Орудия войны

Глава 25

Ноябрь 1919 года.

Саша вернулась из Петрограда неделю назад. После вмешательства комиссара Реньо ОГП будто бы не имела больше вопросов к мещанке Сириной, даже слежку не установила. И все же встречаться с Тарновским лично Саша поостереглась, связалась с ним через газетные объявления. Несколько дней напряженного ожидания — и ответ был получен, отгрузка золота продолжилась по прежним каналам. По всей видимости, не все в петроградском подполье замыкалось на Донченко.

Объемы поставок росли. Неожиданно стало расти и качество: все больше прибывало совсем нового снаряжения иностранного производства. Но всего было мало, все поступало слишком поздно. А новобранцы прибывали каждый день. Вот и теперь, когда она приехала в Дельную Дуброву инспектировать госпиталь, ее ждал посланец из Иваново-Вознесенска.

— Так что же это, я первый из наших до вас добрался, товарищ комиссар? — спросил посланец, пожилой, но крепкий еще рабочий.

— Выходит, так, — ответила Саша, спешиваясь. Один из сопровождавших ее солдат взял Робеспьера под уздцы и увел. Саша знала, что животное расседлают, напоят и зададут ему корм. Комиссару армии можно было не беспокоиться о бытовых мелочах.

— Двоих передо мной посылали. Не доехали, видать… жаль, хорошие были товарищи. Но теперь без документов никуда, всюду ловят, и для рабочих свободы перемещения нет. Я по паспорту свояка покойного доехал, он приказчиком служил в магазине.

— Давай переговорим, сядем только, в ногах правды нет. Где тут посидеть можно? — обратилась Саша к другому своему солдату.

Солдат отвел их к грубо сколоченным скамейкам под развесистой ивой. На них расположились выздоравливающие раненые — выходили, видать, подышать воздухом. Саша глазами указала им на здание — они встали и пошли туда, опираясь на костыли и друг на друга.

Саша достала папиросы, протянула открытую пачку гостю, закурила сама.

— Ну, рассказывай, что там у вас. Допек вас Новый порядок совсем?

— Поперек горла встал! Хоть и то сказать, не сразу. По первости-то многих все устраивало. Знай себе норму у станка выполняй и по воскресеньям в церкву ходи. Жалованье небольшое, но голодать все же не доводилось, слава Богу, — рабочий опасливо глянул на Сашу, но она только улыбнулась ободряюще. — Школы даже новые пооткрывали для рабочих детей — правда, начальные только. Половина уроков — Закон Божий, ну грамота и счет еще. Но обещали же, что которые дети успехи в начальном обучении покажут, тех в гимназии примут, причем за казенный счет. Воспрял народ. Для рабочего ж человека главное — детей выучить да в люди вывести, чтоб не такая беспросветная жизнь у них была, как у нас. Ради деток, их будущего много стерпеть можно. При старом-то порядке пойди накопи еще те полсотни рублей на гимназию. Выбирать приходилось, кого из детей учить, и хотя бы одного снарядить не всякая семья сдюживала.

— И что же вышло на самом деле?

— Да… то и вышло, — рабочий проглотил уже почти было вырвавшееся крепкое словцо. — В начале сентября оказалось, что лучшие в классах энтих сплошь дети мастеров да начальничков. А дети работяг так и будут у станков стоять, как их отцы, да тумаки от мастеров сносить. Кто в голос возмущаться пытался, тех под плеть. А мы ж рабочие, у нас это, как его бишь, человеческое достоинство. Но все терпели худо-бедно, пока работа была. А там…

— Работы сделалось меньше? Почему?

— Да ясно, почему. Станки ломаться стали. И то сказать, не вчера это началось. Уже в Большую войну станков новых мало поступало, а старые изнашивались. В Гражданскую и того пуще, но мы их латали как могли. На наш же, на народный фронт горбатились, не на буржуя-хозяина. А там Новый порядок-то пришел, а оборудования нового как не было, так и нет. Сокращения начались. Слух пошел, что Куваевскую мануфактуру и вовсе закроют, а она пятую часть города кормила. Народ с фронтов стал подтягиваться, и кто выйти смог из лагерей энтих, — рабочий сплюнул на землю. — Ну и с села к нам поперли, где голодно совсем. Так вот людей больше стало, а станков меньше. Куда податься нашему брату? В деревню, где и так за землю сосед на соседа войной идет? То-то родня обрадуется лишним ртам, когда сами недоедали, лишь бы кого из семьи в город на работу снарядить.

— И что же, людей на улицу выкидывали, вот так просто?

