Операция «Выход»

Глава 27

Слышится утробный гул, а потом такой звук, будто что-то падает с неба. Словно сбитый самолет.

Около восьми утра. Шум становится все невыносимее, дом вибрирует. Джули выпрыгивает из кровати, вспоминая репортажи в новостях – свидетельства очевидцев, видевших, как самолеты падали на их приусадебный участок или на поле рядом, рассказы людей, которые, придя домой, обнаруживали, что крыша проломлена крылом или кабиной, и божились, что пачка сигарет, за которой они выходили, спасла им жизнь. Джули ненавидит гул самолетов, пролетающих над головой, – ей всякий раз кажется, что они падают, даже если они просто летят, – но этот самолет вроде падает на самом деле.

Эти мысли заняли всего пару секунд, Джули уже выскочила на улицу. Она всегда так делает, стоит ей услышать громкий шум в небе. Логика такая: тебя не может насмерть раздавить в доме, если в доме тебя нет. Кроме того, появляется шанс увидеть, что шумит и куда оно падает, – увидеть и побежать в противоположном направлении. Это ее метод борьбы с летающими объектами: сохраняй спокойствие, выйди на улицу. Все довольно просто. Сложнее всего метод борьбы с грозами: сохраняй спокойствие, надень туфли с резиновыми подошвами, закрой окна, сними все металлические украшения, отключи электроприборы, не прикасайся к воде, не выходи на улицу и, если есть возможность, спрячься в шкафу. «Сохраняй спокойствие» – самый важный пункт; спокойствие нужно, чтобы не растеряться в этих ситуациях.

Дрожа всем телом, она смотрит в небо. Это вовсе не самолет. Огромный военного типа вертолет завис почти над самым домом. Он так грохочет, что закричи сейчас Джули, и она бы себя не услышала. У нее болят уши, она устала, и от вибрации голова идет кругом. А эта махина все еще может упасть.

– Проваливай, – шепчет Джули. – Сегодня я такого не вынесу. Проваливай на фиг.

Минут через пять вертолет отчаливает и летит над шоссе А-12 в сторону Челмсфорда. Но Джули по-прежнему слышит гул, и вполне возможно, что вертолет двинет назад и упадет – или как минимум провизжит над головой, будто падает. Она остается на месте, обливаясь потом, стараясь не думать о том, как колотится сердце.

– Что ты здесь делаешь? – спрашивает Шантель.

Джули не заметила, как та подошла.

– Что? Э-э. Смотрю, не идет ли почтальон, – врет Джули.

– Зачем?

– Я жду посылку.

– О. С тобой все в порядке?

– Да, конечно.

– Это правда, что тебе нужен автофургон?

– А?

– Чтоб поехать в Уэльс. Шарлотта сказала…

Джули становится дурно.

– Поговорим попозже, ладно? – бормочет она. – Мне как-то не совсем…

Она заскакивает в дом и влетает в туалет на первом этаже, судорожно глотая воздух, умоляя свое тело справиться с тошнотой. Джули не тошнило уже лет десять. Она сидит на такой диете, что вырвать ее, по идее, никак не может: никаких пищевых отравлений, никаких бактерий, никаких микробов. Джули вспоминает свой метод борьбы с тошнотой: сохраняй спокойствие, думай о чем-нибудь чистом, дыши ровно, пусти воду из кранов. Она думает о водопадах, зеленых лугах и кубиках льда и пускает воду в ванну. Через несколько минут тошнота проходит, но Джули по-прежнему обливается потом, сердце бьется все так же бешено, а дыхание все еще судорожное и поверхностное. Ну и дерьмовое же выдалось утро. Вдобавок ночью она почти не спала – переволновалась из-за предстоящей поездки. Ей срочно нужна чашка чая.

Ее папа на кухне читает «Гардиан».

– Что с тобой такое? – спрашивает он. – Чего ты носишься как угорелая?

– Я просто… Неважно.

