Вход на остров запрещён

Петя бродил по лагерю. Его длинная фигура выражала уныние и печаль. Вообще он выглядел как-то необычно. В чём эта необычность, сначала было трудно определить. Но стоило приглядеться внимательно, и становилось ясно — в чём: в необыкновенном для Пети аккуратном виде. Он был помыт и тщательно причёсан, лишь на самой макушке вызывающе торчал один задорный вихорок. Но только один. На Пете были новые трусы и совершенно чистая, без единой дырки сиреневая майка.

Вчера вечером дело обернулось так. Перед самым отбоем в спальную комнату зашёл Борис. Отряд только что вернулся с умывания и готовился ко сну. В комнате было шумно, но шум сразу же стих, как только зашёл вожатый.

— Виктор! — позвал Борис председателя совета отряда. Тот немедленно вырос перед ним. — Почему дежурный плохо следит за порядком?

Витя Бордов хорошо знал вожатого: если расспрашивать, откуда он это заключил, Борис рассердится и скажет: «Значит, не только дежурный не следит, а и председатель — тоже». Поэтому Витя деловито наморщил лоб, поправил очки и начал быстро оглядывать комнату. В углу, около кроватей четвёртого звена, он заметил несколько комочков сухой грязи, — видимо, принесли на ногах.

— Может быть, тебе нужно бинокль, чтобы разглядеть грязь? — строго и насмешливо спросил Витя у дежурного по отряду.

Дежурный, подвижной курносый парнишка, как раз из четвёртого звена, обиделся и сказал, что бинокль ему вовсе не нужен, а просто он пойдёт и устроит в своём звене трам-тарарам, — пускай убирают сами.

— Как хочешь, — сказал Витя и повернулся к вожатому: — Всё?

Борис, терпеливо наблюдавший за действиями председателя отряда, сказал спокойно:

— Нет, не всё. Ты ещё не ответил на мой вопрос.

Витя чуть приоткрыл рот, вспоминая вопрос, из-за которого заварилась каша.

— Это почему дежурный плохо следит за порядком?.. Действительно. Наверное, потому, что уже конец дня и он думает: всё равно, дежурство кончается…

Борис чуть улыбнулся:

— Ну вот. Ты это учти.

Больше он ничего Вите не сказал и повернулся к кроватям звена Данко. Звено ждало именно этого. Как только Борис зашёл в комнату, Саша шепнул:

— Сейчас он нам скажет…

Все поняли, о чём говорит Саша, и напряжённо ждали. В другой раз они бы посмеялись со всем отрядом и над дежурным, и над Витей Борцовым, но сейчас было не до смеха.

А Борис, обернувшись к ним, сказал:

— Ну, один боец у вас выбыл. Справитесь без него?

Они даже растерялись. Этого никто из них не ожидал.

— Значит… — Саша оглянулся на товарищей. — Значит, всё в порядке?

Вожатый усмехнулся.

— Насчёт порядка — это от вас зависит. Сухожилия растягивать больше никто не собирается?

Все разом вскочили, загалдели, а Саша сделал между кроватями стойку на руках. Тут Борис повернулся к Пете:

— После завтрака зайдёшь ко мне.

Петя сразу понял, в чём дело, но всё же переспросил:

— После завтрака?

А в глазах было: ведь после завтрака лодка уйдёт к Скалистому. И Борис ответил не на тот вопрос, что ему задал Петя, а на тот, что был в Петиных глазах.

— Да, — ответил он, — звено уедет, а ты останешься…

И вот, тщательно умывшись и переодевшись, Петя явился к вожатому. Был час кружковой работы, лагерь готовился к общему «штурму» острова, и пионеры разошлись то кружкам. Борис, дав задание Вите Борцову, сидел на скамейке возле клуба. Тут и нашёл его Петя.

— Вот, — сказал он, — пришёл.

Вожатый, прикрыв глаза от солнца ладонью, внимательно оглядел его, остался, видимо, доволен и, хлопнув рукой по скамейке, сказал:

— Садись.

Потом он сорвал травинку, пожевал её, сплюнул и начал разговор.

