Олимпия Клевская

XCIII. ПРЕДЧУВСТВИЯ ОЛИМПИИ И БАНЬЕРА СБЫВАЮТСЯ

Весь остаток дня Олимпия, женщина деятельная, употребила на то, чтобы помешать мыслям Баньера обратиться в небезопасную для ее тайны сторону.

Но когда наступил вечер, после обеда, который прошел так же весело, как и завтрак, им захотелось прогуляться. Олимпия, более не усматривая ничего неуместного в том, чтобы выйти на улицу вместе с Баньером, взяла его под руку, и они пошли бродить по наименее людным кварталам.

Погода была дивная: небо сияло свежестью и чистотой, а ветерок приносил земле столько же благоуханий, сколько земля посылала небесам.

Так прогуливаясь, одаривая друг друга сладостным бременем безоблачного счастья, они подошли к тем самым старинным воротам, что нам уже знакомы, ибо они находились по соседству с казармой, где Баньер провел два часа в мундире драгуна его величества, когда с помощью этого мундира Олимпия вырвала его из лап иезуитов.

Пока они любовались тяжелой полукруглой аркой этих ворот и двумя длинными рядами деревьев, между которыми Баньер тогда пронесся галопом, по парижскому тракту подкатил тяжело нагруженный экипаж, из которого доносились бормотанье, громкий храп, странные обрывки разговоров — обычные звуки в каретах такого рода, всегда создающие хриплое сопровождение конскому ржанию и брани кучеров.

Несколько прохожих, сбившись в кучу, приостановились, чтобы поглазеть на это всегда занимательное зрелище — на путешественников, приехавших или уезжающих.

Экипаж остановился.

Тотчас дверца распахнулась; путник, приказав снять свои пожитки с крытого верха экипажа и расплатившись с кучером, кинулся на шею своей жене, которая вместе с двумя детьми ждала его, всхлипывая от радости.

— А вы, господин аббат, — спросил кучер, обращаясь к другому, пока невидимому пассажиру, — вы разве не выйдете здесь?

— Почему здесь? — ответил ему голос из недр экипажа.

— Черт возьми! — сказал кучер. — Да потому, что отсюда к дому преподобных отцов-иезуитов ведет самая короткая дорога.

— А, ну, если так, — отозвался изнутри все тот же голос, — тогда я сойду, непременно сойду!

И некто в облачении аббата довольно ловко выпрыгнул из экипажа, подоткнув полы сутаны за пояс.

Тогда кучер с поклоном протянул ему тощий баул.

— Все оплачено, не так ли, мой друг? — спросил аббат.

— Да, сударь, мне пожаловаться не на что.

— Если не считать тех тридцати су, что я оставил вам на чай. Был бы я богаче, дал бы больше.

— Ах, господин аббат, — вздохнул кучер, снова забираясь на свое место, — хорошо, если бы все столько давали! Но, лошадушки!

И экипаж продолжил свой путь к Лиону.

Священнослужитель остался на месте со своими скудными пожитками в руках, несколько обескураженно озираясь вправо и влево в поисках дороги, которой он, видимо, не знал.

— Как странно! — сказала Олимпия. — С тех пор как Шанмеле нас соединил, обвенчал, одарил, я, как только увижу священника, не могу не вспомнить о нашем чудесном друге.

— Гм, однако! — пробормотал Баньер, обращая взгляд туда, куда смотрела Олимпия. — Действительно!

— Что?

— Это он!

— Кто «он»?

— Да Шанмеле.

— Шанмеле?!

— Собственной персоной, а доказательство тому я вам тотчас представлю. И Баньер, возвысив голос, произнес:

— Шанмеле!

— А? Что? — священник резко обернулся.

— Вот видите, это он!

— Господин де Шанмеле! — окликнула Олимпия.

— Мои друзья, мои добрые друзья! — вскричал аббат, простирая к ним руки.

— Возможно ли, что это в самом деле вы? — спросил Баньер, уже во второй раз обнимая его.

— Ну да, ну да, я, — радовался Шанмеле.

— Но какие счастливые обстоятельства привели вас в Лион? — полюбопытствовал Баньер.

— Уж не устремились ли вы, случаем, вслед за нами? — подхватила Олимпия.

