Оскомина

XI

Назавтра я улетела в Вашингтон. Настроение у меня поднялось: по крайней мере, есть человек, который хочет быть моим мужем. Правда, не тот, за кем я замужем, но все же лучше, чем ничего. Домой я поехала на такси. Может быть, он по мне скучал, думала я, пока машина сворачивала к дому. Может, образумился. Может, вспомнил, что любит меня. И, может, горько раскаивается. Перед домом стояла полицейская машина. Может, он умер, мелькнула мысль. Всех проблем это, конечно, не решит, но кое-какие — определенно. Конечно же, он не умер. Они никогда не умирают. Особенно если ты желаешь им смерти.

Марк сидел в гостиной в обществе двух вашингтонских полицейских. Они потягивали пиво и расхваливали его колонки. Я не устаю удивляться готовности полицейских попить пива на даровщинку. В детстве я годами смотрела, как Джек Уэбб[83] в «Облаве» решительно отказывается от пива, и всерьез уверилась, что предложить полицейскому даже чашку кофе — значит его оскорбить. При моем появлении стражи порядка вскочили, один пожал мне руку и торжественно объявил, что приехал, чтобы вернуть мне кольцо с бриллиантом. Затем вручил мне квитанцию, я ее подписала и получила от него коричневый, перевязанный бечевкой конвертик. Я вскрыла его. Внутри лежало завернутое в бумажку кольцо и письмо от детектива Нолана: «Уважаемая г-жа Самстат, отправляю вашу собственность на ваш вашингтонский адрес, так как, по словам вашего доктора, вы опять живете там. Преступника мы поймали, он сознался в содеянном, поэтому ваше присутствие в зале суда необязательно. Если когда-нибудь появитесь в Нью-Йорке, позвоните мне. Теперь я лыс». Номер телефона и подпись: Эндрю Нолан. Эндрю. Неплохое имя. Энди. ЭндиЭндиЭнди. Не надо, Энди. Пожалуйста, Энди. Да, Энди. Еще, Энди, еще. Я люблю тебя, Энди. Я стала надевать кольцо, но заметила, что бриллиант шатается в оправе. Дурной знак. Меня уже тошнило от примет. Я показала Марку: камень еле держится. Он сердито взглянул на меня. Еще один дурной знак.

Полицейские удалились; сверху с криком «мамочка, мамочка!» кубарем скатился Сэм и прыгнул мне на колени.

— Вчера звонила Телма, — говорит Марк. — Она на тебя очень сердита. И я тоже.

— Мамочка, где ты была? — спрашивает Сэм.

— В Нью-Йорке. Но я вернулась.

— Она вчера обедала с Бетти, — продолжает Марк, — и Бетти с твоих слов сказала Телме, что у нее герпес.

— Я про герпес не говорила, — возражаю я.

— Ну, что-то подобное точно ляпнула, — упорствует Марк.

— Я сказала, что у нее заразная болезнь.

— Словом, Телма на тебя злится, — говорит Марк.

— Она злится на меня! Чья бы корова мычала! — Всю жизнь я ждала случая ввернуть «чья бы корова мычала», наконец-то он представился. — Уж точно: чья бы корова мычала, а ее бы молчала. И вот что, ты, подонок, предупреди свою Телму: если она и дальше будет сюда звонить, я скажу Бетти, что у нее триппер. То-то будет срам.

— Трам-пам-пам, — подхватил Сэм и захлопал в ладоши.

— И еще слух распущу, — говорю я: — Угадайте, у какой немыслимо долговязой вашингтонской светской львицы стыдная болезнь, но имейте в виду: речь не о карьеризме.

Марк выскочил из гостиной, хлопнув дверью.

За окном взревел двигатель, машина уехала.

Я почитала Сэму книжку, но мысли мои были далеко. Когда же все это перестанет меня мучить? Хватит ли сил выдержать? В моей жизни осталось одно-единственное светлое пятно — мой малыш, но даже на нем я не могла толком сосредоточиться. Меня ранили в самое сердце. Ранили в мозг, а на ум мне приходят лишь избитые фразы о ране в самое сердце. Я знаю: есть женщины, которым все это известно не понаслышке, но, пока страсти не улеглись, они держат язык за зубами, самообладание не изменяет им и в самую трудную минуту, даже если они оказываются лицом к лицу с соперницей на званом обеде, или в супермаркете, или на зимней распродаже в «Сакс яндел», — но я определенно не из их числа. Однажды на вечеринке моя мать увидела, как отец целуется с какой-то гостьей; она запомнила это на всю жизнь и, напившись, непременно припоминала ему тот случай. Один поцелуй — подумаешь, дело! Как бы она отреагировала, если бы она вынашивала ребенка, а он в это время завел бы полноценный роман?

