Оскомина

II

Одного я не могу уразуметь: когда ты замужем, как добиться, чтобы в жизни — как прежде — и дальше что-то происходило. Когда ты не замужем, все происходит само собой. Ты знакомишься с мужчинами, путешествуешь, усваиваешь разные уловки, читаешь Троллопа[7], пробуешь суши, покупаешь ночные сорочки, бреешь ноги. Потом выходишь замуж, и ноги спокойненько обрастают заново. Я люблю повседневный уклад замужней жизни, люблю прикидывать, что приготовить на ужин, как развесить картины и сколько мы должны Ричардсонам. Но жизнь замедляется, дни еле ползут. Все лето, пока Марк, под предлогом визитов к дантисту, тайком встречался с Телмой, я стряпала. Я зарабатываю деньги тем, что пишу кулинарные книги. И пока я открывала совершенно новый и стопроцентно надежный способ сварить яйцо в мешочек за четыре минуты и достигла совершенства в салатных заправках, мужнины шашни меня не очень волновали. (Даже теперь мне не верится, что Марк рискнул бы навсегда лишиться моей заправки. Таких заправок днем с огнем не сыскать.) А до этого сколько времени я потратила на выбор обивки, на кушетки и поэтажные планы! Марк достиг известности как газетный обозреватель, я — как кулинар, а мы с ним достигли успеха в борьбе со строительными подрядчиками. Сперва мы сражались с вашингтонским подрядчиком: помимо прочих дикостей, он умудрился настелить наш ковер на седьмом этаже вашингтонского универмага; потом пришел черед битвы с подрядчиком из Западной Виргинии, который напрочь забыл про парадную дверь.

— Да за городом никто парадной дверью не пользуется, — отмел он наши претензии; то же самое мы услышали про отсутствующую аптечку и держатель для туалетной бумаги. Чтобы уладить недоразумения с подрядчиками, мы наняли специалиста по урегулированию конфликтов, это был венгр по имени Ласло Памп. Тут-то и начались серьезные недоразумения. Ласло снес в гостиной стену — и исчез. Мы позвонили ему домой. К телефону подошла его жена и сказала, что у него умер отец. Спустя неделю она сообщила, что у него сдохла собака. Еще через неделю — что умер его психиатр. В конце концов мы дозвонились до Ласло. Он сказал, что у него рак.

— У него рак, — положив трубку, докладываю я мужу.

— Чушь, — фыркает Марк.

— Такими диагнозами не бросаются, — говорю я.

— Еще как бросаются, — возражает Марк. — Особенно подрядчики. Врут напропалую. Слушай, а давай к нему съездим. Посмотрим, как он выглядит. Если нормально, я его пришибу.

— Съездить к нему мы не сможем, — говорю я.

— Почему? — удивляется Марк.

— Потому что не знаем, где он живет.

— Найдем адрес в справочнике, — парирует Марк.

— Не найдем, — говорю я. — Его адреса нет в справочнике.

— Как это нет? — удивляется Марк.

— Нет, и все. С недавних пор это в порядке вещей.

— И чьих же адресов нет в справочнике? — спрашивает Марк.

— Объясняю: адресов тех, кто не хочет стать трупом. То есть тех, кого хотят укокошить. Чего ты на меня-то злишься?

— Ничуть я на тебя не злюсь, — говорит Марк.

— Что же тогда ты на меня орешь?

— Потому что здесь, кроме тебя, никого нет.

Я заплакала:

— Терпеть не могу, когда ты злишься.

— Да не злюсь я на тебя, — говорит Марк. — Я тебя люблю. И ничуть на тебя не сердился.

— Знаю, — говорю я, — но мне все равно страшно. Ты напоминаешь мне моего отца.

— Но я же тебе не отец. Повторяй за мной: Марк Фелдман мне не отец.

— Марк Фелдман мне не отец, — повторяю я.

— Я разве толстый? — спрашивает Марк.

— Нет.

— Я лысый?

— Нет.

