Оренбургский платок

В 1884 году всё наше Жёлтое спалил страшный пожар.

А случилось это в лето, на первое воскресенье после Троицы.

Взрослые подались в лес. Варили кашу, был общий обед. Гуляли.

А детвора, поосталась что в селе, развела под плетнём огонь. Давай себе тоже варить кашу.

А кругом сушь. Ветер. А дома стенка к стенке впритирку, руку не продёрнешь.

Вертается народ с гулянья с песнями да с венками и берёзовыми веточками для украски своих домов – никто своего куреня не снайдёт. Всё погорело.

Никогда наше Жёлтое тако не гарывало.

Четырнадцатилетний Фёдор, будущий отец мой, сладил с тётушкой в Кандуровке плохонькую хатушку. Так, на кулаку стояла.

Начали помочью разбирать на своз.

Только примутся подымать бревно, а у Фёдора штанишки это и бегом вниз, всё норовят удрать, ровно тебе чужие.

Семи годков Дуняша, дочка тех, с кем срядились, всё смеялась:

– Эх ты, казара, казара!..[1]

(Была такая казачья дразнилка.)

А тётушка – чутьё у неё ко?щее! – и скажи:

– Не смейся, девица красная. Нету отца, нету матери, а ты не смейся. Ещё в жёны этот казара тебя возьмёт!

Девочка фыркнула:

– Фи! Побегу прям за таковского...

Так уж судьбе угодно было, Фёдор и Дуняша, как под – росли, ломали спину на одних богачей Каргиных.

Фёдор пахал, сеял, убирал хлеб, убирал и сено.

Дуняша смотрела за скотиной, вязала платки.

Приглянулись молодые друг дружке. Сошлись.

Как-то Дуня и говорит:

– Вот где-то здесь, в Жёлтом, наш дом... Продавали сюда. Я ещё потешалась над одним мальцом тогда. А старушка, из родни, похоже, кто и посули за него пойти.

– Ё-моё! – в ответ отвечает Фёдор. – Так то я был!.. Всправде!.. Видишь, вышла ты взамуж в свой же дом. В свой же дом приехала и жить!