Оккупанты

Глава 4. Почему много русских в Латвии

– Я к тому времени уже отслужил на Камчатке четыре года и затеял переписку, стал искать родичей. Года два тянулось всё, но нашёл сестру в Риге. И в начале декабря приехал.

Теплоход «Балхаш» из Петропавловска-Камчатского. Авачинская бухта полукругом таким, выгнулась подковой. Людей полно, все во Владивосток спешат, на материк. Вольнонаёмные и так, геологи, начальники, офицеры разных сортов, люди пёстрые.

Трёхмачтовый теплоход наш, низкая посадка. Американцы отдали. Фрегаты военные ни черта не отдали! Скоростные, маневренные. Прёт, как легковушка по шоссе, только буруны белые сзади за кормой. Сутки ходу от Петропавловска до Владивостока. Без малого полторы тыщи миль. Красавцы! Да только вернули их американцы себе. Не потрапились мы тогда.

В трюм загнали полтыщи демобилизованных. Носу не высунуть. Раздали сухой паёк. Масло, сахар, консервы. В три яруса мы распластались. Задраили трюм. Я на самом верху. Только слышу, волны через палубу шух-шух. Перекатываются, гуляют валы. Японское море. Но не укачало, нормально перенёс. Пароход старый, скрипит, но довольно ходкий. Через девять дней приплыли. Залив Петра Великого, бухта Золотой Рог. И город слева и справа.

Как дальше добрался, в другой конец страны, это отдельная история.

Через какое-то время приехал в Ригу.

Богатые драпали вместе с немцами. Надо было восстанавливать промышленность. Кто это будет делать? Латыши-то крестьяне в основном, хуторяне. Кто ещё нужен? Юристы, агрономы, лесники – вот и приглашали русских сюда работать. Директор завода, Гайлис, ездил в Опочку, Новоржев, в Беларусь, на Смоленщину, набирал народ. Вербовал. Толковый был, первый директор завода ВЭФ.

– Это власть так решила, а латышам, может, сто лет этого не надо было? Растили бы свиней, поставляли бекон в Европу.

– Нас-то власть как раз и приглашала. Другой не было на тот момент. Тут всё бы в руинах стояло, сами бы не справились.

– Да ладно! Американцы, шведы, кто-нибудь подсобил бы деньгами.

– Всё равно так бы было, что надо приглашать людей. Всё же порушено. Что такое независимость? Никому не должен и не зависишь от чужой воли. Я так понимаю. Вот я приехал сюда, чтобы работать, делать Латвию независимой. Экономически. Можно сказать, боролся за независимость? Конечно! И твёрдое было намерение семью завести, детей, обосноваться, работать честно, как следует. Остаться тут насовсем. И много было таких. Не на танках же их всех привезли. А сейчас болтовня, полная зависимость от иностранных банков, воровство и кумовство. Страна ленивых, бестолковых чиновников. А откуда независимость при таких долгах, на три поколения вперёд?

– Ты ведь при этом чувствовал, когда сюда приехал, что тебя тут не очень желают видеть? Когда сейчас говорят – вот они, «Ваффен СС», боролись за независимость, это подразумевает, что они убивали русских? Тех, кто освобождал территорию Латвии.

– Я их видел, какое-то время они были. И все знали – вот этот был у немцев в прислужниках. Тихие, смирные ходили. По работе только соприкасались. Потом куда-то растворились. Кто на Запад убежал, кто-то в «лесные братья» подался и там загинул. Немцев-то они не убивали, хотя Гитлер и не думал, чтобы сделать Прибалтику независимой. Немцы грабили, вывозили отсюда всё, что только можно. И людей, и скот, и ресурсы. И названия такого бы не осталось – Латвия. А теперь вылезли откуда-то недобитки.

– Так кто же реальный освободитель?

– Я и есть освободитель. Самый настоящий! Со всех сторон, как ни прикидывай. Чувствовал, что не очень мне рады, ловил косые взгляды, но жизнь сложилась так, пришлось ехать и жить. Молодой, сильный, всё казалось нипочём, хотелось работать, аж ладошки ломило.

– Совсем другая страна, люди. Всё другое. Даже язык.