— От меня пахнет супинаторами доктора Шолля?

— Нет.

— У защиты вопросов больше нет, — заключает Марк.

Обычно у нас тем все и кончалось: мы против целого света, самая отважная вашингтонская пара ведет борьбу со сферой обслуживания и ее автоответчиками. Но не об этом речь. Я летела в Нью-Йорк с ощущением полной безысходности, а в глубине души исподволь росло облегчение: все, никаких больше обивок, кушеток и битв с подрядчиками! В том же уголке души шевелилась мыслишка: ну вот, Рейчел Самстат, наконец с тобой что-то происходит.

Так меня зовут — Рейчел Самстат. С рождения. Я и в браках не меняла фамилию. В первом замужестве менять отказалась, потому что мне не нравилась фамилия мужа, а ко второму я уже приобрела некоторую, пусть и скромную, известность под именем Рейчел Самстат. Мои кулинарные книги хорошо раскупаются. В них я непринужденно болтаю с читателем, а кулинарные рецепты сообщаю как бы между прочим. Я посвящаю целые главы друзьям и родственникам, поездкам и путевым впечатлениям, попутно вставляю в текст рецепты. Ну а потом появилась моя кулинарная телепрограмма, и продажи книг, естественно, подскочили.

Вас, наверное, интересует, как это мне удалось заполучить собственную передачу на телевидении, хотя я не похожа на типичную телеведущую, во всяком случае, на телеведущую коммерческих телекомпаний, но, судя по всему, вполне гожусь для общественного телевидения. Когда одному сетевому каналу предложили меня в качестве ведущей, то в ответ услышали: «От нее так и шибает Нью-Йорком». Ловко замаскированный антисемитский выпад, но плевала я на них. Пусть лучше от меня шибает Нью-Йорком, чем чем-нибудь еще. Словом, коммерческому телевидению я не подхожу. Лицо у меня неправильное, но занятное, оно вполне годится для обычной жизни, но не для экрана, поэтому мне самое место на общественном телевидении: тамошние режиссеры и операторы привыкли к Джулии Чайлд[8] и по-детски радуются, что я не такая высокая, как она. Но я часто моргаю. Пока я, глядя в камеру, говорю: «Привет, меня зовут Рейчел Самстат», я моргну минимум раз пятьдесят-шестьдесят. Просто оттого, что надо упорно смотреть в камеру. Когда я гляжу на человека или на запеченную свинину, я моргаю не чаще других.

На съемках самой первой передачи телевизионщики заметили эту мою особенность, и Ричард, продюсер программы, посоветовал мне обратиться за помощью к одной специалистке при студии: она занимается постановкой голоса, но готова заодно подправить работу век. Вероятно, чтобы меня подбодрить, она без конца повторяла, что у нее не было ни единой осечки; в результате я твердо решила стать ее первым фиаско — и стала.

— Судя по всему, помочь ей не моргать ежесекундно не в моих силах, — после нескольких занятий призналась кудесница Ричарду, — но, может, стоит чуточку подправить ей голос?

— Голос нам нравится, — сказал Ричард, и слава богу, потому что к тому времени во мне осудили чуть ли не всё. Уж это ее моргание. Эти волосы. Этот ее подбородок. Этот голос. «На экране она слегка напоминает Хауарда Коселла»[9], — вроде бы сказал кто-то из теленачальства. И хотя мне нравится думать, что это комплимент: мол, он, похоже, имел в виду, что я из тех людей, кого либо любят, либо терпеть не могут. Вот только на Коселла мне никак не хотелось бы походить. То ли дело Имоджен Кока[10] или Элейн Мей[11]. Что до голоса, то он у меня и правда особенный: у слушателей и зрителей он вызывает смех. Для моей передачи это даже плюс; но где уж специалистке по постановке голоса это понять? Она уверена, что ее задача — обучить всех говорить, как Дэвид Бринкли[12].