— Видишь ли какое дело, Пётр. Беседовал я с ребятами о тебе, о том, что случилось у вас с Иваном, и наслушался самого разного. Одни говорят: тут Силкин всему виной, другие — виноват, мол, сам Иван. Решил у тебя спросить. Ты как считаешь?

Петя сделал вид, что такой тон беседы — дело само собой разумеющееся. Он задумчиво почесал нос и сказал:

— Я так считаю, что Ваня ногу подвернул, в этом я виноват. Потому что я на него крикнул и хотел отобрать планшетку. Но он тоже виноват: зачем не смотрел под ноги? Ведь и вы говорили: разведчик должен быть смелым, наблюдательным и осторожным.

— Угм. — Борис задумался, взял с земли сухую веточку, провёл ею на песке вертикальную линию и прочертил слева от неё и справа по минусу. — Значит, с одной стороны, виноват ты, а с другой, всё-таки виноват он. Так?

— Значит, так, — подтвердил Петя.

— Теперь ты мне вот что скажи. Вот вы поссорились. А почему поссорились? Тут кто виноват?

— А тут мы тоже оба виноваты. Я не вовремя за горихвосткой погнался. Правда, всего на несколько минуточек, но в общем… не вовремя. Но и Ваня виноват. Зачем он при всех на меня набросился, ругать стал? Можно ведь сказать мне одному, а он при всех. Ну, мы и поссорились. А если бы он не говорил, мы бы не поссорились.

— Та-ак, — протянул Борис и прочертил ещё по минусу — слева и справа. Ну, а другие товарищи разве не делали тебе замечаний? Ты ведь с ними не ссорился.

— Ну, другие — они просто товарищи, а Ваня — он мой друг. Был друг…

Борис опять склонился к песку, но ничего не начертил, а воткнул веточку в землю.

— Рассуди, Пётр, вот какую историю. На заводе было, в нашем цехе. Работают у нас два брата, токари. Хорошие ребята, комсомольцы. Вместе ремесленное кончили, вместе рекорды ставили, вместе в клуб ходили. Только однажды на собрании младший брат, Михаил, берёт слово и говорит: «Я на Павла (это старшего так зовут) должен заявление сделать. Не хочет он в вечернем техникуме учиться. Убеждал я его, убеждал, а он своё: потом, говорит, успею. Считаю, что неправильно Павел поступает, не по-комсомольски, а как лодырь». Сильно брата ругал. Ну, другие его поддержали, и собрание вынесло такое решение: обязать Павла продолжать учёбу. Сильно Павел на брата рассердился, даже в другую комнату в общежитии переехал. Его спрашивают: «Ты что это?». А он: «Никогда брательнику не прощу, что на весь завод меня осрамил»… Вот так поссорился он с братом, а учиться всё же стал: решение собрания для комсомольца — закон… Нынче техникум кончает, мастером будет работать. И теперь брагу большое спасибо говорит… Вот ты и рассуди: молчать должен был Михаил, раз он Павлу такой близкий человек, или не молчать? Прав он, что выступил на собрании, или неправ?

— Ну, тут дело серьёзное. Тут надо было выступить.

— В этом случае надо было?

— Надо.

— А если бы Павел, скажем, трудовую дисциплину нарушал, если бы он во время работы другим, посторонним делом занялся, как ты думаешь, выступил бы Михаил против этого на собрании?

— Михаил? — Петя поднёс было ко рту палец, чтобы погрызть ноготь, но грызть не стал, а сделал вид, что смахнул с губы соринку. — Наверное, выступил бы.

— Совершенно точно говоришь! — Борис взял веточку и решительно зачеркнул оба минуса справа. А слева оставил. — Правильно я сделал? — Он в упор поглядел на Петю.

— Слева — это значит я?

— Слева — это ты.

— Тогда правильно, — тихо сказал Петя и опустил голову.

— Ты не вешай котелок на крючок. Подожди. Историю мы эту ещё не до конца обсудили. Дальше, скажи, что делать? Кто из братьев, по-твоему, мириться начал? Павел или Михаил?

— Павел должен… — И Петя уронил голову ещё ниже.

— Значит?..


Петя молчал, чуть отвернув лицо в сторону. Потом он поднял голову, вскинул ресницы и сказал твёрдо:

— Помирюсь.