— Э, нет, друзья мои, я сюда призван.

— И кто же вас призвал?

— Господа святые отцы.

— А почему они вас призвали?

— Ох, да потому, что я, кажется, немножко впал в немилость.

— Вы?

— Да, я.

— Послушайте, — предложила Олимпия, — отойдем в сторонку от этого сборища вояк, которые раскрыли глаза на нас, словно на диковинных зверей, и вы нам расскажете о своей беде, если это вправду беда.

— Да, отойдем, — согласился Шанмеле, — а то эти солдаты, и правда, разглядывают нас уж очень внимательно.

— Проклятье! — усмехнулся Баньер. — Они, может быть, удивляются, зачем это красивой женщине обнимать аббата, потому что доложу вам, господин де Шанмеле, Олимпия вас обнимала.

— И притом от всего сердца, — сказала Олимпия. — Однако вернемся к вашим неурядицам: в чем там дело?

— Видите ли, меня обвинили…

— В чем?

— В том, что я помог Баньеру бежать из Шарантона и пристроил его в театр.

— Но кто же вас обвинил?

— Черт возьми! Надзирающие братья нашего ордена.

— То есть его шпионы.

— Они называют их надзирающими.

— Хорошо, пусть так. И значит, мой дорогой друг, это из-за меня вам причиняют страдания, подвергают преследованиям?

— По-моему, на мне есть вина.

— Ну нет, ведь сбежал же я.

— Верно; да только проделали вы это, пожалуй, несколько остроумнее, чем пристало бы умалишенному.

— Потому что я вовсе не терял рассудка!

— Тоже верно, но надо полагать, для кого-то было удобно сделать из вас сумасшедшего.

— Ах, да, понимаю.

— Как бы то ни было, — продолжал Шанмеле, — после строгого внушения я получил приказ как можно скорее вернуться в свой коллегиум.

— В Лион?

— Нет, в Авиньон. Приказ по всей форме подписан отцом Мордоном.

— И вы остановились здесь?

— Мне здесь должны поставить отметку в моих бумагах.

— Как? В ваших бумагах? — рассмеялась Олимпия. — Разве вы солдат, чтобы маршировать по этапу?

— В ордене все устроено на военный манер; нам не платят, пока наши бумаги не подписаны; а уж без денег в дороге, — опрометчиво добавил Шанмеле, — пришлось бы туго!

— У вас нет денег?! — закричал Баньер. — Значит, вы нам отдали все, что имели?

— Да нет, вовсе нет! — засуетился Шанмеле, стыдясь, что у него вырвалась такая необдуманная фраза. — Я не говорю, что у меня больше не осталось денег. Вот еще! — он позвенел в кармане какими-то монетами. — К тому же речь совсем о другом.

— Вот уж нет, речь именно об этом! — упорствовал Баньер. — И раз уж вы попались к нам в руки, то сейчас пойдете с нами ужинать, а потом заночуете у нас.

— И мы, — подхватила Олимпия, — скажем вам, как людоед доброму человеку: «Грейся-грейся, малыш, эти дровишки — для тебя».

— Эх! Нельзя, — вздохнул Шанмеле.

— Почему?

— Да если в Лионском коллегиуме узнают, что я, вместо того чтобы немедля отметить свои бумаги, встречался с…

— … с комедиантами, — засмеялся Баньер.

— Нет. Впрочем, вы больше не комедианты: помните наш уговор. Я хотел сказать — с друзьями.

— Хорошо! И что вам тогда сделают?

— Что мне сделают?

— Об этом я и спросил.

— Возможно, отправят в известную вам залу размышлений, как только доберусь до Авиньона, или приговорят к какому-нибудь другому наказанию, еще похуже. Позвольте же мне вас обнять, друзья мои; затем я отправлюсь в коллегиум иезуитов, проведу эту ночь в дортуаре, сообразно правилам, а на рассвете продолжу свой путь в Авиньон.

— Бедный друг, — промолвил Баньер. — Неужели вы не видите, что эти люди сковали вас цепями более тяжкими, чем пристало носить человеку, который не принадлежит никому, кроме Господа?

— Я вижу мое вечное спасение в конце всех испытаний, — возразил Шанмеле. — Прощайте же, милые друзья. Но какая уйма военных!