Моя передача появилась в эфире только благодаря Ричарду. Я участвовала в ток-шоу, рекламировала «Печенье моей бабушки», там Ричард меня и приметил. Собственно, впервые он меня увидел в передаче Фила Донахью[13]. Он просто обожает Фила Донахью. Если бы Зигмунд Фрейд, говорит он, смотрел ток-шоу Донахью, то не задавался бы вопросом, чего хотят женщины. И вот он видит на экране меня: я без заминки отвечаю на вопросы насчет корочки на пирогах и разыгрываю мой коронный номер — как ублажать капризного еврейского мужчину. Туг Ричарда и осеняет: надо запустить регулярное кулинарное телешоу, где я, мои друзья, родственники и несколько именитых гостей будут говорить о еде, о ее роли в нашей жизни и тем временем что-то готовить; а ведущая, то есть я, будет чем-то средним между умеренно интеллектуальной Джулией Чайлд и высоколобой Дайной Шор[14]. Как мы с этим справились, для меня до сих пор загадка; разве что благодаря тому, что в начальных титрах упоминался Пруст и его «мадленки»[15], а на пробный выпуск передачи мне удалось затащить Исаака Башевиса-Зингера[16] — он готовил кугель[17].

Кроме того, наша передача обходилась студии дешево, да и эти деньги, весьма скромные, обязалась выплачивать некая нефтяная компания, с одним из служащих которой я в юности встречалась, а теперь он одним росчерком пера выделяет средства общественному телевидению. Когда я бегала к нему на свидания, он был еврей на все сто, даже преподавал в еврейской школе. Теперь же, когда он работает в нефтяной компании, — кто его знает. А я еврейского образования не получила и однажды ночью, в Гарварде, в студенческом общежитии, узнала от него про Пурим[18], про добрую царицу Эстер[19] и злодея Амана. В ту пору мы про клитор еще слыхом не слыхали — просто засовывали пальцы куда не след. Тем не менее я была довольна, что выяснила наконец, откуда взялись гоменташи[20]; с тех пор, как это ни смешно, я особенно люблю Пурим, хотя гоменташи терпеть не могу. Но не всякие. Флоренс, тетя Марка, она его вырастила, печет на редкость вкусные гоменташи. Стряпуха она отменная. Свое коронное блюдо — запеченную рульку с кислой капустой и коричневым сахаром — она неизменно подает на День благодарения, ну и, само собой, индейку. Знаю, «рулька с сахаром» звучит не аппетитно, на самом же деле ничего вкуснее мне есть не доводилось.

Я запланировала пригласить бабушку Марка на следующий трехмесячный цикл моего шоу и там обсудить рульку, а также бабушкин рецепт цимеса и фаршированной рыбы, но не уверена, что теперь у меня хватит пороху. Мне не нравится, когда вину за то, что дети сбились с пути, валят на родню. И вот почему: если моих детей арестуют за крупную кражу, я не хочу, чтобы на меня косо смотрели. Но в поведении Марка целиком виновата Флоренс, и даже ей самой это ясно. Когда я позвонила ей и сказала, что улетаю в Нью-Йорк, потому что ее племянник влюбился в Телму Райс, у нее тут же вырвалось: «Наверно, в этом я виновата». «Глупости!» — решительно возразила я, а в голове мелькнуло: «Кто бы сомневался! Евреи же еврейскими мужьями не рождаются, их еврейскими мужьями воспитывают».

Рейчел Самстат

ИНТЕРМЕДИЯ «ЕВРЕЙСКИЙ МУЖ»

Вы же знаете, что такое еврейский муж, правда?

(Поднимает бровь.)

Если не знаете, то поймете сразу, по одному незатейливому вопросу: «Где масло?»

(Долгая пауза: в зале постепенно нарастает смех.)

Ладно. Все знают, где масло, верно?

(Зрители улыбаются.)

В холодильнике, где же еще.

(Пауза.)

Масло в холодильнике, в ящичке с надписью «масло».

(Пауза.)

Однако на самом деле еврейский муж вовсе не стремится выяснить, где масло. На самом деле он имеет в виду: «Подай мне масло». Но он умен и потому говорит не «подай мне», а «где».

