Опасный беглец. Пламя гнева

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ВСЕ ДОРОГИ ВЕДУТ В ДЕЛИ
Глава тринадцатая
ДЖЕННИ ГАРРИС

Сырым и сумрачным мартовским утром старое транспортное судно «Оливия» отвалило от деревянных стен Арсенальной набережной в Лондоне. Две полевые батареи везла на борту «Оливия» и стрелков Восемьдесят восьмого ее величества пехотного полка — регулярное годовое пополнение Королевской армии в Индии.

«Оливия» торопилась: капитан хотел обогнуть мыс Доброй Надежды, до того как наступит период бурь и жестоких штормов у мыса.

На борту военного транспорта был необычный пассажир — девочка двенадцати лет, Дженни Гаррис. Дженни ехала в Индию к отцу, полковнику Гаррису.

Капитан «Оливии» уступил Дженни каюту своей жены, и Дженни нравилась ее маленькая каюта с круглым оконцем и с подвесной койкой, которую вечером спускали, а на утро подтягивали под самый потолок. В сильную качку подвесная постель Дженни отчаянно моталась из стороны в сторону и едва не ударялась о металлические скрепы стен. Детей, кроме Дженни, на судне не было, и девочка сильно грустила вначале. Она не любила ни рукодельничать, ни шить, а разговаривать со взрослыми не смела. Дженни бродила по судну, скучала, глядела на море, а иногда плакала, забравшись в подвесную койку своей маленькой каюты.

Майор Бриггс, старый офицер колониальной службы, начальник всего воинского состава на «Оливии», считал себя и свой состав на мирном положении, а потому весь день пил ром и брэнди, запершись у себя в каюте, или поднимался на палубу стрелять морских чаек, летевших за кормой. Капитан Генри Бедфорд рома не пил, не читал книг, скучал безбожно всю дорогу и за обеденным столом подолгу рассказывал соседям о своем уютном доме в Бомбее, у Малабарского холма, где в большом бассейне в саду плавают удивительные рыбы, полосатые и звездчатые, тридцати четырех тропических пород. Бедфорд возвращался из Лондона в Индию после долгосрочного отпуска.

«Оливия» шла проливом, навстречу западному ветру, навстречу океанской волне. Маленькие острокрылые чайки летели за ее кормой и кричали резкими голосами.

На рассвете тусклого мартовского дня, ветреного и бурного, они вышли из пролива в океан, в жестокую качку Атлантики.

В этот рейс на «Оливии» был еще один необычный пассажир: невысокий человек в гражданском платье, с несколько странным для европейца цветом лица, в белой войлочной шляпе шотландского горца. При нем была собака Сам — уродливая, черная, с пригнутой книзу тяжелой квадратной мордой, со злобным взглядом исподлобья и короткими кривыми ногами.

Человек в шотландской шляпе — его звали Аллан Макферней — постоянно носился по палубе с плотно набитым кожаным дорожным мешком и всё хлопотал о том, чтобы этот мешок как-нибудь невзначай не подмочило водою.

Оба старших офицера, Бедфорд и Бриггс, с первого дня невзлюбили Макфернея.

— Заметили ли вы, Бриггс… — с беспокойством спросил капитан Бедфорд майора еще в первый день плавания. — Заметили ли вы, дорогой Бриггс, какая у этого человека шляпа?

— Заметил, Бедфорд! Безобразная шотландская шляпа.

— А фамилия, — сказал Бедфорд, — вы приметьте, какова фамилия; Макферней…

— Бесспорно, — сказал майор, — этот человек — шотландец.

— И значит, — не джентльмен. Шотландец не может быть настоящим джентльменом.

— Никогда! — с глубоким убеждением сказал майор Бриггс. — А цвет его кожи, Бедфорд!..

— Да, — сказал Бедфорд, — удивительная окраска кожи.

— Это не загар. Это печень…

— Конечно, — сказал Бедфорд. — Печень. Этот человек долго жил в тропиках.

— Представьте себе, Бедфорд, он пешком исходил всю Индию и весь ближний Восток. Мне рассказал об этом помощник капитана…

Майор приблизил к самому лицу капитана Бедфорда свои короткие седые, насквозь прокуренные бакенбарды.

— С какой целью, — вот что я хотел бы узнать! — хриплым шепотом сказал майор.

Бедфорд нахмурился.

— Мы с вами отвечаем, дорогой Бриггс, за воинский состав, перевозимый на «Оливии», за двести пятьдесят человек, за две батареи. Надо узнать, что это за человек.

— Да, и что он везет в своем дорожном мешке, — дополнил Бриггс.

Все первые дни путешествия дул резкий ветер, было холодно. Тучи легли на западе сплошной темной полосой. Солдаты зябли на своей нижней палубе, не защищенной от ветра и сырости; они шагали, ежась от холода, или лежали вповалку, прижавшись друг к другу. Дженни не отпускали на верхнюю палубу без теплого кашемирового платка или шали. К вечеру поднимался туман, такой густой, что колокол на носу «Оливии» непрерывно звонил, предупреждая идущие навстречу суда. Каждый вечер Дженни засыпала под этот звон, глухой, настойчивый и тревожный.

Скоро Дженни привыкла к «Оливии» и начала веселеть. Понемногу она приглядывалась к пассажирам. Ей сразу понравился Макферней. У него было темное, как пальмовая кора, лицо и синие глаза северянина. Глуховатым спокойным голосом шотландец часами беседовал со своим Самом, негромко, терпеливо, точно объяснял ему что-то, и пес в ответ тихонько повизгивал. Иногда Сам с хозяином спускались вниз, к корабельным кладовым, и здесь беседа шла уже среди коз и кроликов. Шотландец учил Сама не злиться понапрасну и равнодушно смотреть, как кролики кружатся в своей деревянной клетке, как худые корабельные козы тычут мордами в жерди загородки. Сам тихонько ворчал и старался не лаять даже на поросят.

