Олимпия Клевская

LXXVIII. ВСЕ ИДЕТ СКВЕРНО, ПРИХОДИТЕ

Пока происходили все те события, о которых мы только что рассказали, г-н де Пекиньи не терял даром время, да и герцог де Ришелье использовал его так хорошо, как только возможно для человека, который в полной мере понимает цену времени.

И вот г-н де Ришелье позаботился пригласить графиню на парад, который проводил сам король, причем усадил ее, нимало не смущаясь тем, что смотром командовал Майи, таким образом, чтобы ни одно ее движение не ускользнуло от глаз юного государя.

Бедняжка графиня! Она была так хороша прежде всего своей красотой, но к тому же и прелестью своей любви и воодушевления, она кричала «Да здравствует король!» таким взволнованным, звенящим голосом, что Людовик XV не раз останавливался и оглядывался, чтобы посмотреть на нее и улыбнуться ей.

К себе она вернулась опьяненная счастьем, сияющая надеждой.

В ее глазах король больше не был человеком, король был для нее божеством.

Ришелье, с величайшим вниманием наблюдавший за всеми изменениями в расположении духа его величества и осторожно дававший г-же де Майи необходимые наставления, был более чем удовлетворен тем, сколь удачно он распорядился этим днем.

Так что он отдыхал, раскинувшись на софе, завернувшись в домашний халат из индийского шелка, прикидывая в уме все выгоды, на пальцах подсчитывая все должности, которые воспоследуют для него в награду за эти хлопоты, когда Раффе, это существо двоякой природы, его секретарь и одновременно камердинер, вмещающий в себе одном больше ума, чем все камердинеры и секретари на свете, принес ему надушенное послание, написанное незнакомым почерком.

Кончиками пальцев герцог распечатал конверт, щелкнул по нему ногтем, и оттуда выпала коротенькая записка:

«Все идет скверно, приходите».

Он повертел письмо: подписи не было.

Ришелье был не против загадок, но предпочел бы, чтобы они не представали перед ним в виде бессловесной шарады или логогрифа, не поддающегося расшифровке.

Он помял листок в руке, покусал губы, затем еще раз прочел:

«Все идет скверно, приходите».

— Раффе! — подняв голову, позвал он.

— Я здесь, монсеньер, — откликнулся секретарь.

— Что за слуга принес это?

— Одетый в серое.

— Незнакомый?

— Совершенно незнакомый.

— Но у тебя есть предположения?

— Насчет чего, монсеньер?

— Насчет этой записки, взгляни-ка. И он передал письмо Раффе.

Лакей в свою очередь прочитал: «Все идет скверно, приходите».

— Так что же?

— О чем вы?

— Что именно идет скверно?

— Не имею представления, монсеньер.

— Ну и что толку тогда, что ты умнее меня?

— Боже мой, да кто мог сказать такое?! — вскричал Раффе.

— Эхо. Ну, а «приходите»?

— Да, здесь сказано «приходите».

— Слова «Все идет скверно» — вот что меня смущает.

— Да нет, монсеньер, по-моему, смущаться здесь не с чего.

— Как это?

— В нашей прекрасной стране Франции столько всяких дел, которые складываются не слишком благополучно! Остается только выбрать…

— А! Вот я вас и поймал, господин негодник!

— На чем, монсеньер?

— На том, что вы дурно отзываетесь о господине де Флёри.

— Я?! — воскликнул Раффе. — Я дурно отзываюсь о господине де Флёри?

— Черт возьми, ты же сказал, что во Франции все идет скверно, а это, я полагаю, до известной степени касается господина де Флёри.

— Монсеньер, в настоящее время превосходство ума целиком на вашей стороне.

— «Все идет скверно, приходите», — еще раз повторил герцог-дипломат.

— Это писала женщина, — сказал Раффе.

— Проклятье! Прелестное умозаключение. Но какая женщина? Вот в чем вопрос.

— Погодите, — промолвил Раффе. — Если перечислить их всех, мы до нее дойдем. Итак, прежде всего госпожа де Майи.

— Я распрощался с ней в пять вечера, и все шло хорошо.

— Госпожа де При?

— С ней я не виделся целую вечность, и потом, она у себя в поместье.

— Мадемуазель де Шароле?

— Она рожает, это занятие для нее столь привычно, что она справляется с ним не иначе как весьма успешно.

— Госпожа де…

— Да нет же, сто раз нет! — прервал его Ришелье. — Я тебе повторяю: почерк мне незнаком.

— В таком случае это почерк поддельный, — предположил Раффе.

— Ну, за удачное словцо я прощаю тебе, что ты ничего не смог угадать.

