Оскомина

XIII

Если бы можно было все вернуть назад, я принесла бы совсем другой торт. А тогда, у Бетти, я запустила тем тортом в Марка и обляпала его — любо-дорого смотреть; но черничный пирог был бы куда лучше: его новый блейзер — который они выбирали с Телмой — оставалось бы только выбросить. Но Бетти попросила принести торт с лаймом, и я так и сделала. Готовить его очень просто.

Сейчас-то я понимаю, что швырять торт (а еще лучше — сначала подумать, что тебя довело до этого) надо было на несколько недель раньше, но швыряться тортами, если ты беременна, не так-то легко: ты сама очень уязвима. И я, честно говоря, еще не была готова швыряться тортами. К тому же, когда мне захотелось запустить чем-нибудь в Марка, мысль о торте пришла мне в голову отнюдь не первой, да и запустить в него чем-нибудь меня подмывало не впервой, но не хватало духу. К примеру, однажды, вскоре после того, как я узнала про его шашни с Телмой, я пришла в ярость, но под рукой оказалось лишь сделанное на заказ кресло «Тонет»[89]; а я слишком буржуазна, чтобы бросаться такими креслами. Потом, особенно уже в больнице, я всерьез подумывала, не размозжить ли Марку голову отличной сковородой, купленной в магазине кухонных принадлежностей «Бридж», но я прекрасно знала: на такое я просто не способна. Да и вообще, размозжить мужу голову сковородой — в этом есть что-то удручающе феминистское, словом, вы меня понимаете.

(Я и по сей день задаюсь вопросом: решилась бы я швырнуть в Марка торт, если бы мы ужинали в столовой Бетти? Очень сомневаюсь. Пол в ее столовой застлан великолепным восточным ковром, и я побоялась бы его заляпать. К счастью, ужинали мы в кухне, там пол покрыт линолеумом. Как видите, я типичная буржуазка — в один миг схватила торт, готовясь швырнуть его в Марка, в один миг решилась на самый храбрый — пусть и банальный — поступок в жизни, однако же успела подумать: слава богу, что на полу линолеум, его легко отмыть.)

В субботу днем, после звонка Бетти, я вышла с Сэмом прогуляться и заодно купить все необходимое для торта. Мы с Сэмом долго прикидывали, что и как будет в понедельник, когда Натаниел приедет из больницы домой, договорились, что Сэм будет его любить и кормить вкуснейшими паучками. Купили в магазине «Нимз» все, что нужно для торта. День был погожий, и мы решили прогуляться до магазина игрушек на М-стрит[90]. Дорога шла мимо ювелирного магазина, где Марк купил для меня бриллиантовое кольцо, и я вспомнила, что так и не отнесла его в ремонт. Оно лежало в моем портмоне, в пакетике.

Сквозь витринное стекло я увидела хозяина магазина: милейший седовласый Лео Ротман в тридцатых годах сражался в рядах Бригады имени Авраама Линкольна[91], в сороковых его выкинули из Министерства труда, а теперь он — ювелир с миллионным состоянием, сидит за прилавком и открывает электронной кнопкой дверь только белым посетителям. Дверь отворилась, Лео расцеловал меня. Когда Марк за мной ухаживал, он заваливал меня цветами, воздушными шарами и ювелирными украшениями, покупал он их у Лео, поэтому Лео считал, что сыграл важную роль в нашем браке — без его изделий не обошлось и на стадии ухаживания, и на свадьбе, и после рождения первенца (первая серебряная ложечка); похоже, Лео ничуть не досадовал, что, за исключением кольца с бриллиантом, Марк тратил на покупки не более нескольких сотен долларов.

Я рассказала Лео об ограблении; он заверил меня, что вставить камень в оправу — минутное дело. Мы с Сэмом наблюдали, как он достал инструменты и принялся за работу. Завязалась беседа. О том о сем. О всякой ерунде. Лео спросил, известно ли мне, что бриллиант в моем кольце во всех отношениях безупречный. Да, отвечаю я, Марк мне об этом говорил. Если вы когда-нибудь вздумаете его продать, говорит Лео, то сбыть его не составит труда — настолько хорош камень; в свое время Лео и Марку сказал, что охотно выкупит его за ту же цену. Очень рада слышать, говорю я. Понравилось ли мне колье, спрашивает он. Колье. Я замялась. Лео взглянул на меня, и лупа выскочила у него из глазницы.