— И правда, сколько же их! — удивилась Олимпия, глядя, как из казармы, словно муравьи из муравейника, выскакивают во множестве люди в мундирах, как они снуют взад и вперед и смотрят на них с любопытством.

— Я вас покидаю, — сказал Шанмеле. — Где вы остановились? Хочу завтра до отплытия судна заглянуть, чтобы сказать вам последнее прости.

— В «Черном петухе», на улице Вержетт, — отвечала Олимпия.

— Хорошо; так я иду.

— Но утром нас уже там не будет, — шепнул жене Баньер.

— Так и быть, останемся еще на одну ночь, — отвечала Олимпия, — нельзя же не проститься с этим чудесным человеком.

— Останемся, — согласился Баньер. — Ты же знаешь, я хочу того, чего хочешь ты.

И, повернувшись к Шанмеле, он сказал:

— Итак, договорились: до завтрашнего утра, не правда ли?

Шанмеле утвердительно кивнул и пошел своей дорогой. Баньер и Олимпия отошли в сторону, чтобы выбраться из толпы окруживших их вояк.

— Однако сколько драгунов! — проворчал Баньер.

— Смотри-ка, Шанмеле остановился, с кем-то беседует. И Баньер стал вглядываться, пытаясь что-то рассмотреть в сумерках, которые уже сгущались под нахмурившимся небом.

— С кем же это он говорит?

— Не могу разглядеть, — сказала Олимпия, которая между тем все разглядела как нельзя лучше.

— Похоже, он разговаривает с другим таким же аббатом, — продолжал Баньер.

— Действительно, это аббат, — пролепетала Олимпия, едва дыша.

— Они поглядывают в нашу сторону.

— Ты думаешь? — спросила Олимпия и встала так, чтобы заслонить от мужа двух священнослужителей, ведь ей казалось, что во втором аббате она узнает г-на д'Уарака.

— Ага! Шанмеле прощается со своим братом во Христе, — сказал Баньер.

— Слава тебе, Боже! — чуть слышно прошептала Олимпия.

И, взяв мужа за руку, она повлекла его в сторону города.

Она не ошиблась: Шанмеле действительно столкнулся с аббатом д'Уараком. Его сопровождала женщина, чье лицо скрывал капюшон плаща, но казалось, даже из-под капюшона она видит все очень ясно. Он спросил Шанмеле, с кем это он сейчас раскланялся.

Ничего не подозревая, тот ответил:

— Это господин и госпожа Баньер, мои друзья. После этого Шанмеле развернулся на каблуках и ушел.

— Вот видите, я не обозналась, — сказала д'Уараку особа, скрытая капюшоном. — Ах! Если я кого причесывала хотя бы разок…

— Хорошо, хорошо, — сказал д'Уарак. — Вот вам луидор.

— Благодарю, — промолвила женщина.

Затем, когда г-н д'Уарак в свою очередь развернулся на каблуках и направился в сторону, противоположную той, куда удалился Шанмеле, женщина пробормотала:

— А, прекрасная Олимпия! Ты меня прогнала? А, красавчик Баньер, ты меня побил? Ну, что ж, теперь вы увидите!

Уходя, она еще продолжала ворчать:

— Вот, черт возьми, славный двойной луидорчик! Дурой надо быть, чтобы предпочесть Баньера, который гол, как крыса, этому милашке-аббату, богатенькому, как золотой прииск; однако же, мы, женщины, если нас за душу заберет…

И она в свою очередь исчезла из виду, на ходу покачивая головой.

Баньер и его жена, как мы уже сказали, тем временем пошли дальше, но не успели они сделать и полусотни шагов, как увидели двух мужчин в форме драгунов, которые приближались к ним.

Другие солдаты, о чем говорилось выше, уже толкались неподалеку от Баньера и Олимпии, но никто не подходил настолько вплотную, как эти.

Баньер решил, что они хотят оскорбить Олимпию, бесцеремонно разглядывая ее в упор. Он гордо выпрямился, подперев бока руками, надвинув шляпу на глаза, и ждал, что будет дальше.

Олимпия пыталась увлечь мужа за собой, думая, что сейчас завяжется ссора, и умоляла его уйти.