— Чего не было, того не было, товарищ комиссар. Новый порядок же. Каждому, значицца, отведено его место… Сулили, что никто не останется без работы и жалованья. Стали агитировать отправляться на новые французские скважины в Майкоп, нефть качать да нефтепровод строить. По первости-то добром звали. Фотографии в газетах печатали. Оборудование, мол, новое, заграничное. Бараки просторные, с электричеством, каждой семье по комнате, не придется тряпками друг от друга отгораживаться. Школы, больницы. Живи — не хочу… Ну многие и поехали, благо голому собраться — только подпоясаться.

— Выяснилось, наврали вам все?

— Да не так чтоб все, — рабочий почесал в затылке. — Товарищи обещали писать, что там как. Но письма с жалобами почта не пропускала. А от тех, что все же приходили, за версту брехней веяло. Слухи разные пошли: мол, в черном теле французы держат нашего брата. Но потом вернулся товарищ один, мать похоронить отпустили, и рассказал. Все похуже, конечно, чем было обещано. Бараки поплоше, электричество это их хваленое только в один протянули, и то работало раз в неделю. Нефтью воняет повсюду. Жалованье хоть и приличное, а половина на штрафы уходит — оборудование незнакомое, а мастеров этих пойми еще, по-русски едва два слова связать могут. Мастера все из французов али немцев; хоть ты тут до глубокой старости горбаться, хоть сотню доносов напиши — а расти некуда и тебе, и детям твоим. Про гимназии уже и не заикался никто, хорошие школы только для иностранцев. Нашим детям три класса оттрубить, молитвы выучить — и на скважину, нефтью дышать. Кто тут мастером был, квалификацию имел — там это никому в зачет не идет, технология другая. Все стали чернорабочие. А главное — никакого уважения к нашему человеку. Мы и тут этим не избалованы, но все ж все русские люди, свои, как-никак. А там раз француз говорит одному рабочему: мой пес, мол, поумней да почище тебя, ванька. Ну, тот не выдержал, врезал за такие слова-то. Вздернули его на другой день, даже с семьей не дали проститься. А мы же люди, товарищ комиссар. Мы не можем уже, чтоб с нами как со скотом. Тем паче чужие, иностранцы.

Саша сочувственно кивнула. Протянула рабочему папиросу и закурила сама. Табак теперь поставлялся на Тамбовщину вместе с патронами и медикаментами. Белоусову не нравилось, что драгоценное место в ящиках тратится таким образом. Он спорил, возражал. Говорил даже, что слышал от какого-то врача, будто курение вредно для здоровья. Но заядлая курильщица Саша знала, как важно оставить людям, живущим и воюющим в нечеловеческих условиях, хоть какую-то радость.

— Мы же уже раскатали губу, что есть будущее, — продолжал рабочий. — Не у нас, так у детей наших. А тут… ну, разговоры и пошли по городу, будто русских людей иностранцам в холопы продают. Слухи, с ними ж как… Выпустишь с воробушка, а вырастет с коровушку. Кто уже почти собрался на запад, те передумали. Возмущения начались. Тогда тех, кто громче других орал, уже силком солдаты в вагоны грузить стали. Кто упирался, тех прикладами били, несколько человек так и до смерти. Пошли стачки, потом и вооруженное восстание. Большевики-то оружие в тайных схронах держали все это время. Четыре дня город наш был. Потом прибыли казаки… Кого не порубили на месте, тех потом перевешали. Зачинщиков, кто пошел за ними, кто просто под горячую руку попал — не особо разбирались. Кого не порешили, тех под плеть и церковное покаяние. Два лагеря уже в городе… конт… концев…

— Концентрационных, — подсказала Саша.

— Да, так. Но их разгружают быстро, в вагоны сажают и на запад везут. Слухи ходят, нефтепровод копать — на каторгу, почитай. Но как теперь узнаешь.

— А в Иваново-то что, заново заводы открыли?

— А открывать уж и нечего было, почитай. Сгорели мануфактуры, благо октябрь сухой выдался. Которые случайно, но больше наши сами пожгли, чтоб, значит, врагу не доставались. Самые крупные аж взрывали. Куваевская знаете как громыхала, весь город трясся.

— Взрывали? — Саша нахмурилась. — Откуда взялась взрывчатка в таких количествах?

— Чего не знаю, того не знаю, — ответил рабочий. — Взялась, вестимо, откуда-то. Была, может, припрятана у кого. С войны много всего лежит, в каждом втором дворе, небось, по пулемету прикопано. Всю жизнь мы у этих станков простояли и сами же истребили их. Потому как враг нам теперь Новый порядок. Два десятка заводов было в городе, шесть осталось, и те повреждены сильно. Но главное, и там уже работать наш брат отказывается. Из-под палки гоняют на заводы теперь.

— А уйти успел кто?