(Пауза.)

А если вы ему скажете…

(кричит)

…в холодильнике!..

(продолжает, понизив голос)

…и он направится к холодильнику, то произойдет удивительная вещь — медицинское явление, пока еще недостаточно изученное.

(Пауза.)

Воздействие лампочки холодильника на мужскую роговицу.

(Пауза.)

Слепота.

(Пауза.)

«Что-то я его не вижу».

(Пауза.)

«Где масло?» — это лишь один из способов, посредством которых еврей-баловень проявляет свою суть. Иногда он действует иначе. Вопрошает: «Есть в доме масло?»

(Пауза.)

И мы с вами прекрасно знаем, кто виноват, если масла нет, правда?

(Пауза.)

Иногда еврейский муж проявляет потрясающую изобретательность: он дает вам понять, что отчаянно нуждается в вашей редкостной мудрости, здравом смысле и способности мыслить творчески. К примеру, спрашивает: «Как ты считаешь, масло с этим сочетается?»

(Пауза.)

Под «этим» он обычно имеет в виду сухой гренок.

(Пауза.)

Я давно убеждена, что понятие «еврейский муж» изобрел еврейский муж, который никак не мог добиться, чтобы жена подавала ему масло.

Меня еврейской цацей не растили. И все же иногда называют именно так, потому что я не большая любительница проводить время на свежем воздухе. Зато я — сызмалу птичка-невеличка — всегда была напористой и спортивной, и моя напористая мама-невеличка мечтала, чтобы я, как и она, сделала хорошую карьеру. Интересно, как бы она отнеслась к моей нынешней работе. Мама замечательно готовила, но лишь по особым случаям, а в глубине души неколебимо верила, что гели добиться успеха, стряпать для тебя будут другие.

Мама работала в Голливуде агентом по подбору актеров. Классический вариант деловой женщины сороковых годов: короткая стрижка, челка, жакет с подкладными плечами, низкий хриплый голос. Занималась она, как тогда говорили, «кадрами с нестандартной внешностью»; под этим обычно подразумевались лилипуты. Когда перестали выпускать фильмы типа «Волшебник из Оз»[21] и спрос на лилипутов упал, ее клиентами стали актеры со шрамами. Но в нашем доме по-прежнему болталось множество лилипутов, в результате мама частенько подавала порции буквально «на один укус». Моя сестра Элинор очень нелестно отзывается о маминой стряпне и не упускает случая заметить, что ее увлечение румаки[22] чересчур затянулось. Впрочем, Элинор вообще не способна воздать человеку должное, когда он того заслуживает. А мама, если хотела блеснуть, готовила искусно, с большой выдумкой, но когда стараться не имело смысла, вбухивала слишком много масла. Еще она умела Ладить с Прислугой, и я с детства знала, что это очень непросто; мне с малых лет внушили, что не уметь Ладить с Прислугой для взрослого — хуже некуда.

На Новый год родители всегда приглашали кучу гостей: к нам съезжались их друзья, делали ставки — какая команда выиграет «Розовую чашу»[23], обсуждали, кто из игроков еврей, а кто нет; мама подавала превосходную копченую лососину с луком и яйцами, которую готовила весь первый тайм. У меня просто не хватит времени описать этот рецепт, потому что сначала придется объяснять, как медленно и кропотливо она все проделывала: жарила лук на малюсеньком огне, чтобы ни кусочек не подгорел, постоянно добавляла в сковороду масло, потом готовила яйца — да так тягомотно, что отец каждый раз опасался, что до конца матча они не сварятся и гости разъедутся по домам несолоно хлебавши. Нам бы давным-давно понять, что мама не в своем уме, — хотя бы по той маниакальной страсти, с которой она возилась с лососиной, луком и яйцами, но до нас все никак не доходило. Большой популярностью пользовался и другой мамин кулинарный шедевр: запеченный окорок с гарниром — рагу из лимской фасоли с грушами. Пару лет назад я приехала в Лос-Анджелес рекламировать свою книгу «Борщ с говядиной по рецепту дяди Симура», и на фуршете одна женщина меня спросила: «Ваша мама не Бебе Самстат?» «Да, она самая», — подтвердила я, и она сказала: «А у меня хранится рецепт ее фирменного рагу из лимской фасоли с грушами». Думаю, маму позабавило бы это признание: стало быть, есть в Голливуде человек, который ее помнит, пусть даже благодаря рагу из лимской фасоли с грушами; а возможно, и не позабавило бы.

