Оскомина

III

Вероятно, вы думаете, что я ушла от Марка так скоропалительно потому, что очень его любила; на самом деле, если бы не мой психотерапевт, все могло сложиться иначе. Я об этом не упоминала и сейчас не хотела бы об этом рассказывать: вы же до сих пор думали, что только у Марка есть свой, весьма своеобразный психоаналитик, а теперь убедитесь, что у меня он тоже есть. Ну и ладно. Моего психотерапевта зовут Вера Максвелл, ей пятьдесят восемь лет. Она очень красивая: сливочно-белая кожа, вьющиеся черные волосы, она ярко красит губы и носит платья в восточном стиле. Ее все знают, она регулярно участвует в телевизионных ток-шоу, среди ее пациентов много знаменитостей. Время от времени она летает к Мерву Гриффину[30] — вести с ним его программу, а иногда в разгар приема раздается звонок с Каннского кинофестиваля: у одного из ее клиентов нервный срыв.

Вера — замечательный психотерапевт. Теплая, внимательная, великодушная и упорная. Впервые я к ней обратилась, когда ощутила, что несчастлива в браке с моим первым мужем Чарли; и вот прошло девять лет, и я снова несчастна — уже в браке с Марком; выходит, что успеха она не достигла. Так оно и есть, уж поверьте. Верить придется на слово: внятно объяснить, что и как она делает, невозможно — получается какое-то идишское шаманство. Вера рассказывает анекдоты про креплах[31], особенно часто один — про то, как выходец из Минска встречается с выходцем из Пинска. Я вам его расскажу, но, честно говоря, без еврейского акцента впечатление будет не то. Рецепт креплах тоже дам, но делать их — жуткая морока.

Жил-был маленький мальчик, который терпеть не мог креплах. Всякий раз, заметив их в супе, верещал: «Ааа, там креплах!» Тогда мать решила отучить его бояться креплах. Она привела сына в кухню, раскатала на доске тесто и говорит: «Смотри, совсем как блинок». «Совсем как блинок», — повторяет мальчик. Потом она взяла немного мясного фарша и скатала в шарик. «Совсем как тефтелька», — говорит она. «Совсем как тефтелька», — повторяет мальчик. Потом мать завернула фарш в тесто и показала сыну: «Совсем как клецка». «Совсем как клецка», — говорит тот. Затем она бросила шарик в суп, немного погодя вынула и положила перед сыном. «Ааа, креплах!» — не своим голосом заверещал он.

Но у Веры есть одна особенность: она говорит без обиняков, в отличие от тех психоаналитиков, которые безучастно выслушивают тебя и время от времени мычат «ммм» или «угу». После того как Марк объявил, что он любит Телму Райс, и ушел, чтобы побыть в одиночестве, я позвонила Вере в Нью-Йорк и рассказала, что произошло. Знаете, что я услышала? «Ну и мерзавец!» Я уже знала, что Вера не стесняется в выражениях, называет вещи своими именами, но это уж чересчур, подумала я и спросила:

— Что же мне делать?

— Что тебе делать? — повторила Вера.

Ответом это не сочтешь, однако ж это был ответ. Она напирала на слово «делать», давая понять, что делать надо только одно и спрашивать, что именно, просто нелепо. Но я стояла на своем — хотела, чтобы она была чуть конкретнее:

— Да, что мне делать?

— Тебе это нужно? — спросила Вера. — Ты от мужа этого хочешь?

Разумеется, совсем не этого. С другой стороны, я хотела именно такого мужа, как Марк. Так, по крайней мере, мне тогда казалось. И что я могла поделать, если Марк не соответствовал Вериным представлениям об идеальном муже? А вот муж Веры вполне соответствует идеалу: его зовут Никколо, у него седая бородка, он носит хлопчатобумажные полосатые костюмы с иголочки и соломенные шляпы чуть набекрень. И Вера говорит, что и теперь, после двадцати лет брака, он в постели ничуть не хуже, чем после свадьбы. Тут есть от чего впасть в уныние, ведь кто, кроме Веры, может такое сказать? Но раз Вера так говорит, значит, так оно и есть; а что еще важнее — и в известном смысле еще хуже, — по ее словам, ни он ей не наскучил, ни она ему, потому что они никогда не рассказывают друг другу одну и ту же историю дважды. Это я от нее услышала, еще когда была замужем за Чарли.

— Никогда? — уточнила я.

— Никогда, — подтвердила Вера, а если ей и случается рассказать что-то дважды, во второй раз она кое-что меняет, чтобы Никколо было интересно.

