Оскомина

IV

Внезапный скачок из приземленного быта в Высокую Драму потряс меня настолько, что, проснувшись наутро, я, честно говоря, обомлела: оказывается, то был вовсе не дурной сон! Конечно, метафора эта затерта до дыр, но ощущение было именно такое: мне снится кошмар, и я понимаю: это — кошмар, потом просыпаюсь, а кошмар все длится, прямо как на знакомой всем картинке на коробке детского питания: малыш ест кашку, а рядом коробка, на которой малыш ест кашку, и так далее без конца.

На второе утро я отчаялась. Проснулась, но продолжала лежать, ощущая, как в животе ворочается ребенок, и думала: что же будет со мной дальше? Разумеется, рано или поздно Марк явится. А если нет? Что тогда? Где я буду жить? Сколько мне потребуется денег? Кто будет со мной спать? Последний вопрос меня особенно интересовал, потому что я и вообразить не могла, что вернусь в свою прежнюю форму. Теперь я всегда буду на восьмом месяце, думала я, и слезы, одна за другой, неторопливо затекали мне в уши; потом вечно буду на девятом месяце, и так на девятом месяце навсегда и останусь. Отныне на меня могут позариться разве что мужчины, привыкшие к теткам с безобразными фигурами; стало быть, речь может идти исключительно о врачах. При других обстоятельствах я о врачах и не подумала бы. Давно, еще в колледже, встречалась я с одним начинающим эскулапом. У меня нарывал палец после того, как я случайно вонзила шариковую ручку в заусенец. Мой кавалер взглянул на него и произнес: «Абсцессы. Диабет». Я перепугалась не на шутку: мне всегда казалось, что евреи чаще других болеют диабетом, хотя таких данных я не знаю. Как-то раз я познакомилась со специалистом по диабету и решила докопаться:

— Можно вас спросить? — начала я, но он меня опередил:

— Вы хотите спросить, правда ли, что евреи болеют диабетом чаще других.

— Да, — подтвердила я.

— Меня все об этом спрашивают, — сказал он. — Нет, это не так. В Индии существует секта, члены которой болеют диабетом чаще, чем евреи.

Он говорил ну прямо как феминистки — те вечно твердят, что доминирующее положение мужчин вовсе не предопределено природой: есть же одно племя в Новой Гвинее, у них мужчины сидят дома и ткут, а женщины охотятся на медведей. Как бы то ни было, диабета у меня не нашли, только нарыв на пальце. С тех пор я потеряла к врачам всякий интерес. Но кто, кроме них, обратит на меня внимание? Беременная, уже на восьмом месяце, неуклюжая копуша с огромным пузом и кривой спиной, пупок торчит, как плодоножка тыквы, а ступни — ни дать ни взять перезревшие огурцы. Если представить беременность в виде книги, то последние две главы наверняка надо вырезать. Начало восхитительное, особенно если тебе повезло: по утрам тебя не тошнит и не рвет, а также если у тебя, как у меня, грудь как была маленькая, так и осталась. А тут груди вдруг наливаются, и вот уже у тебя роскошный бюст, при ходьбе он колышется; правда-правда, колышется и прыгает: вверх-вниз, вверх-вниз. Ты начинаешь подолгу разглядывать себя в зеркале, играючи берешь груди в ладони, поднимаешь и опускаешь, сдвигаешь, раздвигаешь, смотришь на себя сбоку, нагибаешься, напрягаешь их, чтобы торчали. Ах, эти груди, сказочные, нежные, величиной с абрикос, затем — прелестные, смелые, упругие мандаринки, но потом, когда они уже вот-вот станут персиками, апельсинами, грейпфрутами, канталупами и бог знает какими еще фруктами или овощами — победителями окружных фермерских ярмарок, — у тебя начинает расти живот, и все сравнения теряют смысл перед этим самым настоящим арбузом. Ты в жизни не выглядела такой несуразно огромной. Теперь ты тоскуешь по своему прежнему тощему, далекому от совершенства телу, и хотя здравый смысл подсказывает, что в конце концов ты станешь примерно такой, как и была, но голос здравого смысла заглушают козни твоего организма: ты уже не можешь, как раньше, спать на животе; стоит кашлянуть, и ты непроизвольно окропляешь трусики; соски оставляют пятна на нарядных шелковых блузках; и еще одна неожиданность: ты теперь разбираешься в загадочных недугах, знакомство с которыми рассчитывала отложить вплоть до почтенного возраста, — типа отекших ног, варикозных вен, неврита, невралгии, повышенной кислотности и оскомины.

