы вопрос прозвучал как вызов — слова выскочили сами, вырвавшись из хаоса мыслей.

— Да. — Она поймала его взгляд и прикинула, почувствовал ли он, как она внутренне отстранилась. То, что происходило здесь, не имело никакого отношения к банковским делам. — Это все, что она сказала. Вы ожидали чего-то еще?

Он не ответил, хотя и не оставил вопрос без внимания — просто проглотил его, а потом рассмеялся, торопливо и не очень приятно, как всегда смеялся, принимая решение.

— Соедините меня с ней, — сказал он, заходя в свой кабинет.

Мгновение спустя раздался стук в дверь и фрау Зауэрман просунула голову в кабинет. На лице ее было недоумение.

— Номер, по которому я позвонила, назвал мне еще один. А там было оставлено специальное послание для вас. — Она сверилась с блокнотом и прочитала вслух: — «Теперь, когда вы заинтересованы, я приеду повидаться с вами. Мадам».

Президент Бундесбанка Фогель снова не позволил себе сказать ни слова.

С легкостью маневрируя по огромному салону, украшенному ценными предметами искусства и домашней мебелью многих королевских поколений, граф Линдман объяснял Иосифу и Мортону, что Vita Havet, Комната Белого Моря, когда-то предназначалась для придворных балов. Теперь они подходили к группе людей, стоявших перед одним из двух громадных открытых каминов.

— В них сжигают за вечер тонну дров, — пробормотал Линдман.

Только человек, абсолютно погрязший в этикете старого мира, использовал бы подобный факт, чтобы заполнить неловкую паузу в разговоре, подумал Мортон. Правда, никаких пауз не было. Иосиф находился в центре внимания с самых первых представлений. Количество знакомств возрастало — епископ, промышленник с женой, графиня голубых кровей, несколько английских дипломатов с женами. Они стояли между роскошным диваном и комодом с мраморной крышкой.

Поймав взгляд Иосифа, граф Линдман улыбнулся.

— Мы, шведы, на самом деле очень земные в том, что касается основ жизни. Отец нынешнего короля клялся, что именно в этом комоде он держал свое белье.

— Почему бы и нет, — весело сказал Иосиф. — Быть может, если б мы все были чуть более открытыми, в нашей жизни было бы не так много стрессов, а следовательно, и поменьше инсультов.

Промышленник важно заметил:

— В точности мой взгляд на вещи. Но тогда мы лишились бы удовольствия лицезреть вас, доктор Крамер. Ваше открытие — подлинный подарок всему человечеству.

По все группе прокатился одобрительный рокот. Иосиф сделал протестующий жест рукой.

— Предстоит еще долгий путь. Я всего лишь наметил этот путь. Но нужно преодолеть еще множество барьеров, прежде чем мы получим право сказать, что можем полностью предвидеть и контролировать процессы в мозгу, влекущие за собой удар.

Он, улыбаясь, скользнул взглядом по животам, которые уже вместили в себя максимум жира, и увидел затекшие глаза, мешки под которыми уже никогда не рассосутся. Сколько здесь потенциальных жертв?..

Епископ взглянул поверх своих очков.

— Я нахожусь в том возрасте, который вы, по-моему, называете подверженным ЦСП, так что мне очень хотелось бы узнать об этом побольше. — Он говорил со скованной медлительностью приближающейся старости.

— ЦСП? Я не уверена, что в моем любимом журнале есть объяснение этому слову, — сказала графиня с чарующей прямотой.

Все рассмеялись с неестественной живостью.

— Мы теперь называем удар церебрально-сосудистым приступом, сокращенно ЦСП, графиня. Считается, что это будет звучать не столь пугающе в вашей истории болезни. Моя профессия преуспела в ярлыках — никогда не используем одно слово там, где можно употребить два.

Иосиф подождал, пока стихнет новый взрыв смеха.

