Оскомина

I

В первый день мне было совсем не смешно. На третий тоже, но я все-таки пошутила:

— А что самое обидное, в таком виде на свиданье не пойдешь.

Что тут началось!.. Как говорится, жаль, что вас не было с нами, но сейчас, когда я это пишу, выходит совсем не смешно. А тогда, уж поверьте, было очень смешно, главным образом потому, что если громко и звонко произнести слово «свиданье» в конце фразы, то эффект получается обалденный — будто ты юная девушка. Но я уже не совсем юная девушка (ладно, куда денешься, — мне тридцать восемь), к тому же до меня только-только дошло, что мой второй муж завел любовницу, а я, между прочим, была беременна, на восьмом месяце, — какие уж тут свидания. Вот я и решила хотя бы шуткой отвести душу. Мои согруппники захохотали, — но кто знает, может, просто хотели меня подбодрить. Мне и вправду необходимо было взбодриться. Я тогда уехала в Нью-Йорк к отцу, почти все время плакала, а едва переставала хныкать, перед глазами маячила невообразимо мрачная мебель орехового дерева, тусклые серые лампы — и я снова заливалась слезами.

Я улетела в Нью-Йорк через несколько часов после того, как узнала о романе мужа, а узнала я о его амурах из отвратной надписи на сборнике детских песенок, который его пассия ему подарила. Песенки для детей! «Теперь ты сможешь петь эти песенки Сэму», — писала поганка. Я взбесилась — передать не могу как. Подумать только: через ту придурочную надпись моего двухлетнего сыночка, кровиночку мою, впутали в шашни моего коротышки мужа с долговязой Телмой Райс: шея у нее — длиной с руку, нос — с большой палец; а вы бы видели ее ноги, не говоря уж про плоскостопие.

Отцовская квартира пустовала: за несколько дней до моего приезда моя сестра Элинор, прозванная в семье «хорошей дочкой», — чтобы не путать со мной, — отвезла его в психушку. У отца с его третьей женой психологически весьма сложные отношения; между прочим, нынешняя его жена — это сестра Бренды, моей бывшей лучшей подруги. За неделю до этих событий третья супруга отца разгуливала по Третьей авеню в одном махровом полотенце, там ее и увидела Рене Флейшер — с ней и Брендой мы учились в одной школе. Рене Флейшер тут же позвонила моему отцу, но что проку: он уже наполовину спятил, и она позвонила мне в Вашингтон:

— Не верю собственным ушам! Представь, я только что столкнулась на улице со старшей сестрой Бренды, и она утверждает, что вышла замуж за твоего отца.

Мне тоже было ох как непросто в это поверить: вообразите, что ваш отец женится на старшей сестре вашей заклятой врагини. На мой вкус, чересчур много в этой истории случайных совпадений, хотя с присловьем «тесен мир» спорить не стану. Ну а если уж ты родился евреем, у тебя вообще выбора нет. Когда позвонил отец, чтобы поведать мне о своих матримониальных планах, я сказала:

— Да на здоровье, женись на Брендиной сестре, раз хочется, я не против, только пусть она до брака подпишет контракт, чтобы после твоей смерти денежки твои рано или поздно не достались Бренде.

Контракт старшая сестрица подписала, было это три года тому назад, а теперь — на тебе! — звонит Рене Флейшер:

— Привет! Брендина сестра вышла за твоего отца, а сейчас она, между прочим, разгуливает по Третьей авеню в махровом полотенце.

Я сообщила об этом сестре Элинор; та, блюдя свой образ «хорошей дочки», заехала в отцовскую квартиру, взяла кое-какие вещички, одела Брендину сестру и отправила ее в Майами-Бич, к их с Брендой матери, а отца отвезла в психушку «Семь облаков»; для психушки не слишком оптимистичное название, но вы не представляете, какой у психушек убогий выбор названий. Туда и отчалил мой папаша — лечиться от алкоголизма и сооружать из пальмовых листьев пепельницы; его нью-йоркская квартира тем временем пустовала.