Джули хватается за края раковины и стоит так, пока не выравнивается дыхание. Потом ставит чайник, старательно избегая смотреть на отца.

– Ты выглядишь как девица из героиновой брошюры, – говорит он.

Героиновую брошюру (и другие на близкие темы) выпускают под руководством отца Джули студенты, изучающие искусство в колледже. Их знания о лекарствах групп В и С, полупрофессиональное владение приемами фотомонтажа (отец возражает против компьютеров – говорит, корпорации используют их, чтобы подчинить себе мир) и извращенное, но восторженное отношение к аэрографу в сочетании породили то, чего и следовало ожидать: якобы антинаркотические брошюры с отчетливым пронаркотическим подтекстом, отпечатанные на бумаге, толщина которой в аккурат подходит для сворачивания «штакетин».

– Спасибо, папа.

– Точно! Ты – героинщица. Это бы все объяснило. Может, поэтому и вертолет прилетал – за тобой, должно быть, следят.

– Да, очень смешно. Сейчас восемь утра. Героинщики в восемь утра не встают. Можешь поместить это в свою брошюру под рубрикой «явные симптомы».

– Мы больше не перечисляем «явные симптомы». Теперь мы просто говорим людям, как стерилизовать иглы. И вообще, ты как миленькая вскочила бы в восемь, если бы за тобой явились федералы.

– Я все же абсолютно уверена, папа, что в нашей стране федералов нет.

Отец упорно называет полицию «федералами». Возможно, он думает, что в этом есть какой-то особый юмор или ирония. Или, что более вероятно, так говорят его зеленовласые студенты, и у них это выходит так забавно, что он им подражает. По правде, это не самая раздражающая его привычка, но, если составлять список, она окажется где-то наверху. Две его наиболее раздражающие привычки – подпевать «Слипнот» и «Лимп Бизкит», когда их показывают в «Сливках попсы», и таскать с собой на работу готовый обед в жестяной коробке фирмы «Тандербердз», потому что это – ретро, а он старается быть клевым. На самом деле, думает Джули, сама по себе эта привычка скорее милая. Просто ее раздражает, когда так делает отец.

Он пропускает ее слова мимо ушей.

– Или если бы ты была, ну, скажем, врачом. Ты в курсе, что профессиональные медики – самые заядлые наркоманы?

Джули наливает себе чай.

– Колледж еще затоплен? – спрашивает она.

– В нашем районе все не так уж плохо. Вот дорога на Лондон – та пострадала. А что творится в «Крае»?

– Полагаю, сейчас там все о'кей. Нам пришлось поменять плитку на полу.

Джули слышит, как хлопает парадная дверь, потом нa кухню входит Дона в белых леггинсах и розовой куртке, мокрой от дождя.

– Привет, ребята, – говорит она. – Раненько ты встала, – добавляет она, обращаясь к Джули.

Дона обычно заходит домой выпить чашку чая перед тем, как отправиться в вояж по заводам.

– Вчера вечером звонил этот ваш менеджер из «Края», – сообщает она. – Он сказал, что отменит приказ о твоем увольнении, если ты вернешься на работу не позже семи или типа того.

Дуг смеется.

– Увольнение? – говорит он, глядя на Джули. – Ты что, уволена?

– Никто меня не увольнял, – говорит Джули. – Я забастовала.

Глаза Доны расширяются.

– Забастовала? Почему?

– Оуэн повел себя совершенно по-свински. На самом деле мы забастовали вдвоем – я и один парень.

– Так, значит, ты теперь безработная?

– Найду другую работу.

– Когда?

– Не знаю. Не надо так на меня смотреть, папа. Мы поступили правильно. Нас эксплуатировали.

– Эксплуатировали? – переспрашивает Дуг, отсмеявшись. – А чего ты, черт возьми, ждала, работая официанткой в своем гребаном «Крае»? Ты же сама всегда говорила, что тебе это нравится. Ты всегда говорила, что это…

– Да, что это просто. Хватит об этом. Я передумала.