– Нет. Меня это не пугало, казалось нормальным. Без враждебности. Да, вот он – Советский Союз. Большой, и я в нём как дома, и Рига – часть страны, одна комната, так скажу. И латыши были другие, совсем другие, дружелюбные. После пережитого, ещё помнили эти ужасы военные. Какая-то часть. И «Лиго», главный праздник здешний, отмечали вместе. На работу принимали, так никто у них знания русского языка сильно и не требовал, на категорию не сдавали. Можешь общаться – иди, работай. И вот, пришёл я на приём к директору, жильё попросил. Он говорит – хорошо, постараемся. А директор по быту Миллер был. Он его вызывает и говорит: вот этому парню надо обеспечить жилплощадь. А он семейный или одинокий, Миллер спрашивает. Одинокий. Нет, отвечает Миллер, мы семейным работникам стараемся в первую очередь. И директор тоже сказал – будет жена, комнату дадим. Вот и пришлось мне неожиданно знакомиться с девушкой. И поженились вскорости. Вот так и дали комнату.

В цеху со мной работала девушка, смоленская. Здесь сошлась с латышом, замуж вышла. Он в советской армии служил, воевал, потом в милиции работал. Она интересней моей была, а мы с ней дружили, так, по работе. С латышками я не знался. Почему? Не знаю, а только вот так. Какие-то они напыщенные, манерные и обидчивые. Не нравились, и всё! Хоть не было к ним враждебности.

Мы в первой смене отработали, она говорит, приходи в общежитие. Пришёл, она меня провела. Дверь открывает, смотрю, сидит молодая девушка за столом. Оказывается, я её видел много раз, заходил по работе. Ну так, заходил, просто. И всё. Присел, на столе цветы. Я их отодвигаю, она к себе, как будто закрывается. Оглядываюсь, подруги и след простыл! Видно, они договорились, прежде чем меня за стол усадить. Приставать там, нахальничать у меня привычки не было. Руки выкручивать – последнее дело. Тут ошибиться нельзя. Женщина! Одна пылинка может всё дело испортить. А летнее время. Тепло, чего дома-то сидеть. Предложил в парк сходить. Ну и пошли. Посидели. Какой же это был парк? В центре какой-то. И она говорит – надо возвращаться, у меня общежитие в одиннадцать часов закрывается. Дверь парадную закроют, и ночуй на улице. Строго было заведено. Хорошо.

День, второй, третий. Нормально встречаемся. Тут осень как-то скоро подошла. Все уже переживают за меня, говорят, что-то ты думаешь? А я у сестры поселился, на углу Карла Маркса и Суворова. Она дворником работала. Я ей ничего не говорю, а уже дом достраивался. В декабре мы расписались. Тёща приехала с Новоржева, сёстры мои обе, с мужьями, подругу пригласили, сводницу. Прямо на Новый год. На Красноармейской выдавали участникам войны специальные талончики продовольственные. В магазин приходишь, колбасы там разные выдают, масло, сахар, жиры, не надо в очереди стоять. Только участникам. Не нравилось мне это ужасно. Народ ворчит, косится на нас. Потом, когда талоны отменили, стало хорошо. Стоишь, как все, не выделяешься, как прыщ на заднице. А тогда там отоварились, стол накрыли. Через год, к осени, дочка родилась. Несколько месяцев у сестры пожили, тесно, но ничего. Потом переехали. Комнату дали. Четырнадцать метров квадратных. Сосед, у него семья, две дочери, восемнадцать квадратных метров. А мы и этому рады! Что ты! Гвоздь в стенку, одежду вешать, диванчик. Так мы дочь растили, и никто нам не помогал. В ясли водили, в садик. На сутки, работа посменная. Летом отпуск. На Гауе был пансионат, сколько раз ездили. В Булдури. Всегда летом давали. Старшая сестра под Елгавой жила, главбухом работала. Участок большой, свиней растила, кур. У нас один выходной, в субботу вечером едем к ней. Дочь на закорки подсажу, от электрички далеко топать. Встаём утром в воскресенье, давай пахать, картошки растить, огород. Зато потом подспорье было: и мяса сестра даст, пласт отвалит, и овощи. Живи! Тока волоки свою ношу, не ленись. А сейчас там электрички уже не ходят – некого стало возить.

– Ты женился-то по любви?

– Нет! Совсем нет! Нравилась, как же без этого. Молодая, чего уж. Женился при небольшом расчёте, а жизнь прожил с ней одной и очень даже этому рад. И никогда слова худого не скажу в её адрес! Вдогонку. Замечательная женщина мне досталась. И что приняла меня такого. Усталого, с войны. Я страшно ей благодарен за это. Что она поняла это, главное, и уважала во мне мужчину.