— Но сколько бы слов мы ни употребляли, это не снимает основной проблемы. Удар не случается просто вот так, — он щелкнул пальцами, — как и сердечный приступ. И тот и другой формируются продолжительное время, быть может, месяцы, а иногда и годы. И это — часть проблемы. Нам до сих пор неизвестно, как обнаружить грядущий удар на достаточно ранней стадии. Обычно мы узнаем, что поток крови перегорожен, когда барьер уже сформирован, и, — еще один щелчок пальцами, — удар.

— О Боже мой. Никакого предупреждения. Как это жутко, — сдавленно прошептала графиня своему мужу, стоящему подле нее. — По крайней мере перед удалением матки я замечала хоть какие-то симптомы.

Иосиф продолжал, обращаясь к епископу:

— Мы полагаем — но это опять-таки не более чем предположение, — что в процессе старения стенки мозговых сосудов теряют какую-то часть своей эластичности. Но в каком возрасте и какую часть? Тут мы только гадаем — и вы, и я. Все, что мы можем сказать с некоторой долей уверенности, это что очень многое зависит от того, какая сторона мозга подверглась удару.

— Боже правый, вы хотите сказать, есть хорошая, а есть плохая сторона? — спросил один из дипломатов с тем бесцветным акцентом, который недавно вошел в моду в Министерстве иностранных дел.

Улыбка Иосифа не утратила ни капли своего очарования.

— Точно так же, как и во всем, есть своя хорошая и своя плохая сторона, господин посол. Если у вас случился удар, поразивший правую сторону мозга, есть шансы, что на вашей речи это не отразится, поскольку ее контролирует левое полушарие.

— Я левша. Что тогда? — спросила жена посла.

— Хороший вопрос, мадам, — так живо откликнулся Иосиф, словно что-то только сейчас прояснилось у него в памяти. — Мы полагаем — и это опять всего лишь догадка, — что двадцать процентов из тех, кто является левшами, обладают центрами речи в обоих полушариях мозга. Мы не знаем, почему так происходит, как не знаем, почему у половины всех левшей центр речи находится в правом полушарии. Суть в том, что мы чертовски многого не знаем, кроме разве того, что человеческий мозг в высшей степени живуч и крайне мало задействован. Позвольте рассказать вам об одном случае. Несколько лет назад у меня был пациент, которому жена прострелила голову. Вот здесь пуля вошла, а вот тут вышла. — Он указал на точку у себя за ухом, а потом на макушку, и улыбнулся женщинам, пришедшим в возбуждение. — Она оказалась плохим стрелком. Но когда я вскрыл череп ее мужа, то обнаружил, что пуля прошила ту часть мозга, которой мы не пользуемся. Через два дня после операции он уже мог покинуть клинику и даже не стал выдвигать обвинения против жены — как, кстати, и платить мне гонорар. Последнее, что я слышал о них, это что они совершенно счастливы.

Посол рассмеялся первым. Когда общий смех стих, Иосиф продолжал:

— Большие участки мозга не имеют никаких явных функций, но берут их на себя, когда не справляются другие.

Мортон восхищался тем, как волшебно менялось лицо и тело Иосифа. Морщинки под глазами и вокруг рта таинственным образом исчезли. Он стоял, изящно держа в одной руке бокал и непринужденно жестикулируя другой, на лице играла довольная улыбка, а голова была слегка наклонена, словно соглашалась с разумными речами своего владельца.

Уже дважды Иосиф выдавал свой рассказ совершенно зачарованным слушателям в разных концах салона. Тем не менее он повторил его вновь, заставив прозвучать совершенным экспромтом.

— Суть в том, что гораздо более эффективным средством от удара нередко является добрая старая НЛС.

Жена еще одного посла — с двойным подбородком, соответствующим ее двуствольному имени — воскликнула:

— А вот это известно моему любимому журналу — Нежное Любящее Содействие.

Иосиф радостно кивнул:

— Совершенно верно. Все, что можем сделать мы, хирурги, когда удар вызван кровотечением, это постараться убрать кровь. Но дело в том, что большинство людей, если они выздоравливают, делают это с помощью НЛС.