Ключи от нее у меня имелись; в предыдущем году я там живала часто, потому что у нас было туго с деньгами. Когда мы с Марком поженились, мы были вполне состоятельной парой, а два года спустя остались на бобах. Ну, не совсем уж без гроша, у нас все-таки была собственность: стереосистема в тысячи долларов, загородный дом в Западной Виргинии, на который мы ухлопали десятки тысяч долларов, и дом в Вашингтоне, на него мы ухлопали сотни тысяч долларов, а еще — уйма ценных вещей — да каких! Флюгеры и стеганые одеяла, карусельные лошадки и оконные витражи, жестяные коробки и карманные зеркальца, формочки для кексов фирмы «Кэдбери» и открытки с видами Сан-Франциско еще до землетрясения[1]; словом, не бедняки, кое-что за душой у нас было; а вот наличных — ноль. Я не могла взять в толк, как мы от такого богатства дошли до бедности. Сейчас-то я, конечно, лучше понимаю, как и почему: еще куча денег ушла на амуры с Телмой Райс. В разгар их романа Телма уехала во Францию, и вы бы видели, какие нам приходили счета за телефон!

Но в тот день, когда мне на глаза попался сборник детских песен с отвратной дарственной надписью, я об этих счетах, разумеется, понятия не имела. «Милый мой Марк, — писала она, — мне захотелось подарить тебе что-нибудь на память о том, что случилось сегодня, — теперь наше будущее прояснилось. Ты будешь петь эти песенки Сэму, а потом придет день, и мы вместе споем их твоему сынишке. Люблю тебя. Телма». Вот те на. Я отказывалась верить своим глазам. По правде сказать, совсем не верила. Снова уставилась на подпись — в надежде, что проступит не знакомое, а совсем другое, неведомое мне имя, но не тут-то было. Вот оно, «Т», в конце — несомненно «а»; правда, буквы между ними разобрать трудновато, но если имя начинается с «Т» и кончается буквой «а», вариантов остается совсем немного — имя Телма напрашивается само собой. Телма! Она же совсем недавно у нас обедала! Вместе с мужем Джонатаном. Вообще-то они пришли не столько обедать, сколько поспеть к десерту. Я испекла морковный торт, но переборщила с мякотью ананаса; все равно, по сравнению с десертами, которыми потчует Телма, торт получился вкуснейший. А она вечно угощает вязкими пудингами. Они трое — Телма, ее муж Джонатан (который, как выяснилось, прекрасно знал о романе жены) и мой муж Марк — сидели за столом, а я, в бесформенном платье из быстросохнущей ткани, ковыляла пузатой уткой вокруг, раскладывая по тарелкам торт и извиняясь за излишек ананаса.

Вы, наверно, удивляетесь, с чего это я так досадую на их приход, но если внезапно обнаруживаешь, что муж тебе изменяет, чувствуешь себя полной дурой, а это очень обидно; особенно жгла мысль, что я сама их зазывала, они и явились, а теперь все трое наверняка считают меня балдой. Мне стало совсем тошно. А самое обидное случилось назавтра: Телма позвонила — поблагодарить за прием и попросить рецепт морковного торта. Рецепт я ей отправила, про мякоть ананаса, разумеется, даже не упомянула. «Вот рецепт морковного торта, простой, без прибамбасов», — написала я на открытке. И даже нарисовала рядом с рецептом смайлик. Вообще-то, я смайликами не злоупотребляю, но иногда без них не обойтись. Вот сейчас, к примеру, я закончила бы это предложение смайликом, только насупленным.

