Олимпия Клевская

LXXXIV. КОРОЛЬ ЛЮДОВИК XV ТАКЖЕ ПРЕНЕБРЕГАЕТ СВОИМ СУПРУЖЕСКИМ ДОЛГОМ

На следующий день утром, после довольно скверной ночи, проведенной на своем одиноком ложе, Людовик XV заметил среди придворных, собравшихся к его пробуждению, герцога де Ришелье.

Король был угрюм.

Если уж любое частное лицо, плохо выспавшись, оказывается не духе, то у короля на это еще больше оснований.

Он отказался ехать на охоту, отказался от утреннего концерта и к мессе отправился с самым рассеянным видом.

Поел король совсем мало и без удовольствия.

Но зато он много брюзжал.

Сходив посмотреть на своих лошадей, он нашел, что они выглядят плохо.

А между тем во всей Европе ни у кого не было более красивых коней.

То был дар турецкого султана и потомство английских лошадей, которых Дюбуа привез из Лондона, когда он ездил туда, чтобы добиться подписания договора о союзе четырех держав.

При виде этой ужасной меланхолии, постигшей короля, все трепетали. Король заболеет, сляжет? Неужели господин герцог Орлеанский встал из могилы, чтобы подсыпать ему яду?

Ведь, как известно, начиная с 1715 года, при любом недомогании Людовика XV тотчас разносился слух, что он отравлен господином регентом.

Король болен, ах, какой удар!

Сам он еще и слова не успел вымолвить, а весь Версаль из конца в конец уже облетела весть, что король заболел.

Повсюду можно было видеть придворных, тотчас напустивших на свои физиономии то же выражение, что было на лице короля, и все они бранили врачей.

Тем не менее около полудня король соблаговолил сесть на лошадь и Ришелье получил разрешение его сопровождать.

Для прогулки Людовик XV выбрал малый парк и поскакал в сторону прудов.

Ехал он подобно Ипполиту, повесив голову, не говоря ни слова.

К нему приблизился Ришелье.

— Государь, — сказал он, — простите мое усердие и мою преданность вам; возможно, мои слова оскорбят ваше величество, но мои побуждения оправдывают меня.

— Говорите, герцог, и не бойтесь досадить мне, — отвечал король. — Разве вы не один из моих друзей?

— Как вы добры, государь!

Ришелье поклонился, ткнувшись лицом в конскую гриву. Потом он заговорил вновь:

— Я вижу, что вашему величеству скучно.

— Это правда, герцог, — отвечал король, — но как вы заметили?

— Государь, король ваших лет и при вашей красоте, могущественный монарх с таким лицом, как у вас, не должен вот так склонять голову и угасшим взором смотреть себе под ноги.

— Ах, герцог! У каждого свои печали, будь он хоть королем.

— Вашему величеству угодно, чтобы я вас утешил?

— А что вы сделаете для этого?

— Прочту вам мораль, государь.

— О! Непременно вас выслушаю, особенно если речь идет о морали.

— А почему предпочтительнее, чтобы я говорил насчет морали, а не о чем-нибудь другом?

— Потому что мне известно, что обычно подразумевают под выражением «мораль во вкусе Ришелье».

— Значит, ваше величество позволит?

— О да, я вам приказываю: развлеките меня.

— Известно ли вам, государь, каким образом молодой человек достигает того, что глаза у него начинают сверкать, уста трепещут, а ноги становятся упругими?

— Герцог, возможно, что я этого и не знаю, но вы меня научите.

— Государь, — отвечал Ришелье, — я всего лишь простой дворянин, но в жилах у меня течет добрая кровь, и когда мне, как вашему величеству, было восемнадцать, я хоть и не был прекраснее ясного дня, то есть таким красавцем, как вы, однако мне выпало довольно счастья, чтобы не внушать отвращения прекрасным дамам.

— Это мне известно, герцог, по крайней мере ваша репутация такова, а сколько прекрасного можно узнать, когда тебе поведают что-нибудь из былого.

— Так вот, государь, — я совсем не фат, я никогда не видел надобности им быть.

— Не фат?

— И все же, государь, то, что обо мне рассказывают, чистая правда.

— С чем вас и поздравляю. Но как же тогда вы действовали?

— Как я действовал?

— Да. Ведь чудесные любовные истории выпадают на долю не каждому.

— Нет, государь, ваша правда: они случаются только с теми, кто ищет их и умеет находить.

— Это не королевское ремесло.

— В таком случае, государь, ремесло короля состоит в том, что вы и делаете, — иначе говоря, в том, чтобы изрядно скучать. Я же, простой дворянин, не будучи королем, а стало быть, не имея царственных причин уважать скуку, всегда избегал ее как только мог. Поэтому, когда я был в возрасте вашего величества, смотреть на меня было одно удовольствие: взгляд живой, губы розовые, аппетит неутолимый, а сам легок как птичка. Видите ли, государь, надо признать, что лишь при таких условиях можно хорошенько позабавиться.

