Оскомина

VII

— Тут он, ваш муж, — сообщила Люси Мей Хопкинс, открыв дверь отцовской квартиры, и закатила глаза.

Сорок лет назад Люси отказалась от всех мужчин ради Иисуса Христа и понять, почему женщины не следуют ее примеру, не могла. Я вошла в гостиную. Марк сидел на кушетке и читал Сэму книжку. Увидев меня, он кивнул и продолжил читать. Я обратила внимание на блейзер, наброшенный на спинку кресла. Новехонький блейзер. Этот человек разбил мне сердце, а потом отправился покупать новый блейзер! К моей досаде, блейзер был отличный. Я пощупала его.

— «Бритчес», — проронил Марк.

«Бритчес» — это магазин в Вашингтоне, где Марк покупает одежду. Человек разбил мне сердце, затем пошел и купил себе новый блейзер, а при встрече первым делом сообщает, где он этот блейзер купил!

Марк закрыл книжку, послал Сэма на кухню за печеньем. Поднял на меня глаза и сказал:

— Я хочу, чтобы ты вернулась.

Я помотала головой, но не потому, что отказывалась вернуться, просто подумала: неужели ему больше нечего мне сказать?! И ни слова о Телме. Ни слова о том, какую он сделал глупость. Ни намека на раскаяние. Видимо, так, по его понятиям, проявляется выдержка. А может, дело не в этом. Скорее всего, не в этом. Я все еще мотала головой. И не могла остановиться.

— Я тебя люблю, — сказал он. Ленивец[53] и тот вел бы себя более пылко. — Хочу, чтобы ты вернулась. Без тебя дом не дом.

— Если ты намерен с ней и дальше встречаться, даже не подумаю, — говорю я.

— Я не намерен с ней встречаться, — говорит Марк.

Долгая пауза. Я ждала, что он возьмет меня за руку или коснется щеки. Ничего подобного. Не вздумай соглашаться, Рейчел, — приказываю я себе. — Так дело не пойдет. Зачем тебе вообще — тем более дома — человек, который просит прощения, но при этом не считает нужным хоть как-то выказать нежность, пусть даже притворную. Скажи твердо: нет. Скажи ему: чтоб ты сдох! Тресни его по башке одной из жутких отцовских ламп, да так, чтобы осколки посыпались. Уйди на кухню и придумай, как вмиг приготовить вафли. Сделай же что-нибудь!

— Понимаю, тебе тяжело, — говорит Марк. — Но и мне, поверь, не легче.

И он заплакал. Чтобы Марк заплакал?! Я не верила своим глазам. Мне казалось, что если кому и было положено плакать в этой сцене, то, конечно же, мне. Он просто-напросто украл мою роль.

— Как же мне больно, — бормочет он.

В последние годы много писали том, что мужчины слишком редко плачут. Психологи полагают, что слезы действуют благотворно, что это признак зрелости мужчины, его способности к сопереживанию; если же в детстве мальчику внушить, что плакать недостойно мужчины, то, повзрослев, он не сумеет справиться с болью, горем, с тяжелым разочарованием, с любыми чувствами.

А я об этом хочу сказать вот что. Во-первых, я всегда считала, что благотворное действие слез преувеличено: женщины слишком часто плачут, и едва ли мы обрадуемся, если плакать станут все подряд. Во-вторых, берегитесь плачущих мужчин. Да, они способны на тонкие чувства, на сопереживание, но главным образом их тонкие чувства направлены на самих себя, и сопереживают они лишь самим себе.

Но тогда я этого еще не знала. А если бы знала, возможно, осталась бы в Нью-Йорке со своими жалкими мечтами о детективе Нолане и о том, как приготовить копченую лососину шестью способами. И на что же я решилась? Поглядела на Марка — в ту минуту прямо-таки воплощение скорби — и дрогнула. Что поделаешь, не могу я спокойно смотреть на плачущего мужчину. На плачущих женщин тоже смотреть не могу; впрочем, это зрелище довольно редкое, за исключением моей собственной зареванной физиономии в зеркале. Возможно, вы считаете, что я чересчур часто лью слезы, особенно если учесть, что я не выношу вида слез, но хочу заметить: теперь я плачу гораздо меньше. В юности я запросто могла разрыдаться, если продавец в скобяной лавке мне нагрубил.

— Ладно, — говорю я Марку. — Я вернусь.

— Хорошо, — отвечает он и перестает плакать. — Тогда снова надень то кольцо.

Я качаю головой.

— Бога ради, Рейчел, надень же кольцо!