Хочу подчеркнуть: хотя мне и трудно было поверить, что у Марка роман с Телмой, — в том, что у него роман на стороне, я не сомневалась. Мне ведь песенник попался не случайно: я рылась в столе мужа в поисках улик. Но чтобы с Телмой! Я вскипела. Свяжись он с какой-нибудь финтифлюшкой — это бы еще ладно; а он возьми да заведи шашни с дылдой, вдобавок с умной дылдой. Сколько раз (не счесть!), вернувшись с очередной вечеринки и переодеваясь в домашнее (а их роман тем временем был в разгаре), я говорила: «Как удачно сегодня сострила Телма! Умора!» И слово в слово повторяла Марку ее остроту. Представляете, какая дура! Какая же я дура! Мало того, я точно знала, что у Телмы роман на стороне! Весь город знал. Она и не скрывала — всем встречным-поперечным рассказывала, что Госдепартамент направляет ее мужа Джонатана черт-те куда, а она останется в Вашингтоне и купит себе квартиру в кондоминиуме.

А тут звонит мне как-то моя подруга Бетти Серл и говорит:

— Телма все толкует про кондоминиумы. Наверняка завела роман.

— Точно? — спрашиваю я.

— Абсолютно, — заверяет Бетти. — Главный вопрос — с кем? — Потом помолчала и говорит: — Может быть, с сенатором Кэмпбеллом. Он тоже толкует про кондоминиумы.

— Сенаторы вечно про них толкуют, — говорю я.

— И то правда, — соглашается Бетти, — но с кем же тогда?

— Спрошу у Марка, — говорю я.

И вечером спрашиваю мужа:

— Как ты думаешь, Телма крутит роман с сенатором Кэмпбеллом?

— Нет, — говорит он.

— Но с кем-то у нее точно роман, — уверяю я.

— Откуда ты знаешь? — спрашивает он.

— Так она же сама твердит, что, если Джонатана отправят в Бангладеш, она купит квартиру в кондоминиуме.

— Джонатана в Бангладеш не отправят, — говорит Марк.

— Почему?

— Потому что Бангладеш представляет для нас интерес.

— Ну, тогда в Верхнюю Вольту, — предполагаю я.

Марк удивленно покачал головой — как это его угораздило втянуться в такой убогий бабский разговор? — и вновь углубился в журнал «Дом и сад». Вскоре разговоры про кондоминиумы прекратились.

И вот опять мне звонит Бетти:

— Телма больше не говорит про кондоминиум. К чему бы это?

— Может, роману конец, — предполагаю я.

— Нет, — возражает Бетти, — вовсе не конец.

— Откуда ты знаешь? — спрашиваю я.

— Она сделала восковую эпиляцию ног, — говорит Бетти и многозначительно цедит: — В первый раз. А до лета еще далеко.

— Понятно, — говорю я.

В таких делах (и не только в таких) Бетти Серл — сущая ведунья. Стоит ей побывать на каком-нибудь вашингтонском приеме, и наутро она уже сообщает, кого скоро уволят. Взглянет на схему рассадки гостей — и готово! В ту пору, когда фотография первомайской демонстрации была главным источником нашей информации о России, из Бетти вышел бы классный кремленолог. Если для простых смертных гримасы, подмигивания, пожимание плечами — всего лишь признаки нервозности, то для Бетти это прямо-таки штормовые предупреждения. Вот вам пример: однажды на приеме она увидела, как жена вице-президента, здороваясь с министром здравоохранения, образования и социального обеспечения, целует его и гладит по плечу; Бетти тут же смекнула, что министру грозит отставка.

— Если ты член правительства и тебя кто-то гладит по плечу, это верный знак: жди беды, — сказала она назавтра.

— Но гладила-то всего лишь жена вице-президента, — заметила я.

Бетти покачала головой: бесполезно, мол, учить тебя уму-разуму. Позже она позвонила министру здравоохранения, образования и социального обеспечения и предупредила, что его дни в служебном кресле сочтены, но он был поглощен борьбой с табачным лобби и не прислушался к ее словам. Два дня спустя табачное лобби уже праздновало его отставку в бальном зале вашингтонского «Хилтона»; а бывший министр здравоохранения, образования и социального обеспечения укладывал вещи: утром начинался его вояж по стране с циклом лекций.

— Так с кем же, по-твоему, у Телмы роман? — спрашивает Бетти.

— Да мало ли с кем, — говорю я.

— Верно, а все же — с кем именно?