Я понимала: в том, что произошло, Телма не виновата. Моей подругой она никогда не была. Мы даже ни разу не сходили вместе обедать. Я давно перестала верить в якобы присущую всем женщинам непостижимую, почти сестринскую преданность друг другу. И при всем при том я ненавидела Телму всеми фибрами моего разбухшего тела. Ненавидела за то, что она превратила Марка — мужчину, которого я когда-то полюбила, — в холодного, жестокого, чужого человека. Казалось, он стал ее зеркальным отражением и обращался со мной точно так же, как Телма со своим мужем Джонатаном.

Я сразу представила себе ближайший званый ужин в Вашингтоне, на который пригласят и нас четверых. Телма, разумеется, будет привычно изображать светскую даму: протянет руку, точно английская королева, мол, она готова подправить пошатнувшиеся отношения с непокорной колонией, затем лицемерно похвалит мою черную шматту, из которой я не вылезаю с пятого месяца беременности.

«Ах, Рейчел, — скажет она, — я всякий раз восхищаюсь: это платье тебе так идет!» Мне страшно хотелось вести себя при этом благовоспитанно. Держать язык за зубами. Пропускать все мимо ушей. А больше всего мне хотелось показать, до чего я невозмутимая и уверенная в себе и досадую на Телму не больше, чем на старую жвачку, на которую ненароком наступила. Увы, этого мне не дано.

А что будет, когда все всё узнают? Когда эта малоаппетитная каша станет притчей во языцех? И мы, все четверо, превратимся в объект насмешек и сплетен или в тех, кого Уолтер Уинчелл[84] называл «неприглашаемыми». Слепить распадающийся брак и без того трудно, ну а когда становится известно, что он «под угрозой», к нему относятся с такой же опаской, как к диагнозу «рак».

Я увела Сэма в кухню и препоручила его Хуаните. Потом черным ходом поднялась в кабинет Марка. Дверь, как я и предполагала, была открыта. В спешке он забыл ее запереть. Я села на стул возле письменного стола и вынула из ящика папку с телефонными счетами. Так оно и есть: там было все — и счета за местные разговоры с домашнего телефона, и за майские звонки во Францию, и за звонки на Мартас-Виньярд[85] в августе. Я вытащила счета «Америкэн экспресс». (Интересно, как действовали в подобных ситуациях мазохистки прежних времен, до изобретения кредитных карт?) Просмотрела квитанции: отель «Мариотт» в Алегзандрии, отель «Плаза» в Нью-Йорке, «Риц-Карлтон» в Бостоне. И цветы — прямо-таки клумбы цветов.

Я чувствовала себя героиней пошлого романа; мало того, даже знала, какого именно пошлого романа: «Все самое лучшее»[86]. Но мне хотя бы не пришлось копаться во всякой дряни — просто не потребовалось. Первые цветы были посланы в сере-

дине марта. Середина марта… И вдруг я вспомнила: в середине марта на атомной электростанции, что на острове Три-Майл[87], случился перегрев реактора; я тогда перепугалась: ветер дул в нашу сторону и нес с собой радиоактивный воздух; я собрала Сэма и уехала с ним в Атланту — там у меня была запланирована презентация. Долгие годы Марк отчитывал меня за полное отсутствие интереса к политике; и вот я ею заинтересовалась, причем настолько, что уехала из дому; и куда же этот интерес привел? Меня с Сэмом он привел в Атланту, а моего мужа и Телму — в постель. Вот куда заводит политика. Это мне урок.

Я рассовала бумажки по папкам и задвинула ящик. Посидела, тупо глядя в окно. На столе лежала развернутая газета. Я покосилась на нее и вспомнила, что еще не видела сегодняшнюю «Вашингтон пост». Я присмотрелась — номер не сегодняшний, а воскресный, тетрадка объявлений о купле-продаже недвижимости. У меня свело живот, я с трудом перевела дух. Открыла газету на рубрике: «Жилые дома — округ Колумбия». Марк тщательно ее проштудировал: все дома с четырьмя или больше спальнями в приличных районах на северо-западе Вашингтона были отмечены галочками. Голова закружилась, я закрыла глаза: может, пройдет? Стало быть, они подыскивают себе дом. А чему я, собственно, удивляюсь? Выбирают же они себе блейзеры и диваны, значит, и выбора жилья ждать недолго. Приглядевшись, я заметила кое-где на полях краткие пометы. Адреса. Сведения о помещениях для прислуги. В одном из домов, похоже, имеется бассейн.