– Нормальные люди не «бастуют». Нормальные люди вступают в профсоюз и решают свои проблемы через него.

– Я найду другую работу.

– Ты не можешь здесь жить за бесплатно.

– Я живу здесь не за бесплатно. Я плачу за свою комнату, плачу по счетам…

– Теперь ты безработная – где возьмешь деньги?

– Дуг, – говорит Дона, – уймись. Она найдет другую работу. О, кстати – Сериз с керамической фабрики ищет упаковщицу. Я могу узнать, нельзя ли тебе пройти собеседование.

– Спасибо, Дона. Я думаю, что устроюсь куда-нибудь официанткой.

Дуг встает.

– Официанткой. Жизненная амбиция моей дочери – быть официанткой.

– У нее и в мыслях нет никого обидеть, – говорит Дона. – Если это то, чего она хочет…

– Я вырастил слабоумную, – говорит Дуг, направляясь к двери. – Чтоб я сдох.

Когда он уходит, Дона говорит:

– Он вовсе так не думает.

– Нет, думает, – отвечает Джули.

После обеда Джули стучится в дверь Шантель. Открывает Никки, одетая в теплые треники и футболку с надписью «Любовь = Война».

– Я поставила кассету с «Пайлетсом»[36] на паузу, – говорит она. – Когда закончу, выпьем чайку?

– Да, чудесно. Э-э… а Шантель дома?

– На втором этаже, прямо по коридору, в самом конце.

– Спасибо.

Комната Шантель намного меньше, чем у Никки. Одна стена целиком покрыта картинками слонов. На другой наклеены серферские постеры; на одних белокурые девчонки в гидрокостюмах, на других – бесполые фигуры катятся по безукоризненно синим волнам. Над кроватью картина: группа людей в закатном солнце сушит волосы у костра на берегу. На стене напротив – прозрачные полки, украшенные орнаментом. Здесь гораздо чище и уютнее, чем в комнате Джули, больше смахивающей на мешанину проводов от музыкального центра, ноутбука и телевизора, всевозможных шмоток и исписанных цифрами клочков бумаги, кучей лежащих на полу. Здесь, кажется, все вещи на своих местах. Синий халатик – на нем пасутся маленькие слоники – аккуратно повешен за дверью, а под кроватью выстроились в ряд десять разных пар тапочек. Около пятидесяти флакончиков лака для ногтей расставлены на туалетном столике, как цветовая палитра – от оттенков красного до оттенков синего, темные тона снизу, светлые сверху. Вокруг рассажены несколько игрушечных слонят, стоит электрическая зубная щетка (упаковка не снята) и лежат какие-то письма с незнакомыми марками. Посреди всего этого великолепия Шантель рассовывает на кровати фотографии в альбом. Играет «Радио-1» – Джули слышит, как Марк и Лард шутят по поводу погоды.

– Привет? – говорит Джули, постучав по открытой двери.

Шантель поднимает глаза и задумчиво смотрит на нее.

– О… Привет, Джули.

Она встает, приглушает радио, потом опять садится на кровать со своей кипой фотографий и альбомов.

– Прости, что так получилось утром, – выпаливает Джули, сделав несколько шагов в комнату. – Утро у меня было просто жуткое. Я подумала, что лучше загляну к тебе и извинюсь, ну, все объясню, типа того. Наверно, я показалась страшной грубиянкой – взяла и убежала ни с того ни с сего.

– Когда? А, это на улице-то. Не беспокойся. Хочешь сесть?

Джули неловко пристраивается на краю кровати. Больше негде.

– Как Люк? – спрашивает Шантель.

– В порядке. Сильно психует из-за поездки в Уэльс.

– Он правда никогда нигде не был?

– Да.

– Кстати, про Уэльс мне Шарлотта рассказала, – говорит Шантель. – В смысле, вот откуда я знаю… Я никому ни гу-гу. Она попросила не трепаться.

