Олимпия Клевская

LXXIX. ВСЕ ИДЕТ ХОРОШО, СПИТЕ

Невозможно представить себе визит, более оскорбляющий приличия, но зато уж и более уместный, нежели дерзостно задуманный г-ном де Ришелье в тот вечер, за четверть часа до полночи.

Вот почему, прибыв в Исси, он прежде всего добился, чтобы подняли с постели метра Баржака.

К чести метра Баржака и в похвалу его чистой совести следует сказать, что он спал сном праведника.

Однако случилось так, что во время их предварительных переговоров камердинер отнесся к делу куда менее пылко, чем склонен был его воспринимать г-н де Ришелье.

По словам Баржака, он не был согласен ради каких-то не слишком интересных интриг разбудить г-на де Флёри.

На это герцог де Ришелье, покачав головой, заявил:

— Господин Баржак, если я в полночный час в ущерб своим удовольствиям или сну так нарушаю собственный покой, уж поверьте, это значит, что дело того стоит. Но вы в своей премудрости, величайшей премудрости, думаете иначе. Отлично! Это меня наводит на некоторые размышления, а коль скоро вы слывете живым воплощением мнений его преосвященства, быть может даже более верным, нежели он сам, что ж, господин Баржак, я, следовательно, заключаю, что его преосвященство более не питает интереса к этим, как вы выразились, интригам; тогда и мне нет никакого резона ссориться с моими друзьями, которым желательно, чтобы король забавлялся, притом забавлялся, не обращая ни малейшего внимания на министров, кардиналов и весь народ Франции. Таким образом, господин Баржак, — продолжал Ришелье, — я не только предоставлю королю развлекаться, но и буду давать ему на этот счет советы в моем вкусе. Засим желаю вам доброй ночи, господин Баржак, или, вернее, доброго утра, ибо новый день уже наступил.

Тут г-н де Ришелье с самым высокомерным видом развернулся на каблуках и двинулся в сторону прихожей.

То ли метр Баржак передумал, то ли он действительно еще минуту назад крепко спал и ум его отяжелел оттого, что этот сон был внезапно прерван, но он вдруг полностью пробудился и побежал вслед за г-ном де Ришелье.

— Доброго утра, доброго утра, — повторял герцог, подходя к двери.

Но Баржак показал, на что способны его толстые ноги, и Ришелье обнаружил его между собой и дверью: камердинер распростер руки и явил собой препятствие, самым почтительным образом мешающее герцогу пройти.

— Ну-ну! — сказал он. — Вы уж нас извините, господин герцог. Знали бы вы, что здесь творилось вчера вечером!

— Так что же здесь творилось, господин Баржак? — с вызывающим видом спросил Ришелье.

— Ах, господин герцог, весь вечер толковали об Янсении и о Молине; в ход пошли великий Николь и господин де Ноайль, а под конец принялись читать Фенелона! Святой, господин герцог, и тот бы не выдержал. Я теперь буду спать подряд две недели, а пока успел подремать всего-навсего часок.

— Вот и хорошо! Это уже другой разговор, господин Баржак, — сказал Ришелье.

— Отлично! Так присядьте же; попробуем разбудить господина де Флёри.

— Попытайтесь.

Баржак сделал несколько шагов в направлении к спальне, потом оглянулся.

— Значит, это серьезно? — проговорил он.

— Черт возьми! Коль скоро вы проснулись, господин Баржак, так уж пусть это будет посерьезнее, чем Молина, чем Янсений, чем великий Николь и господин де Ноайль вкупе с Фенелоном, которые вас усыпили; по части важности это дело не чета действенной благодати и квиетизму.

— Неужели малышка отказалась? — спросил лакей.

— Сначала разбудите монсеньера, господин Баржак. Баржак вошел к своему господину, чей звучный храп

(этот факт надо отметить наперекор почтению к столь высокому сану) напоминал скорее о ночных часах кардинала Дюбуа, нежели кардинала Армана.

Если Баржак встал с постели, то Флёри встать не пожелал.

Тогда Ришелье просто ввели в спальню прелата.

— Итак, герцог, что там у нас новенького? — осведомился старец.

— Муж появился, монсеньер.

— Муж, который показывает зубы?

— Увы, да!

— И на которого, может статься, лучше было бы надеть намордник?

— Когда мои псы хотят меня покусать, монсеньер, у меня есть средство получше намордника. Чтобы отвлечь их, я бросаю им кости.

— Это обойдется дороже.

— Монсеньер, выбора нет: либо так, либо никак.