— Я, видно, спутал его с другим покупателем, — бормочет он.

— Нет-нет, — говорю. — Я в курсе: пока я лежала в больнице, Марк что-то купил. — Так-так, значит, он купил ей на день рождения колье. Я валялась в больнице с трубкой в носу, а он покупал ей колье. — Вот плутишка.

— Надо держать язык за зубами, — бурчит себе под нос Лео.

— Я очень рада, что вы проболтались, — говорю я. — Теперь ясно, что меня ждет. А то откроешь ненароком коробку, там колье, а ты не в том настроении — что может быть хуже? — Меня уже несло, но сил остановиться не было: — Однажды я настроилась на ночную рубашку: Марк без конца намекал, что купил мне подарок на день рождения, и я в конце концов брякнула: «Мне все равно что, лишь бы не чемодан», а он, оказывается, именно чемодан и купил.

Я покраснела, как свекла.

Но Лео сосредоточился на кольце; я доняла его своим трепом, так что он лишь невнятно хмыкал. Закончив работу, он вручил мне кольцо. Изумительное кольцо. Под лучом заходящего солнца бриллиант засверкал, и на стене магазина заиграла яркая радуга. Сэм побежал к ней, я стала вертеть кольцо так и этак, радуга металась по стенам, а Сэм хохотал, прыгал — пытался поймать ее в ладошки.

— Сколько? — спрашиваю я.

— Нисколько, это бесплатно, — говорит Лео.

— За кольцо — сколько? Сколько вы мне дадите за кольцо?

Лео смотрит на меня:

— На самом деле вы же не хотите его продать.

— Я на самом деле хочу его продать, — говорю я. — А вы на самом деле хотите его купить?

— Разумеется, — говорит он.

— Лео, я это кольцо обожаю, — признаюсь я, — но на самом деле оно совсем не вяжется с моим укладом жизни. Во-первых, если бы я не поехала на метро, его не украли бы. Выходит, если в таком кольце нельзя ездить в метро, тогда зачем оно, это кольцо? В определенном смысле оно — что-то вроде норковой шубки. Будь у меня норковая шубка, в Нью-Йорке мне пришлось бы ездить исключительно на такси, и мы бы вскоре совсем обеднели. Марк — такой романтик, не исключено, что за это колье он выложил все свои сбережения.

Лео кивнул:

— Да, на первый взнос.

— На первый взнос, — повторяю я.

— Очень красивое колье, — говорит Лео.

— Стало быть, у меня появится колье, в котором тоже нельзя будет ездить на метро. Так сколько же за кольцо?

— Пятнадцать тысяч, — отвечает Лео.

— Пятнадцать тысяч, — повторяю я.

— Столько за него заплатил Марк, — говорит Лео.

Сразу после того, как моя мать бросила отца и сбежала с Мелом в Нью-Мехико, отец дал мне денег. Вот уж чего я не ожидала так не ожидала. Я поехала его навестить — в то время я была замужем за Чарли, — и мы долго и душевно беседовали о том, как в одно прекрасное воскресенье термиты целиком съели дверь гаража в нашем доме в Беверли-Хиллз, а мы даже ничего не заметили, и вдруг посреди разговора отец схватил чековую книжку и выписал мне чек на три тысячи долларов.

— С чего вдруг? — удивилась я, надеясь, что он не обратил внимания на поспешность, с какой я цапнула чек у него из рук и сунула в задний карман джинсов.

— Хорошая ты девочка, вот с чего, — сказал он.

Я накрыла карман рукой — не ровен час чек вылетит, нырнет обратно в чековую книжку, и сумма с подписью исчезнут без следа. Но под тканью ощущалась заветная бумажка. Я водила пальцем по карману и слышала, как шуршит внутри чек. Сердце гулко колотилось — теперь я могу спокойно расстаться с мужем: у меня есть на что жить.

— Пятнадцать тысяч — что ж, по рукам, — говорю я Лео.

Десять лет прошло; расставаться с мужем теперь обходится дороже.