Я же никогда и ничего в рассказе не меняю, даже интонацию, если слушателям мой рассказ нравится. А вот Марк свои байки разнообразит, отчего они становятся раз от разу длиннее. Так, он любит рассказывать про свой первый рабочий день в газете. Он пришел в редакцию в новехоньком белом костюме, и ему с ходу поручили отмывать копирку. Он отправился в мужскую уборную, открыл кран и вмиг забрызгал белоснежный костюм краской. Отличная история. Марк рассказал ее мне в первую нашу встречу. У каждого есть такие в запасе, мы к ним прибегаем в начале знакомства, чтобы расположить к себе собеседника. Я в этих случаях неизменно рассказываю, как мечтала играть в школьном оркестре на укулеле. Меня спросили, на чем я хочу играть, я сказала: на укулеле. Но в нашем школьном оркестре укулеле нет, объяснили мне. Тогда я спросила, нельзя ли мне играть на инструменте, похожем на укулеле, — да, сказали мне, на альте. Эта история, если ее записать, теряет свою прелесть, но изустно она имеет успех. Словом, к тому времени, когда Марк влюбился в Телму Райс, его рассказ про первый день в газете разросся в повесть.

— Ну и как? — гнула свое Вера. — Ты этого хочешь от мужа?

— Пожалуй, нет, — упавшим голосом сказала я и поехала в аэропорт.

Я не уверена, стоит ли все это вам подробно расписывать. Психоанализ как-то странно подействовал на мое умение вести беседу, и, говоря о нем, я себе напоминаю старлетку из передачи «Сегодня вечером»[32]: краем уха услышав про восточную философию, феминизм, групповую психотерапию или любую другую теорию, такая девица уверена, что с ее помощью за восемь минут можно разъяснить все на свете. Припомните какой-нибудь сон, любой, — я разложу его по полочкам и сумею вас окрылить. В свое время у нас с Марком из-за этого начались раздоры. Когда мы только познакомились, ему снился один и тот же страшный сон: за ним гонится Генри Киссинджер[33] с ножом в руке, а я сказала, что на самом деле это за ним гонится его отец; он возразил, что это никакой не отец, а Генри Киссинджер; и пошло-поехало. Так мы препирались месяц за месяцем, пока он не начал ходить на консультации миниатюрной докторицы из Центральной Америки, и та сказала, что на самом деле Генри Киссинджер — это младшая сестра Марка. Пожалуй, если больше не за что, то хотя бы за это я могу помянуть добрым словом ту Святую Деву с Кастаньетами: по крайней мере, визиты к ней положили конец нашему с Марком конфликту на почве психоанализа. Марк быстро переменил свои взгляды. «Что на самом деле тебя гложет?» — стал спрашивать он. Или: «О чем это тебе напоминает?» Или: «По-моему, тон был неприязненный». Или: «Я ведь не твоя мать». Перемена произошла еще до того, как мы официально поженились, и она была мне очень по душе.

Итак, мы поженились, я забеременела, отказалась от нью-йоркской квартиры и переехала в Вашингтон. Вот уж истинно — на свою голову. Я, завсегдатай театра «Талия», знаток новейших сортов козьего сыра, дока по части лучших путей на Лонг-Айленд, из последних сил старалась не ударить в грязь лицом в городе, где даже приличный бейгл днем с огнем не сыщешь. Не думайте, будто я ною исключительно потому, что я еврейка, но у Вашингтона есть одна особенность: там евреи особенно остро ощущают свое еврейство. И дело не только в том, что там много гоев, а в том, что они подчеркивают, что они гои. Слушайте, там даже евреи держатся по-гойски. Я не жаловалась. Я могу работать где угодно, заявляла я храбро. У меня был новый муж, потом родился новый ребенок, потом я уже ждала следующего, а тем временем у меня появилось много друзей и плита с шестью горелками. Моя книга «Борщ с говядиной дяди Симура» вошла в список бестселлеров, и две недели спустя я увидела свою фамилию в кроссворде, напечатанном в «Санди таймс»: «26 по горизонтали — племянница дяди Симура».

Иногда я летала в Нью-Йорк — то за тем, то за этим — и непременно заходила к Вере. К тому времени курс психотерапии я закончила, но изредка с удовольствием к ней забегала — для подзарядки. У меня все в порядке, правда-правда, говорила я, — много работаю, у нас с Марком все хорошо, малыш чудесный; потом, после сеанса, шла в «Балдуччи»[34], а там тебе и руккола, и красный цикорий, и свежий базилик, и щавель, и сахарный горошек, и шесть видов брюссельской капусты, и я не могла отделаться от мысли: в Нью-Йорке даже овощи и те лучше.