— Я его отдала.

— Что-что? — спрашивает он.

— Отдала.

— Кому?

— Выставила на аукцион — где продают вещи знаменитостей.

— Это что, шутка?

— Да, — говорю, — и, учитывая все обстоятельства, довольно удачная.

— Ну же, надень его, — настаивает Марк.

— Это шутка лишь отчасти.

— В какой же именно части? — говорит Марк. Вообще-то ему нравилось, что я могу шутить в самых неблагоприятных обстоятельствах, но тут ему стало явно не до шуток.

— Насчет участия в аукционе, — говорю. — А что я его отдала — вовсе не шутка.

— Значит, ты отдала то кольцо, — тупо повторяет Марк.

— Не по своей воле.

— У тебя его отняли? — предполагает он.

— Да.

— Хочешь, чтобы я угадал кто? — спрашивает он.

— Всю мою группу ограбили.

— Вот смеху-то! — И Марк расхохотался. — И кто, член группы или кто-то посторонний?

— Посторонний. И ничего смешного тут нет, — говорю я. — Этот тип приставил ствол к моей голове.

— Тебе это смешным не кажется, а мне, извини, очень даже кажется, — говорит Марк. — Пожалуй, из этого выйдет неплохая колонка.

И он закивал головой — неторопливо, в ритм своим мыслям, это помогает ему обдумывать новую статью. Марк пишет по три статьи в неделю, большей частью о политике, но нередко и на житейские темы. Временами мне казалось, что я живу с каннибалом: любой эпизод из жизни семьи Марк выворачивал наизнанку, раздувал так, чтобы из пустяка состряпать статью слов на 850 для своей завтрашней колонки. Бывало, когда он никак не мог подыскать сюжетец для статьи, за ужином он лихорадочно озирал столовую: может, солонка с перечницей подскажут тему? Или салфетница? Или кухонный комбайн?

— Ты замечала, как трудно очистить крутое яйцо? — к примеру, спрашивает Марк.

— Разумеется, — отвечаю я.

— Как считаешь, в этом что-то есть?

Или:

— Тебе не кажется, что английские маффины уже не такие вкусные, как раньше?

— Пожалуй, — соглашаюсь я.

— Как думаешь, тут есть за что зацепиться?

Мне и в голову не приходило отсиживаться в сторонке, я обожала выискивать темы для будущих статей мужа. Я приносила домой истории про охранников парковок и супермаркетов — вдруг они пригодятся. Теперь я, кажется, понимаю, почему у меня часто возникало ощущение, что с тех пор, как я вышла замуж, со мной ничего не происходит: да ровно потому, что, как только что-то случалось, Марк немедленно сочинял об этом колонку, и мне чудилось, что все произошло не со мной, а с ним. Видели бы вы его статью об убийстве мистера Эбби! А ведь это было мое убийство, я к нему была лично причастна, он же его у меня стибрил и сделал из него эссе о гомосексуалистах и городской преступности, а Лига борьбы за права секс-меньшинств нас всех чуть не поубивала. Он вторгался даже в жизнь Сэма. Сэму только-только исполнилось два годика, а уже 109 газет напечатали статью его папочки о том, как сынок проглотил жидкость для снятия лака с ногтей; заметка о его первой в жизни потере — скончавшейся аквариумной рыбке — даже вошла в антологию, выпущенную издательством Оксфордского университета. И когда Сэм вырастет и задумает написать повесть о своем детстве — дудки, все уже описано.

— Не вздумай состряпать колонку про ограбление моей группы, — говорю я.

— Почему бы и нет?

— Потому что это произошло со мной, — бросаю я. — К тому же это ужас что такое.

— Прости, прости, — говорит Марк. — Он тебя ударил?

— Руку мне выкрутил…

— Покажи папочке, где болит.

— Замолчи, — говорю я.

И вдруг, помимо собственной воли, улыбаюсь. Марк тоже расплывается в улыбке.

— Я куплю тебе другое кольцо, — обещает он.

— У нас на это нет денег, — возражаю я.

— Что правда, то правда, — соглашается Марк. — У нас их не было даже на то, чтобы застраховать кольцо.

Мы переглянулись.

— Все одно к одному, — подытоживаю я.

— Ты о чем?

— О том, что кольцо было символом счастья, а теперь все переменилось, так что оно и к лучшему, что кольца нет, не то оно напоминало бы о былом.

— Ненавижу, когда ты так говоришь!

— Знаю. Ты все еще ее любишь?

— Не будем об этом, — роняет он.