— Может быть, с конгрессменом Тоффлером? — предполагаю я.

— Ты думаешь? — говорит Бетти.

— Она же постоянно толкует, какой это блестящий ум.

— Да, и на прошлом званом ужине посадила его возле себя, — добавляет Бетти.

— Спрошу-ка я у Марка, — предлагаю я. — Он тоже сидел рядом с Телмой, но по другую руку.

И вечером спрашиваю мужа:

— Как, по-твоему, у Телмы Райс роман с конгрессменом Тоффлером?

— Нет, — говорит Марк.

— Ну, с кем-то у нее точно роман, — возражаю я.

— С чего ты взяла? — спрашивает Марк.

— Она сделала восковую эпиляцию ног, — объясняю я. — А еще только май.

— Ясно, «Дамское ЦРУ» и на этой неделе не дремало, — замечает Марк. — Кто донес?

— Бетти, — признаюсь я.

Марк снова уткнулся в «Аркитекчурал дайджест»[2]. Вскоре Телма уехала на несколько недель во Францию, а мы с Бетти переключились на другую тему: по ночам Бетти стал названивать помощник президента с предложениями типа: «Давай встретимся в Ротонде[3], я тебе сисечки пощекочу» и прочими дикими затеями из серии «секс в Вашингтоне».

— Ну и что мне с ним делать? — спрашивает Бетти.

Мы с ней в тот день пошли пообедать в ресторане.

— Скажи, что в следующий раз позвонишь газетчикам, — предлагаю я.

— Уже говорила, — роняет Бетти. — А он в ответ: «Раз ты еще не тискала мой личный „Вашингтонский пост“, стало быть, ты жизни не знаешь». И ржет, как псих. — Она вяло потыкала вилкой в салат с курицей «Альберт Гор». — Потом, я же не могу доказать, что звонил именно он; впрочем, Телма всегда говорила, что он — тот еще ходок.

— Марк то же самое говорит, — вставляю я.

Конечно, мне бы давно пора смекнуть, что к чему. Когда у меня открылись наконец глаза, оказалось, что связь мужа с Телмой тянется уже несколько месяцев, точнее, семь, то есть столько же, сколько моя беременность. Мне бы раньше мозгами пошевелить, я давно бы заподозрила неладное, тем более что в то лето Марк необычайно много времени проводил у дантиста. Мы с Сэмом сидели себе в Западной Виргинии, сверлили отверстия в банках с гусеницами, чтобы те не задохнулись, а Марк то и дело мотался в Вашингтон — чистить и пломбировать каналы, лечить десны, учиться пользоваться зубной нитью и ставить мост; и при этом — ни разу не пожаловался ни на разъезды, ни на боль, ни на занудство Ирвина Танненбаума, доктора стоматологии, который знай талдычит про свой кларнет. Потом наступила осень, мы все вернулись в Вашингтон, и у Марка появилась новая причуда: днем он непременно выходил из кабинета над гаражом и сообщал, что ему нужно купить носки; к вечеру возвращался с пустыми руками и начинал ныть:

— Ты не представляешь, в этом городе днем с огнем не найти приличных носков!

Только спустя месяц я заподозрила неладное. Никогда себе не прощу! Тем более что ровно так же регулярно вешал мне лапшу на уши мой первый муж, проведя полдня в постели с моей лучшей подругой Брендой, вследствие чего она стала моей заклятой врагиней.

— Где ты болтался целых шесть часов? — допытывалась я у первого мужа.

— Ходил за лампочками, — отвечал он.

Лампочки. Носки. На чёрта мне мужья, которые не могут придумать предлог получше?

Как-то — еще в первом браке — я в шесть утра отправилась в гостиницу на свидание с одним знакомым, а мужу сказала, что буду участвовать в телепередаче «Сегодня». Так моему благоверному даже в голову не пришло включить телевизор! Врать тоже надо умеючи! Впрочем, эта история едва ли говорит о моей изобретательности; какой толк уверять, что ты — ума палата, если оба мужа без особых усилий водили тебя за нос.