С чеком в кармане я вернулась домой и занялась тортом. Но впала в транс. Ну, может, и не совсем в транс, но почти что в транс, такого со мной никогда не было: я потеряла дар речи. Несколько часов подряд молчала, ни слова не сказала. В восемь вечера мы с Марком и тортом отправились к Бетти. Нас было четверо: я, Марк, Бетти и Дмитрий, они живут вместе. Раньше Дмитрий был послом Югославии в США. Когда срок пребывания в должности у него закончился, он вернулся в Белград и открыл сеть прачечных самообслуживания. Потом опять приехал в Вашингтон и занялся дорогими шербетами[92]. Марк постоянно ставил Дмитрия мне в пример: смотри, вот человек, сумевший сочетать два разных увлечения — еду и политику; на самом же деле Дмитрия интересовало одно: деньги. Политика занимала его ровно настолько, чтобы понять: в социалистической стране можно разбогатеть на удовлетворении основных потребностей, а в капиталистической — на удовлетворении потребности в дорогих удовольствиях. Более добродушного человека, чем Дмитрий, я не встречала; Бетти это бесит, Дмитрий же только смеется, ну и Бетти смеется вместе с ним. Мне кажется, они очень счастливы. А там кто их знает. Ведь все считали, что мы с Марком очень счастливы. Да и я сама так считала.

Когда мы приехали к Бетти, Марк и Дмитрий отправились на кухню варить омаров, а мы с Бетти остались в гостиной; Бетти завела речь о танцах, которые Бетти, Телма и я вроде бы взялись устроить. Предположительно в клубе «Салгрейв». Согласие распорядителя бала вроде бы уже получено. Теперь дело за мной: я так и не представила списка гостей, а Телма и Бетти свои уже составили. В списке Телмы, как я и ожидала, значится чета Киссинджер. Бетти трещала без умолку, я слушала ее и не заметила, как выпила целую бутылку белого вина; к началу ужина я была сильно под мухой. Мы принялись за омаров. О чем говорили, не помню. Помню только, что никто вроде бы не обратил внимания, что за весь вечер я не сказала ни слова: им до меня не было дела. Надо будет попробовать повторить этот трюк, подумала я: сиди себе тихенько и помалкивай. Может, и получится, когда буду лежать в гробу.

Мы доели омаров; я достала из морозильника свой торт с лаймом, обмазала его взбитыми сливками и поставила перед собой: надо было дать ему немножко оттаять (см. рецепт). Туг Бетти поворачивается ко мне и говорит:

— Рейчел, ты же не рассказала мне про Ричарда и Хелен!

— А что там у Ричарда с Хелен? — спрашивает Марк.

— Они разводятся, — сообщает Бетти. — На этой неделе я столкнулась с ним в Нью-Йорке.

— Всегда терпеть не мог эту женщину, — говорит Марк.

— А мне она, пожалуй, понравилась, — говорит Дмитрий.

— Когда же ты с ней познакомился? — спрашивает Бетти.

— Да здесь и познакомился, — говорит Дмитрий. — Рейчел с Марком привезли их однажды к нам. С Хелен никто не разговаривал, вот я и решил переброситься с ней парой слов. Нормальная женщина.

— Не знаю никого, кто отозвался бы о ней хорошо, — говорит Бетти.

— Правда, я заподозрил, что она лесбиянка, — добавляет Дмитрий.

— Ну как тут не лопнуть от злости! — вопит Бетти. — Мне-то почему ты не сказал?

— Я тебе говорил, — возражает Дмитрий, — а ты в ответ: «Не смеши меня».

— Черт подери, — буркает Бетти.

— Чего ты так злишься на Дмитрия? — спрашивает Марк.

— Потому что она действительно лесбиянка.

— Вот те раз, — недоумевает Марк.

— Если бы Дмитрий не был таким добродушным, он выразился бы покрепче, я бы ему поверила, и это не стало бы для меня сюрпризом. — Бетти вызверилась на Дмитрия и пробурчала: — Ненавижу сюрпризы.

Дмитрий поднялся из-за стола: пора было варить кофе; по дороге он чмокнул Бетти в шею.

— Нечего подлизываться, — говорит Бетти и расплывается в улыбке.

— Так Хелен и правда лесбиянка? — спрашивает Марк.

— Ну да, она бросила Ричарда ради своей секретарши, — говорит Бетти.

— Рейчел, а ты об этом знала? — спрашивает Марк.

Я кивнула.

— Я долго не могла поверить, — говорит Бетти. — Пока летела домой, всю дорогу только об этом и думала. Как такое возможно? Сто лет знаешь человека — и на тебе. Сколько они прожили вместе?

— Столько же, сколько мы с Рейчел, — говорит Марк.