Дело, конечно, не в овощах. Я смотрю из окна на огни, на силуэт города, на прохожих, спешащих в поисках увлекательных занятий, любви и лучшего в мире печенья с шоколадной крошкой, и у меня радостно бьется сердце. Когда я выглядывала из окна отцовской квартиры, оно тоже билось радостно, пусть не совсем в ритме польки, но все же — я была там, где хотела быть. Если уж Марка я потеряю, то хотя бы вернуться сюда и варить опять щавелевый суп точно смогу.

На следующее утро в дверь позвонили. Я всю ночь не спала, ждала: вот появится Марк и скажет, что это ужасная ошибка, — любит он только меня, он просто спятил, не иначе, и сам не понимает, что на него нашло, он никогда больше не увидится с Телмой, — лишь бы я тут же вернулась в Вашингтон… Я распахнула дверь, собираясь произнести заготовленную речь: мол, хоть я вовсе не желаю его видеть, я все же подумаю и, быть может, на определенных условиях и вернусь… Но кого же я увидела? Передо мной стоял Джонатан Райс, помощник госсекретаря США и, как я, жертва супружеской измены. Я залилась слезами, и мы упали друг другу в объятия.

— Джонатан! — всхлипнула я. — Вот ужас-то, правда?

— Ужас, — подтвердил он. — Куда катится наша страна?

(Джонатан никогда и ничего не воспринимает в личном плане; он неизменно рассматривает события своей жизни как статистическую составляющую общей картины развития общества.)

В гостиную приковылял малыш Сэм и стал методично сбрасывать с полок книги, а мы с Джонатаном для начала налили себе водки с яблочным соком. Выяснилось, что Джонатан полночи обсуждал сложившуюся ситуацию с Телмой и Марком, потом, поняв, что они не намерены ничего предпринимать, сел на самолет в Нью-Йорк и, так как Марк сказал, что я, скорее всего, живу в квартире отца, поехал сюда.

— Мне до зарезу нужно с тобой поговорить, — сказал Джонатан. — Я люблю свою жену.

Больше я его цитировать не буду — и без того тошно: за сутки, даже менее того, мне пришлось выслушать двух взрослых мужчин, которые, как недоросли, талдычили про Телму. Я люблю Телму, никого, кроме нее, не любил, твердил Джонатан, люблю ее уже девятнадцать лет и буду любить до конца своих дней, хотя Телме наплевать на меня и всегда было наплевать. Она истеричка, утверждал Джонатан, и к тому же неисправимая мечтательница; он пережил уже пять или шесть ее романов с разными мужчинами; тяжелее всего, по его словам, дался ему ее роман с помощником секретаря посольства Китайской Республики[35]. После того как Никсон признал коммунистический Китай, всем работникам посольства пришлось покинуть США, а у Телмы случилось нервное расстройство.

— Она слегла и несколько недель не вставала с постели, — рассказывал Джонатан. — Представь себе мое положение: я ведь работал в отделе азиатских стран. — Он вздохнул. — Разумеется, нормализация отношений между нашими странами психологически стала тяжелым ударом для многих американцев.

И все же, продолжал Джонатан, ему не доводилось видеть, чтобы Телма увлеклась кем-нибудь до такой степени, как Марком, ну а Марк так же увлекся ею; затем он стал пространно описывать подарки, которые Марк преподносил Телме, рестораны, куда он ее водил, и яства, которые они заказывали, деловые поездки, в которых она сопровождала Марка, отели, где они останавливались, еду и напитки, которые доставляли им в номер (еду и напитки в номер! Вот до чего дошло!), и цветы, которыми он ее осыпал на следующий день. От одной мысли о цветах мне захотелось умереть. Подумать только, ее он осыпал цветами, а мне изредка приносил букетик поникших цинний. Марк ничего не делает вполсилы; и если штурмует цель, то штурмует ее безоглядно. До меня наконец дошло, что его месяцами ни на что другое не хватало, кроме как на Телму Райс; и такая тоска на меня навалилась, что даже дыхание перехватило. А Джонатан бубнил и бубнил, описывая все в мельчайших подробностях; в конце концов я даже решила, что он вставил в телефон подслушивающее устройство, иначе откуда бы он все так досконально разузнал — вплоть до того, что они друг другу говорили, но он утверждал, что Телма ему сама все рассказала.