— Но ты ведь больше не собираешься с ней видеться?

— Я же сказал.

— И вы с ней больше не поедете к той гватемальской переперченной пицце? — упорствую я.

— Рейчел…

— Просто ответь — да или нет?

— Сказал же я тебе: встречаться с Телмой больше не буду, а раз так, то и ездить с ней к доктору Валдес не буду.

— Вот и хорошо, — говорю я.

— Телма все равно не верит в эту фигню, — добавляет Марк.

— И я бы не стала. Да и с чего мне вообще пришло бы в голову обращаться к пережаренной лепешке, именующей себя психоаналитиком.

— Рейчел…

— Да?

— Если выедем прямо сейчас, успеем на последний самолет.

Последний самолет регулярных рейсов «Истерн эрлайнз» вылетает из Нью-Йорка в Вашингтон в девять часов вечера. Пока мы с Марком не были женаты и жили порознь — он в Вашингтоне, я в Нью-Йорке, — у нас не было возможности ссориться поздно вечером, поскольку не получалось хлопнуть дверью и уйти к себе домой. Мне даже нравилось, что наша совместная жизнь и реакции каждого зависят от расписания авиарейсов; мне и в самом деле очень многое нравилось в этой челночной авиалинии. Правда, комфорт и любезность персонала оставляли желать лучшего. Но кое-что там было на высоте. Самолеты, к примеру, всегда вылетали вовремя, и ровно через час ты уже на месте. Билет можно было купить в любой момент, бронировать его не требовалось. Обстановка там была деловая, пассажиры — тоже люди деловые, солидные. Никому из них и в голову не приходило прогуляться по салону просто так. Ни один из них не путешествовал ради удовольствия. Нет, они перемещались из одного офиса в другой, находящийся в другом городе. Каждый имел при себе портфель. Все были одеты строго и дорого: серьезные, успешные люди. Теперь пассажиры «Истерн эрлайнз» кажутся мне почти идеальным воплощением пуританских традиций: истинная добродетель — в выносливости, умеренности и скромности. Очень правильно, думала я, что одни самолеты этой авиалинии летают из Нью-Йорка в Бостон — колыбель пуританства, а другие из Нью-Йорка в Вашингтон, где те, кто вырос в пуританских традициях, вознаграждены, поскольку теперь в их власти принуждать всю страну блюсти их ценности. Мне очень нравилась суровая аскетичность транспорта, который доставлял меня к Марку, что-то в этом было восхитительно романтичное. Я старалась не выделяться среди прочих пассажиров: одевалась, как все, и, как все, непременно брала с собой «Нью-Йорк таймс», «Вашингтон пост» и «Уолл-стрит джорнэл». Правда, мои попутчики летали по делам, а я — к Марку.

И однажды, когда мы с Марком совершали очередной такой перелет, он сделал мне предложение. В то время он пару раз в неделю просил меня выйти за него, но на борту самолета — впервые.

— Сейчас у тебя есть шанс сказать. «да» на борту «Истерн эрлайнз». Упустить такой шанс — грех, — говорит он.

— И смех и грех, — говорю я. — Мой ответ — нет.

— Тебе бы только словами играть.

— Нет, — повторяю я.

— Другого такого шанса не будет, — предупреждает Марк. — Я и дальше буду предлагать тебе руку и сердце, но на борту «Истерн эр» — больше никогда.

И я согласилась.

Наши друзья Сигелы подарили нам на свадьбу десять акций «Истерн эрлайнз». Ха-ха. Сначала стоимость авиабилета поднялась до пятидесяти долларов, потом до пятидесяти четырех, а затем и до пятидесяти восьми.

И Артур Сигел сказал:

— Вы везунки: познакомились до того, как билеты подорожали. Никакой перепих не стоит ста шестнадцати долларов с носа.

Ха-ха. Я перебралась в Вашингтон, у нас родился Сэм, и Артур сказал: чем черт не шутит, возможно, денег, которые я сэкономила на перелетах, даже хватит Сэму на памперсы. Ха-ха. Шуточки про челночные рейсы. Не сказать, чтобы очень смешные, но уж какие есть.

Что там объяснять — попробуйте помотаться туда-сюда на аэроэкспрессе с грудным ребенком. Не обязательно на челночном рейсе — на любом, но непременно с грудным ребенком, и вы поймете, каково жилось прокаженному в четырнадцатом веке, а уж на борту шаттла почувствуете себя парией. И немудрено: остальные пассажиры, сплошь в деловых костюмах, косятся на вас, будто ждут, что вашего малыша вот-вот стошнит на конспекты их речей. Раньше, когда я доставала золотую кредитку «Америкэн экспресс», они смотрели на меня с уважением, но теперь не в силах скрыть презрения ко мне и моим запасам Надежных Памперсов.