— Значит, я никогда не научусь развлекаться, герцог.

— Почему же, государь?

— Хорошо, а что бы вы делали на моем месте?

— О, это я берусь объяснить вам в два счета. Начнем с того, что вам все подвластно, не так ли?

— Ну да, — Людовик XV попытался улыбнуться, — по крайней мере, так мне говорят.

— Я не настолько враг самому себе, чтобы убеждать ваше величество, будто общение со мной лишено всякой привлекательности, и все же полагаю, что у вашего величества есть возможность найти общество еще более приятное.

— Да, Боже мой, где же?

— Это лестно для меня, государь, — то, что вы сейчас сказали. Но вашему величеству стоит лишь немного поискать — не среди мужчин, этого не скажу, потому что я и впрямь один из наименее нудных мужчин, но среди дам.

— О герцог! — пробормотал, краснея, король.

— Ах, государь, — продолжал Ришелье, — есть одна истина, с которой надо согласиться: если для женщины мы милее женщин, то и они со своей стороны милее для нас, чем мужчины.

— Вы так полагаете, герцог?

— А вы сами попробуйте, государь.

— Э, герцог! — воскликнул король в нетерпении, которое привело его собеседника в восторг. — Вы все повторяете: «попробуйте, попробуйте». А как, по-вашему, я мог бы попробовать? Будто это уж так легко — выбрать себе женщину, взволновать ее?

— Прежде всего, государь, — отвечал Ришелье, — король, да еще с вашей наружностью, никогда не волнует только одну женщину или, говоря точнее, он волнует всех женщин. Я вам это говорю исходя из моего темперамента, но извольте поверить, государь, что, будь я королем, все дамы моего двора были бы взволнованы. Таковы королевские права. Я бы царствовал над женщинами так же, как над мужчинами, причем над женщинами — в первую очередь. Но что делать?.. Ваше величество упускает одну возможность за другой; у женщин ваше величество вызывает робость, разжигая в них страсти, которые вы отказываетесь гасить. Государь, ваш предок Генрих Четвертый был куда милосерднее.

— Он был милосердным сверх меры, герцог.

— А кто обижался на это?

— Народ.

— Государь, вспомните народные песни: вот где вы услышите истинное мнение общества, а сверх того, как говорится, подлинный глас Божий.

— И что же?

— А то, что вы тогда сами поймете, кто народу милее: Вечный повеса или Людовик Целомудренный.

Король глубоко вздохнул, повесил голову и явно углубился в размышления о сравнительных достоинствах своего прапрадеда и прапрапрадеда.

В это время король и Ришелье вместе со своей свитой как раз приблизились к главному пруду Севрского леса.

Слева от них из чащи легкой рысцой выехала всадница, сопровождаемая двумя слугами.

При виде короля она остановилась и, не сходя с коня, приветствовала его глубоким поклоном.

— Кто это там? И кланяется… — рассеянно полюбопытствовал Людовик XV, привыкший к приветствиям и утомленный учтивыми церемониями.

— Да я толком и не знаю, — откликнулся Ришелье, вслед за своим господином напуская на себя вид крайней рассеянности. — Но разве ваше величество не заметили вон там, под деревьями, карету? На ней должен быть герб. Если ваше величество позволит, я пошлю узнать…

— О, не стоит, — ответил король.

Но г-н де Ришелье успел подать знак сообразительному Раффе, и тот все понял.

Он пустил свою лошадь в галоп, таким же галопом и возвратился, чтобы шепнуть Ришелье на ухо то, что герцог и сам прекрасно знал.

— Государь, — доложил Ришелье, — это графиня де Майи.

У короля вырвалось невольное движение, смысл которого герцог поймал на лету.

— Как я уже говорил, — продолжал герцог, притворяясь, будто он не придал этой встрече ни малейшего значения, — вы, ваше величество, слишком много печетесь о народе и слишком мало — о себе. Господин герцог Орлеанский, регент, который посвящал вашему величеству столько забот, что бы там ни говорили об этом все, да и я сам в первую очередь, — так вот, разве господин герцог не злоупотреблял амурными интрижками? Однако, государь, поскольку он не обогащал своих любовниц за счет казны, никто никогда его за них не упрекал. И потом, по правде говоря, кто когда-либо мог знать, что делают короли, если они хотят, чтобы о их занятиях никто не проведал?

— Ох, герцог, что до этого, то все всегда обо всем знают; господин де Флёри часто твердил мне это.