— Мы никогда не обманывали друг друга, — заявил Джонатан и зыркнул на меня — можно подумать, в этой передряге каким-то боком виновата я, потому что мой брак держится на обмане. Несколько месяцев подряд я только и делала, что варила яйца и учила моего малыша отличать кота в колпаке от лисички в носочках[36], а Джонатан Райс, помощник госсекретаря, еще и наезжает на меня! Что же после этого удивляться, что мы так опростоволосились в Камбодже. Но, раз Джонатан до тонкостей все знал, я спросила, не в курсе ли он случайно, чем именно занимались Марк и Телма четырьмя днями раньше, в тот день, когда Телма написала на детском песеннике: «Мне захотелось подарить тебе что-нибудь на память о том, что случилось сегодня, — теперь наше будущее прояснилось…»

Конечно, он знал; он знал всё. Четырьмя днями раньше мой муж, Марк Фелдман, повел свою пассию, Телму Райс, в мебельный отдел «Блумингдейлз»[37] — присмотреть диван Марку в кабинет. «Блумингдейлз»! Вот это предательство так предательство!

— Ноу него в кабинете есть диван, — сказала я.

— В его новый кабинет, — уточнил Джонатан.

— Какой еще новый кабинет? — спросила я.

— Он хочет снять кабинет на Коннектикут-авеню, — объяснил Джонатан. — Естественно, ему там понадобится диван. — Он выразительно помолчал. — Какое же любовное гнездышко без дивана? — Он снова смолк. — Без дивана-кровати.

— Я туповата, сама знаю, — сказала я. — Но зачем диван-кровать, все же сообразила.

Телме понравился зеленый, доложил Джонатан, но Марк предпочел другой, обитый коричневым твидом, они почти сошлись на бледно-желтом, но Телма сказала, что цвет чересчур маркий. Я уже пожалела, что начала расспросы, но тут Джонатан перешел к цели своего приезда — а цель у него была: если я вернусь к Марку, считает он, то нам с Джонатаном надо просто перетерпеть, пока их роману не придет конец. Он уже беседовал с кудесницей из Гватемалы, сообщил он, — тут-то я и сообразила, что все трое регулярно у нее консультировались, — и она заверила, что их связь надолго не затянется: Марка заест совесть — он как-никак еврей и детей ни за что не бросит.

— К тому же, — добавил Джонатан, — Марк много чего не знает о Телме, а как узнает, наверняка ее разлюбит.

— Телма тоже много чего не знает про Марка, — сказала я.

— Чего, например? — спросил Джонатан.

— Неважно. Ты же вот знаешь про Телму много чего плохого и все равно ее любишь, и я знаю про Марка много чего плохого, но все равно его люблю, так отчего ты решил, что они разлюбят друг друга, когда узнают, что мы про них все знаем?

— Расскажи мне про Марка что-нибудь плохое, — попросил Джонатан.

Ничего путного на ум не приходило. Марк забывает чистить ногти, ему нужно про них напоминать; иногда он говорит, что прочел книгу, а на самом деле осилил страниц пятьдесят, не больше; ему следовало бы чаще навещать свою двоюродную бабушку Минни — та живет в еврейском приюте для престарелых. Вообще-то, если честно, то самое плохое, что я знаю про Марка Фелдмана, это то, что он мне изменил. А хуже и быть ничего не может. Но Джонатану нужно было другое: он жаждал услышать, что Марк — отъявленный плагиатор, или магазинный вор, или не соблюдает законов, чтобы потом принести эти сведения Телме, как верный пес — кость. Бедняга Джонатан. Бедный жалкий песик. Он в самом деле надеялся с помощью доводов убедить Телму разлюбить Марка. Вдобавок я не собиралась ничего ему говорить, но Телма явно уже растолковала, что к чему: где уж Джонатану сравниться в постели с настоящим мужчиной! Впрочем, давно приевшийся супруг потерпит фиаско от любого нового партнера. Мне и правда хотелось его утешить, но едва я открывала рот, как Джонатан выкладывал очередную гадость про моего коварного мужа; так мальчуган лет шести, застенчиво улыбаясь, подходит к вам, берет за руку и тихонько сует в нее змею. Неудивительно, что Телма влюбилась в Марка. Проживи я с Джонатаном Райсом девятнадцать лет — сбежала бы от него с первым попавшимся курьером из службы доставки.

— К Марку я не вернусь, — сказала я. — Сидеть там одна-одинешенька, пока они будут кувыркаться на диване-кровати? Ну уж нет. И ждать, что они друг другу наскучат, тоже не стану.

— Ты — моя единственная надежда, — сказал Джонатан.