Так или иначе, вот этот рецепт:

Вот такими блюдами она любила угощать: с виду — давно знакомые бобы, и вдруг — на тебе — бобы-то с грушами! Еще она варила замечательный буйабес с листовой свеклой. Спустя некоторое время мама стала относиться к еде слишком истово, принялась готовить китайские голубцы и прочее в том же духе, но однажды вечером у нее вышла осечка с омаром по-кантонски, и она распрощалась с кухней. Это было началом конца.

Следом наступила пора синих скидочных купонов. Разумеется, в этом увлечении она была далеко не одинока. Шел 1963 год, и множество американок собирали в супермаркетах купоны — синие, зеленые, в клеточку, все подряд; однако дамы в пиджаках с подкладными плечами не должны бы попадаться на эту удочку. А моя мать, годами обходившая супермаркеты стороной, взяла за правило хотя бы раз в день наведываться в местный сетевой универсам «Трифтимарт». (К тому времени спрос на актеров со шрамами упал, с работой стало туго, заняться ей было нечем.) Она садилась в свой «студебеккер» 1947 года выпуска и день напролет объезжала супермаркеты. На время в ней вспыхнула страсть к торговым новинкам. Месяц она увлекалась сушеным рубленым луком. Потом — пирожками с малиной фирмы «Пепперидж Фарм». Следом — замороженным рубленым шнитт-луком. Домой мама возвращалась с полными сумками, бросала их на кухне — пусть экономка разбирает, а сама, не мешкая, поднималась в спальню, к карточному столику, на котором стояло хитроумное изобретение: баночка с губкой — в помощь тем, кому приходится клеить много марок.

Я тогда жила в Нью-Йорке и узнавала обо всем от сестры Элинор; ей требовалась вся ее праведность, поскольку мамино безумие нарастало. Я тоже заподозрила неладное, когда мама неожиданно нагрянула ко мне в Манхэттен и одарила блендером с десятком скоростных режимов, который она приобрела за двадцать шесть наборов синих купонов. Мама взяла блендер с собой в самолет и всю дорогу до Нью-Йорка держала его на коленях. На следующий день в мою квартиру влезли грабители и унесли блендер вместе с гарантией. А также прихватили мою пишущую машинку, телевизор и золотой браслет. Мама поглядела на разоренную квартиру и, вместо того чтобы выйти и за шестнадцать долларов купить новый блендер, отправилась в ближайший супермаркет, где набрала продуктов на шестьсот долларов — исключительно ради пачки клетчатых купонов. Вернувшись ко мне, она принялась их клеить в специальные купонные книжечки. За этим занятием ее и застали приехавшие наконец полицейские: она сидела за столом и, хрипло посмеиваясь, лизала очередной купон. Стражи порядка — их было двое — принялись рассказывать нам уморительные, как им казалось, истории про ньюйоркцев, из чьих квартир грабители уносили из-под рождественских елок все подарки. Мы дружно выпили по стаканчику, потом еще, и четыре часа спустя мама уже распевала «Когда полночный поезд отправится в Алабаму»[24], сидя на коленях одного из полицейских, а тот легонько пощипывал ей плечико. Потом она вскочила и начала бить чечетку под песенку «Положись на Ритц»[25], но посреди номера отключилась. Отключка вышла та еще: мама подпрыгнула, отвела ноги в сторону и щелкнула каблуками, но тут глаза у нее закрылись, и она боком соскользнула на пол. Я уложила ее в постель.