— Вот именно, — говорит Бетти. — Как можно столько лет прожить с человеком и не подозревать о таком?

— Не мог он не знать, — говорит Дмитрий. — Я же знал.

— А он утверждает, что ничего не знал, — говорит Бетти. — Но как можно было не знать? Как можно прожить с человеком и ничего не заподозрить?

— Может, когда они познакомились, она еще не была лесбиянкой, — замечает Дмитрий.

— Конечно, была, — говорит Бетти. — То всю жизнь женщина как женщина, и вдруг — на тебе! Лесбуха!

— И такое бывает, — говорит Дмитрий. — Это как аллергия на клубнику. Можно всю жизнь есть клубнику, и вдруг — опа: сыпь по всему телу.

— Не смеши, — говорит Бетти.

— Последний раз ты сказала мне «не смеши» в ту самую минуту, когда я пытался сообщить тебе, что жена Ричарда — лесбиянка, — напоминает Дмитрий.

— А теперь ты пытаешься уверить меня, что она всего-навсего начинающая лесбиянка, — говорит Бетти. — Где правда?

— Понятия не имею, — признается Дмитрий. — Я просто пытаюсь тебя разозлить.

И опять ее чмокнул.

— Не верю, что люди способны так меняться, — говорит Бетти. — И не пытайся меня разубедить, Рейчел. Не вешай мне на уши эту вашу нью-йоркскую психоаналитическую лапшу: мол, человек способен на все. Чепуха. Поэтому повторяю свой вопрос: неужели можно годами состоять в браке и даже не догадываться о таких существенных особенностях своей второй половины?

Голова у меня пошла кругом.

Надо все же принять участие в разговоре, подумала я. Не то рухну лицом в торт. Надо все же сказать, что такое и вправду бывает. Тем временем Марк перевел разговор на другую тему — про Збигнева Бжезинского[93]. Надо все же сказать им, что порой человек так сильно любит кого-то — или так хочет любить, — что ничего не замечает. Предположим, ты решаешь, что любишь этого человека, ты ему доверяешь, живешь с ним изо дня в день как муж и жена и вроде бы даже догадываешься, что все идет не так, но догадываешься смутно, будто сквозь сон. А потом ясно видишь, что все у вас хуже некуда, но чувства, что ты это давно знала, нет: тебе кажется, что все это время ты жила где-то в другом месте.

— Наверно, он жил в воображаемом мире, — говорит Бетти и начинает собирать кофейные чашки.

А Марк с Дмитрием обсуждают разрядку международной напряженности.

В воображаемом мире. Пожалуй, да. А потом этот мир разлетается вдребезги. Мечта умирает. А ты выбирай: если можешь, довольствуйся тем, что есть, а не то бросай все и, как полная идиотка, твори новый иллюзорный мир. Я смотрела на сидевшего напротив Марка и думала: я все еще тебя люблю. Гляжу на твою глупую физиономию, на дурацкую пегую бородку, а в голове одна мысль: в жизни не встречала мужчины неотразимее тебя. Ты мне по-прежнему интересен, хотя сейчас ты зануднее даже шоу Мартина Агронски[94]. Когда-нибудь этот дурман рассеется. А на сегодня с меня хватит. Да, я не красавица, уже, как говорится, в летах, денег у меня — дай бог месяца два протянуть; мне страшно остаться одной, о разводе и помыслить не могу, но лучше я умру, чем буду и дальше делать вид, что все хорошо; лучше умру, чем буду прикидывать, как бы добиться, чтобы ты меня снова полюбил; лучше умру, чем еще хоть раз стану рыться в ящиках твоего стола, гадать, где ты шляешься, ожидать очередной измены и терзаться вопросом: сможет ли мое бедное, потрепанное жизнью тело не первой молодости, со шрамами от кесаревых сечений, все еще тебя возбуждать? Не хочу жалеть себя. Не хочу выступать в роли жертвы. Не хочу надеяться вопреки всему. Не хочу чувствовать, как ярость рвет душу и ищет выхода в слезах. НЕ ХОЧУ СИДЕТЬ И МОЛЧАТЬ!