— Да куда уйдешь-то. Ну есть один схрон под городом, в…

— Не говори мне название, — торопливо перебила его Саша. Она всегда помнила, что при ее рисках ей лучше бы лишнего не знать. Хотя все равно знала слишком много. — И сколько вас там, не говори. Завтра сведу тебя с человеком, который устроит, чтоб ваших сюда перебросили, к нам. Иди пока, отдохни, поешь. Только особо не болтай, а то так и под монастырь своих ребят подвести можно. Паренек мой проводит тебя.

Саша крепко пожала рабочему руку. Его мозоли оставили белые полосы, почти царапины на ее ладони.

Приехала она инспектировать полевой госпиталь. Его разместили в просторном двухэтажном доме самого богатого человека в уезде — крестьянина-лесопромышленника. Здесь было около двадцати помещений, включая хозяйственные службы. Правда, покрытая расписными изразцами печь отапливала лишь четыре из них. Саша вошла в просторные, предназначенные для телег и саней сени и увидела людей, что-то собирающих из старого кирпича.

— Что строите? — спросила Саша.

— Дак это, печку ставим, товарищ комиссар, — ответил один из работавших. — Печник я, значицца. Товарищ Белоусов распорядился. Здесь отстроим, потом в летней части дома везде. А там и в другие дома пойдем. Чтоб побольше народу разместить, как холода начнутся. Топить по-черному придется, но я свое дело крепко знаю, не угорим.

— А кирпич откуда?

— А из деревень свозим, где казаки побывали. Дома-то горят, а печи стоят, что им сделается.

Саша чуть улыбнулась. Белоусов всегда готовил сани летом, а телегу зимой. Мало в чем она была уверена в эти дни, но одно знала точно: начальник штаба прикроет им спину там, где это только возможно. Непросто будет такой массе людей пережить зиму в разоренном краю. Но что возможно, то делается для этого.

Сашу встретила давняя знакомая, старшая сестра милосердия пятьдесят первого полка. Прежний полковой врач, который ампутировал руку Князеву, был убит, и теперь госпиталем заведовала эта крепко сбитая тридцатилетняя женщина. Звали ее Зоя, и образование ее ограничивалось двухмесячными курсами медсестер военного времени. После гибели на фронте мужа-рабочего она подалась в сестры милосердия не из патриотических побуждений, а чтоб прокормить детей. Дело свое Зойка знала и вверенный ей госпиталь содержала в порядке — насколько это в их обстоятельствах было возможно.

Раненые и больные лежали кто на лавках, кто на лежаках, а кто просто на полу. Но даже и в этой тесноте не было места хаосу. Над изголовьем каждого пациента была закреплена табличка с его именем и фамилией, записанными четким аккуратным почерком. Не все они были в сознании, а найти больного может понадобиться очень быстро. Дух стол тяжелый, пахло нечистотами, гноем и прелой соломой, хотя пока погода позволяла держать окна нараспашку. Только в операционной, оборудованной в бывшей хозяйской спальне, царила чистота. Доктор Громеко обсуждал что-то с фельдшером, старательно замывавшим кровавые пятна на полу. Глаза на Сашу врач поднял, но здороваться не стал. Она сочла за лучшее без необходимости ему не навязываться.

Прежний хозяин держал в доме небольшую лавку, где сбывал односельчанам мануфактуру, соль, водку и всякие мелочи вроде орехов и лент для девичьих кос. Теперь там расположился госпитальный склад. Помещения лавки, увы, хватило под эти цели с избытком, и то половина полок пустовала.

— А лесопромышленник не возражал, когда его дом заняли под госпиталь? — поинтересовалась Саша.

— Ой, он ни против чего уже не возражал, — ответила Зоя. — Но это еще до нас все случилось. Ему тут многие соседи крепко задолжали, а в революционные времена такое быстро и скверно заканчивается, сама понимаешь. Семью, однако, не тронули и даже не выгнали. Живут себе в каморке под лестницей. По первости нос воротили, а теперь судна выносят за кусок хлеба. Голод — не тетка.

— А что новый хирург, Громеко этот? Как работает?

— Золото, а не доктор. Многих с того света, почитай, вытащил. Про стерильность всем толкует, в ранах и болезнях всяких разбирается.

— А бывает, что после его операций кто-то умирает?

— Случается… Но я ж четыре года по госпиталям, Александра Иосифовна. Если б он нарочно кого-то в гроб вгонял, уж поверь, я бы заметила. Никто не Господь Бог. Но это лучший хирург из всех, что у нас были за все время.

— Хорошо… а говорит чего в свободное от работы время?

— Много ли его у нас, того времени… Да навроде ничего особенного. Стихи сестрам читал давеча: метель, свечи, ангелы какие-то. Вроде и не про любовь, а все ж про нее. Многие слезу пускали, пока слушали. Но ничего политического, если ты об том.