— О-хо-хо! Все настолько серьезно?

— Увы, да!

— Посмотрим сначала, как он кусается.

— Извольте. Господину де Майи мерещится Монтеспан. Он схватился за свою шпагу, он распустит свой острый язык, начнет возмущаться.

Флёри нахмурил брови.

— При Людовике Четырнадцатом, — изрек он, — была Бастилия.

— Она даже при регенте была, — сказал Ришелье. — Эх, господин де Флёри, как легко приходит конец всему хорошему! Вы ведь не сможете устроить так, чтобы Майи упрятали в Бастилию?

Прелат задумался.

— Он вспыльчив? — спросил он.

— Как Монтеспан.

— К тому же у него есть сторонники.

— А поскольку король робок, у него тотчас пропадет всякая охота.

Флёри покосился на Баржака.

— Тут-то король и угодит в сети политиканствующих дам, — сказал Ришелье. — Вот где беда! В то время как эта дама…

— Вы в ней уверены, не так ли, герцог?

— Она дала мне слово.

Его преосвященство тяжело вздохнул.

— У вас есть какая-нибудь идея, герцог? — спросил он.

— Злая, как всегда.

— Вот еще! Неважно, выкладывайте. — Идея следующая…

— Слушаю вас.

— Как вам известно, я прибыл из Вены.

— Мне ли не знать! Вы нам сослужили в тех краях слишком большую службу, чтобы я мог об этом забыть.

Ришелье отвесил поклон.

— Вена — город, где люди с богатым воображением успокаиваются очень быстро, — продолжал он.

— И что же?

— А вот что: отправьте Майи в Вену.

— Ах, герцог! Стоит ему увидеть вооруженную руку, и он догадается, откуда исходит удар.

— А вы смените руку, монсеньер.

— Что вы имеете в виду?

— Вместо того чтобы приказать ему отправиться в Вену, устройте так, чтобы он сам попросил отправить его туда.

— Ничего не выйдет. По своему упрямству он превзошел мула.

— Тут я с вами не спорю.

— Говорю вам; если ему это предложить, он откажется, а если предоставить все на его усмотрение — никогда не попросит.

— У меня есть еще одна идея.

— Герцог, похоже, они у вас прямо кишат.

— Чего вы хотите? Быть дипломатом — это что-нибудь да значит; к тому же пока другие мирно почивали в Исси, я у себя в карете без конца пережевывал все это, а кто ищет, тот находит.

— Quaere et invenies note 50, — вставил Баржак, сумев в конце

концов пришить клочок латыни к хвосту фразы своего господина.

— Итак?.. — обронил г-н де Флёри.

— Итак, монсеньер, завтра утром вам надо будет повидать королеву.

— Чего ради?

— Погодите; для начала просто повидайте ее величество.

— Мне как раз пора передать ей деньги, вот я и сделаю это сам.

— Повод великолепный. Только уж принесите жертву, монсеньер: накиньте сотню луидоров, поверьте мне, так надо.

Старец покраснел: удар достиг цели.

С Фрозиной Гарпагону сладить было проще.

— Пойдите, стало быть, к королеве, монсеньер, и скажите ей, что, поскольку я сложил с себя полномочия, нужно направить нового посла к немцам, ее друзьям и ее родственникам.

— Ах, так вы слагаете с себя полномочия, герцог?

— Ну, послушайте, четыре года — это, по-моему, срок достаточный. Пора уступить другому.

— И тут я предложу Майи.

— Совершенно верно.

— Королева откажет.

— Нет.

— А я вам говорю, откажет.

— Но почему?

— Потому что Майи не знает немецкого языка.

— Научится, если просидит там, как я, четыре года. К тому же королева слишком добрая христианка, чтобы отказаться поспособствовать спасению души Майи.

— Спасению его души?

— Черт побери! А чем еще, по-вашему, он может заниматься в Вене? Время, которое там проводишь, стоит многолетней военной кампании; год в Вене — то же, что два года в чистилище.

— Но что я ей скажу, чем оправдаю свою просьбу?

— Вы скажете… вы скажете, что в Париже Майи губит себя, что у него гарнизонные привычки, что он увлекся карточной игрой.

— Проклятье! Но деньги-то его.

— Вы скажете, что он содержит любовниц, девиц из театра, и это заставляет его супругу страдать.

— В добрый час, герцог! Вот поистине уважительная причина, и это я могу сказать с чистой совестью.