Я вернулась на кухню, Сэм обедал, и я посидела с ним. Четырнадцать раз спела ему песенку про паучка. Сэм пошел спать, а я попросила у Хуаниты машину, сказала, что ненадолго, и покатила в Кливленд-Парк[88], где жили Райсы. Проехала мимо их особняка. Шторы на окнах задернуты; видимо, никого дома нет. Через полквартала поймала себя на мысли: а не рвануть ли в Алегзандрию. Ворваться к ним в «Мариотт» с банкой инсектицида. И тут увидела нашу машину. Я ударила по тормозам и дала задний ход. Машина, несомненно, наша. Я припарковалась, вышла и заглянула в салон — сзади было приторочено детское сиденье. В ту минуту это показалось мне верхом непотребства: Марк впутал в свою интрижку даже детское сиденье.

Я подошла к дому в поисках признаков жизни. Просторный деревянный дом, обсаженный кустами рододендронов и азалий. Я пересекла лужайку и попыталась заглянуть в щелку под шторой, но кусты мешали подойти к окну вплотную. Я старалась двигаться бесшумно, но под ногами хрустели палые листья и сухие ветки. Внезапно я споткнулась и упала. И поняла, что вывихнула лодыжку; на миг я решила, что еще и растянула мышцы живота, но вскоре живот перестал болеть. Я огляделась: на что же я наткнулась? Оказывается, дом обнесен проволокой. Я решила выяснить, куда она ведет, свернула за угол и ахнула: под рододендроновым кустом прямо на земле ничком лежал человек. Джонатан Райс. Что, если он мертв, подумала я, но он вдруг дернул ногой. А ведь за последние два часа, подумала я, мне уже дважды казалось, что двое, причем совершенно разных мужчин, мертвы, и не могла решить, в каком из этих двух случаев ошибка огорчила бы меня больше?

Джонатан все лежал под кустом, из ушей тянулись провода наушников. Он повернулся и, почти не мигая, уставился на меня. Потом снял наушники и сел.

— Знаешь, — говорит он, — про герпес ты зря ляпнула. Телма ведь очень хорошо к тебе относилась.

— А теперь нет, — говорю я.

— Теперь нет, — подтверждает Джонатан. — Она на тебя очень злится. Сейчас они подыскивают дом. Нашли что-то подходящее на Двадцать первой улице; правда, Телма полагает, что им нужно пять спален, а Марк считает, что можно обойтись четырьмя.

Интересно, подумала я, кто же занимается Ближним Востоком, пока Джонатан шпионит в кустах, но он опять надел наушники и покачал головой:

— Они намерены без проволочки купить дом, — говорит он, — привести его в порядок, дождаться, когда ты разродишься, и через несколько месяцев переехать туда. Марк рассчитывает добиться совместной опеки над детьми.

У меня снова захватило дух, я прижала руку к животу.

— Что с тобой? — спрашивает Джонатан.

— Да зацепилась ногой за твою проволоку и упала; похоже, растянула мышцы живота.

Каждые несколько минут Джонатан давал мне сводку: что-то про банковский кредит, который Марк с Телмой намеревались взять на покупку жилья, и при этом Джонатан не упустил возможности детально просветить меня насчет растущей процентной ставки, а у меня вдруг снова разболелся живот.

— Джонатан, — говорю я.

В ответ он приложил палец к губам, будто в доме происходят события космического масштаба.

Я сдернула с его головы наушники:

— Джонатан, я рожаю.

Что было дальше, я помню смутно. Помню, что Джонатан встал с земли и ринулся в дом. Помню, что несколько минут спустя появился Марк. Помню, как мы ехали в больницу — я упрекала Марка за то, что он подыскивал жилье, он упрекал меня за то, что я шпионю за ним, причем на чужой территории. Помню родильную палату, в которой неожиданно появился Марвин, мой акушер-гинеколог. Он немедленно взял дело в свои руки. Марвин — профессор, поэтому он попутно объяснял ход родов группе интернов: роды преждевременные, плод находится в поперечной позиции, и ждать, что он повернется, крайне рискованно; следовательно, опять показано кесарево сечение. Есть вопросы? Один интерн поднял руку.

— Я с удовольствием читаю вашу колонку, — сообщает он Марку.

Интерны вышли.

— Ваш муж может остаться, — говорит Марвин. — Вообще-то посторонним присутствовать на операции не положено, но мы незаметно проведем его в родильную.

Марвин был страшно доволен собой: он может предоставить этой милейшей паре, с которой он на дружеской ноге, возможность вместе участвовать в рождении второго ребенка. Но сейчас это уже не та пара, вертелось у меня на языке; та была у вас в прошлом году. В этом году все переменилось. В этом году мой муж стал мне чужим. Не позволяйте этому чужаку смотреть, как меня будут потрошить.

Анестезиолог сделал мне укол в спину, я ждала, когда подействует эпидуральная анестезия. Марк стоял рядом. Первая схватка. Две подряд. Три. Затем боль притупилась, стала слабее, еще слабее; мне чудилось, что я превратилась в русалку и вместо ног у меня холодный бесчувственный хвост. Пока меня везли в родильную палату, я смотрела на попискивающий монитор.