— А бабы из хлыстов что? Помогают вам? Есть польза от них?

— А то, — ответила Зоя с ноткой сомнения в голосе. — Одна-другая всегда тут. Никакой работой не брезгуют и мази свои несут нам. Хотя не нравятся они мне… Богомольные навроде, а не Господу Богу они молятся.

— Кому ж тогда?

— Да кто их разберет… Сударыню Мать все поминают, а ведь это не Богородица, — сестра понизила голос. — Это… Мать Сыра Земля, вроде того.

— Это ж языческое что-то, от древних времен, — изумилась Саша. — Неужто этих… богов… эти силы до сих пор кто-то почитает?

— Городская ты, Александра Иосифовна, да из жидов еще, прости Господи. Где тебе понять, как душа у русского человека устроена. Никто этих идолов не почитает и уж тем паче им не молится. Все, конечно, православные, это как водится, а ежели в Красной армии, так марксисты-атеисты, тут уж как сподручнее. От сердца многие, ты не думай. Но русский человек завсегда помнит Мать Сыру Землю. Ты ее топчешь, она тебя кормит, а после ты в нее ляжешь. Кто дерзает напрямую к ней обращаться, тем Бог судья. А пользы-то много от хлыстовок. Средства их… ненаучные конечно, отсталые. Но нам тут харчами перебирать не приходится. Примочки из отваров трав хуже, чем из марганцовки, но что поделать, марганцовка вышла у нас вся. Кстати, о том, что у нас вышло…

Зоя наконец заговорила про то, что по-настоящему ее волновало. Глаза ее заблестели, речь ускорилась:

— У нас все, считай, вышло, товарищ комиссар! Единственное, чего в достатке — это чистая вода, колодцы есть. Но что до прочего… Перевязочный материал на исходе. С эфиром и хлороформом беда, о морфии не вспоминаю даже. Новокаина нет совсем. Хлорной извести и соды дай Бог на неделю хватит, а то и меньше.

— Погоди, — сказал Саша, чуть побледнев. — Это ж все было в поставках. Неужто не дошло до вас… мне докладывали…

— Приходили твои поставки, — признала сестра. — Но это ж слезы, по нашим-то нуждам. Первой на четыре дня едва хватило, вторую с трудом на две недели растянули. Люди умирают от отсутствия простейших средств, Александра Иосифовна. Смерть до чего нужны любые антисептики, самогон хотя бы.

— О, самогон пришлю, — обрадовалась Саша. Ей давно осточертело пьянство в штабе.

— Пища никуда не годится, — продолжала Зоя. — Раненым нужны крупы хорошие для мягких каш, молоко, сахар. Про мясо не говорю даже. Соли и той нехватка. Ни белья постельного, ни одеял. Мыло экономим как можем, а все равно дней через десять выйдет. И щелоком бы обошлись, как бабки наши, так ведь и его нет.

Саша вздохнула. Всюду, ото всех она слышала одно и то же. Всего нехватка. Все прибывает в недостаточном объеме и слишком поздно. Поставки? Да издевательство одно. Всего нужно больше, больше, больше…

Саму-то Сашу в глубине души беспокоило обратное. Поставки давно уже превысили стоимость уплаченного за них золота, а значит, за них начислялся долг. Вершинин — последний на свете человек, которого можно было бы заподозрить в альтруизме. Чем-то придется расплачиваться с ним, как?

Но прирастающей с каждым днем армии этого было не объяснить.

— Я знаю все, знаю, — Саша сказала старшей сестре то же, что говорила всегда. — Спасибо тебе и всем, кто продолжает работать в нечеловеческих условиях. Что только будет в моих силах, я для вас сделаю. Ты знаешь, Зойка, наших раненых я никогда не бросала, никогда. И теперь не брошу. Просто не так все сразу возможно…

— Ну будет, комиссар, — Зоя смягчилась. — Не первый год на фронте, привыкли обходиться малым. Кого сможем, тех будем спасать, хоть бы последнюю юбку довелось на бинты порвать. Не хотелось бы, конечно, чтоб до такого дошло. Ладно, не кручинься. Я ж понимаю, сколько всего на тебе. Вот, припасла для тебя что обыкновенно, возьми.

Зоя заговорщически улыбнулась и достала с нижней полки аккуратный газетный сверток. Хотя такие предметы женщины старались обозначать экивоками даже в беседах между собой, Саша знала, что в нем.

Многое беспокоило ее перед отправкой на фронт, и вопрос ежемесячных женских кровотечений — не в последнюю очередь. Как-то она сможет здесь стирать тряпки и сушить их не на виду у всех? В общежитии ЧК у нее хотя бы была своя комната, где можно было проделывать все это незаметно.