В какой же момент я это понял? Мог бы придумать, что весна, сырень, соловьи от любви песнями заливаются и с веток падают – а не совру. Я ушёл на войну, у меня не было девушки. И писем не ждал. Не было у меня этого всего. Восемь лет в партизанах, в армии. Так же можно было и в зверя превратиться, в той обстановке. Я вернулся, повезло, не ранили ни разу, хотя лез, не боялся, молодой был, бесшабашный. Потом всё это вернулось, память гнала меня назад, воевать, кричал во сне, ругался страшно и грубо, и всё куда-то бежал, стрелял. Угомон меня не брал. Шёл убивать, взрывал постоянно что-то, в засаде таился. И до-о-о-лго ещё война меня молодого подстерегала. А жена… она обнимет тихонько, и мне не так ужасно просыпаться в разгар той ночной войны. Жена сильная, умная и всё понимала про меня. Тогда я увидел, что она красивая и будет со мной. Глянул однажды – и понял. Успокоился. И стал улыбаться. Как я мог её не уважать? И любить. В конечном итоге.

– Как сказал Черчилль – «Я женился и с тех пор счастлив»!

– Однозначно! И вот так она мне запала в душу, на всю жизнь. Сколько ко мне на заводе ни мылились! Мужчин дефицит, а я не ранен, не искалечен. И так-то не урод вышел, по наружности, и к труду сноровистый. Одна даже травилась, так я ей был люб. Любила меня тихонько, вида не давала. Не нахальничала. Я-то что – у меня только про работу мысли, какие там шуры-муры. Участок тридцать пять человек! Йох-ты! Она каких-то таблеток наглоталась. И я ей сказал, что это большая глупость с её стороны. Она ушла с завода. Устроилась в столовой на углу, вон, наспротив нашего дома. И как я мусор возьмусь выносить, она мне навстречу. Я отворачиваюсь, не хочу с ней встречаться. Назавтра, я-то знаю, что мусор надо выносить до обеда. Выхожу, опять она. Видно, в окно высматривает меня из посудомойки, поджидает специально. Несколько месяцев прошло, и пропала эта женщина.

– Можно сказать, всю жизнь тебя любила безответно.

– И что, жену бросить, дочь? Это было не в моих силах.

– И так на всю жизнь?

– Верно, на штамповке была одна. Явно ко мне льнула. Но я не имел права изменять. Я так решил про себя! И дочка же чудесная. Такая девочка! И училась, и красивая такая. А как сейчас люблю! Ещё больше прежнего я её люблю!

– Значит, ты через дочь обрёл любовь к жене!

– Вот! Когда женщину спрашивают – чего же ты, глупая, родила от него? А чтоб он понял главную ценность, любовь, и через этого ребёночка к ней самой любовь проснулась! Она же гордится своим деткой, выносила, нянчила, болела с ним вместе, переживала. И теперь на всю жизнь связана с кровиночкой своей, до конца.

Всякое бывало, но я жене не изменил! Сколько у меня девчат, женщин было в подчинении! Ни черта! Я ей сказал, раз тебя Бог мне послал и назначил, значит, так тому и быть. Вот поэтому, когда она умирала в больнице, я пришёл, а там женщина, соседка, говорит: она всё кричала перед смертью, тебя звала. Бредила сквозь болезнь, рак это паскудный, это же ужасные муки, рвалась ко мне, через боль, себя забывала, кричала. Пока дыханье не ослабло. Под утро затихла только. Рак не сердце – жамануло, и всё! Это великое терпение боли. И всё звала, звала. Меня – звала.

– Мужчине худо, он кричит «мама, мама», а жена мужа зовёт. Вот оно как.

– Одно время она мне потом часто снилась. Как в кинофильме, идут кадры чёрные, белые, вперемежку. Мельтешит, мельтешит, да вдруг один – стоп. Как в сон явится ко мне – я в церкву бегом. Свечку затеплю в ладошках. Свечка тонкая, воск, гнётся между тёплых пальцев. Поставлю за упокой перед распятием. А сейчас что-то тихо совсем. Не беспокоит.

– Характер у неё был цельный, но я с ней ладил. Шесть лет вместе прожили, и потом много лет, а только хорошее в памяти.

– Обязательная была. Но добрый был характер. Скажет чего-то сделать, сперва резко, да не со зла, а я сразу не спроворю – она молча, без скандальства, берётся делать. Тут уж меня самого стыд жмёт, я начинаю это дело доделывать. И дневник вела. Скрупулёзно, каждый день. Потаённо. Я и узнал не сразу про это. Толстая тетрадь. Другой раз накатит на меня такая тоска тяжёлая, дышать трудно – открою. Читаю, представляю всё себе, до слёз даже цепляет. Сам-то уж многое забыл, и как будто заново всё и времени ещё много впереди. И она живая, вот она.

