Олимпия Клевская

LVI. КАМЕРДИНЕР ГОСПОДИНА ДЕ ФРЕЖЮСА

Господин де Ришелье дал королю обещание, и ему хотелось сдержать слово. Итак, он нанес визит господину кардиналу де Флёри, как это Сен-Серан ожидал от посла, вернувшегося после выполнения своей миссии.

Господин де Флёри, епископ Фрежюсский, воспитатель Людовика XV, заслуживает, чтобы наше перо посвятило ему несколько строк, нужных хотя бы для понимания той роли, какую ему предстоит сыграть в этой книге.

В эпоху, о которой идет речь, это был, как позже скажет Бомарше, пожилой, хитрый, пресыщенный священнослужитель, старец, молодеющий в интригах, ум, изощрившийся в мелких кознях, которым он имел время научиться в пору царствования Людовика XIV, под сенью мрачных одеяний отца Лашеза и г-жи де Ментенон.

Он знал двор, он был уверен в короле; несколько попыток его отстранить обернулись к посрамлению его врагов, он же, казалось, отнюдь не кичился этими победами.

Напротив, после каждого нового триумфа он становился еще смиреннее, чем раньше.

Трижды, когда складывались критические обстоятельства, когда казалось, что доверие к нему поколеблено, все видели, как юный король со слезами и гневными выкриками требовал, чтобы ему вернули старого учителя, приохотившего своего питомца к игрушкам, конфетам и весьма большой свободе во всем, что не противоречило политическим замыслам епископа.

Итак, Флёри владел бесценным для придворного умением с непогрешимой точностью определять, каков истинный вес тех, с кем ему приходится иметь дело; это секрет, вернейшим путем ведущий к власти, особый дар, притаившись за спинкой трона, с помощью потайных нитей приводить в движение руки и язык марионетки, выступающей на людях под пышным именем короля.

В это время Флёри изыскивал способ, как бы избавиться от господина герцога Бурбонского, первого министра, с его же легкой руки назначенного на этот пост после смерти регента.

Любители скандалов утверждали, что Флёри желает править сам; тем, кто не был наделен особой чувствительностью, казалось, что господин герцог заслуживает неприязни кардинала своими замашками и ведет себя так, будто пора регентства еще не закончилась, и это при короле, славящемся нравственной чистотой и, по сути дела, склонностью к реформаторству.

Верно одно: г-ну де Бурбону, а вернее, г-же де При хотелось свалить кардинала как противника королевы, а кардинал выискивал слабые места в броне министра, не упуская ни одного удобного случая нанести ему удар.

Из разговора Ришелье с г-жой де При мы знаем, что в обороне господина герцога имелись бреши; кто-то, возможно, удивится, почему это между двумя людьми столь схожих убеждений, легко понимающими друг друга, не сложилось истинной взаимной симпатии.

Однако читатель, который попытается судить об этих делах, не принимая в расчет г-на де Ришелье, рискует впасть в большое заблуждение. Герцог возвратился из Вены не затем, чтобы остаться в стороне от политических придворных хитросплетений, которые казались такими далекими, пока мы вместе с нашими читателями пребывали в провинции (теперь же на всех парусах нам предстоит вплыть в эту столичную жизнь).

Герцог явился к кардиналу.

Флёри, доводивший простоту своего обихода до манерности, большую часть времени находился в Исси у своих друзей, монахов конгрегации святого Сульпиция, изо всех сил помогая им преследовать во Франции янсенистов.

Он глубоко изучал теологию, готовясь перейти к высокой политике.

Здесь, в обществе своего духовника аббата Поле и своего камердинера Баржака, сопровождавших его по очереди, а то и вместе, он вновь обретал скромность. Особую скромность священника, ставшего епископом и питающего надежду стать папой!

В Исси вечно стекались толпы, стремящиеся увидеть его, когда он, епископ, воспитатель короля и властитель Франции, благоволил оставлять открытой двери своей уединенной кельи, двери, в которые каждый входящий смиренно стучался и которые охранялись лучше, чем ворота Лувра.

Здесь г-н Эркюль де Флёри незаметно собирал вокруг себя двор, ближайшая задача которого состояла в том, чтобы помочь ему в его честолюбивых планах достигнуть власти, к которой он втайне стремился.