Но после разговора по душам с первой встреченной сестрой милосердия выяснилось, что эта проблема, в отличие от многих других, в армии решалась проще, чем в гражданской жизни. В военные госпитали поставляли перевязочные материалы на основе древесной целлюлозы. Это новое сырье было гораздо дешевле хлопка и при этом лучше впитывало кровь. Медсестры использовали часть его для личных надобностей. Нехорошо, конечно, присваивать предназначенное для раненых. Но ведь быть женщиной означает с юности и до старости носить в себе рану.

— О, спасибо! Но мне теперь не нужно. Оставь себе. В городе… — Саша осеклась. Даже тем, кому доверяла полностью, она не говорила без крайней нужды, что ездит время от времени в Петроград. У ОГП уже были причины разыскивать ее, но по крайней мере не там. — Мне привозят эти вещи из города. Теперь их стали продавать в аптеках.

— Как — в аптеках? Это что же, надо входить и прямо говорить, что тебе нужно? Кто ж на такое решится? А вдруг услышат другие посетители? Да и аптекари — мужчины обыкновенно. Стыдоба!

— А есть секретное слово, — Саша улыбнулась. Этим тайным знанием поделилась с ней какая-то барышня в очереди в парикмахерский салон. — Пароль практически, как у подпольщиков. Заходишь в аптеку и говоришь: мне нужен котекс. Вот так просто! Аптекари, может, и не знают, что там в упаковке. Думают, салфетки обычные. Принесу тебе несколько штук, коль любопытно. Но это такая же целлюлоза, как и у нас. Говорят, какие-то храбрые британские медсестры написали производителю, что использовали целлюлозу и для женских нужд тоже. Представляешь, вот так в письме написать и по почте отправить? Ну, капиталисты быстро скумекали, что нажиться можно и на том, о чем никто вслух говорить не станет. Ладно, пойду я, пора, вечереет уже, а дел невпроворот. Просьбы твои все запомнила, нужду вашу понимаю, буду работать над этим. Вот только сперва к Гланьке Кузнецовой зайду. Где найти ее?

Зоя прислушалась.

— Да во дворе, под ивой. Слышишь, выступает она там. Эх, бедовая девка…

Бедовая девка Гланька действительно выступала перед ранеными, кто уже мог выходить во двор. Она читала им стихи пролетарского поэта Демьяна Бедного — обращение белого генерала к русскому народу.

Аглая лихо пародировала немецкий акцент и коверкала речь, слушатели смеялись, некоторые до слез. Саша зааплодировала вместе со всеми. После кивком пригласила Аглаю отойти. Ради своих личных дел прогонять раненых с удобной скамейки она не стала.

— Отличные стихи, подходящие, — сказала Саша. — Хорошо, не Маяковский. «Стальной изливаются леевой» — сложновато для наших ребят.

— Это сложно для них потому, что ты плохо выполняешь свою работу, комиссар, — ответила Аглая. — Ты должна была воспитывать их, растить их сознательность. Тогда они понимали бы революционную поэзию.

— Я скучала по тебе, — признала Саша. — Мне тут все говорят, что я плохо делаю свою работу. В этом ты не оригинальна. Но обычно люди сперва хотя бы здороваются. Есть тут где еще присесть, чтоб всех не сгонять со скамеек?

— Давай пройдемся. Мне полезно. Надо разминать мышцы. Наотдыхалась уже, хватит.

— Как ты? Скоро тебя выпустят?

— Теперь уж ничего. И ноги не путаются, и есть могу, и дышу почти без усилий. Правая рука пока не работает как следует… Через неделю доктор выписать обещает, если буду его слушаться и не переусердствую с тренировками.

— Доктор Громеко?

— Он самый, — Аглая усмехнулась. — Гнилой интеллигентишка, но дело свое знает. Меня ж тут уже едва не похоронить успели. Представляешь, сестра одна спрашивает, не позвать ли ко мне попа, а я ей даже ответить ничего не могу. То боль такая, что орать впору — а крик не идет, нет воздуха. То, напротив, эйфория накрывает нездоровая, перед глазами радуга и хочется любить весь мир. Будто от морфия, вот только морфия в госпитале не было. Саму операцию я уж и не помню. Рассказали потом, что доктор как прибыл, сразу помыл руки и встал к операционному столу. Хоть сам и пошатывался… видать, дорога выдалась тяжелая. Ему стали подавать самых тяжелых из тех, кого еще надеялись спасти. Я третьей была у него. Едва успели.

— Не было бы у нас этого врача, если бы не Лекса. Он из кожи вон лез, чтоб спасти тебя.

— Сводня из тебя весьма посредственная, комиссар, — Аглая усмехнулась… нет, улыбнулась, взгляд ее на секунду потеплел. — Сама замужем наконец-то и хочешь, чтоб весь мир стал счастлив, да? Давай о важном лучше. Между товарищами недоговоренностей не должно быть. Ты все еще держишь обиду на меня за то, что я тебя заставила расстрелять Смирнова?