Оскомина. Вот отчего я так страдаю, думала я, лежа в постели. Оскомина. Это слово охватывает все, что со мной случилось. Осложненная оскомина. Измеряемая двузначными цифрами. Смертельно опасная оскомина. Едва это сравнение пришло мне на ум, как из глаз хлынули слезы; жаль, что я не лежала в теплой ванне, тогда я получила бы еще большее удовольствие мазохистского толка. Нет ничего лучше, чем всласть порыдать в ванне от жалости к себе: вся, с головы до ног мокрая, ты утираешь слезы, но лицо у тебя все равно мокрое, так что слезы значения не имеют.

А не залечь ли в кровати на весь день, подумала я. А может, все же встать, плюхнуться в ванну и остаться на весь день там. А если никаких других вариантов, кроме этих двух, я не вижу, — может, это уже признак нервного расстройства? — спросила я себя. (Нет, вряд ли.) Не покончить ли мне с собой, мелькнула мысль. Порой я размышляю о самоубийстве — просто чтобы напомнить себе, что оно меня совершенно не влечет, поскольку ничего не решает. В свое время эта тема меня волновала, скоротечный невроз казался страшно романтичным, я мечтала походить на девушек, которые знают названия полевых цветов, умеют выкармливать птенчиков из пипетки, спасают падающих в бассейн жуков, а подчас задумываются, не наложить ли на себя руки. Сейчас, в лучшую пору жизни, я наконец поняла, что ничуть не склонна к неврастении, и смирилась, зато малейшие признаки наличия такого недуга у других меня теперь жутко раздражают. И когда я вижу женщину, которая роняет слезы при виде деревьев, роняющих по осени листья, я знаю, что передо мной набитая дура.

Я взяла пульт и включила телевизор. Шла передача Фила Донахью. Он интервьюировал пятерых лесбиянок, те по такому случаю решили признаться в нестандартной ориентации. Я представила себе, как все пятеро годами ждали достойного предложения; они отвергли Мерва, Купа[39], отвергли Каветта[40] и с презрением посматривали на товарок, которые для такого разоблачения выбирали заурядные оказии, вроде встречи Дня благодарения с папочкой и мамочкой. Эти же дожидались приглашения от самого Фила, чтобы открыться, наконец, на камеру. Лесбиянство я тоже рассматривала как вариант. Оно всегда представлялось мне чрезвычайно изобретательной реакцией на нехватку мужчин, но что касается всего остального — пустые хлопоты. И вдруг до меня дошло: если залечь надолго, то волей-неволей придется смотреть мыльную оперу. Большое спасибо, не надо. Я встала и отправилась в группу.

При обычных обстоятельствах я навряд ли упомянула бы группу. Но если пишешь книгу, то упоминать группу или не упоминать — вопрос непростой: ведь тогда — опа! — придется ввести в повествование шесть новых персонажей. Целых шесть! Хотя в дальнейшем они не будут принимать сколько-нибудь значимого участия в действии, их все равно надо хоть как-то описать по той простой причине, что, если не раскрыть, что происходило в группе, рассказ мой будет не полон. Кто-то, может, и припомнит, что читал про нас в прессе, но сомнительно. А вот если сообщить, что в моей группе была Ванесса Меладо, вы почти наверняка вспомните. То, что в моей группе Ванесса Меладо, оказалось очень кстати: по крайней мере, мне не нужно представлять всех шестерых участников — ведь ее вы видели в кино. Остальных я назову только по имени: согласно одному из правил групповой терапии, фамилии участников не раскрываются. К Ванессе это, естественно, не относится, она — знаменитость, ее знают все. А когда начали выходить мои книги, члены группы узнали и мою фамилию. Но пока на первых страницах газет не появилось наше общее фото, фамилий всех остальных мы не знали.

Я уже два года не посещала группу: окончила курс перед переездом в Вашингтон. Одно занятие было целиком посвящено мне, оно прошло замечательно. Каждый старался сказать мне что-то хорошее — все, кроме Дайаны; я тоже постаралась сказать что-то приятное каждому, кроме Дайаны. Ив принесла гривен[41], то есть рубленый репчатый лук, жаренный в курином жире; Эллис принесла шампанское, и даже Дэн, который никогда не приносил ничего съестного, если не считать крошечной баночки капустного салата, которого на всех не хватило, — даже он принес творожный торт, испеченный по моему рецепту.