Разыгрывая благодушие среди всех этих наследственных повес, уже не смевших в присутствии бывшего королевского гувернера сесть за стол, за которым устраивали оргии их отцы, веселые сотрапезники регента, епископ, собственно говоря, не имел ни одного явного врага.

Говоря так, я исключаю военных, раскрывших для себя его тайные замыслы, но это для той поры стало привилегией немногих.

Господину де Флёри был в полной мере присущ склад ума правителя, но именно такой склад ума мешал епископу выказывать на людях даже немного тех свойств натуры, в существовании которых он желал бы уверить других.

Люди ограниченные разрешили или по меньшей мере думают, будто разрешили проблему всеобъемлемости. Преуспеть в чем-либо — значит оскорбить толпы завистников, достигнув больших совершенств, чем склонны допускать обыкновенные смертные.

Итак, придворный круг питал к г-ну де Флёри такое почтение и доверие, каких воспитатель Людовика XV только мог бы пожелать. Его амбиции, потаенные, полностью

завуалированные, если можно так выразиться, в глазах людей настолько прозорливых, как те, что заполняли прихожие обновленного двора, позволяли догадываться, каких высот он мог бы достигнуть; казалось, он пренебрегал такой возможностью, и большинство в высшем свете было ему признательно за такое пренебрежение.

Как ловкий дипломат, епископ разумно использовал любые мелкие преимущества, если они могли хоть на шаг приблизить его к той абсолютной власти, которую он жаждал.

Мазарини, этот ученик Ришелье, заменивший Людовика XIII в постели Анны Австрийской и достигший такого могущества, какое тщетно пытался завоевать великий кардинал, Мазарини и Ришелье представлялись г-ну де Флёри фигурами, которые он затмит в силу благоприятных обстоятельств, казалось уготованных ему в будущем.

Предложи кто-нибудь этому человеку незнатного происхождения, человеку, чье возвышение было игрой случая, — предложи ему сейчас положение одного из новоиспеченных пэров, он бы с презрением отказался.

Он не хотел, да и не мог слишком быстро подниматься вверх по шаткой лестнице власти, предпочитая двигаться медленнее, зато вернее. Ступеньки, которые каждому показались бы достаточно надежными, чтобы выдержать его, представлялись ему слишком хрупкими, он не доверял их прочности.

Изо дня в день готовиться к своей завтрашней маленькой интриге; работать семь дней подряд, чтобы выиграть на будущей неделе, если ты окажешься в ударе; потратить месяц в надежде, что следующий будет твоим, если вдохновение поможет тебе победить, — такова была его жизнь, таков был его непрерывный труд с тех пор, как он обретался при дворе. Правнук Людовика XIV, Людовик XV, который мог бы вслед за предком провозгласить: «Государство это я!», не принадлежал Франции, даже себе самому не принадлежал, он был собственностью Флёри, расчетливо взрастившего его ради собственных целей.

Вот почему Флёри и ревновал его к целому свету; вот почему он проникся ревнивой неприязнью к королеве, первой, кому его воспитанник поклонялся там, куда гувернер был более не вхож, при том что доставляемые им игрушки уже переставали развлекать юношу.

Королева все поняла: она ответила взаимностью на неприязнь Флёри, она создала противовес его влиянию, вступив в соглашение с герцогом Бурбонским и г-жой де При, ее восприемниками в том, что касалось Французского королевства.

Ришелье, накануне своего визита встретивший холодный прием у королевы, тем самым совершил великолепный ход, чтобы приблизиться к кардиналу. Теперь мы последуем за ним в Исси и понаблюдаем за дальнейшими комбинациями его карточной игры.

Флёри ждал его. Этот отшельник, этот поборник простой жизни лучше начальника полиции знал все, что происходит при дворе.

Зная о неизменности его привычек, Ришелье приготовился к визиту. И у него были все причины похвалить себя за проницательность, так как уже в прихожей он повстречал Баржака.

Этот Баржак был далеко не заурядным субъектом: состарившись на службе у кардинала, помогая ему обхаживать Фортуну, принцессу довольно капризную, за тридцать лет верности и преданного рвения он приобрел такое влияние на кардинала, что тот отдал в его руки не только материальную сторону своего существования, но в немалой степени и духовную.