— Нет. Но да, — ответила Саша. — Так надо было, я понимаю, не объясняй мне, не трать слова. Но ты знаешь, ведь в ЧК что делалось, подвалы эти… так надо было, я понимала, что так надо. Но рвалась в армию, о которой ничего не знала. Потому что прекратить работу чекиста было нельзя, но и продолжать ее я не могла уже. Мне казалось, на фронте все станет просто и честно. Вот свои, вот враги, убивай врагов, чтоб враги не убили тебя. И такое тут есть. Но не всегда.

— Никто не обещал, что будет легко, комиссар.

Саша огляделась. Они отошли к окраине деревни, здесь никто их не слышал. За изгородью расстилалось поле — сжатое, хотя бы здесь — сжатое. Пара солдат из охраны присматривала за ними, но с почтительного расстояния.

— Знаешь, — сказала Саша, — столько, казалось бы, изменилось за последние месяцы… Вот нас уже не сотни, а десятки тысяч. Вот, скоро мы возьмем Тамбов. Вот, а, ты ж не слышала еще, казачья область Войска Донского провозгласила автономию, и теперь атаман Топилин не воюет с нами, а просит прохода. Завтра с Сашкой Антоновым поедем к нему обсуждать условия. Вот, казалось бы… А все равно я чувствую себя так, будто бы до сих пор отступаем из Тыринской Слободы вдоль Пары, позади погоня, а впереди — бронепоезд. Никакой цели у нас нет, идем мы потому лишь, что иначе плен, который — смерть, или смерть, которая… смерть. Мы не знаем, день мы продержимся, месяц, год. Все равно нас раздавят, это вопрос времени. Нам не победить, и мы знаем об этом.

Аглая широко усмехнулась. Лучи заката заиграли в ее чуть отросших волосах. Саша только сейчас заметила, что волосы у ее подруги каштановые, с рыжинкой.

— И что с того? — спросила Аглая, подставляя лицо сырому ветру. — Имеет значение, что мы продолжаем идти. Каждый солдат знает, что подлинная доблесть проявляется в том бою, где невозможно победить, а можно лишь забрать с собой как можно больше врагов. Расчистить путь для тех, кто станет сражаться после нас. Вот только у тебя кишка тонка сподвигнуть их на такое, комиссар. В тебе все еще слишком мало ярости. И совсем нет ненависти, а в такие моменты без нее никак.

— Я буду стараться, — кротко ответила Саша. — Я буду учиться ненавидеть. А ты что-то бледная вся, испарина вон выступила. И дышишь тяжело, я ведь слышу. Идем, отведу тебя назад. Мы же не хотим сердить доктора Громеко.

До госпиталя дошли в молчании.

— Спасибо тебе за твою безжалостность, — сказала Саша. — И за то, что не стесняешься меня исправлять.

— Для того мы, коммунисты, и нужны друг другу.

Они постояли пару секунд в нерешительности, а потом подались навстречу друг другу и крепко обнялись.

Саша хотела уже велеть седлать Робеспьера, но один из приехавших с ней солдат неуверенно коснулся ее плеча.

— Такая недолга, товарищ комиссар, — боец замялся. — Может, безделица, обычная путаница, тогда прощения прошу, что отвлекаю…

— Да ты говори, говори, — подбодрила его Саша. — Все одно отвлек уже.

— В общем, пока ты была занята, прошвырнулся я по палатам. Думал, вдруг свезет кого из знакомцев живым сыскать. Смотрю, написано на табличке: «Игнат Весельцев». Я уж обрадовался. Знаю я Игната, служили мы в одном взводе. Только гляжу — на матраце не он вовсе лежит. Другой какой-то мужик. Не мужик только, а, ну как бы это… офицерская вроде рожа, насмотрелся я на них на Большой войне. А мож, и вру, мож, наш это. Без памяти он, мечется, и не спросишь его, кто таков и какого рожна назвался нашим Игнатом. Хотя он, мож, и не назывался никем, просто спутали бойцов ненароком. А лучше б тебе глянуть, комиссар.

— Веди.

Саша склонилась над раненым, которого показал ей солдат. Ничего офицерского в его синюшном лице она не усмотрела. Как и многие здесь, этот мужчина, даже скорее юноша еще, был покрыт испариной и заскорузлой кровью. Все были в целях профилактики педикулеза обстрижены — наскоро, кое-как. Если на этом лице и были когда-то ухоженные усы, от них ничего не осталось.