Своей большой и сильной ладонью Борис накрыл опёршиеся о скамейку худые, чуть подрагивающие пальцы Пети и легонько стиснул их:

— Договорились?

Петя глянул в широкоскулое простое лицо Бориса, кивнул головой и тихо, почти шепотом, сказал:

— Ага…

— Ну, иди.

— А к ребятам, на остров — нельзя?

— Пока не помиришься, на остров тебе вход запрещён. Иди. И не забудь ещё ногти подстричь.

И Петя пошёл. Он пошёл прямо к изолятору.

Изолятор — это отдельный домик, где лагерный врач принимает больных и где для больных есть специальная комната. Там лежал Ваня.

Петя подошёл к окну палаты. Створки его были раскрыты, но всё окно затягивал большой кусок марли. Петя прильнул к нему и увидел в комнате три белых кровати. Две пустые, а на третьей — Ваня. Он лежал на боку, прикрывшись простынёй. Перед ним была раскрытая книга, но Ваня, подперев голову рукой, смотрел мимо её страниц. Он о чём-то думал.

— Вань, — тихонько позвал Петя.

Ваня быстро повернул голову, лицо его засветилось, словно на него упал луч, но сразу же потухло и сделалось строгим, — луч соскользнул куда-то в сторону.

— Вань! — повторил Петя уже громче. — Ты что, лежишь?

— Лежу.

Петя промолчал.

— Читаешь?

— Читаю.

— Книжка интересная?

— Интересная.

Петя ещё помолчал, потом выпалил:

— А давай помиримся.

— Что? — спросил Ваня, будто не понял, а на самом деле просто ещё не сообразил — что ответить.

— Давай, говорю, помиримся. Ты на меня не сердись. Я понимаю, что я виноват, и вот… пришёл. Давай снова дружить. А?

Ваня насупился, весь как-то съёжился, а у губ легла тоненькая горестная складка. Вдруг он резко перевернулся на другой бок, натянул простыню на голову и уже из-под неё сказал глухо:

— Мне сейчас некогда разговаривать. Я сейчас спать буду.

Петя вздохнул.

— Не хочешь? — Он задумался, и ему почему-то стало жалко себя. А на Ваню он снова начал сердиться. — Не хочешь?.. Ну, как хочешь! — Петя тряхнул головой и, оглядываясь: не видал ли его кто-нибудь, пошёл от изолятора.

А потом он долго бродил по лагерю, и его длинная фигура выражала уныние и печаль, и этого уныния не могли скрасить ни новые трусы, ни сиреневая необычно чистая майка.

Как это сказала Сончик? «Очень нехорошо!» Совсем плохо, Сончик, совсем плохо!..

Лагерь жил своей хлопотливой, неугомонной жизнью. На площадке перед клубом, где обычно проходила утренняя зарядка, малыши играли в кошку и мышку. Они радостно повизгивали, когда мышка — быстроглазая расторопная девчушка — ловко увёртывалась от кошки, и громко ойкали, если кошке — длинноногой рыжекосой девчонке — удавалось прорваться сквозь круг крепко стиснутых ручонок. На веранде дачи второго отряда занимался геологический кружок. Там было тихо — читали какую-то книгу. Из леса раздавались голоса «топографов» — кружковцы тренировались в съёмке местности. Возле нарядной клумбы разлеглись вокруг большого листа фанеры несколько девочек из ботанической секции. Они готовили классификационные бланки для гербария. Когда Петя проходил мимо, одна из них громко шепнула: «Вот он идёт…», и все девочки повернулись и стали смотреть на Петю.

Плохо, совсем плохо!..

Было жарко. Расплавленный воздух струился медленно, лениво, а иногда останавливался совсем — густой, душный, и его было трудно вдыхать. Небо слепило глаза, а серая дымка на горизонте, наливаясь зноем, синела и ширилась.

Петя побрёл к Силантьичу, за кухню. Старик сидел в тени на досках, а рядом, на обрубке бревна, примостилась Ася Васильевна. Петя хотел сделать «поворот от ворот», но вожатая его заметила, сощурила свои глаза:

— Разморился? Садись к нам, посиди.