Конечно, то мое рандеву в гостинице случилось давно, еще до развода, до встречи с Марком, до того как я решилась за него выйти и стать убежденной поборницей супружеской верности. Вот уж действительно злая ирония судьбы: именно брак с Марком сделал меня поборницей безоглядной супружеской верности; впрочем, я вечно принимаю решения не вовремя. Во всяком случае, альтернатива, то есть измена, тоже не выход. Запас энергии у человека не безграничен, если ее распылять, в голове возникает каша, и ты вдруг обнаруживаешь, что не помнишь, кому что наплела, а потом вдруг стонешь: «Ах, Морти, Морти, Морти!..» А на самом деле из души рвется стон: «Ах, Сидни, Сидни, Сидни!..» И затем понимаешь, что влюблена в обоих просто-напросто потому, что тебе с детства вдалбливали: на слова «я тебя люблю» отвечать надо «я тебя тоже люблю» — этого требует вежливость; а потом тебе кажется, что влюблена ты лишь в одного из двоих: совесть не даст любить обоих.

После того как я наткнулась на песенник с отвратной надписью, я позвонила Марку. Стыдно сказать, куда я звонила. Ладно, скажу: он сидел у своего психиатра. Родом она из Гватемалы, живет в Алегзандрии[4], очень похожа на Кармен Миранду[5], и у нее есть песик по кличке Пепито.

— Немедленно возвращайся домой, — говорю я. — Мне все известно про тебя и Телму Райс.

Марк помчался домой отнюдь не сразу. Он приехал два часа спустя, потому что — готовьтесь! — ТЕЛМА РАЙС ТОЖЕ СИДЕЛА У ТОГО ЖЕ ПСИХИАТРА! У них был сеанс для двоих! По расценкам семейной консультации! Но тогда я этого не знала. Мало того, что Телма Райс и Марк еженедельно консультировались у доктора Валдес с ее чихуахуа Пепито, туда же ездил и муж Телмы Джонатан, заместитель госсекретаря по Ближнему Востоку. Марк с Телмой являлись на прием к Чиквите Банане[6] вместе, а Джонатан Райс — в одиночку. И от такого человека зависит мир на Ближнем Востоке!

Когда Марк наконец приехал, я была во всеоружии. Продумала и отрепетировала речь: я люблю его, он любит меня, нам нужно вплотную заняться нашим браком, у нас растет ребенок и скоро появится второй… В нашей ситуации речь замечательная, вот только ситуацию я не понимала.

— Я люблю Телму Райс, — с порога объявляет Марк.

Вот вам и вся ситуация. Затем муж сообщил, что, хотя он любит Телму, они не любовники. (Очевидно, он считал, что его увлечение Телмой я еще снесу, а что они трахаются — нет.)

— Вранье, — заявляю я, — но если это правда… — Понимаете, мне очень хотелось ему поверить, но я сознавала, что он врет; мужчина способен трахаться и со стиральной доской. — Но даже если это правда, почему бы тебе и не спать с ней — что тебе мешает?

Тут он стал разливаться про Телму, сказал, что ни за что с ней не расстанется, а я — мегера, сука, вечно пилю его, ною и вдобавок ненавижу Вашингтон (а вот это — истинная правда), и выразил надежду, что, несмотря на все, я останусь с ним. Уж не спятил ли он? — пронеслось у меня в голове. Я сидела на тахте, плакала в три ручья, а живот у меня был такой огромный, что лежал на коленях. Марк завершил шестнадцатую тираду о том, какая Телма Райс замечательная, не то что я.

— Ты спятил, — говорю я, собрав остатки апломба.

— Ошибаешься, — говорит он.

Он прав, мелькнула мысль: я ошибаюсь.

И мы снова пошли кругу. После чего он спросил, не хочу ли я пожить некоторое время одна. Наверно, ему не терпелось сообщить Телме, что он отстоял их любовь. Мне было все равно. Он уехал, а я набила подгузниками чемодан, взяла Сэма на руки, вызвала такси, и мы помчались в аэропорт.