– Интересно было бы почитать. Так ты однолюб? Так присох к жене, что больше и никого.

– Вот что из головы нейдёт, часто вспоминаю. Это молодой совсем ещё, а уже в отряде был. В деревню пришли. Деревня на бугре раскинулась. Как они картошку умудрялись сеять на склоне? Не знаю. Две подруги, Шура и Лёля, стопили нам баню. Мы вдвоём. Я и Володя. Двое других караулят, пока мы моемся, нас охраняют. И после мытья мы легли спать. Этот лёг с другой девчонкой. А я с Лёлей. Кроватей всего две. Ночь летняя короткая, на один вздох-прижмур. И я, по-видимому, во сне, руку так на неё положил. Она руку мою отодвинула. Я проснулся и лежал до утра. Ни в одном глазу сна не было. Затаился от волнения. Больше её трогать не стал. Может, поговорить бы надо было, да война. И вот после войны я вспомнил о ней, но времени не было, а так бы я поехал и забрал её, эту Лёлю. Такое сильное впечатление оставила. И красивая была, и моложе меня. Интересная, смуглявая, глаза чёрные, как у молдаванки. Сестра у неё совсем другая. Брат был. После освобождения в армию пошёл, воевал, вернулся старшим лейтенантом. Хороший. А не было времени к ней съездить. Надо же приехать, погулять, поговорить. Сразу же, в то время, а жизнь не позволяла. Надо было срочно жениться, комнату получать. А жена меня любила… любила. И я её любил и берёг до самой смерти, как ребёнка. Сколько я с ней занимался!

– Значит, получается, самое главное, чтобы любовь к старости расцвела? Не когда молодые, глупые и кровь горячая бурлит. Искренними надо быть, не скрытничать друг от друга, не кривить душой.

– Любовь – это временное поглупление. Что-то другое приходит на смену, но без любви жизнь невозможна!

– Мы к ней пришли в больницу за сутки до смерти. Страшно худая, одни глаза, и мука такая в них. Поговорили. Она улыбнулась нам. Попрощались. Обнялись. Лёгкая, невесомая, косточки одни под руками. Кажется, подними и оставь, и не упадёт, будет парить. Хоть плачь. Убийственное ощущение. Думал, сердце разорвётся. Идём по коридору, Жена мне говорит, с улыбкой – маме лучше после операции. А утром звоним – умерла.

– Страшная болезнь. Тяжёлая смерть была. Изматывает человека, крадётся незаметно, подлюка, пожирает изнутри.

– Метастазы.

– Другие любовь найти не могут, но нет, не то! А тут, вроде как нечаянно, и на всю жизнь. И на войне везло.

– Чистый человек, незамутнённый. А меня она к жизни возвращала после Чернобыля. Первое время тошнило сильно. Поем, рвота. Иду – упал. То формула крови не шла, то поджелудочная – дважды в год отлёживался по две недели. Ну, ты помнишь. Потом гепатит как из воздуха нагрянул. Все фильтры в организме покорёжены. И она мне травки варила. Года два так надо мной трудилась. Говорит, от мамы ей передалось это умение.

– Вроде и вспомнили грустное, а я скажу, судьбой своей доволен. Если б я один, беспомощный был, а так сам за собой ухаживаю, готовлю. И вот уже не нравится, когда дома у меня кто-то. Даже эта, Астриса. Я бы так начал что-то делать, нет, приходит, покормить её надо, то да сё. Включаю ей телевизор и иду заниматься своими делами. А ей не нравится, иди, посиди, говорит. Посиди на стуле рядом. Удовольствие! А я его смотреть не могу. Надоел без пользы.

– Пить не хочешь? Пивко есть у меня. Вот оно, красивое и пенное. Хотя я пиво не за кудри люблю. Ах! После баньки-то, жажду устранить. Оставайся у меня, я сейчас постелю тебе на мягком диванчике, располагайся.

– А давай. Всё равно телевизор смотреть не стану. Пустое там всё, враньё. Хорошее пиво. У тебя тепло. У меня всё хорошо дома, только куда прохладней. С Дублина не звонили?

– Утром звонили, всё в порядке. Ждут меня. Через два дня полечу. Гостинцев набрал всем.