Петя салютнул, скромненько сказал «спасибо» и присел на краешек доски.

Силантьич вёл со старшей вожатой неторопливую беседу о себе, о жизни, о том, о сём.

— …Я ж и говорю тебе, Васильевна: неудачливый я человек. Взять вот эти гидростанции на Волге. Прямо сердце болит. Это же моя специальность — гидростанции строить. Право слово, вот кого угодно спроси. Нашу районную кто строил? Я. В Сосновке, рядом вот, опять же меня приглашали. Потому — плотник. Не скажу: какой-нибудь особенный, а всё же… Затешу уголок — что твой носок. И, значит, в самый бы раз мне сейчас на Волгу податься, а нельзя. — Силантьич в горестном недоумении поднял свои узкие плечи, выпятил вперёд нижнюю губу, кургузая бородка его подскочила. — Ревматизма привязалась. И опять же, как вот этих оставишь? — Жёлтым заскорузлым пальцем он ткнул в сторону Пети. — Конечно, никакой я тут не начальник — сторож, а всё же…

— Правильно, Иван Силантьич, — решил поддакнуть Петя, хотя и не разобрался толком — о чём речь. — И потом вы уже старенький, — добавил он и напугался: Силантьич круто повернулся, бородёнка его воинственно выпятилась.

— Ишь ты, стручок зелёный! Старенький! Чего ты понимаешь? Я, может, ради этих строек ещё в восемнадцатом году в партизанах хаживал. Чьё это, значит, дело? Не моё, а?.. Старенький! Да я вот сейчас же пойду, напишу товарищу начальнику заявление: отпускай — и махнул твой старенький на Волгу. Стручок ты зелёный!..

Дед совсем, видно, разобиделся: замолчал, отвернулся, насупил свои длинные и жиденькие седые брови, поджал губы и засопел, с силой выдувая воздух на обычно обвислые, а тут растопорщившиеся усы. Ася Васильевна, скрывая улыбку, укоризненно посмотрела на Петю. Тот смущённо шмыгнул носом, поёрзал на досках и не без опаски придвинулся к старику:

— Иван Силантьевич… Ничего, вы поезжайте. Может, всё-таки возьмут на стройку. А?

Силантьич медленно повернул голову к Пете, взглянул усталым прозрачным старческим глазом и неожиданно сказал:

— А правильно, сучок ты этакий. Стар я, правильно. И рука вот уже дрожит. — Он вытянул свою корявую и жилистую, покрытую взбухшими венами руку, перевернул, внимательно глянул на иссеченную неровными глубокими бороздами бугристую ладонь и усмехнулся. Усы его опять обвисли, и лицо сделалось простым, добрым и чуточку грустным. — Может, говоришь, возьмут?.. Эх-хо-хо…

Ася Васильевна подсела к нему, ласково, как дочь, обняла за худые сутулые плечи:

— Ну-у, Иван Силантьевич, мы ещё повоюем? Верно?

Силантьич встрепенулся, браво выпятил бородёнку:

— Эко дело! Конечно, повоюем. Вот рамки-то, которые ты заказала мне, я так спроворю — любо-дорого поглядеть будет. Кто ведь чем умеет: конь — горбом, поп — крестом, а Силантьич — топором. Хе-хе.

— Вот и хорошо, Иван Силантьевич. Я пойду. За рамки, значит, можно спокойной быть?

— И не сомневайся, Васильевна. К вечеру изготовлю.

Лёгкой своей походкой вожатая двинулась к клубу. На секунду она задержалась около Пети, маленькой тёплой рукой поворошила ему волосы:

— Ну как, всё думаешь?

Петя сглотнул слюну и ничего не сказал, только кивнул.

Лилово-синяя кайма расползалась от горизонта уже по всему небу. Солнца, подёрнутого пеленой, почти не было видно, но от этого не стало прохладней. Духота незримой тяжестью навалилась на землю, всё замерло и поникло. По лесу, окружавшему лагерь, растекалась зловещая тишина предгрозья.

Силантьич, кряхтя, поднялся с досок и, что-то бормоча, принялся хозяйничать у верстака.

А Петя и впрямь задумался.