— Э, государь, так вы до сих пор верите всему, что вам говорил господин де Флёри, когда вы были ребенком? Но послушайте, каким бы учтивым человеком и добрым пастырем не был господин де Флёри, не следует ли в делах любви полагаться на вашу собственную мудрость, а не на его?

— Герцог!

— Итак, прошу прощения, государь, вот перед нами, к примеру, павильон. Не правда ли?

— Да, верно.

— А вашему величеству, должно быть, никогда не случалось войти в этот павильон, хотя он, между прочим, принадлежит вам.

— Ни разу здесь не бывал.

— Внутри очень чисто и даже обставлено не без изящества. Это одно из самых приятных местечек для охотничьего отдыха. Охраняет этот павильон всего один сторож — этому добряку больше семидесяти. Хотите пари, что он и не узнает вашего величества?

— Это вполне возможно.

— А вот меня он прекрасно знает.

— К чему вы клоните, герцог? — с легкой дрожью спросил король.

— Хочу доказать, что народ никогда не узнает о поступках своего монарха, если монарх не захочет, чтобы они стали известны, а уж если этот король удостоит какого-нибудь друга вроде меня высокой чести, сделав поверенным своих тайн, то и тем более. Вот, к примеру, сегодня…

Ришелье умолк на полуслове, пристально глядя на короля.

— Продолжайте, герцог, — произнес тот.

— Сегодня король мог бы назваться Франциском Первым, Генрихом Четвертым или Людовиком Четырнадцатым.

— И что дальше?

— Он бы отправился прогуляться с Лотреком, Бельгардом или господином де Сент-Эньяном.

— А потом?

— Потом король зашел бы в этот павильон, чтобы немного отдохнуть, и, приметив хорошенькую, приятную женщину…

Король покраснел.

— Э, черт возьми, государь, — продолжал герцог, — да ведь вашему величеству только что уже повстречалась такая женщина…

Лицо короля приобрело пурпурный оттенок.

— Ведь в конце концов, — не отставал Ришелье, — минуты не прошло, как госпожа де Майи, не имевшая счастья быть узнанной вашим величеством, как раз проезжала здесь.

— Она действительно проезжала, — подтвердил король, — но с какой бы стати…

— Я говорю, государь, что если бы вы кому-нибудь поручили уведомить эту прекрасную даму, что его величеству угодно иметь с ней минутную беседу, и после этого вдвоем посвятили бы четверть часа отдыху в павильоне, никому, кроме этих стен и двух лиц, что в них заперлись, не стала бы известна ни малейшая подробность этого приключения.

— Да полноте же! — вскричал король, весь трепеща.

— Как вам угодно, государь, но это так и делается.

— Герцог, вы с ума сошли, вы шутите.

— Напротив: никогда не был так серьезен. Разве речь идет не о счастье моего короля?

— Ну, герцог, может, меня и плохо воспитали, но я никогда не видел, чтобы король таким образом приставал к женщине.

— Если без поводов, тогда конечно, однако мне, напротив, сдается, что у вашего величества есть для этого все мыслимые поводы.

— Чтобы приставать к госпоже де Майи? У меня? Ни единого!

— Ну да, как же! Вашему величеству угодно смеяться?

— И в мыслях не имел, клянусь вам.

— Я бы нашел тысячу поводов.

— Да вы счастливчик!

— Э, послушайте, государь, да вот вам, к примеру, один, готовый.

— Какой?

— Ваше величество вчера назначили господина де Майи послом в Вену?

— Несомненно!

— Ну вот! Что может быть естественнее, чем признательность со стороны его супруги? Но, сказать по чести, ваше величество такой дикарь, что мы с вами при одном виде женского платья пускаемся наутек, будто нам черт привиделся.

— Я вовсе не пустился наутек, герцог, у меня просто конь на месте не устоял.

— Заглянем же в этот павильон, государь! Как выражаются балаганные шуты, за поглядение денег не берут.

— Заглянем, — согласился король.

Сердце Ришелье подпрыгнуло от радости; он поспешил распорядиться, чтобы им открыли. Лошади остались за оградой, и Раффе быстро отвел их в конюшню — с глаз долой.

Потом он углубился в лесную чащу один.

— Вы правы, герцог, домик очаровательный, — сказал король, который пришел в восторг, не встретив на пути никого, даже сторожа..

Ришелье, будучи отменным ловкачом, и в самом деле позаботился о том, чтобы всех отсюда удалить. Король подошел к окну.

— Какое милое уединение, — заметил он и вздохнул.

— Вот видите, государь, — отозвался Ришелье, — видите, как приятно вы здесь могли бы провести часок, не будь вы Людовиком Целомудренным!