Я посмотрела на торт, и он вдруг заколыхался. А они говорили о Госдепе. Если запустить в Марка тортом, подумала я, он разлюбит меня навек. И тут меня как током ударило: он уже меня разлюбил. В голове разом прояснилось: все, конец. И неважно, спятил он или нет. Неважно, виновата я в этом или нет. Важно лишь одно: он меня не любит. Если запустить в него тортом, он разлюбит меня навсегда. Но он уже меня не любит. Значит, раз мне хочется, я могу запустить в него тортом. Я взяла блюдо, возблагодарила Бога за линолеум на полу и метнула торт. Он угодил Марку преимущественно в правую половину его лица — тоже неплохо. Крем и лаймовая начинка облепили ему бороду, нос и ресницы, кусочки коржа обсыпали блейзер. Меня разобрал смех. Марк тоже засмеялся; надо признать, он даже не опешил. Захохотал, будто у нас с ним подобные шуточки в ходу, просто мы забыли предупредить Бетти с Дмитрием, и обтерся салфеткой.

— Пожалуй, нам пора домой, — сказал он и встал.

Я тоже встала. Повернулась к Бетти — она ошалело таращилась на нас.

— Кстати, — сказала я, — на танцы меня не ждите.

И мы поехали домой.

Разумеется, все это я пишу спустя время, долгое время; меня смущает, что я опять поступила, как обычно поступаю: подавила гнев, скрыла страдания, сделала вид, что и не было никаких страданий, лишь бы не испортить рассказ.

— Почему ты считаешь, что все, что с тобой случается, надо непременно превращать в рассказ? — однажды спросила Вера.

Помню даже, когда она это спросила. После того как распался мой брак с Чарли, я сразу переехала в квартиру, где все предметы обстановки трансформировались: диван — в кровать, журнальный столик — в обеденный стол, приставной столик — в табурет.

— Как вы поживаете? — эдак задушевно спрашивали меня — так в ту пору было принято. Как вы? Меня это коробило. И я рассказывала всем про мою квартирку, где вся мебель трансформируется, и тут звонит мне приятельница:

— Хочу дать тебе совет. Я даю его тем моим подругам, кто разводится: не покупай ничего не в «Азуме»[95].

Этот сюжетец я тоже включила в свой репертуар.

Вера спросила:

— Почему ты считаешь, что все, что с тобой случается, надо непременно превращать в рассказ?

Я сказала почему.

Потому что, рассказывая историю, я предлагаю свою версию того, что произошло.

Потому что мой рассказ вызывает у слушателей смех, а по мне, чем жалеть, пусть лучше они смеются надо мной.

Потому что, если я рассказываю историю из своей жизни, мне уже легче.

Потому что, если я ее рассказываю, значит, жить можно.

Накануне отъезда из Вашингтона я прочитала воскресные газеты. Поджарила для Сэма гренки со взбитым яйцом, полила их сладким сиропом. Съездила в больницу навестить Натаниела — на следующий день его должны были выписать. Спросила у педиатра, можно ли будет везти его в Нью-Йорк. Можно, сказал педиатр, но только на поезде. Потом я позвонила медсестре, выхаживавшей Натаниела, и сказала, что назавтра мы с ним уезжаем на поезде в Нью-Йорк. Позвонила в Нью-Йорк Ричарду и предупредила, что мы с малышом на несколько недель поселимся у него, пока я не подыщу квартиру. Вернувшись домой, принялась готовить обед: сварила буйабес, сделала крем-брюле, на второе — салат. Я научила-таки Марка делать заправку:

Мы легли спать, Марк обнял меня.

— Чудесный был вечер, — сказал он. И заснул.

Я лежала рядом. За два года до того я была беременна Сэмом, и Марк каждый вечер и каждое утро пел мне песенку. Мы прозвали ее «Песенка Петуньи». Глупейшая песенка. Каждый раз Марк менял в ней и мотив, и слова, при этом в ней не было рифм и даже намека на мелодию. Пою тебе, Петунья, пою песнь о любви, пою тебе, хоть стала ты аж больше, чем в прошлый раз, когда я тоже пел тебе песенку «Петунья». Что-то в этом роде. Или вот это: Ах, Петунья, тебя я воспеваю, хотя сейчас немыслимая рань, а у меня похмелье с бодуна. Словом, вы понимаете. Глупость полная, но всякий раз, когда Марк ее пел, я чувствовала: мной дорожат и любят так, как мне и не снилось. Я все собиралась записать слова этих песенок, немудреных, забавных, доставлявших мне столько радости, но так и не записала. А теперь их уже не вспомнить. Чувства свои помню отчетливо, а вот слов не помню.

Уже неплохо: можно начинать забывать.