— У меня возникла мысль, монсеньер.

— Так пусть же она будет удачной.

— Не ходите туда, куда вас зовут.

— Дурак! Мне же не объяснили, куда я должен идти!

— Я четырежды болван, монсеньер, так что вы, называя меня всего лишь дураком, крадете у меня половину.

— Послушай, Раффе, у меня в свою очередь тоже появилась мысль, — произнес герцог, зевая.

— Она-то уж получше моей, монсеньер?

— Надеюсь. Приготовь-ка мне постель.

— Это будет тем более разумно, монсеньер, что мне это послание кажется ловушкой.

— Я не утверждаю, что ты не прав.

— В таком случае, монсеньер…

— Приготовь мне постель, говорю тебе.

— Считаю своим долгом напомнить монсеньеру, что на часах сейчас едва ли больше одиннадцати.

— Подумать только! — сказал Ришелье. — Кстати, насчет одиннадцати часов: здесь внизу листа какая-то цифра.

— Да, там изображена цифра четыре.

— Четыре? Что она может значить?

— Это дата, число месяца.

— Ах ты плут! Сегодня двадцать пятое.

— Значит, письмо задержалось в пути; кроме того, возможно, что оно пришло издалека, из Китая к примеру.

— Так ты понял, что это за цифра?

— Нет!

— Это час.

— Браво! Монсеньер попал в самую точку: это час.

— И знаешь что, Раффе? Если мне писали в четыре, стало быть, я запаздываю уже на семь часов.

— И прекрасно.

— Что ты сказал?

— Ложитесь спать, монсеньер.

— Вот еще! Нет уж, спать я больше не хочу, меня мучает совесть.

— Вас, монсеньер? Это невозможно.

— Видишь ли, Раффе, это не ловушка.

— А почему?

— Тогда эта особа не стала бы называть час, когда она это писала.

— В таком случае это близкая приятельница монсеньера, которая воображает, что он с первого взгляда все поймет.

— Что ж! Поскольку я ничего не понял и не смог ответить, я тем самым избавлюсь от нее.

— Берегитесь, монсеньер: этот почерк говорит о характере твердом, если судить по нажиму, и дерзком, судя по росчеркам. Такая женщина от своего не отступится, монсеньер.

— Ты думаешь?

— Кто писал, напишет снова.

Едва Раффе успел закончить эту фразу, как вошел лакей с письмом.

— Опять! — вырвалось у герцога.

— А я что говорил? — торжествуя, заявил Раффе. Ришелье распечатал конверт.

Почерк был все тот же.

— Ты был прав, клянусь честью! — вскричал герцог. Он прочел:

— «Вы правильно сделали, что не пришли: это было бы неосторожно».

Гм! Вот ведь что получается, Раффе.

— Продолжайте, монсеньер.

— «Вместо того чтобы навестить меня в моем особняке, приходите поговорить со мной. Я жду вас в наемной карете на углу вашей улицы».

Раффе, это или принцесса, или прачка.

— Монсеньер, для принцессы она чересчур сильна в орфографии.

— Подай мне мою шпагу. Я иду.

— Монсеньер, это неосмотрительно.

— Ты прав. Отправляйся туда сам. Если это развлечение, я его тебе уступаю.

Раффе скорчил гримасу.

— Пусть так, — вздохнул он. — Но монсеньеру стоит подумать об одном: если это принцесса, он будет опозорен.

Так они переговаривались и все не могли ни на что решиться.

— Раффе, — заметил Ришелье, — если я иду, не подобает заставлять себя ждать; если же я не иду, приготовь мне постель.

Потом герцог вдруг подскочил как ужаленный с криком:

— Ты был прав!

— Вот видите! — подхватил Раффе.

— Это она!

— Отлично!

— Там ведь совсем не цифра четыре?

— Нет.

— Это буква «Л».

— Ах, так значит, «Л»!

— Ну да, первая буква ее имени: «Луиза». Черт побери! Эх, Раффе, какого же я сыграл идиота. Шпагу мне! Отлично. И шляпу! Так. Плащ! Готово. Прикажи отпереть заднюю дверь.

— Должен ли я сопровождать монсеньера?

— Воздержись от этого, Раффе. И если ты сунешь свой нос хоть в дверь экипажа, хоть в окно, я тебя выгоню.

С этими словами он устремился во двор, оттуда — на улицу.

Раффе пожал плечами.

— Слишком сильна в орфографии, — с презрением повторил он, — слишком! Тем временем Ришелье уже подбегал к указанной карете.

В глубине экипажа в ожидании сидела женщина, спрятавшая лицо под вуалью так, что сквозь кружево можно было различить только искрящийся блеск ее глаз.