— Черт возьми, господа! — первым взял слово Баньер. — Сказать по правде, я бы желал знать, что вам от нас надо, с какой стати вы так подозрительно смотрите на нас?

— Очень просто: смотрим, чтобы вас рассмотреть, — отвечал один из драгунов.

— Нахал!

И Баньер занес руку для удара.

— Спокойнее, сударь! — с насмешкой произнес второй драгун.

Потом, обращаясь к своему товарищу, он сказал:

— Это и впрямь он.

— Говорил же я тебе, что сразу его признал, еще раньше, чем этот аббат пришел на него доносить!

Олимпия задрожала, сама не понимая отчего.

— Ах ты черт! — возмутился Баньер. — Господа солдаты, вам все же пора бы объясниться!

— Вы господин Баньер, не так ли? — спросил драгун.

— Да, разумеется, я господин Баньер. И что дальше?

— Господин Баньер собственной персоной? — переспросил второй.

— Боже мой! — Баньер пожал плечами и попытался уйти, движением руки отодвинув солдата, загораживающего ему дорогу.

— Прошу прощения, — заявил тот, — но здесь неподалеку стоит майор, он бы хотел перекинуться с вами парой слов, господин Баньер.

Но майор уже и сам приближался в сопровождении нескольких офицеров; за офицерами следовали толпой солдаты, за солдатами — любопытные.

В мгновение ока Олимпия и ее муж оказались в кольце, которое все сжималось.

— Что ж, — спросил майор, — где этот молодчик?

— Вот он, — указал на Баньера один из драгунов.

— Вы уверены?

— Он сам признался, господин майор; к тому же у вас ведь есть его описание, сверьтесь с ним.

— Но в конце концов, что случилось? — закричала Олимпия. — Этот господин мой муж.

— Так вот, — с галантным видом отвечал майор, — дело в том, сударыня, что ваш муж дезертир. Только и всего.

— Ах! — вскрикнул Баньер, пораженный в самое сердце. Бедняга об этом вовсе забыл.

— Ах! — простонала Олимпия, леденея от ужаса.

— Да, да, да, — не успокаивался майор, — и этот красавчик еще украл у нас полное обмундирование, саблю и лошадь вместе со всей сбруей.

— Боже мой! Боже мой! — прошептал Баньер.

— А сверх того, — продолжал майор тем же тоном, — он продал лошадь, саблю и обмундирование, что составляет самое отвратительное преступление, за какое только может понести ответ воин, имеющий честь состоять на службе в войске его величества.

— Чтоб мне провалиться! Не будь аббата, мы бы его упустили, — заметил один из офицеров майорской свиты. — Ни черта бы я его не узнал, когда на нем этот черный камзол! А между тем именно я сажал его на лошадь…

— Вот же чертов аббат! — подхватил майор. — Похоже, он не из ваших друзей?

— Какой аббат? — прошептал Баньер, вконец оглушенный, уничтоженный.

— О, — прошептала Олимпия. — Мы погибли! Погибли!

— Ну, сударыня, — сказал майор, — время позднее, будем прощаться, да поживее.

— Прощаться? Мне? С кем? — вырвалось у Олимпии.

— Да с вашим мужем. Мы его арестуем.

— Вы арестуете Баньера? — закричала она, повиснув на шее у молодого человека.

— Ах, дьявольщина! Мы уж давно получили такой приказ, — отвечал майор. — Он выдавал себя в Шарантоне за помешанного, этот шутник! Черт возьми, да вы и точно рехнулись, мой друг, раз прилетели сюда, как мотылек, чтобы этак сгореть на наших свечах.

— Бедный малый! — проворчал один из драгунов, тронутый этой сценой — живым воплощением безутешной скорби. — Крошка-то и вправду любит его.

И он шумно вздохнул. Отзывчивое сердце под грубой корой…

Баньер почувствовал, как с двух сторон на плечи ему легли тяжелые лапы. Олимпия разжала кольцо обвивавших его рук и лишилась чувств.

Пленника тотчас отвели в казарму, в то время как сердобольные зеваки столпились вокруг этой несчастной женщины, чье сознание милосердный Господь на время пригасил, чтобы дать ей передышку в ее мучениях.