Рецепт творожного торта я узнала от Амелии, второй жены моего отца; прежде чем он на ней женился, она много лет была нашей домработницей. Собственно, когда люди отмечали, что у моей матери редкий талант Ладить с Прислугой, они как раз имели в виду Амелию. Она была черная, вернее, темно-желтая и очень крупная (пожалуй, вежливее всего описать ее габариты словом «крупная»); ее так густо усыпали родинки, что она походила на булку с маком. И хотя было ясно, что отец женился на ней главным образом в отместку моей матери, выскочившей замуж за Мела, который считал себя Богом, все равно такое не прощается. Я тоже так считала, но не потому, что Амелия была цветная, толстая и походила на булку с маком, а потому, что отец, женившись на ней, стал задаром получать то, за что прежде платил ей приличные деньги, так что если говорить об умении Ладить с Прислугой, тут, на мой взгляд, был явный перебор. А вот моя сестра Элинор не могла простить отцу этот брак, потому что была уверена: Амелия позарилась на его состояние. После того как Мел, мнивший себя Богом, обобрал нашу мать до нитки, Элинор уже не сомневалась, что оставшаяся половина средств, вырученных за акции «Тампакс», тоже испарится, вернее, будет ухлопана на парики, к которым безгрешная в прочих отношениях Амелия питала страсть.

— У нее этих париков уже не меньше сорока, — говорила Элинор. — Представляешь, сколько она еще накупит, когда его не станет?

Как-то раз я попыталась вызвать сестру на разговор, расспросить, спит ли отец с Амелией. Но Элинор была в таком бешенстве от их брака, что не желала его обсуждать, даже строить какие-либо предположения и то не хотела. Очень жаль: Амелия была на редкость добродушна и на роль охотницы за состояниями никак не годилась; отец был с ней счастлив, мы же с Элинор были заняты собой, устройством своей жизни. Амелия вкусно готовила, после чего садилась с ним за стол и радостно хихикала над любым его словом. И вообще, кто бы что ни сказал, она неизменно радостно хихикала. Таким образом, рядом с ней любой чувствовал себя затейником, но отцу это очень нравилось. Время от времени он изрекает фразы типа: «Летающая монахиня[42] покрывает все грехи» и ждет, что все зальются смехом; Амелия его никогда не подводила и заливалась смехом, пусть даже остальные пропускали его слова мимо ушей.

А как она стряпала! Что ни приготовит, все получалось наилегчайшим, наислоистым, наинежнейшим, наимягчайшим, наикакимхотите. Стоит она, бывало, в кухне за разделочным столом — месит дрожжевое тесто для булочек, или стругает завитками морковь, или делает шарики из сливочного масла — и поверяет мне свои секреты. Она проникла в тайну чудесного печенья моей бабушки (все дело в сметане), уверяла, что есть только один надежный способ добиться румяной корочки на пироге (все дело в «Криско»[43]). Ее руки, от кончиков пальцев до локтей, были в рубцах от ожогов, и она могла рассказать историю каждого: этот — обожглась, когда запекала курицу на девяностолетие матери, этот — когда впервые жарила картофельные оладьи, этот — след от висевшего над огнем чугунного котла: ей, еще девчонке, поручили присматривать за варевом на берегу речного рукава. Я ей очень многим обязана, и если бы она в конце концов получила кругленькую сумму из отцовского состояния и забила париками всю комнату от пола до потолка, я бы ничуть не возражала. Но Амелия после замужества прожила всего год, и если ей что и досталось от моего отца, то лишь красивое надгробие где-то в Луизиане.

Вот рецепт творожного торта от Амелии; она всякий раз повторяла, что когда-то прочитала его на обертке мягкого сливочного сыра «Филадельфия».