«Почему, — думал он, — так получается? Все такие правильные и даже благородные, а я, выходит, плохой и делаю всё неправильно. Вон Силантьич, старик, собирается на строительство знаменитых гидростанций, а меня даже на остров не пускают. «Пока не помиришься, на остров тебе вход запрещён». Подумаешь! А если Ваня мириться не хочет… На Медвежий отправиться — Сеня трусит… Вот возьму и уеду на Волгу. Пройдёт год — вдруг в газете заметка: «Прославленный рабочий Пётр Силкин». Вот тогда вспомнят, заохают, да поздно будет».

Петя размечтался и строил в голове всевозможные варианты великих свершений. То он мысленно летел к строительству на самолёте с очень важным пакетом; самолёт попадал в бурю и никак не мог приземлиться, но он, Петя Силкин, бесстрашно бросался на парашюте и вовремя, из минуты в минуту, передавал пакет начальнику. То он плыл по уже готовому каналу на празднично убранном теплоходе, и люди, толпящиеся на берегу, указывали на него, шептали: «Силкин, Пётр Силкин» и кричали «ура». То у плотины гигантской гидростанции, по пояс в ледяной воде, он заделывал брешь, пробитую могучей рекой, и уже валился от усталости, но всё повторял: «Вперёд, товарищи, вперёд!», и его новые друзья отважно бросались в воду, и брешь оказывалась заделанной…

Горнист заиграл на обед. Ел Петя нехотя, думая всё о том же. Вышел из столовой — небо было низкое и почти чёрное. Где-то в высоте прокатились тяжёлые чугунные шары и завязли в грязно-синей вате туч.

«Схожу ещё раз к Ване, — решил Петя. — Не захочет мириться — тогда всё! Ещё вспомнит старого своего друга Петю Силкина…»

В небе снова громыхнуло. По озеру пробежала рябь, потом с глухим плеском заворочались волны. Вдруг согнулись и зашумели верхушки деревьев.

С листа фанеры, на котором девочки готовили бланки для гербария, взметнулись беспорядочной белой стайкой, закружились, полетели листки бумаги. Девочки, выходившие из столовой, завизжали и бросились ловить листки.

Петю чуть не сшибла с ног бежавшая откуда-то Аня Хмельцова.

— Силкин, ты Машу Сизову не видал?

Петя остановился, смерил взглядом Аню, помолчал. Ему хотелось сказать что-нибудь дерзкое. Аня, наверное, страшно рада, что Петю не пустили на остров. Он сказал:

— Стал я за ней смотреть!

— Тебя серьёзно спрашивают. Она куда-то исчезла.

— Не видал я никакой вашей Маши. — И Петя зашагал к изолятору.

Аня поднесла руки к шее, сжала кулачки:

— Ну что же делать?

— Аня! — окрикнула её Соня. — Аня, она, наверно, на острове.

— С ума сошла! — вскрикнула Аня, потом задумалась, и в глазах её мелькнуло что-то весёлое и озорное, будто Аня одобряла Машу или хотела сама убежать на остров; но тут же она нахмурилась и сказала: — А ну, Сончик, иди сюда.

Та послушно подошла.

— Почему ты думаешь, что она на острове?

— Потому, что она оставила записку.

— Какую записку?

И тут Сончик призналась, что Маша ещё утром, сразу после завтрака, передала ей записку и сказала: «Если меня уж очень потеряют, передай это Ане. Только раньше не передавай и не смей записку читать».

Сончик положила записку под свою подушку, и она лежит там.

— И ты её не прочла?

— Нет, я прочитала. Там сказано: «Я ухожу в разведчики на остров».

— И всё?

— Нет, ещё подпись: «Сизова Маша».

— Почему же ты ничего не сказала раньше?

— Так я же говорю: Маша не велела. Она сказала, что только тогда, когда очень уж потеряют…

— Эх, и размазня ты, Сончик!

Аня не стала больше разговаривать, а побежала к штабу лагеря.

Ветер хлестнул ей в лицо, закинул на спину галстук, потом отскочил, приподнял фанерный лист, подкинул его и бросил через клумбу. Лист распластался в воздухе и, как большая хищная птица, ринулся на землю.

Начиналась буря.

Загрузка...