Попробуйте полететь на «Истерн шаттл» с грудным ребенком и вдобавок с мужем, которому вообще не до вас. Едва мы приехали в терминал аэропорта «Ла-Гуардия», Марк мгновенно испарился: отправился к газетному киоску за свежей прессой, а также звонить в редакцию — не дай бог, болтаясь в Нью-Йорке по каким-то пустяковым делишкам, он пропустит важные события. Я встала в очередь на посадку. Сэм притомился и закапризничал, я взяла его за руку и, держа другой рукой дорожную сумку и объемистый пакет с памперсами, попыталась заполнить посадочный талон огрызком карандаша; при этом с меня тут же слетели очки, а когда я наклонилась, чтобы их поднять, из кармана выпала пачка крекеров. Мужчина, стоявший за мной, поднял крекеры и изъявил готовность мне помочь. Я едва не расплакалась. И заплакала бы, но испугалась, что тогда очки снова съедут на кончик носа. Мужчина был темнокожий, с очень приятным, но незнакомым иностранным акцентом. Я с благодарностью вручила ему пакет с памперсами, и он понес мой багаж к транспортеру. Потом вернулся ко мне, и я заметила на его улыбающемся лице три подкожные кисты — маленькие бугорки, вроде тех, что не позволяют Роберту Редфорду стать уж слишком неотразимым. У меня в голове заклубилась куча вопросов: согласился бы он удалить кисты, если бы мы поженились? Смогла бы я жить с человеком, который говорит с сильным акцентом? Откуда он родом, и как его родня отнеслась бы к его женитьбе на еврейке? Не принято ли у него на родине — поди знай, где она, — называть евреек жидовками?

— А вы откуда? — не удержалась я.

— Откуда? — переспросил он.

— Из какой страны, — пояснила я.

— Мой штрана, — заулыбался он, — ошен карасыфый.

Я закивала головой. Он покивал в ответ. Я продолжала кивать. Он тоже. Все, хватит мечтать о муже-иностранце. Хватит предаваться матримониальным фантазиям при виде первого встречного.

Оставив Марку место возле окна, я села у прохода, а Сэма посадила между нами. Через пару минут Марк вернулся и вручил мне ранний выпуск «Дейли ньюс». Первую страницу украшала фотография Ванессы на пороге полицейского участка; выглядела Ванесса сногсшибательно. На следующей странице была напечатана история ограбления группы весьма известных людей. Меня там назвали «автором кулинарных книг», что меня раздражает: все-таки я пишу не просто кулинарные книги; зато не назвали беременной писательницей кухонного жанра, чуть не спятившей оттого, что ее муж влюбился в великаншу, — и на том спасибо. Если верить статье, Сидни и Дэн лишь в участке узнали фамилии друг друга и вдобавок обнаружили, что они — дальние родственники. Для меня осталось загадкой, к чему эти подробности читателям «Дейли ньюс», зато я не сомневалась: теперь мои сотоварищи будут часами судить и рядить, что их родство может значить. Вообще-то, я все больше склонялась к мысли, что нашу группу лучше бы навсегда распустить, иначе весь следующий год мы будем бесконечно обсасывать ограбление, и времени обсудить, что происходит в жизни каждого из нас, попросту не останется. Интересно, а Марк читал эту статью, подумала я и тут же поняла, что спрашивать его не буду: он использует ее, чтобы поиздеваться над моими потугами решать свои проблемы с помощью психоанализа. Я-то ведь над его потугами издевалась. Я повернулась к мужу. Он углубился в «Каса вог»[54], делая вид, что меня тут нет: сидит рядом какая-то горемыка, не сумевшая даже повременить с очередной беременностью, и понятия не имеет, как ей повезло — ведь рядом с ней крупный вашингтонский журналист, который пытается вникнуть в тонкости квартирного дизайна. Но главная фишка была впереди. По проходу уже шла стюардесса, собирая с пассажиров деньги за билеты. Обычно мы с Марком делили все расходы поровну. Я всегда платила за себя. Мы хорошо зарабатывали и общие траты делили пополам. Но вам не кажется, что в тот знаковый вечер Марку следовало бы заплатить за нас обоих? Как бы не так.

Я уставилась на него, собираясь с мыслями, но тут впереди, над спинкой кресла возникла голова Мег Робертс.