На сеанс групповой терапии я отправилась на метро. К Вере и обратно я всегда добиралась на метро: такая поездка проветривает голову. В вагоне я тут же повернула кольцо бриллиантом вниз, чтобы не привлекать внимание грабителей; потом стала думать, как рассказать сотоварищам про перемены в моей жизни. Я сгорала от стыда и унижения. Всего два года назад я, озаренная заходящим солнцем, уходила от Веры полностью излеченная! Чудо из чудес! Только посмотрите, как она идет! И вот я снова возвращаюсь к ним — в отчаянии, едва волоча ноги. Я огляделась. Какой-то японец фотографировал пассажиров. Наверняка турист, но пассажирам все равно было не по себе. Я старалась не смотреть на японца, но удержаться не могла. Однажды мне случилось увидеть в метро эксгибициониста, и я тогда тоже отводила глаза, но с этими эксгибиционистами не так-то все просто: невольно ловишь себя на том, что украдкой косишься в его сторону — не торчит ли еще из штанов его причиндал. Вот почему злиться на них глупо. Я глянула на японца, давая понять — мне, мол, все равно, фотографирует он меня или нет; и если фотографирует не в лучшем виде, мне тоже все равно, но спохватилась: а вот и не все равно. И улыбнулась. Улыбка меня очень красит. Если я не улыбаюсь, может показаться, что я хмурюсь, хотя я вовсе и не хмурилась.

Японец меня сфотографировал и кивнул головой в знак благодарности. Я кивнула в ответ; сидевший рядом мужчина в клетчатой рубашке глянул на меня и подмигнул. Интересно, он холостой? — мелькнуло у меня в голове, — и если холостой, окончил ли колледж? И традиционной ли он ориентации? Потом подумала, как ужасно снова стать одинокой, опять выходить на нью-йоркский рынок невест, где численное соотношение не в мою пользу: на каждого холостого гетеросексуала — двести одиноких женщин, стаи амазонок рыщут по улицам в тщетных поисках подходящего, самостоятельного кандидата в мужья, который закроет глаза на излишек целлюлита. Картина получилась такая мрачная, что я чуть не заплакала, но вовремя вспомнила про японца с фотокамерой. Мне совсем не хотелось, чтобы даже случайный пассажир в метро снимал меня зареванной.

Мужчина в клетчатой рубашке снова подмигнул, и тут до меня дошло: даже если он одинокий, правильной сексуальной ориентации и получил приличное образование, вряд ли стоит связываться с типом настолько неразборчивым, что он подмигивает в метро беременным женщинам. У тех, кто подмигивает беременным в метро, должно быть, не все в порядке с головой, подумала я. Конечно, у каждого из нас что-нибудь да не в порядке, кто спорит, но у этого дядьки сдвиг капитальный. Может, он насильник или грабитель. Впрочем, в моем нынешнем состоянии насильники едва ли на меня позарятся, сообразила я, а вот если он грабитель, способный углядеть дорогое кольцо, даже когда оно повернуто бриллиантом вниз, — дело другое. На всякий случай я незаметно сняла кольцо и, непонятно зачем потрогав кожу на шее, ловко опустила его в лифчик.

На Юнион-сквер я вышла из вагона и сразу же увидела Эллиса. Эллис — член нашей группы. Он покупал в киоске попкорн и при виде меня так обрадовался, что опрокинул всю коробку попкорна себе на голову: шарики кукурузы оседали на нем, сыпались на пол, а он стоял и ухмылялся — ни дать ни взять оживший снеговик из стеклянного шара. Тряхнешь такой шар, и внутри идет снег. Я тоже обрадовалась, увидев его, но ему об этом не сказала — это правило групповой психотерапии: за пределами помещения, где проходят тренинги, нам запрещается разговаривать друг с другом. Поэтому всю дорогу до Вериного кабинета мы с Эллисом шли молча.

Вера сидела за низеньким круглым столом и открывала банки и коробки с едой — члены группы принесли их на обед. Ванесса уже была здесь, а также Ив, Дайана, Сидни и Дэн. Они ахали и охали, разглядывая фотографии Сэма, спрашивали, когда ждать второго малыша, и пришли в непритворный ужас, узнав, почему я здесь опять.

Произнести вслух «Мой муж любит другую» очень нелегко. «Моему мужу кажется, что он любит другую женщину», — с трудом выдавила я и залилась слезами. Даже Дайана была явно потрясена, чему я очень удивилась: когда со мной случается что-нибудь кошмарное, она, как правило, лишь ухмыляется. Несколько лет назад я как-то пришла в группу и с порога заплакала, а Дайана лишь ухмыльнулась. А когда узнала, что я плачу оттого, что на меня набросился таксист, была страшно разочарована. Скорее всего, она рассчитывала услышать трагическую историю с серьезными последствиями для моей жизни. Что ж, теперь ее мечта сбылась.