— Я очень расшалилась? — спросила она, когда на следующий день я везла ее в аэропорт.

— Да нет, не очень, — буркнула я.

— Прошу тебя, скажи напрямик, — настаивала она.

Мой отец тоже изрядный оригинал, но не в прямом смысле слова. Он — характерный актер, его псевдоним — Гарри Страттон, и отец до сих пор под ним выступает. Однако, будучи характерным актером, он играл исключительно бесхарактерных персонажей: добродушных юристов, добродушных врачей, добродушных учителей. И когда ведущий актер падал духом — либо в безуспешных попытках открыть пенициллин, либо в борьбе с преступниками, либо в битве с нацистами, — мой папа с неизменным добродушием его утешал. Он, как и мама, зарабатывал кучу денег; деньги они вложили в акции «Тампакса» и вскоре разбогатели — что было очень кстати, потому что счета за лечение мамы приходили немыслимые. Она пила все больше, и в конце концов у нее вдруг жутко, огромной дыней, вспух живот. Ее положили в фешенебельную больницу для богатых и поставили диагноз: цирроз печени; врачи поцокали языками и сказали, что медицина бессильна. Еще до маминой болезни родители переехали в Нью-Йорк, и окна маминой палаты выходили на Ист-Ривер. Мама лежала и медленно умирала на глазах папы, который с нетерпением ждал конца.

— Перекройте кран! — просил он врачей, а те невозмутимо отвечали, что никакого крана нет, больная просто угасает.

Кое-кто из бывших клиентов приезжал навестить маму. Обладатели лиц со шрамами пугали медсестер, лилипуты с хохотом разъезжали на электрических креслах-каталках, но время от времени мама приходила в себя и тут же начинала строить деловые планы:

— Сдается мне, на следующем проекте нам с тобой удастся срубить сотню «кусков».

Клиентов у нее давным-давно не было, но она все талдычила про проценты со сборов да сколько можно содрать до выхода картины и сколько после.

Ей приносили обед.

— Я, пожалуй, пообедаю в кафетерии студии, — заявляла она.

Однажды мне позвонил отец:

— Давай-ка приезжай, — скомандовал он. — По-моему, это конец.

Разумеется, с этим сообщением он звонил ежедневно, но по его тону я догадывалась, что он, скорее всего, выдает желаемое за действительное; а тут почувствовала, что он, наверное, не ошибся. Я помчалась в больницу, вошла в палату: мама спит. Внезапно она открыла глаза, посмотрела на меня и говорит:

— Я только что обдурила на ремейке Даррила Занука[26], — и захрипела; я решила, что она смеется — смех у нее всегда был хриплый, — и не придала значения; но хрип и впрямь был предсмертный — мама умерла.

— Отошла мать-то, — сказала медсестра.

Не «ваша мама», а просто «мать». Я уставилась на сестру: меня ошеломила не столько мамина смерть (ее пророчили уже много месяцев, и, с точки зрения моего отца, уже заждались), сколько бесцеремонность сестры.

— Вы свою называйте «мать», — огрызнулась я, — а мою не надо.

Сестра испепелила меня взглядом, давая понять, что мой вполне естественный гнев — всего лишь дамская истерика. И накрыла мамино лицо простыней.

— Сейчас мы мать увезем, — сказала она, да так высокомерно, что я еще больше взбесилась.

— Она не ваша мать! — заорала я. — И не «отошла», а умерла. Слышите? Умерла. И увезете вы не ее, а ее тело. Так и говорите — тело. Да хоть трупом назовите — ради бога!

Сестра, оцепенев от испуга, уставилась на меня; я решила, что она ужаснулась моему поведению, но нет. В ужас ее повергло другое: за моей спиной как раз в ту минуту воскресала мама. Простыня стала плавно приподниматься — как с полтергейстом при замедленной съемке, — потом мама одним махом откинула простыню, крикнула «опа!» и упала в обморок.