— Что ж! Вы все говорили о благоприятных возможностях, а где они, ваши благоприятные возможности?

— Вы их отрицаете, государь?

— Да, разумеется, отрицаю.

— Ах! Посмотрим.

— По-моему, и смотреть не на что. Павильон у нас правда, есть.

— Это уже кое-что.

— Но нет никого, кто бы нам составил компанию. Едва король успел закончить фразу, как в конце аллеи,

на которую выходило то самое окно, показалось несколько всадников.

Герцог испустил крик притворного изумления и, указывая на всадников королю, сказал:

— Взгляните-ка, государь!

— Что такое? — в смятении спросил король.

— Посмотрите на ту даму, что приближается. Действительно, г-жа де Майи, держась в седле со всей грацией великолепной наездницы, галопом и словно бы случайно подъезжала к павильону в сопровождении двух своих лакеев.

Ударами хлыста она била по листьям деревьев, а ее прекрасные волосы развевались на ветру. Подол ее платья, то и дело цепляясь за стремя, приподнимался, и тогда можно было увидеть прелестную ножку в охотничьем башмачке из голубого атласа.

Король отшатнулся от окна. Графиня была уже совсем близко, и он, едва дыша, рухнул на ложе отдыха, осененное большим шелковым балдахином.

Ришелье бросился вон из комнаты. Король слышал, как размеренный топот скачущих лошадей приблизился вплотную и замер.

Так прошло минут пять, и к королю, решившему, что опасность миновала, начала постепенно возвращаться отвага, он перевел дыхание.

Но вдруг дверь отворилась и Ришелье, встав на пороге, произнес:

— Государь, вашему величеству угодно согласиться принять визит госпожи графини де Майи?

— Графиня! — вскрикнул Людовик XV.

— Входите, сударыня, — произнес герцог.

Король в ужасе попятился, забившись в дальний темный угол комнаты. Луиза, бледная, с глазами, полными томной неги, со стесненной грудью, явилась светозарным чарующим видением в солнечном луче, который угас, когда герцог, уходя, закрыл за собой дверь.

Она поклонилась и застыла на пороге, растерянная, не поднимая глаз. Король не двигался и не издал ни звука.

Прошла минута, равная столетию, и г-же де Майи пришлось вспомнить, что она подданная, а Людовик XV король.

Значит, ей следовало самой подойти к нему.

Она сделала шаг вперед, снова поклонилась и дрожащим голосом пролепетала:

— Ваше величество…

И замолчала, ожидая королевского слова.

Но монарх оставался нем.

Тогда Луиза, поискав его глазами, обнаружила короля стоящим в углу, окаменевшим от смущения и тщетных попыток хоть немного успокоиться.

Сделав над собой отчаянное усилие, графиня продолжала:

— Государь, я пришла, чтобы покорнейше поблагодарить за милость, которую ваше величество мне оказали, почтив мою семью этим назначением в посольство; вследствие чего я и позволила себе явиться сюда, чтобы выразить мою признательность.

Король кивнул, не покидая своего угла.

Луиза чувствовала, как замирает ее сердце.

Оно так колотилось, что стук его был слышен в ничем не нарушаемой тишине вокруг.

Графиня стояла перед ним, но бледные трясущиеся губы короля не произнесли ни слова.

В ожидании этого слова или хотя бы ободряющего жеста она так простояла десять минут.

Но король, вместо того чтобы подойти к ней, вжимался спиной в стену, стараясь отступить еще дальше.

Наконец, леденея от стыда и отчаяния, не в силах ничего более придумать, умирая от любви и сгорая в лихорадке, Луиза, чья гордость начала бунтовать, в последний раз отвесила королю поклон и вышла, не произнеся больше ни звука, с лицом, залитым слезами.

У подножия лестницы, по которой она, спотыкаясь, сошла вниз, ее поджидал герцог.

Он взял ее за руку, потом обнял с игривым видом:

— Графиня, позвольте мне быть первым из тех, кто принесет вам свои поздравления!

— Герцог, я обесчещена! — вскричала г-жа де Майи с таким странным выражением, что Ришелье повнимательнее всмотрелся ей в лицо и все понял.

— Ох! — простонал он. — Ох, графиня!

Тут г-жа де Майи вкратце поведала ему об ужасном оскорблении, которое она только что перенесла.

— Что вы хотите, графиня, — сказал Ришелье, — это самый настоящий Иосиф. Проклятье! Я-то думал, у вас ума побольше, чем у жены Потифара… а у вас оказалось его еще меньше… Та дура хоть одежду на нем разорвала… А вы, графиня, вы даже пальцем не пошевельнули.

Не в силах больше его слушать, г-жа де Майи пустилась бежать, закрыв лицо руками, чтобы скрыть слезы.