— Еще бы! Бедная госпожа де Майи! Она не далее как сегодня ночью поведала мне обо всех горестях, что причиняет ей ее муж; она утопала в слезах — душераздирающее зрелище.

— О, я полагаю, что к подобным жалобам королева и в самом деле не останется безучастной.

— Таким образом, вы внушите ее величеству мысль попросить у вас место посла в Вене в качестве наказания для Майи и позволите ей вырвать у вас это обещание.

— Прекрасно! А потом что?

— Потом, монсеньер?

— Да.

— Ну, потом госпожа де Майи, если пожелает, скажет вам, что нужно, чтобы сделать ее вполне счастливой; или, если она категорически не захочет этого объяснять, перед вами господин Баржак, он вам все скажет… по-латыни.

— Господин де Ришелье, — произнес Флёри, — ваш совет — чистое золото; я последую ему с безукоризненной точностью. Завтра утром ее величество попросит у меня место посла в Вене для господина де Майи.

— И вы это одобрите?

— Сначала посоветуюсь с королем, — вставил Флёри с усмешкой, быть может немного слишком демонической для христианского прелата.

— Не соблаговолит ли монсеньер уведомить меня о результате, чтобы я мог успокоить эту бедняжку, госпожу де Майи?

— Я пошлю курьера, господин герцог.

— Здесь могло бы быть недурное средство, монсеньер.

— Продолжайте.

— Этот господин де Ришелье, — вмешался Баржак, величаво покачав головой, — кажется мне настоящим Нестором.

— Это из-за моего возраста, господин Баржак?

— Нет, господин герцог, это из-за меда, который источают ваши уста.

— Или настоящим святым Иоанном Хризостомом! — подхватил Флёри. — Ах, да, тут уже нужен греческий, это, Баржак, тебе не по зубам.

— Господин кардинал вполне пробудился, — холодно заметил старый слуга. — Сразу видно по блеску ума.

Флёри расхохотался: лесть его проняла.

— Слушаю вас, — сказал он герцогу. И Ришелье снова заговорил:

— Монсеньер, я друг этого бедняги Майи, его истинный друг.

— Это очень заметно, — усмехнулся прелат, — по тому, сколь ревностно вы о нем печетесь.

— Кроме того, я очень люблю его жену.

— Герцог, герцог, уж не полюбите ли вы ее до такой степени, чтобы королю когда-нибудь пришлось приревновать ее к этой дружбе?

— О монсеньер, говоря так, я имел в виду, что люблю ее умозрительно.

— На том и поладим, принимая во внимание последнее слово: оно великолепно.

— Итак, монсеньер, я прошу, чтобы все эти милости, которые обрушатся на Майи, постигли его через мое прямое посредничество. То есть, к примеру, чтобы его посольский аттестат, если он будет подписан, был вручен не кем иным, как…

— Вы с ним поссоритесь, герцог.

— Готов рискнуть.

— В самом деле?

— У меня на то свои причины.

— Какое глубокомыслие придала вам Вена, мой любезный герцог!

— О, вы еще не все знаете, монсеньер!

— Берегитесь! Вы меня пугаете.

— Ну уж нет, у монсеньера слишком верный глаз, чтобы я когда-либо мог вызвать у его преосвященства головокружение. Стало быть, этот аттестат…

— Я пришлю его вам домой.

— Монсеньер, вы слишком добры ко мне.

— Только объясните мне, какую выгоду вы можете из этого извлечь.

— А вот какую, монсеньер: я окончательно поссорюсь с Майи.

— Ну, и что из этого?

— А то, что, порвав с мужем, я смогу давать жене добрые советы.

— Optime! note 51 — вскричал Баржак.

— Не правда ли? — обронил Ришелье. — Ах! Вы увидите, какими я располагаю возможностями, а когда Майи вернется из Вены, увидите, что он будет об этом думать.

Флёри и Баржак залились тем беззвучным смехом, который присущ священнослужителям.

Что касается Ришелье, то он был так доволен всем тем злом, какое ему удалось сотворить, что продолжал хохотать по дороге к карете, и еще долго потом, уже сидя в ней.

А правитель Франции меж тем вновь забрался под одеяла, предварительно немножко позлословив с Баржаком о Ришелье.

Баржак же, чувствуя, что он не в меру возбудился, вновь принялся думать о молинистах и квиетистах и с помощью стакана подслащенной воды с миндальным молоком снова обрел сон и покой.

Ну а Ришелье, проведя в пути три четверти часа и возвратившись к себе, послал графине де Майи записку:

«Все идет хорошо, спите».