— Расскажи мне, как Сэм появился на свет, — прошу я Марка.

Он смотрит на меня.

— Доктор сказал: «Что-то тут неладно». Вот с этого места, помнишь?

Марк кивает:

— Врач вывел меня из родильной палаты и сказал: «Что-то тут неладно: сердце почти не прослушивается». Мы с ним вернулись к тебе, и он сказал, что ребенок в тяжелом состоянии. А ты спросила: «Что, наш малыш умрет?»

Этот рассказ я слышала уже десятки раз.

— Доктор ответил: «Медлить нельзя, сделаем кесарево сечение». И тебя увезли. Ты держалась очень мужественно. А я был в ужасе. Всю операцию просидел в комнате для посетителей; помню, какой-то тип напротив меня лопал пиццу с колбасой. Через пятнадцать минут из операционной вышел доктор, провел меня в родильную палату, и я увидел Сэма — он как-то потешно попискивал. Они дали мне его подержать, и тут ты очнулась и спросила: «Это наш малыш?» И я положил его тебе на живот. А сам притулился рядом с вами.

У меня брызнули слезы:

— Какой был замечательный день.

— Чувствуете что-нибудь? — спрашивает врач. Он имел в виду скальпель.

— Да, — отвечаю я, — немножко.

И отвернулась от Марка. Сестра утерла мне мокрое от слез лицо и говорит: «Держитесь, все будет хорошо». В операционную вошел педиатр — наш педиатр. Когда родился Сэм, он нам сказал: «Если вы хотите, чтобы я стал вашим педиатром, давайте заранее договоримся: когда будете мне звонить, не начинайте с извинений. Чтобы я не слышал фраз типа „простите за беспокойство“. Или „возможно, это сущая ерунда“. Раз уж вы решили позвонить, значит, мне надо вас выслушать. Понятно?» Мы с Марком сидели в кабинете, на руках у нас был маленький мягкий сверток, мы гордились и собой, и нашим малышом, и даже словоблудием педиатра. Новоиспеченные родители, мы смотрели на всех свысока. Для обоих это был второй брак. Все заскоки остались в прошлом; наши дети будут расти в любви и радости, в достатке и с необходимой обслугой. У дочек будут игрушечные ружья, а у сыновей — куклы.

После рождения Сэма я не раз думала: никто никогда не говорил мне, как сильно я буду любить своего ребенка; а теперь я поняла и кое-что другое, о чем тоже никогда не говорят: ребенок — это граната. Родив ребенка, вы взрываете свой брак — когда пыль осядет, он изменится, станет не таким, как раньше. Не обязательно лучше, не обязательно хуже; просто другим. Этого вам никогда не прочесть в бесчисленных, слащавых до идиотизма статейках о распределении обязанностей по воспитанию ребенка, и уж тем более там нет и словечка о том, что после рождения малыша борьба супругов за верховенство в семье продолжится уже на новом поле брани. К примеру, ребенок проснулся среди ночи, а ты, вместо того чтобы немедленно вскочить с постели, лежишь и соображаешь: чья очередь вставать? Если твоя, то вставай: если же его, почему он все еще дрыхнет, а ты уже проснулась и прикидываешь, чья очередь вставать. Кормлением теперь занимаются оба: она кормит, а он составляет ей компанию. И к врачу ребенка везут оба: один везет, а другой едет, чтобы первый не обижался, что это дело свалили на него. Сегодня родители бьются за право первым дать малышу настоящую еду, и оба старательно увиливают от обязанности менять подгузник, сокращать количество сладостей в рационе ребенка или настаивать на соблюдении правил поведения.

Об этом никто никогда не рассказывает; впрочем, даже если бы и рассказывали, мы вряд ли прислушались бы. Мы же такие умные. Такие взрослые. Такие счастливые. И все у нас под контролем.

— А теперь чувствуете? — спрашивает врач.

— Нет.

Он уже резал меня. Но было это где-то далеко-далеко. Прошла минута. Две. Хоть бы с ребенком все обошлось… Ну пожалуйста, пусть все будет хорошо. Я открыла глаза и увидела медсестру, она шла к педиатру, а в руках у нее был младенец — влажная головка, слипшиеся черные прядки волос. И худая, кожа да кости, ручонка. Длинные худые ноги. Шевельнись. Пожалуйста, шевельнись. Нога чуть дернулась. Звук, напоминающий тихое покашливание. Едва слышный плач.

Натаниел.

Я закрыла глаза.

С ребенком все в порядке, доносится до меня.

В порядке. Все будет хорошо.

Итак, Натаниел родился раньше срока. Но он в этом не виноват. Во мне что-то умирало, и ему надо было срочно выбраться на свет.