Саша всмотрелась пристальнее. Запачканная кровью гимнастерка была сшита получше, чем обычные солдатские. Впрочем, на этой войне кто с кого что снял, тот в том и воевал. Следы от сорванных погонов… да это ничего не значит, тут у всех такие. А вот крестик на шее был не оловянный, а серебряный, на тонкой работы цепочке. Необычно для рядового Весельцева. Впрочем, Саша ведь и сама носила часы от Картье…

Взяла раненого за руку. Кожа ладони гладкая, без единой мозоли. Этими руками не рубили дрова, не стирали белье в ледяной воде, не рыли окопы и не строили времянки. Руки человека, за которого все это делал кто-то другой.

У Щербатова на руках такая же кожа.

Но ведь и это ничего еще не доказывает! Интеллигент, бывший офицер РИА, служащий — мало ли их переходило на сторону революции каждый день, Саша не могла знать обо всех.

— Позови старшую сестру, — приказала Саша своему солдату. Когда Зоя подошла, спросила ее: — Этот раненый когда поступил, при каких обстоятельствах?

— Четыре дня назад, — ответила Зоя. — Стычка была с разведотрядом, да не казацким, из регулярной армии.

Саша кивнула. Про эту стычку она знала. Одного офицера взяли живьем и допросили. По счастью, этим теперь Саша занималась не лично, тут были и другие люди с опытом работы в ЧК. Но тот офицер был сразу после допроса расстрелян. Кто же тогда лежит перед ней?

— Кто оказывал первую помощь раненым сразу после боя?

— Так доктор новый, Громеко. Позвать его?

Саша задумалась.

— Погоди, — сказала она наконец. — Ну, смысла нет. Зачем ему в чем-то признаваться? Мы с другой стороны зайдем. У тебя ведь наверняка есть в закромах какие-нибудь погоны? Пойдем, выдашь мне.

Мало-мальски пригодную одежду со своих и чужих мертвых теперь снимали целиком, брезгуя разве что исподним — и то если оно не шерстяное. У запасливой Зои действительно сыскались погоны. Одна полоса, три звезды — поручик. Саша решила, что сойдет, штатский доктор мог не так уж хорошо разбираться в воинских званиях. Для надежности Саша окунула погоны в самую вязкую, пахнущую навозом лужу во дворе госпиталя и хорошенько повозила, придавливая носком сапога. Звезды и полосы стали почти неразличимы, только форма напоминала, что когда-то этот предмет был символом офицерской чести.

Саша взяла погоны двумя пальцами, встряхнула, чтоб грязь не выглядела слишком уж свежей.

— А вот теперь, — обратилась к Зое, — зови Громеко.

— Что вам от меня нужно? — холодно спросил подошедший через несколько минут доктор. — Есть какие-то нарекания по моей работе?

— О, отнюдь, — улыбнулась Саша. — Мой вопрос касается не вашей работы, а моей. Вот эти погоны были обнаружены на месте последнего боевого столкновения. По обрыву нити можно установить, что срезаны или сорваны они совсем недавно, — ничего подобного установить в полевых условиях нельзя было, но блеф был привычной частью работы следователя ВЧК. — Скорее всего это означает, что в нашу армию внедрен вражеский агент. Представляете, какие это может иметь последствия?

— Не представляю и представлять не хочу. Какое это имеет ко мне отношение? — раздраженно спросил Громеко. Уголок его губы дернулся.

— Иного ответа я и ждала! Что же, в таком случае вынуждена вам сообщить, что в госпитале начинаются оперативно-розыскные мероприятия. Все, кто может что-то знать, будут самым тщательным образом допрошены. Нашими чекистскими методами. Они не вполне гуманны, но других у нас нет.

— Вы не можете, — сказал доктор. — Это раненые, они такого не выдержат. Это же ваши, черт возьми, раненые, ваши люди!

— Наши, вражеские… — Саша потерла виски. — Знаете, на гражданской войне все так перемешивается.

— Есть ли какой-то другой выход?

— Ну, если вы имеете в виду гражданскую войну, то нет. А если нашу конкретную ситуацию… Тут выход есть. Если тот, кто срезал эти погоны, сам признается в этом и объяснит свои мотивы. Возьмет на себя последствия своего поступка. Тогда никто более не пострадает.

Громеко быстро глянул в небо. Саша чуть вздрогнула. Это же был ее жест, ее!

— Может статься, вы и правы. Эти погоны с гимнастерки раненого действительно срезал я.

— Почему?

— Вы не поймете.

— Где уж мне, — Саша криво усмехнулась. — Но вы все же объясните.

— Видите ли, передо мной был человек, которого я еще мог спасти. Тот, под чьей фамилией он записан, заслуживал спасения точно так же, но ему уже ничем помочь нельзя было. А этому — можно. Бросить его умирать значило бы нарушить долг врача.

— Вы — военный врач, ваш долг — возвращать в строй бойцов той армии, в которой вы служите.