– Спасибо. Что ты там спрашивала про автофургон?

– Шарлотта сказала, что ты хочешь его у кого-нибудь одолжить. Я думала, ты поймешь, о чем я. То есть, если честно, автофургона у меня пока нет, но я сказала Шарлотте, что хочу им обзавестись, чтобы ездить на серфинг, когда сдам экзамены. А она говорит: очень жаль, что ты не можешь одолжить его Джули прямо сейчас, потому что, мол, когда вы поедете в Уэльс, Люку потребуется больше места, чем у тебя в машине, его ведь не выйдет уложить и чем-нибудь прикрыть на заднем сиденье малолитражки.

– Это правда, – говорит Джули. – Тут еще выяснилось, что Дэвид тоже поедет, так что места определенно не будет.

– Дэвид?

– Да.

– А он милый, правда?

– Пожалуй, – говорит Джули. – А когда ты говорила с Шарлоттой?

– Вчера вечером. Она пришла сюда от Люка.

– О… – Почему-то от этого известия Джули становится не по себе. – Зачем?

Шантель сбита с толку. Джули сознает, что задала на редкость странный вопрос.

– Мы просто, ну, знаешь, болтали.

– Да, конечно. Я…

Шантель улыбается.

– А она милая, да ведь?

– Да. Она милая.

– Она мне рассказала, как ездила в Европу, и все такое.

– О.

Джули хотела расспросить об этом Шарлотту, но так и не выбрала подходящий момент. И вот теперь Шантель все об этом знает, а сколько она была знакома с Шарлоттой – пять минут? Джули незаметно ерзает, пытаясь поудобнее устроиться на кровати, хотя сама не знает, что, собственно, здесь делает. На улице морось сменяется проливным дождем, и сильный ветер барабанит каплями в окно. Секунду-другую кажется, будто кто-то окатил дом из огромного душа.

– Обожаю дождь, – говорит Шантель. – Спорим, сейчас на побережье совершенно потрясные волны.

Джули думает о больших прибойных волнах с барашками, похожими на мыльную пену, но разум ее отказывается принять эту картину и превращает волны в высоченные стены обезумевшей воды… приливные волны, мегацунами, которым напрочь смыть прибрежные города – раз плюнуть. Снаружи поливает все пуще, сердце Джули бешено колотится. А вдруг дождь ударит с неба под таким напором, что смоет все прочь? Джули хочется безопасности. Этот дождь полон угрозы.

Шантель все возится со своим фотоальбомом. Находит фотографию козла.

– Это Билли, – говорит она, протягивая ее Джули.

За окном полыхает, потом в небе оглушительно бабахает. Джули роняет снимок.

– О черт, – говорит она.

– Джули?

Джули смотрит на свою обувь. Кроссовки. С этим все в порядке. Можно ли попросить Шантель закрыть окно? Скорее всего нет. А радио? Насколько безумной сочтет ее Шантель, если она попросит выключить радио? Она могла бы уйти, вот только невозможно выйти наружу, когда там молнии. Она должна быть в безопасности, но казаться нормальной. О господи.

– С тобой все о'кей? – спрашивает Шантель. – Ты что, боишься грозы?

Джули выдавливает улыбку.

– Да. Я глупая, да? Ой, извини – я уронила фотку. – Она поднимает ее с пола. – Просто, знаешь, меня немного ошеломила эта молния.

– Ага, меня тоже. Грохнуло будто прямо над головой.

Еще раз вспышка, еще раз бабахает. На секунду свет гаснет. Кровать стоит напротив окна, которое все так же открыто. Джули слишком близко к грозе. Она встает с кровати и подходит к полкам, притворяясь, что разглядывает орнамент. За один день Шантель дважды видела, как Джули психует – сперва из-за вертолета, теперь из-за грозы. Это глупо. Джули пытается взять себя в руки, но к следующей вспышке уже готова расплакаться. Ей хочется одного: чтобы мир оставил ее в покое, чтобы она могла забиться в нору и жить там, подальше от всего этого дерьма.

