Оренбургский платок

Как-то я с Мишей – это внучок, назвали так в честь дедушки, Михаила моего, – пошла это я с Мишей на станцию встречать Веру.

Пришли. Поджидаем рабочий поезд.

А вокруг хорошо-то как!

На небе ни хмуринки. Погодушка вкрай раскружилась.

Солнечный март играючи ломал зиме рога, доил крыши. Озоровато гнал с весёлых нагорков сердитые ручьи.

Увидал мой Миша утку в канаве с талой водой, насмерть переполошился. Заходился это выгнать утку из лужи.

Взахлёб сорочит:

– Бабаль! Она ж простудится! У неё ангинка будет!

Посмеиваюсь я на те его слова и в печали смотрю на станцию...

Строил сам Миша... Крепостно, на крестьянскую руку сделал. Постарела-то что, а жива...

Перехватило у меня дыхание. Дай ещё минуту, ударилась бы в слёзы (всегда оно так, как только здесь окажусь).

Да тут вывернулся из-за дома поезд. Высыпал, как горох из мешка, народ и убежал.

Стою перебираю глазами приезжих.

– Баушка, а баушка, – показывает калякуша, – та вон тётенька не наша.

– Знамо... Слава Богу, что за бабкой не забыл свою мать в лицо.

– Бабаля! Да ты не споняла меня! – всплеснул мой бесогон ручками. – Да она ну совсема из чужого места!

– А что, грамотейка, у неё на лбу прочитал?

– Прочитал... Раз нету такого платка, как на мне, как на тебе.

На мне была серая толстая, жирная пуховка. В такую же по самые глаза запрятала и Мишу.

Раньше я как-то не присматривалась, кто там что носит на голове. А тут таким открытием было для меня, что правдоречивый пузырик своих, оренбургских, отличал по пуховым платкам!

А верно-таки подметил. Добрую долю года женщины у нас в платках да не в абы каких.

Первый, на?больший козырь платка – рисунок вязки. Узор. Пока никто не сыскал два платка с одинаковым узором. Да и не сыщет. Потому как всякий, какой хочешь узор – желанное дитя женской фантазии. А какой матери всхочется, чтоб все дети были на одну личность?

И потом, чего ж его выкамаривать, мастачить одно и то же? Это ж и глазу нудно, и душе тошно. А с другого боку забеги, так вовсе пустое всё то. Богом-то мы не обижены. У каждой и во сне не тают перед глазами, просятся на спицы новые узоры один другого казистей. Дюжину жизней изживи, а не выгонишь, не сработаешь всё.

Напротив. С летами свежих узоров бо?леет. На что навкруге ни положи глаз, видишь узор.

Окна в зиму стынут?

И всяк раз мороз негаданную картинку за милую душу подаёт на стекле. Поспевай только спицами снимать готовенькое. Случись же недосуг сейчас, так само ляжет на память и в вольную минуту достанешь из той кладовки припрятанное.

Или дождь в ветер. Вот тебе и узор «косой дождик», «косорядка».

Ой, да ну каких только узоров нету!

Тут тебе и «паутинка», и «узорчатая ягода», и «снежинка», и «горох», и «пшёнка», и «ягодки», и «рыбьи глазки», и «кошачьи лапки», и «деревчики», и «зубочки», и «выворотный узор», и «шашечки», и «крупная малинка», и «цепочки», и «окошечки», и «змейка», и «змейка с отростками», и «гребешки», и «гармошечка», и «сердечко», и «ягодки с самоварчиками»...

Последненький – моёшенький.

В музей вязала...

А как оно у меня иной раз зарождается узор?

Не знаю, как его быстрыми словами и сказать...

Ну да ладно, как есть...

Ну вот представьте, как писатель мудрёно подбирается к своей книжке. Так и платочница часом подступается к узору.

Боже упаси, и узкой мысли не держала уравнять книжку с платком. Вовсе нет. А всё ж что-то такое сродственное, неминучее да и водится, если говорить про самое про начало.

Из ничего не сладишь чего. Даже женщину, по вере, не из ничего, а из ребра выстругали... (Бабака я грамотная. Читаю что тебе за академика. Намедни вон всего Гюго одолела. Так что не грех и своё мнение держать.)

Писатель как?

Ходит. Ездит. Встречается с людьми. Слушает...

Не то что исключительная судьба – одно словонько может направить на тему. Сколь я читала про такое...

В когдашкину пору была такая расхожая побаска.

Страница повести «Оренбургский платок» с пометкой В.П.Астафьева. Рукопись.

Бедный мелкий чиновник всю жизнь носил мечту купить охотничье ружьё. Множкие лета из последнего откладывал. Копеечку к копеечке сбивал. Взял-таки сердяга. Но на самопервой же вот охоте и посеял.

Услыхал анекдот этот Николай Васильевич, не рассмеялся. А ответил «Шинелью».

Писателю только маненько сюжетец подай...

Чуток похожее и у меня.

Глядишь, оно и похоже, как вилка на бутылку. Однако ж...

Читала я про Даурию. Живёт такая земля в восточном месте.

И так мне понравилась эта книжка, так мне понравилась там природа...

Сплю, а сосны вижу. Амур-батюшку вижу. У нас же тут в лесу сосны нету.

Не дочитала я ещё книжку, отложила початый платок. Взялась за новый и узор новый. По закраинам у меня, в кайме, везде сосенки. Ближе к серёдке тоже сосенки, а в самом в центре, почитай из конца в конец, пустила я толстой кривулиной решётку зигзагом. Амур это.

Вязала я своего «Амура» день-ночь.

Наехала на меня, что ли, такая радостная блажь – пою себе да знай вяжу-рисую. Оно бы надо уже и поесть, а и на минуту не приневолишь себя выпустить из рук спицы. Хоть ты что! Работа для души, как болезнь, манит...

Вскоре гостила я в Подмосковье. У Михайлова дяди.

Дело было летом.

Пошли мы раз с дядей и с его женой в лес.

Привёл он нас в одно местечко и ну нахваливать. Тут я и грибы люблю собирать, и ягоды искать, и цветы рвать...

Местечко мне и самой-то приглянулось. Хорошее.

Ну, хорошее да и ладно. Мало ль хороших мест у нас в Россиюшке?

Только сразу я ничего такого даже не подумала.

Отлилось время.

Лето увело за собою осень.

Уже зимой, в крутелицу, сижу я в Жёлтом под окном.

А вижу не свою улочку в богатом снегу, а тот летний подмосковный вижу лес, дядин слышу голос счастливый...

Страница рукописи «Оренбургского платка» с замечанием В.П.Астафьева. Тут же я «ответил» чуть ниже.

Услала я им платок. Приписала дяде:

«Смотрите, тут ваши любимые деревья. Промеж них грибы, цветы, ягоды...»

Да-а... Нешь упомнишь, сколько было тех узоров...

И «бантики» вязывала, и «корольки», и «лесики», и «лю-стру»...

За свою жизнь навязала я поверх двух тыщ платков.

С кульманский вагон, гляди, будет.