— Знаете, я ведь не приносил никакой присяги. Вы просто похитили меня.

— Мобилизовали.

— Нет у вас такого права, и вы знаете это. Вы разрушили мой мир, навязали мне свою войну.

— Ваш мир был замком на песке. Эта война идет уже очень давно.

— Внутри вас — возможно. Но не внутри меня. И все же я делал для ваших людей все, что только в человеческих силах. Не потому, что был обязан вашей армии, или что у вас там. А потому, что таков был мой долг врача и гуманиста. И потому же спас того раненого, — высокий лоб Громеко прорезала тонкая вертикальная морщина. — Снять с него погоны и выдать за одного из ваших было частью спасения. Я готов нести за это ответственность. Можете делать, что хотите, но человека этого я вам не выдам.

— Какого еще человека?

— Но… разве вы не ищете его?

— А, этого. Да нам прекрасно известно, кто это. Нужно было подтверждение. Что вы так смотрите? Думаете, мы расстреливаем людей только потому, что кто-то перепутал табличку с фамилией? — Саша обратилась к бойцам: — Человек под записью «Игнат Весельцев». Это не он. Выносите во двор, не в доме же стрелять.

— Подождите, — Громеко побледнел. — Это ж меня вы должны расстрелять, не его.

— Должна, разумеется, и вас тоже. Но не могу себе позволить. Ваша работа слишком важна. Революционная целесообразность требует оставить вас на вашем посту. Но вот последствия своего прекраснодушия вы сейчас увидите.

Раненого выволокли. Он так и не пришел в себя. Саша огляделась: похоже, созывать людей нет никакой необходимости. Все, кто мог ходить, столпились во дворе, даже лежачие кое-как подползли к окнам. Жизнь выздоравливающего скучна, что-то интересное здесь происходило редко.

— Этот человек, — громко сказала Саша, указывая на раненого, — офицер вражеской армии. Поступил он сюда под именем нашего товарища красноармейца Игната Весельцева. Бойцы, знавшие Игната, свидетельствовали, что это не он. Есть ли здесь кто-то, кто мог бы возразить?

В повисшем молчании было слышно, как промычала корова за несколько дворов отсюда.

— Все вы знаете, — продолжила Саша, — что в госпитале не хватает самого необходимого. И если мы станем руководствоваться буржуазными представлениями о гуманизме и проявлять жалость к врагу — будет не хватать всегда. У кого из вас были товарищи, умершие потому, что им не досталось лекарств или доктор не успел подойти к ним?

По рядам собравшихся пошел гул. Люди вразнобой называли имена мертвых.

— Ему не больше девятнадцати лет, — сказал бледный Громеко. — Его зовут Сережа Ранцевич — кто-то, должно быть, мать, вышил его имя на изнанке гимнастерки. Каждого из людей, которых вы убиваете, кто-то выносил под сердцем, кто-то любит. Он уже не сможет вернуться в строй, не после такого ранения. А вот прожить хорошую человеческую жизнь вполне мог бы.

Это меняло дело. Но можно ли верить доктору?

— Это правда? — спросила Саша у Зои. — Ты многое повидала. Скажи мне, после таких ранений не возвращаются в строй?

— Д-да всяко может обернуться, — Зоя запиналась. Природная доброта в ней боролась с долгом красноармейца. — Руки-ноги-то целы. Кишки доктор залатал на совесть. Ежели не помрет, то встанет под ружье, и не такие встают…

— Вот вы опять врете, доктор, — поморщилась Саша. — Не делайте так больше. Вы на войне. Успокойтесь и примите реальность. Разденьте его, — приказала Саша медсестрам, кивнув на раненого.

Те сноровисто сняли с него одежду. Белье оставили, оно было грязное и неновое, из простого хлопка.

Раненых, конечно, добивали. Случалось, что и своих, хотя это Саша пресекала, когда могла. Своих следовало любой ценой спасать всех, ставя ради этого под угрозу здоровых, бросая все. Эту грань пересекать было нельзя. Враги же… Пленных иногда брали, если надеялись допросить или перевербовать — но только тех, кто мог сам идти. Раненых врагов в лучшем случае пристреливали, а при недостатке боеприпасов — то есть почти всегда — добивали штыками. Но все ж одно дело на поле боя, когда вот только что — ты его или он тебя. А так, перебинтованного, уже почти вылеченного…

Паршивая штука эта война.

Раненый, будто почуяв что-то, заметался.

— Мамочка, прости, я долго не писал…

— Именем Революции!

Два выстрела, чтоб наверняка. Патроны были.

— Да будьте вы прокляты, — сказал доктор Громеко.

— Я — да, проклята, — согласилась Саша. — Но ведь это ради всех. Чтоб нам не быть больше проклятыми.