— Как та актриса, Патрисия Нил, — сказала графиня. — Она оказалась парализованной и без сознания, а когда очнулась, то лишилась речи после удара. Но с помощью своего мужа она полностью вернулась к норме.

Иосиф повернулся к Линдману.

— Нужно ввести премию за Человеческую Силу Духа.

— Великолепная идея. Я предложу это комитету, доктор Крамер, — ответил Линдман.

Мортон воспользовался этой репликой, чтобы двинуться с Иосифом дальше.

Клингер стоял у входа в бар мотеля, давая глазам привыкнуть к полумраку. Длинная комната с низким потолком была обставлена как средневековый зал в замке какого-нибудь барона: пластиковые щиты и скрещенные алебарды висели на оштукатуренных стенах между гобеленами машинной вязки и поддельными старинными фонарями. Длинные темные столы расположились в середине комнаты; вдоль стен выстроились кабинки. У самого бара стояли вертящиеся стулья, во всю длину стойки тянулось зеркало и ряд выставленных высоких пивных кружек, слишком ярких, чтобы быть действительно оловянными. Американская страсть к китчу никогда не переставала изумлять его; что-то в их национальной психике сдвинулось между дизайном и содержанием.

За столом в дальнем конце сидела компания, добродушно задиравшая всех, кто шел в туалет и выходил оттуда. Это напомнило ему октябрьские пивные пиры на родине. В одной кабинке испанка разговаривала с мужчиной, чьи руки в это время исследовали ее короткую кожаную юбку. Это было еще одно поразительное свойство американцев; они до сих пор покупали секс, совершенно не задумываясь о далеко идущих последствиях.

Таким же оказался и служащий мотеля: жадное стремление заполучить еще несколько сотен долларов перешибло все остальное. Стоило ему схватить и зажать в руке наличные, как он выдал описание внешности Нэгьера и все подробности — когда тот появился и чем с тех пор занимался. Клингер внимательно все выслушал. Нэгьеру дважды звонили из Женевы. Служащий хитро улыбнулся и спросил, с какой это стати парню, остановившемуся в таком сарае, будут звонить из Европы? Стамп, добавил он лукаво, и сам прибыл из Женевы. Клингер равнодушно взглянул на служащего, поблагодарил его за эту добавочную информацию и сунул еще одну стодолларовую бумажку. Потом из телефона-автомата в вестибюле он позвонил Исполнителю и сказал, что служащий больше не нужен. В каждом городе имелся Исполнитель, устраивающий подобные дела.

Шлюха и ее клиент сошлись в цене и теперь приближались к нему. Мужчина лапал ее бюст, а девица смотрела прямо перед собой. Даже Транг не выглядел таким осоловевшим от кайфа. Когда они прошли мимо, он продолжил осматривать помещение. Парочка в одной из кабинок держалась за руки над столом; по возрасту он годился ей в отцы. В соседней кабинке восседал серьезный пьяница. Официантка несла свежие порции выпивки компании в дальнем конце. Другие за столами походили на усталых торговцев в конце неудачного дня.

У стойки спиной к залу сидел мужчина и разговаривал с барменом. Профессионала всегда можно узнать за работой. Этот уселся так, что длинное зеркало давало ему возможность видеть все помещение, не поворачивая головы. Он сидел подобравшись, твердо опустив слегка расставленные ноги на пол, чтобы в любой момент с максимальной быстротой вскочить на пятки. Такая позиция давала еще и несколько вариантов отхода: броситься через бар и укрыться за стойкой или нырнуть под ближайший столик. Настоящий профессионал, этот Нэгьер.

Клингер прошел в пустую кабинку. Заказав пиво, он вытащил из кармана пиджака маленький плеер и наушники. Пленка была уже вставлена. Он поставил плеер на стол, надел наушники и нажал на кнопку. Официантка принесла ему выпивку, взглянула на плеер и улыбнулась.