Шантель явно беспокоится.

– Джули?

– Прости. Я… не дружу с грозами.

– Может, хочешь посидеть в шкафу или типа того?

– А это нормально? Ты не против?

Шантель смеется.

– Вообще-то я пошутила. Но смотри – там, снаружи, действительно черт-те что творится, так что, может, это и неплохая идея. Давай, мы сюда обе влезем. – Она встает с кровати и открывает дверцы огромного встроенного гардероба. За окном снова полыхает, и Шантель чуть ли не запихивает Джули в шкаф, тихонько хихикая.

– Давай, – говорит она. – Залазь. – Слышится раскат грома, Шантель взвизгивает. – Давай быстрей, пока мы не изжарились.

В гардеробе темно и тепло, и Джули мгновенно оказывается в безопасности – это почти иррациональное ощущение, будто здесь ей ничто не угрожает, пусть даже молния ударит прямо в дом, и тот рухнет на землю. В шкафу пахнет чистой одеждой и кожей кроссовок и туфель. Несколько секунд, пристраиваясь поудобнее между Шантель и задней стенкой, Джули слышит лишь собственное дыхание. Потом Шантель снова хихикает.

– Ну и на кого мы похожи?

Джули тоже смеется.

– Я такая жалкая, – стонет она.

Снаружи раздается гулкий грохот, в шкаф проникает тусклый отблеск молнии.

– Я рада, что мы здесь, – говорит Шантель.

– Я тоже.

– Такой шум – гроза совсем разбушевалась.

– Да.

– У меня от электричества волосы дыбом.

– Правда? Господи.

– А может, это я только воображаю. – Шантель смеется. – На кого мы похожи? – повторяет она. – Я рада, что мы не на площадке для гольфа.

– Почему?

– В большинство людей молнии там и попадают. Видимо, во всяких замученных стрессом бухгалтеров, которые таскают с собой кардиостимуляторы. Знаешь, я где-то читала, что, если гроза настигнет тебя на открытой местности, нужно лечь на землю и выставить задницу в воздух.

Джули смеется, однако в уме ставит галочку.

– Но какой от этого толк? – спрашивает она.

– Не помню. Ты, типа, становишься не такой крупной мишенью.

– А.

Шантель слегка елозит, и ее нога касается ноги Джули.

– Кстати, я думала, ты меня ненавидишь, – говорит Шантель.

– Нет, – тут же отвечает Джули. – Конечно нет. С чего ты взяла?

– Ну, я же дала Люку пиво и все такое… Я чувствовала себя жутко виноватой.

– Нет, это тут ни при чем… О господи. Ты все совсем не так поняла.

– Не беспокойся, – говорит Шантель. – Я гиперчувствительная. Может, дело в этом. Просто утром на улице ты так от меня шарахнулась…

– Поэтому я и зашла извиниться, – объясняет Джули. – Ты тут совсем ни при чем.

– О. Круто. – В голосе Шантель слышится облегчение. – Тогда все пучком.

Джули вздыхает.

– Я убежала потому…

– Ты не обязана передо мной отчитываться.

– Нет, все нормально. Слушай, ты вот теперь знаешь, как я боюсь гроз?

– Да. Я тоже боюсь, когда так грохочет.

– Так вот, этот вертолет, ну, утром… Я его тоже испугалась.

– Да, он грохотал как безумный, правда ведь? Я сама вышла на него посмотреть.

Джули нахмуривается.

– Серьезно?

– Да. Страшно было – жуть. Почему ты утром об этом не сказала?

– Я не хотела показаться полным…

– Пугалом? – подсказывает Шантель.

Джули смеется.

– Да. Не люблю признаваться, что мне страшно.

– Понимаю, о чем ты. Кому понравится в таком признаваться?