— А я надеялась увидеть вас позавчера у Бетти, — говорит она.

— Оплатите, пожалуйста, билет, — раздается надо мной голос стюардессы.

Я нашарила в сумке кредитку, протянула стюардессе.

— У Бетти? — переспрашиваю я.

— Она же отмечала день рождения, — объясняет Мег.

— О Боже! — И я посмотрела на Марка. Он покачал головой: тоже забыл. В тот день я ревмя ревела в Нью-Йорке, он трахался, как кролик, в Вашингтоне, и мы оба забыли, что Бетти пригласила нас на вечеринку — ей исполнилось тридцать девять лет. Единственный способ вымолить у Бетти прощение — рассказать ей, почему так получилось. Но тогда все поголовно будут знать, что мое замужество потерпело крах, а этого мне вовсе не хотелось.

Мне, например, доподлинно известна вся подноготная о семейной жизни Мег Робертс. Мег под большим секретом рассказывает все своей подруге Энн, та делится с Бетти, а уж она — со мной. Я знаю, что Мег Робертс спит с кандидатами в президенты, а ее муж — с секретаршами пресс-секретарей кандидатов в президенты. И, судя по всему, оба вполне счастливы.

— Как отметили, хорошо? — спрашивает Марк.

— Замечательно, — говорит Мег, и ее голова скрывается за спинкой ее кресла.

На самом деле застолье в Вашингтоне замечательным быть не может. После получаса разнообразных аперитивов вы оказываетесь в многочасовой ловушке: вас сажают между двух чрезвычайно влиятельных господ, полагающих, что раз уж вам повезло стать их соседкой, вести беседу — ваша забота. Вы обязаны расспрашивать их обо всем. О переговорах по сокращению стратегических вооружений. О лоббистах закона о свободной продаже огнестрельного оружия. Об их избирательных округах. О грядущих выборах. Но вот ужин подходит к концу, и все разъезжаются по домам. Я не устаю изумляться тому, что женщины вроде Мег Робертс все же умудряются отыскать в Вашингтоне каких-никаких партнеров для постельных утех; впрочем, Мег Робертс явно знает способы разговорить и расшевелить здешних мужчин, просто мне они не известны.

Сэма стошнило на Марков новый блейзер.

Марк чертыхнулся.

— Извини, — бросаю я.

Сэм заплакал. Запах рвоты поплыл по салону, из соседних рядов послышался ропот, готовый перейти в шиканье. А там, чего доброго, забьют насмерть шариковыми ручками.

— За что, собственно, я извиняюсь? — говорю я. — Я ни в чем не виновата.

— Верно, — соглашается Марк. — Извини.

— Ты тоже не виноват, — говорю я.

— Да я кругом виноват.

— Если бы ты и правда так думал, то оплатил бы мой билет.

Я подхватила Сэма и направилась в туалет. А Марк принялся оттирать блейзер носовым платком.

— Этот блейзер ты покупал вместе с Телмой Райс, так? — бросаю я, уходя. Ответ меня не интересовал. Когда Марк влюбляется, он сразу же обновляет свой гардероб под нежным взглядом очередной возлюбленной. Порой мне казалось, что половину нашей с ним жизни я провела в примерочных мужской одежды, где малорослые седые портные, стоя на коленях, делали мелком отметки на отворотах его новых брюк.

В уборной я положила Сэма на крышку унитаза и начала переодевать. В самолете сиденье унитаза такое маленькое, что даже молочного поросенка не очень-то переоденешь. Пока я меняла Сэму комбинезончик, маечку и памперс, голова его то и дело скатывалась с сиденья. Закончив, я глянула на себя в зеркало: вдруг я постарела, посерьезнела или помудрела? Нет, просто очень устала. Итак, я возвращалась домой. Возвращалась вместе с мужем. Я любила мужа. Нью-Йорк — прекрасный город, но что такое город по сравнению с моей семейной жизнью? Все, конец щавелевому супу. Никогда бы не подумала, что мой брак выдержит супружескую измену, а вот, поди ж ты, выдержал. До чего наивно было думать, что со мной такое никогда не случится. Говорят, что все супружеские пары проходят через нечто подобное. От хоровода этих избитых фраз у меня закружилась голова. Я опустила Сэма на пол туалета, и меня тут же вырвало. Командир самолета по громкой связи объявил: вскоре посадка в Вашингтоне, наш самолет начинает снижение. Ну, вот и все, подумала я. Вытерла лицо и вернулась на свое место.