— Кого вы слушаете?

— Стравинского. — Он даже и не подумал снять наушники.

— А я тащусь от Джонни Кэша, — бросила она, потеряв к нему интерес, и отошла от стола.

Клингер устроился поудобнее в уголке кабинки. Крошечные параболические микрофоны в наушниках обеспечивали прекрасную слышимость. Он купил это устройство в радиомагазинчике по пути к мотелю. Еще одна черта американцев: коль скоро продажа этого дешевого оборудования для слежки процветала, они все стремились шпионить друг за другом. Может быть…

Голос в наушниках заставил его забыть обо всем остальном:

— …лишь один тот парень, сидевший за своим кофе дольше, чем обычно. Я прикинул, что он или ждет проститутку, или у него наклевывается какое-то дельце. Так или иначе, он там сидел, читал, и я запомнил его из-за этого потрепанного журнала. Он не очень подходил этому парню, если вы понимаете, что я имею в виду. Просто не подходил и все. Журнальчик был про все эти прелести жизни на свежем воздухе. Ну, сами знаете такие брошюрки. Полным-полно рекламы разных пижонских ранчо — неделя в седле, поймайте свою собственную корову, и мы доставим вам домой ваш бифштекс самолетом. Такая вот хреновина. Но парень совсем не выглядел так, будто это его стихия. Он по виду и в парке-то никогда не гулял. И еще: он был слишком хорошо одет для этой забегаловки — прошу прощения за такие слова, я понимаю, что вы гость и все такое.

— Как он выглядел?

— Полноватый, под пятьдесят, а может, и на пару годков постарше. Седые волосы — не совсем седые, а скорее с проседью, если вы понимаете, что я имею в виду. По-моему, вы, европейцы, называете это соль-с-перцем…

— Вот именно, — улыбнувшись, сказал Томми.

Он не торопился, разрабатывая единственную зацепку в этом городе, которую начал вести с того момента, как бармен рассказал про типа, сидевшего в кофейне в тот вечер, когда Стамп был убит.

— Довольно точное описание, — ободряющим тоном произнес Томми. — Не вспомните еще чего-нибудь?

— Сейчас соображу. Ага, он носил такие старомодные очки. Ну, знаете, такие — с проволочной оправой. В полицейской академии их называют очками доктора Ползунчика.

— Вы были полицейским? — искренне удивился Томми.

Бармен ухмыльнулся.

— Почти. Завалил выпускной экзамен. Но получил неплохую тренировку для местечка вроде этого. В выходные тут полно пьяных, и временами приходится нелегко. Тогда я беру с собой свою бейсбольную биту — с ней всегда проще улаживать скандалы.

— Могу себе представить. — Томми снова улыбнулся. — У него были с собой какие-нибудь вещи?

В кабинке Клингер продолжал внимательно слушать.

— Сейчас сообразим. Ага. Чемоданчик — на вид довольно дорогой. Вроде тех, что таскают с собой торговцы лекарствами, чтобы быть похожими на врачей. Или врачи — до того, как перестали таскаться по вызовам. Но тот парень не был похож на врача. И он не американец.

— Как вы определили?

— Старые трюки в академии. Он просто выглядел европейцем. Англичанин, а может, немец. Заметнее всего по одежде. Европейцы носят ее по-другому. Понимаете, что я имею в виду?

— Вы что-нибудь из этого рассказывали в полиции?

— Не-а. Меня никто не спрашивал. Чему я еще научился в академии, так это никогда ни с чем не высовываться. Если тебя не спрашивают, сиди и помалкивай. А вы что-то вроде легавого?

— Что-то вроде.

— Так я и думал. Свой своего всегда узнает.

Томми кинул взгляд в зеркало. Компания в дальнем конце бара расходилась. Когда они проходили мимо одной из кабинок, светловолосый мужчина, которого он давно там приметил, выскользнул и присоединился к ним на выходе. Даже при тусклом свете на щеке у него был заметен шрам.