Подобным весом и доверием Баржак был обязан своей чрезвычайной ловкости, к которой примешивалась изрядная доля чистосердечия; он в самом деле любил своего господина и восхищался им, что могло послужить веским доказательством его добродушия, а коль скоро он искренно заботился об интересах кардинала, ему позволялось обделывать кое-какие делишки и ради своей собственной выгоды.

Будучи лакеем-политиком, он говорил «мы», толкуя о кабинете министров, как в прежние времена говорил «наше столовое серебро» или «наш парк», рассуждая о хозяйстве г-на де Фрежюса.

Умение угождать Баржаку было в кругу его преосвященства наукой первой необходимости, ведь когда за кардинальским столом не хватало места, хозяин зачастую посылал и самых достойных придворных к своему камердинеру со словами:

— Здесь больше мест нет, так что ступайте обедать к Баржаку.

Между словами Ришелье «Господа, требую, чтобы королю служили», и фразой Флёри «Господа, ступайте к Баржаку» — вся история французской аристократии с года 1620-го по год 1720-й: столетие немощи и угодничества.

Однако этот могущественный Баржак был отнюдь не из тех дурней, которых легко уговорить благодаря обаянию грубой лести: немало придворных обожглось на таких попытках. Баржак умел задать жару тем, кто неуклюже ему льстил.

Некий герцог и пэр однажды, обедая с ним, обнял его, приветствуя как равный равного и осыпал за столом тысячами мелких фамильярных услуг, а Баржак встал, взял тарелку в левую руку, тарелку в правую и поднес их вельможе со словами:

— Сударь, если вы могли так забыться в присутствии Баржака, то бедному Баржаку не пристало забываться в вашем обществе.

С таким противником непросто сладить. И вот явился Ришелье.

— А, добрый день, Баржак! — сказал он. — Как поживаете?

— Господин герцог! — вскричал Баржак, просияв лицом, словно он был вне себя от изумления.

— Да вот, вернулся из дальних краев! Ах, Баржак, а вы пополнели, друг мой!

— Вы находите, господин герцог?

— Вот что значит не заниматься политикой! Баржак тонко улыбнулся.

— Благополучным ли было путешествие вашей милости? — осведомился он.

— Великолепным! А можно повидать господина де Фрежюса?

— Он будет счастлив видеть вас, хотя не предупрежден о вашем визите.

— Вы меня очень обяжете, мой милый Баржак, если проведете меня к нему одного.

— Извольте обождать минуту, — отвечал камердинер. — У нас нынче утром толпа, накопилось всяких дел за прошедшую неделю. Целая куча этих противных испанских дел, вы ведь о них слышали?

— Да, — сказал Ришелье, — его католическое величество не желает понимать никаких резонов.

— Ах! — вздохнул Баржак. — Надо сознаться, мы его жестоко уязвили, отослав инфанту домой. Поставьте себя на его место, господин герцог! Что если бы у вас были дети, устроенные за границей, и вам их переслали обратно, словно не туда отправленный товар?

— Вы правы, это была бы несмываемая обида.

— Но только для королевы Испании, потому что король…

— О да, его католическое величество Филипп Пятый не злопамятен, у него и разума-то для этого почти не осталось; однако, Баржак, дорогой мой, скажите, долго ли господин кардинал заставит себя ждать?

Баржак, камердинер, чья маленькая власть не могла дать ему достаточной уверенности, чтобы устоять против манер настоящего вельможи, всегда покорявших его, и теперь был очарован этой мимолетной небрежной фамильярностью герцога: не медля более ни мгновения, Баржак отправился к кардиналу, чтобы доложить о прибытии герцога.

Герцога тотчас провели в покои.

При появлении Ришелье сидевший возле Флёри старец с суровыми чертами и величественной осанкой встал, важно откланялся и тут же вышел, не оставив, однако же, без внимания чрезвычайно чопорный и исполненный значительности поклон, который отвесил ему посол.

Старец этот был вторым носителем власти после г-на де Флёри или, точнее, возле него.

То был отец Поле, его духовник, свирепый гонитель янсенистов, которому, разумеется, недоставало только Людовика XIV и подходящего случая, чтобы очистить землю Франции от ереси таких господ, как Арно и Николь.

Герцог остался с глазу на глаз с епископом.