– Причем порой я боюсь совершенно дурацких вещей, отчего, конечно, не легче.

– Да все боятся дурацких вещей, – говорит Шантель. – Моя мама боится газет.

– Газет?

– Да. Типографской краски. Она в детстве положила газету в клетку к хомяку, и тот издох, потому что краска была ядовитой. В общем, с тех пор она не желает прикасаться ни к каким газетам. Она думает, что, если достаточно долго будет их читать, тоже отравится. Разве не глупо?

– В каком-то смысле вполне логично.

– Да, но логика может слишком далеко завести, правда?

В шкафу тепло и таинственно. Джули чувствует себя здесь в безопасности.

– Ты в порядке? – спрашивает Шантель.

– Да. Мне намного лучше.

– Но снаружи все еще буря.

– Тогда лучше останемся здесь, – говорит Джули. – Если, конечно, ты не…

– Нет, я не против. Если честно, мне здесь даже нравится. Я раньше никогда не сидела в гардеробе.

– Я тоже. Хотя в чуланах, конечно, сидела.

Шантель смеется.

– Ты ненормальная. Ты мне напоминаешь моего дедушку.

– Твоего дедушку? Чем?

– Он боялся самолетов, гроз, любого громкого шума в небе. Это из-за войны. Он умер лет пять назад, но когда началась война в Заливе, он был еще жив. Так вот, он настаивал, чтобы мы выключали весь свет. Он думал, нам придется устроить очередное всеобщее затемнение, и хотя мы ему объяснили, что это война совсем другого типа, он все равно требовал, чтобы ночью полностью гасили весь свет. Только представь, каково это – думать, что каждый самолет, пролетающий над головой, собирается сбросить на тебя бомбу. И ведь так он прожил лет пятьдесят или около того. Будто весь мир двинулся дальше, а дедушка так и остался прикован в прошлому. Что ж, я думаю, если увидеть то, чего он насмотрелся на войне, тоже не сможешь двигаться дальше.

Джули думает, что каждый самолет, пролетающий над головой, собирается рухнуть. Она почти может представить, каково это будет. Но в отличие от дедушки Шантель у нее нет причины так думать. Она сама не знает, почему ее так ужасают самолеты. Они ее ужасают настолько, что она не могла без слез смотреть финал «Касабланки»: ей казалось, что самолет, в котором улетали Ласло, обязательно разобьется. Однако в темноте гардероба ей кажется, что самолеты не существуют, а сам гардероб напоминает военное убежище – убежище от особенной войны, в которой нет самолетов и никто никого не убивает, уютный бункер где-нибудь под землей.

– Я-то на самолеты даже не обращаю внимания, – продолжает Шантель, – но он их замечал все до единого. Думаю, он с ума сходил от беспокойства. – Голос у нее очень грустный. – Он был совершенно потрясным мужиком, понимаешь? Я так любила дедушку. Слыхала, как люди иногда говорят: «Старики вечно трендят про войну» – будто это скучно? Ненавижу таких людей. Это совсем не скучно. Некоторые дедушкины истории я никогда не забуду. К тому же все мы живем в свободной стране только благодаря тому, что сделали наши дедушки и бабушки. Я просто не понимаю, почему молодежь их за это не уважает – за то, что они были такими храбрыми и совершали подвиги, которые люди нынче имитируют на «Плейстейшн», – но совершали в реальности и по реальной причине. Многие ли из нашего поколения видели, как кого-то на самом деле убивают? Да если бы ты такое увидела, тебя бы запихали в группу психологической поддержки. А на войне людям приходилось с этим жить. Знаешь, что грустнее всего?

– Что? – говорит Джули, откидывая волосы назад.