Сидни протянул мне коробку бумажных носовых платков. На наших сборищах Сидни обычно отмалчивается — просто сочувственно подает коробку платков. Я утерла слезы и, стараясь хотя бы не всхлипывать, вкратце рассказала суть. Потом опять заревела, заревела и Дайана.

— Почему все всегда случается с Рейчел, а со мной — никогда? — хлюпая носом, сказала она.

— Сунь свое нытье себе в задницу, Дайана, — бросил Эллис.

— А ты бы и сам не прочь сунуть, — огрызнулась Дайана. — Небось, только так и ловишь кайф.

— Я-то кайф по-разному ловлю, не то что твой муж, — парировал Эллис.

— Кто принес печеночный паштет? — спросил Дэн.

— Я, — сказала Ив.

— Сама делала? — поинтересовался Дэн.

— Купила, — призналась Ив. — Как он тебе?

— Как раз хотел сказать: паштет — пальчики оближешь, — ответил Дэн. — Но теперь не скажу — не хочется.

— На тебя не угодишь, — заметила Ив.

— Ты из недели в неделю придираешься к еде, — вторила ей Ванесса. — А сам-то когда в последний раз хоть что-то принес? Когда?

— А сейчас что я не так сделал? — пробурчал Дэн.

— Что ты сделал сейчас? — сказала Ив.

— Угадайте, что все это мне напоминает, — сказала Вера.

— Байку про старуху из Владивостока и верблюда, — предположил Эллис.

— Умоляю, только не рассказывай ее опять, — не сдержалась Ванесса.

— Не буду, — сказала Вера. — Но дело не в байке. Почему вы не хотите поговорить о Рейчел?

— Мне страшновато обсуждать Рейчел, — призналась Ив. — Я в Рейчел верю. В Рейчел и Марка. Если уж у них семейная жизнь не сложилась, у кого она может сложиться?

— У Веры с Никколо, — сказал Эллис.

Все хмуро кивнули.

— А та женщина кто? — спросила Дайана.

— Не важно кто, — отрезала я.

— А вот Дайане очень даже важно, — сказал Эллис. — Ей всегда страшно хочется узнать все-все фамилии.

Я рассказала им немного про Телму: что нос у нее длинный, с большой палец величиной, ходит она как пингвин — и почувствовала себя лучше. А Марк просто шмок[44], добавила я и почувствовала себя еще лучше. Рассказала, как они втроем консультировались у шарлатанки, приехавшей из Центральной Америки вместе со своей карликовой собачонкой, и посетовала, что теперь даже не могу ходить на свидания — вот ведь какая несправедливость.

— Видите, ей стало лучше, — сказал Эллис. — Она уже шутит.

— Она шутит, даже когда ей из рук вон плохо, — заметила Вера. — Так что не заблуждайся.

— Зачем ты стремишься обратить все в шутку? — спросила Дайана.

— Ничего подобного, — возразила я. — Просто я стремлюсь сделать из любого события рассказ. Ты что, не помнишь?

— Как ты сейчас себя чувствуешь? — спросила Ив.

— Уязвленной. Злой. Глупой. Несчастной. — Минутку подумала и добавила: — И виноватой.

— Не ты же все это затеяла, — возразила Ив. — А он.

— Но ведь я его сама выбрала, — сказала я.

— Кто бы не выбрал Марка Фелдмана! — вставила Ванесса.

— Никаких фамилий, — напомнила Вера.

— Все равно, это еще не конец, — сказала Ив. — Он вернется.

— И что тогда? — поинтересовалась я. — Это все равно как если бы разбилась красивая ваза, и даже если ее аккуратно склеить — все равно она уже не та, что прежде.

— Точь-в-точь как брак, — сказал Сидни. — Кусочки отваливаются, а ты все стараешься прилепить их обратно.

— Давайте посмотрим на это так, — предложила Ванесса, — не все еще потеряно. По крайней мере, нам даже удалось разговорить Сидни!

Сидни самодовольно улыбнулся.

— Это все, Сидни? — спросил Эллис.

— Да, — ответил Сидни.

— Потому что если у тебя все, тогда скажу я, — продолжал Эллис. — Я хочу заметить, что сравнение неверное.

— Нет, верное, — возразил Дэн. — Через некоторое время все начинает расползаться — а ты знай латай!

— Но вот же у Веры с Никколо все иначе, — сказала Ив.

Все опять хмуро закивали.

— Иногда мне хочется, чтобы вы с Никколо разошлись, — обратилась я к Вере. — Ваш брак — укор нам всем.

