Оренбургский платок

Какой ни желанной была я в Крюковке, а не случалось, пожалуй, и дня, чтоб не плакала я по дому по своему.

Сижу, слезокапая, жалуюсь про себя спицам.

Тащились какие-то первые только месяцы, как познала я чужую сторону.

Мне ж казалось, век я там маюсь. Ела меня поедом тоска по родимому дому. А пуще того тиранствовала надо мной, жгла душу платочная чахотка: не из чего стало вязать.

Пух, что был, весь вышел. Вчисте до нитоньки всё извязала. Без спиц же и день отжить невмоготу.

Забудешься, заглядишься на что... Вдруг начнёшь вязать.

Вяжешь не глядишь, вяжешь, а опустишь глаза – оторопь морозом душу осыпает. Руки хоть и крутятся, как при вязке, а в руках-то ровным счётом ничего. Два кулачка рядышком ходуном ходят впустую. Только постукивают кости пальцев друг об дружку.

Без вязанья померкли дни мои светлые, жизнь потеряла всякий интерес, всякую радостинку.

Может, это случайное совпадение, а может быть, и нет, только отнялись у меня ноги.

Лежу чурка чуркой с глазами.

«Это безделье взяло у меня ноги», – прилипла ко мне, как тесто к пальцу, одна мысль. Делом я почитала лишь платки.

Миша да свекровь, доброта моя вечная, обихаживали меня.

Сладил Миша кресло-каталку. Говорит:

– Не взяли мы тебя тогда по грибы... Как нехорошо... Жить в нашем краю и не видать наших лесов... Не-е, я тебе всёжки покажу места, где Добрыня Потапыч передавал тебе гостинцы.

– И оставишь теперь ему гостинчик? – кручинно пошутила я.

– Если оставлю, так и сам там останусь.

И повёз меня в крюковские леса.

Я сейчас вечером не вспомню, что делала утром. А вот тот лес-праздник в подробностях встаёт-накатывается у меня перед глазами, как только подумаю про ту далекую поездку.

А тогда...

Совестно было мне разлёживаться. Всё ж не ленива соха, не лентяйка какая.

В семействе и без того кругом нехват. Дом набит детворнёй, как детский садик! А тут ещё я на иждивенческом еду полозу.

Свёкор со свекровью ни в какую не отпускают уехать.

Твердят:

– Чё мир-та запоё? Пока невестушка была на ногах – хороша была, расхороша. А обезножела, так вон со двора?! Этому никовда не бывать! В сам деле, иля мы лиходейцы каки? Зловредители?

А я отвечаю:

– Не вернусь я, лежебочиха, в Жёлтое к платкам. Чую, примру у вас.

Плакала я, плакала и выплакала. Отпустили!

В каталке и привёз меня Миша через год назад в Жёлтое.

Тут-то я и воскресни!

Чуть тебе не круглыми сутками вязала для пухартели. Так голодна была на вязку.

Мало-помалу, слышу за работой, сила льётся в меня. Кажется, могу уже и встать. А боюсь. Да и что вставать? Что ноги? Я ж не ногами вяжу.

Сижу себе на койке да знай плету.

Однажды клубок далече сбежал от меня за комод.

Нитка в чём-то увязла.

Кумекаю, сейчас я по ниточке и доберусь до своего вертуна клубыша, вызову-вызволю своего озоруна.

Я это дёрг, дёрг. Не идёт ко мне клубочек. Бастует?

Я сильней рванула, нитка и лопни.

А Господи! А Боже ж ты мой! Что ж мне, кулёме, делать? Звать кого на помощь?

Да зови не зови... Не дозваться. Дома ни души. Одна я да кот. Все наши в поле.

Лежать ждать, когда уявятся?

Я к комоду пластунским макаром.

Достала клубок.

Думаю, а чего это я в своём родовом курене да ползком?

В дрожи взнялась на карачки... Маненько передохнула...

Осмелела наша геройша, разогнулась да и прямой наводкой пеше к койке.

Пока по стенушке ковыляла, упарилась, невозможно как устала. По корень оттоптала ноги.

И только как села, страх молоньёй прошил меня всю с корени до вышки.

«А батюшки! А светы! Ты ж сама с клубком от комода шла! Сама! На своих на ноженьках! Клубочек подняла и... Не-е... Это клубочек тебя поднял!..»

Сила в ногах всё больше копилась. Взялась я потихоньку-полегоньку уже и сама выходить на волю. Во двор.

Минуло время.

Платок поднял меня. Крепенько стала я на свои ноженьки, будто беда их и не трогала.

Отошла я, так Михаил зачал носом шваркать да сапуриться. Штукатурить в Жёлтом нечего. Всё на сторону каждый день гоняй!

А тут крюковские басурмане завились аж в Срединную в Азию. Доплескались до самого до господина Ташкента!

Засылают призыв за призывом ехать.

Призывы всё на един покрой. Строек завались! Одна другой главней! Русскому топору да мастерку почёт беспримерный! Деньжищу каждому отваливают по мешку за месяц!..

Распустили басурманцы перья.

Пропал мой Миша ни за понюх табаку.

Заладил бесконечное своё вечное: ну поехали да поехали!

А я ни в какую.

Между нами стал платок.

– Ну что я, хряк сопатый, – жалится, – грошики тута сшибаю? А представляешь, голова ты безумная, какая цена будет там моим рукам?!

– А то! – смеюсь. – Припасай, – веду на ум, – совковую лопату. Так оно сподручней гнать капиталы в контейнеры.

– Не смеись, – обжёг в прищуре лиходейскими глазищами. – У кого табачок, у того и праздничек! – и этаким чертякой только жжжаа-ак из кармана на стол билеты.

И ощерился:

– Ну как? Хитро завёл в сетку?

Ахнула я от такой напасти.

Пыхкаю в себя воздух, что тебе рыбина на песке. А сказать словечка не скажу.

Минутой потом оклемалась. Слог пошел гладкий. Будто писаный.

– Молодцом! – говорю. – Хитрей хитрого завёл... Сострил тупей коровьего бока! Скажи, парнишок, кто я тебе? Законница иль так, служкой какой приставлена? Мне ни звучика и на, зволь радоваться. Билеты! На поезд что, сегодня?

– Спогодя десять дён.

Ну, держу думушку, пустого времени у нас луканька на печку не вскинет. Дай-ка я его ядрёно выполоскаю.

Эх и разошлась, ровно тебе лёгкое в горшке. Разбрехалась, точно перед пропастью. Такую бучу подняла, что, смотрю, Минька-то мой тишком, тишком сгребает до кучи билетики, рысьюшкой назад их кассирке.

Снёс злодеюшка и по второму забегу.

А на третьих разах сама сдала билеты только на себя да на наших на двоеньких детишков. Жалконько смотреть на Мишины мучения!

Уколесил мой один.

Осталась я вязать.

Поверх года жили подврозь, покуда не поднаумили да не присоветовали люди добрые.

Диву даюсь, чего ж сами-то до этого не доскрипели!

Есть же почта! Артель согласна слать мне в Ташкент пух, а я в обратки готовые платки.

Так и порешили.

Только после этого подалась я в «город хлебный».