– Скоро не останется никого, кто бы помнил войну, и люди перестанут о ней разговаривать, и больше никто не будет жаловаться, что старики про нее трендят, потому что все то поколение просто вымрет. Вот странно будет, а? Сколько себя помню, старики разговаривали про войну. Но однажды я осознала, что скоро появится новое поколение стариков, которые будут разговаривать только о мебели «Сделай сам», морских круизах и тому подобном. Слишком поздно родились и просто не могут помнить войну. Но, может быть, среди них найдутся сироты, чьи родители погибли на войне, так что порой они будут о ней вспоминать. Наконец, есть мы, и хотя у многих из нас родители и бабушки с дедушками пострадали на войне, мы не так уж часто о ней разговариваем, – а ведь еще появятся наши дети, которые будут спрашивать, типа: «Война? Какая война?» Разве не грустно?

– Да. Если так на это посмотреть… действительно грустно.

– Моя бабушка во время войны была лесбиянкой, – чуть ли не с гордостью сообщает Шантель.

Джули смеется.

– Только во время войны?

– Ну, в общем, да. Она очень любила дедушку, но не думаю, что до свадьбы они занимались сексом – такое уж было время, – и в конце концов, они были скорее товарищами. Думаю, бабушка всегда хотела жить с женщиной. Она то и дело на это намекала, но так ничего и не предприняла. Я не хочу так жить.

– Так – это как?

– Не испытав того, что хочется.

– О. – Джули смеется. – Мне показалось, ты имела в виду, что не хочешь прожить свою жизнь, не будучи лесбиянкой.

Шантель смеется тоже.

– Я действительно хочу попробовать, – говорит она. – Серьезно.

– Что попробовать?

– Заняться сексом с девчонкой. Я Люку тем вечером так и сказала.

– Уверена, ему это понравилось.

– О, еще как.

Обе смеются.

– А может, мы все бисексуальны по своей природе, – говорит Шантель. – Я это где-то читала.

– Да, я тоже про это слышала.

Шантель пожимает плечами.

– Может, так оно и есть.

– Ты когда-нибудь влюблялась в девчонку?

Шантель наморщивает нос. Джули еле-еле различает ее в темноте гардероба.

– Нет, если честно. Я еще пытаюсь. Может, Дрю Бэрримор?

– Хм-м-м. – Джули не может представить, что занимается сексом с Дрю Бэрримор.

– Ну, а ты? – спрашивает Шантель.

– А? Что я?

– Пугало ты, вот что. Я спрашиваю, ты сама когда-нибудь влюблялась в девчонку?

– Ох. Да, однажды было дело.

Шантель взвизгивает.

– Правда? Честно?

– Да. Э-э, только никому не разболтай…

– Не разболтаю.

Джули делает глубокий вдох.

– В Шарлотту.

– Ух ты. Ты ей говорила?

– Нет. Думаю, она догадывалась, но между нами ничего не произошло.

– Ты этому рада?

– Пожалуй. Не уверена, остались бы мы друзьями, если…

– Да. Никогда не стоит делать это с друзьями.

– Знаю. Шарлотта в то время сама была порядком сбита с толку. Ей казалось, что она, возможно, лесбиянка, потому что она хотела бросить своего парня. Потом он умер. Не знаю, что она думает теперь.

– Она не такая. В смысле, не лесбиянка.

– О. Откуда ты знаешь? Вы что, говорили об этом?

– Да. Вчера вечером. Я опять об этом разболталась – а ведь на самом деле я очень застенчивая, веришь, нет? Не могу вспомнить, с чего мы вообще подняли эту тему… Ах да, мы говорили о том, что ты хорошенькая, и нам стало интересно, не похожи ли мы от этого на двух лесбиянок, ну, по крайней мере, мне стало интересно – если честно, я даже как бы понадеялась, что похожи. Шарлотта мне рассказала, как путешествовала по Европе, когда свалила отсюда, – пыталась найти себя или типа того. Она «стопила», и в конце концов ей пришлось проехать несколько сотен миль в обществе лесбиянки-дальнобойщицы. Я думаю, это ее убедило, что вся эта штука совсем ее не прикалывает.