— На прошлой неделе я встретила Никколо, — начала Ванесса, — и он мне сказал, что порой они с Верой к концу дня все-таки друг друга раздражают.

— Раздражай он меня хотя бы слегка — я бы его убила, — сказала я.

— А при каких же обстоятельствах ты встретила Никколо на прошлой неделе? — поинтересовалась Дайана.

— Они с Верой пришли на премьеру моей новой картины, — сказала Ванесса.

— Дайана, когда ты станешь кинозвездой, я тоже приду на показ твоего нового фильма, — пообещала Вера.

— Большое спасибо, — отозвалась Дайана. Она — программист.

— Чего ты хочешь? — спросила Ванесса. — Рано или поздно Марк вернется, тебе надо знать, чего ты от него хочешь.

Я задумалась.

— Хочу, чтобы он вернулся.

— А для чего тебе это нужно? — спросил Дэн. — Ты же только что называла его шмоком.

— Хочу, чтобы вернулся, а уж я всласть наору на него и обзову шмоком. И потом, пусть он и шмок, но мой шмок. — Я помолчала. — Еще хочу, чтобы он перестал с ней встречаться. Хочу, чтобы сказал, что никогда ее по-настоящему не любил. Чтобы сказал, что, скорее всего, это было временное помешательство. Хочу, чтобы она умерла. И он тоже.

— Мне кажется, ты говорила: хочу, чтобы он вернулся, — заметил Эллис.

— Да, хочу, — подтвердила я, — пусть вернется, но только в гробу.

Я улыбнулась — впервые за весь этот разговор. И оглядела комнату, надеясь, что мне улыбнутся в ответ, но все смотрели на меня так, будто происходит нечто странное. Молчание нарушил Эллис:

— Ты, случаем, киллера втихую не наняла?

Я обернулась. В дверях стоял мужчина с нейлоновым чулком на голове, в руке он держал короткоствольный револьвер. Обхватив другой рукой мою шею, он рывком поставил меня на ноги и прижал револьвер к виску.

— Всё на стол! — скомандовал он. — Деньги, украшения, ценности. Что-нибудь утаите, и я мигом кокну эту дамочку — вот так.

И, направив дуло в стену, спустил курок. Грохнул выстрел, все подскочили; фотография Теодора Райка[45] в рамке, брызнув осколками стекла, рухнула на пол. Секундой позже со стены свалился рекламный плакат виски «Чивас Ригал» в рамке, с надписью: «Бутылка либо наполовину пуста, либо наполовину полна — как посмотреть».

— Эта картинка меня всегда раздражала, — буркнул Сидни.

— Сейчас не время болтать, — проронила Вера.

Она сняла старинные бусы в несколько ниток, три обручальных кольца тонкого золотого плетения и положила на середину стола. Остальные стали бросать туда же деньги. Ванесса расстегнула золотое ожерелье, которое ей в Мексике подарил Джон Уэйн, — что-то там (не бог весть что) между ними было. Дайана разыграла целый спектакль: неспешно сняла с себя пластмассовые браслеты и торжественно опустила их в общую кучу.

Мужчина с чулком на физиономии так сильно прижал дуло к моему виску, что я чуть не вскрикнула и закрыла глаза.

— Ваш черед, дамочка, — произнес он.

Я грудью чувствовала бриллиантовое кольцо: еще в метро я сунула его в лифчик. Кольцо подарил Марк, когда родился Сэм. Мы ехали в роддом, у ворот больницы перерывы между схватками уже сократились до пяти минут. В родильной палате Марк неотлучно сидел возле меня, держал за руку, шептал что-то, пел, шутил, делал все как надо. А ведь я не сомневалась, что все будет ровно наоборот: он окажется никчемным отцом, из тех, кто от начала и до конца пребывает в заблуждении, что участвует в родах не меньше жены. А начинается этот самообман с подготовки семейных пар к родам по методу Ламаза[46] — в итоге мужу начинает казаться, что он в положении, — но, уж простите, это не так. Не в его теле растет плод, и схваток у него нет, и болей тоже; все это — ваше бремя. И хоть один мужчина отдает вам за это должное? Уважает вас за это? Нет. Они просто стараются примазаться: держат секундомер, указывают нам, когда дышать, когда тужиться, фотографируют ребенка, который появляется из нашей утробы липкий и грязный, а потом, в застолье, демонстрируют снимки друзьям и твердят, какой это был прекрасный и трогательный жизненный опыт. Но Марк на эту удочку не клюнул. Он просто сидел рядом и тем мне помогал; спокойствие ему не изменило, даже когда врач предупредил: с ребенком что-то неладно, возможно, пуповина обвилась вокруг шеи. У него в лице ничего не дрогнуло, когда он увидел на экране монитора, что ребенок не дышит, так что я и близко не догадывалась, насколько все осложнилось. Он продолжал что-то нашептывать, петь и шутить, пока меня спешно мчали на каталке в операционную и, усыпив, сделали кесарево сечение.