Я снова заплакала, он обнял меня и забормотал что-то про плачевное состояние экономики; мы прижимались друг к другу, а он все бубнил про валовой национальный продукт, но тут в гостиную вошел мой отец в спортивном костюме: он сбежал из психушки в чем был.

— Познакомься, пожалуйста, это Джонатан Райс, — сказала я.

— Что ты себе позволяешь при ребенке?! — возмутился отец.

— Все не так, как ты думаешь, — сказала я. — Марк влюбился в жену Джонатана.

— Кто такой Марк? — спросил отец.

— Мой муж, — напомнила я.

— Это все аминазин, — объяснил отец. — Они его столько в тебя всаживают, что не можешь вспомнить, как зовут зятя. А Чарли кто?

— Мой первый муж.

— Сущий болван, — сказал отец.

— Мне казалось, Чарли тебе нравился, — заметила я.

— Я не про Чарли. Про Марка. Это Марк — болван.

— Что же мне делать? — Я снова зарыдала.

Отец мотнул головой — дал понять Джонатану Райсу: ну-ка, парень, отвали, не путайся под ногами. Джонатан отпустил меня и встал, а отец тут же занял его место. Я продолжала всхлипывать, сопеть и хлюпать носом уже в его спортивную фуфайку. Отец утешал меня в стиле «любящий папочка», и я еще больше разнюнилась, отчасти потому, что наш диалог чуть ли не дословно повторял сцену из какого-то полузабытого фильма с Дэном Дейли[38], где папа играл педиатра, и отчасти потому, что при всем при том он произносил свой текст весьма прочувствованно.

— Что же мне теперь делать? — спросила я.

— Ты, золотко, ничего тут поделать не можешь, — ответил отец.

— Кое-что, безусловно, может, — возразил Джонатан. — Она может вернуться к мужу. Если мы проявим упорство, рано или поздно это кончится.

— Джонатан — помощник госсекретаря по Ближнему Востоку, — вставила я.

Отец посмотрел на Джонатана.

— Сдается мне, на такой пост еврея не назначат, — заметил он.

— Это верно, — подтвердил Джонатан.

— Если хотите заключить соглашение, звоните президенту Египта, — сказал отец. — А Рейчел сюда не припутывайте.

И, пожелав Джонатану хорошего полета, выпроводил его за порог. Затем позвонил Люси Мей Хопкинз, своей домработнице, и попросил ее на время переехать к нему — помогать с Сэмом. После чего позвонил в китайский ресторан по соседству и заказал жареный рис с креветками; я люблю жареный рис с креветками, китайской горчицей и кетчупом, особенно когда я не в духе. Ну а потом прибыла Люси Мей, следом за ней китайская снедь, и отец объявил, что возвращается в психушку, потому что всем нам спальных мест не хватит.

— Уж эти мне мужики, — пробурчал он на пороге. — Ненавижу. Всю жизнь ненавидел. Думаешь, почему я всегда вожу компанию с бабами, а не с мужиками? Потому что так поступают только мужики. — Он неопределенно махнул рукой в мою сторону, вернее, в сторону моего живота и затрусил по ночной улице.

Я, конечно же, знала, что в психушку он не вернется, а направится прямиком к Франсес. Франсес — его любовница, она работает в компании по производству бумажной продукции и хранит верность моему отцу, хотя он то и дело женится на других женщинах, а ей не перепадает ничего, кроме комиссионных от его заказов на канцелярские товары. Правда, заказы он делает гигантские, отчасти чтобы поддерживать связь с Франсес, а еще — чтобы под рукой всегда был запас чистых листов, на них он пишет нам с Элинор, как и что собирается нам завещать. Два-три раза в месяц отец грозится вычеркнуть меня из завещания, потом одумывается и тогда строчит новое послание. Кроме того, он пишет кучу писем Франсес — заверяет ее, что в конце концов непременно с ней соединится. Я в этом лично убедилась. Однажды он ошибся и перепутал конверты: письмо Франсес сунул в конверт с моим адресом, а мое — в конверт Франсес. Прочитав его письмо мне — а оно было без обращения, Франсес страшно разволновалась: вот, значит, как — ее он вычеркнет из завещания; она же не предполагала, что ее имя в нем никогда и не упоминалось. Почему она терпит моего отца, не понимаю. И почему все мы его терпим. Сказать по правде, не будь он мой отец, я считала бы его как раз таким мужчиной, какие ему ненавистны: это же вероломный и самовлюбленный нарцисс. Причем такого крутого замеса, что я порой забываю, каким он иногда бывает милым.

(А еще, когда мне грустно, я часто ем рагу из копченого бекона.