Часто шотландец спускался на нижнюю палубу, где расположились стрелки. Здесь у него скоро завелись друзья. Макферней подолгу разговаривал с матросами, с солдатами, с корабельными юнгами. Зато почти никогда не задерживался для беседы за обеденным столом, в кают-компании. А когда как-то раз здесь зашел разговор о генерал-губернаторе Индии, лорде Каннинге, и Макферней громко, на всю кают-компанию, объявил, что генерал-губернатор понимает в индийских делах ровно столько же, сколько его пес Сам в райских яблоках, — оба офицера, Бедфорд и Бриггс, окончательно возненавидели шотландца.

Западный ветер утих. Поднялся норд-ост. Огромные океанские волны обрушились на «Оливию». Судно то несло со страшной силой куда-то вниз, в провал между вод, то снова выкидывало наверх; старая шхуна скрипела и стонала, как перед страшным судом, пена и соленые брызги поминутно обдавали палубу.

Ночью волненье усилилось. Ветер ревел, в снастях, подвесные койки в каютах судорожно мотались из стороны в сторону. Дженни то соскакивала вниз, на пол, садилась на саквояж; и ее начинало носить по полу вместе с саквояжем и швырять о стенки; то снова забиралась наверх, в койку. Устав прыгать, как заяц, то вниз, то вверх, Дженни вышла в узенький коридор.

Глуховатый голос слышался из-за соседней двери. Это была каюта Макфернея. Шотландец не то читал книгу вслух, не то разговаривал с кем-то. С кем он так беседует? Дженни долго стояла в коридоре. Вдруг откатом волны судно сильно рвануло куда-то вбок, дверь каюты мистера Макфернея распахнулась сама собой, и Дженни неожиданно для себя влетела в каюту.

Мистер Макферней сидел у стола, склонившись над мелко исписанными листками. Он даже не оглянулся. Внимательно глядя на свои листки, шотландец бормотал вслух какие-то непонятные слова: «Санда… Сакра-Чунда…»

— Простите, мистер Макферней!.. — сказала Дженни.

Макферней обернулся и увидал ее смущенные глаза.

Он улыбнулся.

— Отлично! — сказал Макферней. — Вы можете заходить ко мне и без качки, мисс Гаррис.

— Спасибо, мистер Макферней! — Дженни убежала.

Только на десятый день утихло волнение на море. Ветер спал. Небо на закате было сине-оранжевое, воздух заметно потеплел. Когда зашло солнце, в море заплясали светящиеся рыбы.

Дженни долгими часами теперь сидела на палубе, глядела на море. Так недавно оставленная Англия уже казалась ей чужой, бесконечно далекой, ушедшей куда-то далеко за пятидесятую параллель, за грань холода и бурь. Всё чаще вспоминала она Индию, места, где родилась и провела первые годы жизни.

Дженни помнила белую ленту каменистой дороги, уходившей от стен их форта вниз по склону горы, темный мох на ребрах невысоких гор, плоские крыши горного селения. Она помнила большой внутренний двор их индийского дома, бассейн во дворе и индийских прачек у бассейна, — говорливых полуголых парней, весь день бивших у воды вальками. Она помнила свою няньку — пожилого индуса в синей чалме, с кроткими глазами, и кормилицу с убором из стеклянных бус на лбу и на груди; и как нянька и кормилица до четырех лет таскали ее на руках, а ординарец отца, суровый сикх с черной бородой, сажал ее в седло и водил на коне по двору. Дженни помнила волан — твердый маленький мяч, которым она играла в детстве, и круглую площадку перед домом, обсаженную платанами. Она помнила праздник «рождения непорочного Кришны», так походивший на христианский праздник рождества, белые сахарные фигурки слонов, пони и обезьян, которыми индусы в этот день дарили друг друга, и порошок, которым они по обычаю обсыпали детей, пряный розовый порошок, так сладко пахнувший… Она помнила мохнатые рубашки пальм, колючую преграду кактусов позади сада, горячий ветер из степи, от которого прятались все в доме, и бледное лицо матери. Мать всегда грустила в Индии, у нее никого не было в этих местах, ни родных, ни знакомых; ее мучил горячий воздух Азии и пыль, она всегда мечтала о родине, о зеленых лугах Англии, о свежести и прохладе родного Норфолька. Мать грустила и кашляла: у нее была чахотка. Отца перевели в Аллигур, британский форт в самом сердце Индии, вблизи Дели, а они с матерью уехали в Англию; Дженни тогда было девять лет. Мать уже ничего не могло спасти, — она скоро умерла. Дженни осталась в Англии одна, без родных. Два с лишним года она провела в холодном, неуютном пансионе миссис Честер, где ее мучили длинными наставлениями за столом, из окон тянуло холодом и скукой, деревья в парке были так долго в снегу, и к концу зимы начинало казаться, что весна уже никогда не придет. А теперь капитан Бедфорд, старый друг отца, вез ее в Аллигур, в Индию.

Дженни часами сидела на палубе и смотрела на море, на отсветы солнца на воде.

Март кончался. «Оливия» прошла Канарские острова. Становилось всё теплее, море было нежно-изумрудного цвета, ветер с суши полон ароматов.

«Еще два месяца, — думала Дженни. — Два месяца, и я увижу отца».