Когда я очнулась, Марк стоял рядом — в маске, в зеленом облачении; он смеялся и плакал, а на руках у него лежал Сэм, наш чудесный Сэм, наше розово-золотистое солнышко, ворковавшее, как голубок. Марк положил его на меня, сам примостился рядом на узкой койке и крепко обнимал нас обоих, пока я снова не заснула.

Два часа спустя я проснулась, и он вручил мне это кольцо: успел выскочить из больницы и купить. Бриллиант в старинной оправе, окруженный крошечными бриллиантиками, был похож на изящный ледяной цветок. Наутро Марк отнес его к ювелиру, и тот выгравировал на нем: «Рейчел и Марк и Сэм».

Мне до сих пор не дает покоя вопрос: как бы я поступила с кольцом в лифчике при других обстоятельствах? Будь у меня выбор? Но выбора не было: мужчина с чулком на голове оказался тем самым типом в ковбойке, он видел в метро, как я опустила кольцо в лифчик. А если бы не видел? Отдала бы я кольцо? Или, рискуя жизнью, держала бы его при себе до последнего? Не знаю. Знаю только, что когда грабитель в ковбойке и с чулком на голове произнес: «Ваш черед, дамочка», он указал на мой лифчик. Так что я полезла в лифчик и отдала кольцо. Так же молча, жестом, он приказал Ив сложить остальное в сумку, что она и сделала.

— А сейчас все — на пол, лицом вниз, — скомандовал он. И, не отводя револьвера от моей головы и прикрываясь мной, стал пятиться из комнаты. — Полицию не вызывать, не то дамочке каюк.

Спиной отворил дверь в коридор и стянул с себя чулок. Мы вошли в лифт и поехали вниз.

— Уж простите за кольцо, — сказал он.

— Пустые слова, — буркнула я.

Он пересек вестибюль и выбежал на улицу. Я поехала обратно, наверх, вошла в Верин кабинет. Вся группа встала, вид у них был чуточку смущенный. Вера пошла звонить в полицию, а мы бросились обниматься. Вообще-то, по правилам обниматься запрещено, но и грабить тоже запрещено, так что мы правилами пренебрегли.

— Полиция прибудет через несколько минут, — объявила по возвращении Вера и обвела нас взглядом: — Вы, наверно, считаете, что я не сумела вас защитить.

— Вера не виновата, — сказала я. — Это все из-за меня.

— Ты вечно твердишь, что ты виновата, — сказала Ванесса. — Что у тебя за страсть себя виноватить?

— А что, Рейчел никогда не бывает виноватой? — спросила Дайана.

— Он приметил меня еще в метро, — сказала я. — Видел, как я сняла кольцо и сунула в лифчик. Судя по всему, он двинулся за мной, но я шла вместе с Эллисом, так что грабить меня на улице ему было не с руки.

— Надеюсь, вы с Эллисом по дороге не разговаривали? — поинтересовался Дэн.

— Нет, — ответил Эллис, — а если бы заговорили, то, скорее всего, о тебе — до чего же ты несносный.

В комнате повисло молчание.

— Ограбление наверняка попадет в газеты, — сказала Ванесса, — и уж в этом буду виновата я.

Все, что бы Ванесса ни сделала, попадает в газеты.

— Вот и хорошо, — обрадовалась Дайана. — Наконец-то мы узнаем, какая у кого фамилия.

— Я должен признаться, — сгорая от смущения, начал Эллис. — Как это ни ужасно, но я почувствовал влечение к тому типу. Это лицо под нейлоновым чулком… Да, влечение, и еще какое…

— А я видела его без чулка, — объявила я.

— И? — оживился Эллис.

— Я тоже почувствовала влечение к нему.

— Ну, ты… Ты же в отчаянии, — заметил Эллис.

— Твоя правда, — сказала я. — Только незачем об этом напоминать.