— Ах, герцог! — проворковала она. — Мне пришлось вас ждать.

— Графиня! — воскликнул герцог, подходя к дверце кареты. — Я угадал, что это вы. Ах, графиня, — во весь голос продолжал он, — еще чуть-чуть, и я бы не пришел.

— Почему же?

— Мне незнаком ваш почерк, а записка была без подписи.

— Да нет, я подписалась инициалом.

— Ох, графиня, у вас «Л» похожи на четверки; отныне я это запомню и впредь уж не буду ошибаться. А теперь давайте поспешим, наверстаем упущенное время. Знаете, ваше туманное письмо меня напугало. Вы пишете, что все идет скверно. Боже правый, о чем это вы?

— Герцог, я погибла.

— Как так?

— Вы знаете, какое внимание оказал мне король во время парада?

— Разумеется.

— И за это я должна благодарить вас.

— Хорошо! Я поздравляю с этим прежде всего вас, а себя во вторую очередь. И надеюсь, вы не это находите скверным?

— Герцог, мне завтра придется покинуть Париж.

— Ах! Вот еще! — вскричал Ришелье, ныряя в дверцу кареты.

— Сегодня в половине четвертого ко мне явился мой супруг.

— Майи?

— Он был в ярости и совершенно потерял голову: говорил, что убьет короля.

— Ну, это он пошутил, графиня.

— Он также обещал убить меня.

— О! Вот это уже опаснее; он как бы и вправе сделать это, не навлекая на себя обвинение в оскорблении величества; мы проявим бдительность, графиня, чтобы не дать ему натворить бед в этом смысле.

— Он твердил, что у него хотят отнять его добро, но он сумеет его защитить.

— Э, дьявольщина! Уж не продвинулся ли Пекиньи дальше, чем мы думаем?

— Пекиньи?

— Да, я знаю, что говорю. И как же он станет защищать свое добро? Он не сказал?

— Отошлет меня в мое поместье.

— Ну, это мы еще посмотрим.

— Как же быть?

— Терпение, графиня: такие вещи не решаются броском костей.

— А тем временем я уеду.

— Как это вы уедете?

— Да, он уже отдал необходимые распоряжения.

— Вот еще! Дня два вы сумеете выиграть.

— Проклятье! Сделаю все возможное.

— Господин де Майи меня опасается?

— Как чумы.

— И он прав. А Пекиньи?

— Как и вас.

— Отлично.

— Но, в конце концов, что же мне делать, герцог, если мой муж будет настаивать?

— Графиня, вы тоже проявите упорство, только и всего.

— Вся моя семья ополчится на меня.

— А вы чего хотели?

— Но какое оружие я смогу использовать против них всех?

— Я его ищу.

— К чьему покровительству обратиться?

— Подождите!

— Чего?

— Подождите!

— И все же?

— У меня в запасе имеются кое-какие средства.

— Средства? Так они у вас есть?

— Да.

— И вы отвечаете за меня?

— Как за самого себя.

— Значит, я спасена?

— Да, графиня, дорогая графиня, самая умная и самая пленительная из женщин.

— Я в самом деле спасена? Слово чести?

— Настолько спасены, сударыня, что не пройдет и недели, как Майи скажет, что вы погибли.

Она в ответ спрятала лицо в ладони. Ришелье запечатлел поцелуй на каждой из ее очаровательных ручек.

— Я тружусь ради короля, — сказал он тихо, — и я… вознаграждаю себя за это.

— Сумасшедший.

— Графиня, я как нельзя более благоразумен, и вот вам доказательство — я был намерен лечь спать.

— И что же?

— А то, что сейчас я все сделаю наоборот. Угадайте, куда я теперь отправлюсь, графиня?

— Кто может знать все ваши хитрости, адский вы искуситель?

— Я, графиня, еду в Исси.

— В Исси?

— Да, в край печей для обжига гипса. Доброй ночи!

И он действительно тотчас покинул ее, со всех ног добежал до своего особняка, а четверть часа спустя уже садился в экипаж.

Мы, знающие, отчего при Людовике XV Возлюбленном обычно происходили семейные ссоры, но склонные воздержаться от того, чтобы на таком основании живописать сцены, способные неприятно уязвить чувствительность наших читателей, предоставим г-же де Майи самостоятельно добираться до своего дома и своей постели, будучи уверены, что она найдет пустыми и то, и другое.

А мы тем временем лучше посмотрим, как г-ну де Ришелье, когда он достигнет края печей для обжига гипса, удастся тотчас пробудить ото сна старого министра.