— Обмерла, — сказала сестра; вот вам очередная нелогичность медиков: слово «мертвый» они употребляют только не к месту.

— Мы думали, ты умерла, — сказала я через несколько минут, когда мама пришла в себя.

— Так оно и было, — подтвердила она, тряхнув головой, будто силилась припомнить смутный сон. — Я куда-то уплывала в белом кисейном платье и черных лакированных туфельках с перепонкой. Точь-в-точь как у Малышки Снукс[27]. Мне хотелось одеться как-то более подобающе, но все приличные костюмы потребовались на другой съемочной площадке. — Она кивнула; мало-помалу память к ней возвращалась. — Я глянула вниз, а там твой отец, в руках у него хлопушка, а на ней надпись: «Смерть Бебе. Дубль один». Камера поехала. А я уплывала все дальше и дальше. Несомненно, я была мертва. Твой отец продал акции «Тампакс» и купил себе шляпу «борсалино»[28]. «Вот это фарт, — сказал он. — Мы не промахнулись». — И она с вызовом забарабанила пальцами по грудине: — Не кто другой, как я, в 1944 году сидела рядом с Бернардом Барухом[29] на званом ужине и собственными ушами слышала, как он сказал: «Покупайте то, чем люди пользуются всего один раз, а потом выбрасывают». Не кто другой, как я, в 1948 году воспользовалась «тампаксом» и, выйдя из уборной, сказала: «Проверьте, продают ли их без рецепта». И благодаря мне, а не кому-нибудь другому мы разбогатели, но теперь этот ублюдок транжирит мои деньги на смазливых дур, а я торчу в этом гойском раю в неподобающем виде. Да пошло оно все, сказала я себе и тут же вернулась сюда.

Назавтра я поехала проведать маму. Она сидела на кровати, курила ментоловые сигареты и решала кроссворд.

— Со мной случилось чудо, — объявила она. — Понимаешь, о чем я, да?

— Нет, — призналась я.

— Бог все-таки есть, вот о чем, — сказала она. — Если веришь в чудеса, то верить и в Бога — иначе нельзя. Одно вытекает из другого.

— Ничего подобного, — возразила я. — Ничуть не вытекает. С чего ты взяла, что это твое чудо произошло по чьему-то велению? Все могло произойти чисто случайно. Могло тебе присниться. А может, медсестра просто-напросто ошиблась.

Мама покачала головой:

— Я умерла. Ты бы видела, как оно там, наверху. Пушистые белые облачка, розовощекие ангелочки играют на арфах.

— На лирах, — поправила я.

— Ох уж эта мне умница — она же колледж закончила! — сказала мама.

Неделю спустя мама выписалась из больницы, подала на развод и отправилась в Нью-Мексико на поиски Бога. И она таки его отыскала. Отыскала и вышла за него замуж. Звали его Мел, и он верил, что он — Бог. Мой первый муж Чарли тогда заметил: «Если мы что и знаем про Бога, так это, что его зовут не Мел».

Мел обобрал маму, оставив ее без гроша, а заодно прихватил старинный шведский диван в стиле модерн и комплект столовых приборов, которым и очень дорожила. После этого мама опять умерла, но уже навеки.

Мне очень хотелось спросить у нее: что делать женщине, если на восьмом месяце беременности выясняется, что ее муж любит другую? По правде говоря, мама вряд ли могла бы мне помочь. Даже и добрые старые времена по большому счету мать она была никакая, разве что умела ввернуть глубокомысленное замечание, отчего ребенок чувствовал себя взрослым, умудренным жизнью и если и задумывался, то досадовал только на себя: до чего же глупо приставать к ней с такой ерундой. Если бы в ту критическую минуту я могла с ней поговорить, то, скорее всего, услышала бы в ответ раздраженное: «Все записывай». После чего она скрылась бы в кухне — жарить миндаль.

«Мужчины ведь в сущности — мальчишки, — сказала бы мама, поднимая бокал. — Не взбалтывай, а то лед разобьешь».