Щеки у Джули еще пылают от мысли, что две девчонки посчитали ее хорошенькой. Очевидно, Шарлотта не упомянула о том, что ее симпатия к Джули и внезапный отъезд в Европу вполне могут быть как-то связаны. Но сейчас Джули решает, что, скорее всего, никакой связи не было.

– В каком смысле не прикалывает? – спрашивает Джули.

– Она сказала: «Меня бесит их идея – якобы нужно быть или на все сто девчонкой, или на все сто пацанкой». А еще ругалась по поводу прически «гаврош» – говорила, у всех лесбиянок на головах «гавроши».

– Это похоже на Шарлотту.

– Да. – Шантель смеется. – Что ж… А другие девушки тебе никогда не нравились?

– Вообще-то нет. Думаю, и с Шарлоттой у меня был просто временный бзик. Я бы ни за что не смогла заняться с ней каким-нибудь… сексом.

– В этом-то и загвоздка, да ведь? В смысле, я могу влюбиться в девчонку, если очень постараюсь, но не могу себе даже представить, что целуюсь с ней. Может, это из-за того, что у меня было так много парней. Не знаю. Буду стараться дальше.

– Но почему? Почему это так важно? Ты не можешь, что ли, перестать стараться?

Шантель вздыхает:

– То, что я сейчас скажу, наверное, прозвучит глупо.

– Говори, не бойся.

– Ну, как раз перед тем, как я выиграла в лотерею, умерла моя бабушка…

– О, мне очень жаль, – говорит Джули.

– Да. Меня это просто убило. Если честно, я до сих пор в себя не пришла. Она была мне намного ближе мамы. В смысле, мама у меня в порядке, но мы друг друга не очень-то понимаем. Она хочет быть нормальной, а я не хочу… Или хочу, но у нас довольно разные представления о нормальности – если так можно сказать. Короче, бабушка была такая, будто все-все на свете повидала. Она любила дедушку, но у нее несомненно была – или была когда-то раньше – тайная жизнь. Не обычные женские секреты, но что-то еще, и я ужасно хотела как-нибудь об этом разузнать. Стоило угостить ее хересом, и она давай сыпать намеками, понимаешь? Правда, мне так и не удалось в точности выяснить, что она делала или какой была в молодости. Но я всегда хотела походить на нее. А пока что я получаюсь точно такая, как мама. Я не хочу быть обычной – иметь кучу мужиков и тратить деньги на покупку какого-нибудь паба и целых тонн золотых украшений. Я знаю, так говорят только снобы, но… Я хочу заниматься чем-нибудь другим, чем-нибудь интересным. Я подумала, что, если начну трахаться с девчонками, смогу стать не такой, как мама, и больше походить на бабушку. Это глупо, на самом-то деле.

– Может, тебе стоит сосредоточиться на серфинге, – улыбается Джули.

– Да, может быть.

– Кстати, – интересуется Джули, – почему тут столько слонов?

– А?

– Я заметила, что у тебя в комнате целое стадо слонов.

– О да. Я от них без ума. Мои любимые животные.

– Почему?

– Они никогда ничего не забывают. И им наплевать, что они толстые.

Гроза наконец утихает, и Джули приходится вылезти из шкафа, хотя внутри она чувствовала себя лучше, – в последнее время ей везде плохо. Снаружи солнце сияет сквозь темно-синие облака, и хотя дождь еще накрапывает, похоже, небо скоро прояснится. Шантель одергивает юбку.

– Хочешь поехать с нами в Уэльс? – вдруг спрашивает Джули.

– О'кей, – ухмыляется Шантель. – Я с удовольствием. Небольшое приключение мне не повредит. А что с автофургоном?

– Ну, я думаю, всей толпой мы явно не поместимся у меня в машине…

– Тогда завтра едем покупать фургон. За мой счет.

– А еще нам нужно сделать космический скафандр.