– Ах, доченька моя, доченька. Была бы она среди нас королевой, а там – Золушка. Как ни крути. Полностью уверен, что её не обижают, а всё равно не в своём дому, всё иначе. Надо потерпеть до весны, привезёт нашего ангела, правнучку, в Ригу. В магазине смотрю, молодая мамаша волокёт мальчика. Сколько ему, спрашиваю. Два с половиной. О, как и нашей. Наша-то лучше. Это ясно! Смотрю вот на фотографии, она меняется, но в очень красивую сторону. Настоящая актриса! У неё умные глаза двадцатилетней девушки. Понимаешь? Хорошо, что ты тут крутишься между городами, как связной.

– Только паспорт, пароль не нужен! Утром прибегает, спрашиваю – как спала, душа моя? Хорошо. Деда – ты мой душ! Смеётся! А глаза… все озёра Ирландии в глазах. И как скажет! Спрашивает: «Мама, я такая плоская, потому что у меня нет молочка?» Как на Востоке говорят: то, что Бог подумал, ребёнок сказал.

– Даст Бог, будет очаровательная девушка.

– Я Дочери говорю, вот во имя этого чуда, рожайте детей. Хотя бы ещё одного, двоих. Если по-настоящему этого любите. Не смотрите на себя, на трудности, пока мы ещё вам сможем помочь.

– Вот тут ты прав! Пусть нашу глупость не повторяют, а вот был бы второй. Бог дал дитя, он его не бросит.

По нонешней поре нравится мне Хозяйка. Мы с ней много лет проработали вместе. И она благосклонна ко мне, да вот обстоятельства заставили пожениться их с Дидзисом. Она теперь и звонит не так часто. Да и я уже староватый, если б лет сорок мне. А тогда я с женой жил. Теперь-то уж что там мусолить старое. Летом дочь Хозяйки приезжала. Туда-сюда, по родне поездила, деньги провела, а надо в Москву ехать, оттуда вылет в Лос-Анжелес. Я ей билет купил до Москвы. Для меня это ерунда. По-отцовски к ней отнёсся. Вот она благодарит, шлёт мне куртки, одёжу. И не забывает, ценит меня. Теперь как звонит с Америки, всё привет передаёт.

А теперь уж и нет никого. Ни мамы, ни сестёр, ни мужей ихних. Отец вообще рано ушёл. В нашей семье никто не погиб, а вот в жениной и отец её, и брат. И дядю – подпольщика предатель выдал, повесили в райцентре на площади. Один я со всей семьи. И чего-то прямо сейчас в памяти всплыло. Однажды зимой собрались ехать с гостей от старшей сестры. Холодно, стоим на станции. Поезд проходящий, должно быть, отменили. Замёрзли страшно! Дочка на руках. Мы назад. А там уже спят все. Поздно. Нам открывает сестра моя – а боже мой! Давай водкой ребёнка растирать, спать укладывать. Ничего, не простудилась. Потом как пошло подряд: то корь, то коклюш, то чёрт-те что! Условий особо нет по больницам. Но вот всё пережили. Училась сама. Придёт, покушать погреет и за уроки. Только вот закончила десять классов – хорошо, куда дальше? Говорим, давай в институт, а она оробела – вдруг не сдам? Все же тогда в институты стремились, желающих много. В техникум свободно поступила, на экономический. У неё знакомая была, та поступила в институт, она взяла у неё вопросы, ничего страшного, могла бы поступить. Поработала несколько времени после техникума, поехала в Москву, на экономический в полиграфический институт, приняли её. Рисовала хорошо. Она вдруг передумала, вернулась. Домашний ребёнок, не смогла там в общежитии жить. Вот так. Побоялась.

– Она учиться любит. Вон, латышский язык как упорно учила. Пошла и сдала!

Сумерки сгустились плотно за окном. Дед задремал на диване. Зять послушал новости, где какая война идёт, сколько убитых, раненых, выключил телевизор.

Дед проснулся. Зять постелил ему постель.

– Хороший день, – подумал Дед, – спать буду, как лён продавши. Как красиво жить, когда ты кого-то любишь. Дочь, Зятя, Внучку. Правнучку возьму на руки, как яблочко упругое, охмелею от счастья любви. Золотое моё яблочко, щёки румяные. И расцелую от всей души. И так Бог заповедал – любить, плодиться и трудиться. А иначе пустая жизнь. Ни к чему.

И слёзка светлая, тихая, благостная – по щеке.