От Дуная до Лены

По перегонных паромов

«В расчете на Волго-Балт». — Я встречаю Саню. — Тихая Сухона. — Куда смотрят художники? — Бобры вернулись по воздуху. — В дебрях сузёма. — О счастливой сосне. — Былая слава Тотьмы. — Личный пилот Макарова

Путешествие до Череповца было на этот раз неинтересным. Я спешил, а что увидишь с самолета? С самолета земля кажется плоской и пресной, точно карта или макет из папье-маше, пейзажи теряют сочность красок, запах и вкус.

В Череповце я решил воспользоваться советом главного инженера Волго-Балта и поговорить о канале на металлургическом комбинате. Мне повезло: главный инженер комбината Алексей Алексеевич Сахаров сразу принял меня. Задумчиво теребя хитроумный канцелярский ракетодром из чернильниц и авторучек, он сказал:

— Значит, вас интересуют ЧМЗ и Волго-Балт?.. Точнее: что даст Волго-Балт нашему комбинату? Череповецкий комбинат ведь и строился в расчете на новый Волго-Балт. По каналу мы рассчитываем прежде всего транспортировать огромное количество сырья. Мы получаем руду с Оленегорского рудника по железной дороге, сотни тысяч тонн в месяц. Теперь мы будем получать ее главным образом водным путем. В Медвежьегорске, на берегу Онежского озера, создается перевалочная база, от Медвежьегорска руда будет поступать к нам на судах — по Онежскому озеру и Волго-Балту. Из Ленинграда мы получаем ежемесячно около ста тысяч тонн металлолома — он тоже будет приходить по Волго-Балту. По Волго-Балту же пойдет в Ленинград и в Прибалтику наш металл. Таким образом, значительно улучшатся снабжение завода сырьем и сбыт продукции, то есть снизится себестоимость чугуна. В Череповце строится новый речной порт. Здесь мощные транспортеры будут разгружать руду и подавать ее прямо в агломерационный цех. Причем вся разгрузка и транспортировка будет крытая. Так же механизируется и доставка нефтепродуктов. Это будет мощный современный порт. А в Ленинградском речном порту для наших грузов отводится специальный район на Васильевском острове. Там в связи с пуском канала тоже произойдут большие перемены.

— Больше того, вы, наверное, знаете, что для Волго-Балта строятся специальные сухогрузные теплоходы грузоподъемностью две тысячи семьсот тонн…

— Ого!.. — Мне подумалось, что суда эти будут раза в три больше нашего рефрижератора. И еще мне подумалось, что перегонять эти суда тоже придется нашим ребятам.

— Головной теплоход этого типа уже вводится в эксплуатацию, — продолжал инженер. — Это «Профессор Керичев». В общем Волго-Балт принесет нам огромные экономические выгоды, а речникам и пассажирам — удобства.

В гостинице я встретил московского фотокорреспондента АПН Сашу Макарова, приземистого и большеротого парня, уже успевшего перепробовать несколько профессий — от циркового клоуна до помрежа на телевидении, бывшего рижанина, а ныне столь заядлого москвича, какими бывают, наверно, только приезжие. Саня (в агентстве его все зовут Сашкой, но мне-то подобной вольности, конечно, не разрешит редактор) разочарованно оглядывал стены вполне приличной здешней гостиницы и, наверно, думал, что могло бы быть еще лучше, во всяком случае у него на родине, в Риге, конечно, было бы еще лучше.

Обсудив свои планы, мы с Саней решили, что встречу эту никак нельзя рассматривать как случайную, что она, конечно, была предрешена на небесах и что отныне нам следует путешествовать вместе, потому что, во-первых, так веселее, а во-вторых, агентство печати «Новости» от этого только выиграет.

В общем Саня решил ехать со мной, а мне нужно было догонять паромы, повернувшие от Топорни по Северо-Двинской системе через малые речки, каналы и озера в Сухону, а может, уже и дальше — в Северную Двину. Конечно, очень хотелось не спеша проплыть все это расстояние, посмотреть старинные шлюзы Северо-Двинской системы, небольшое, но бурное Кубенское озеро, Сиверское озеро со знаменитым Кирилло-Белозерским монастырем. Но Саня довольно резонно заметил, что так мы никогда никого не догоним, а потому нужно сделать бросок на самолете. И мы полетели. Под нами распластались синие озера, речушки, рыбацкие суденышки, ниточки железнодорожных веток на лесных вырубках. Потом вдруг, словно сказочный град Китеж, прямо в водах озера показался белый монастырь, знаменитый памятник русского зодчества, неприступная древняя крепость и тюрьма, в застенках и кельях которой побывали и Василий Темный, и князь Михаил Воротынский, и патриарх Никон, и боярыня Морозова, и князь Шуйский, и много еще знаменитых и незнаменитых, знатных и незнатных людей. В оправе крепостной стены прошли под нами больше десятка изумительных древних церквей.

В Вологде мы через час после посадки перешли на двухпалубный «колесник» «Леваневский». Вскоре после областного центра река Вологда сливается с Рабангской Сухоной, образуя более чем пятисоткилометровую северную реку Сухону. Издревле жили тут русские. Новгородские ушкуйники, пробираясь к Каме и Вычегде, оседали на этих берегах. Потом тут стали селиться ростовчане, а к концу XV века земли эти окончательно отошли к Москве. С середины XVI века прошла здесь дорога к Беломорью, русские начали торговать с англичанами. Выросли и разбогатели на этом торговом пути Вологда, Тотьма и Великий Устюг, а потом снова пришли в упадок и так захирели, что правительство вспоминало о них, только когда искало местечко поглуше, чтобы сослать неугодных да «политически неблагонадежных». Еще полвека назад, проехав по этим местам, граф Сергий Шереметев отмечал с высокопарной скорбностью:

«Грустно видеть равнодушие и невежество там, где оно всего менее соответствует преданиям минувшего».

В наше время стали оживать эти берега: Вологда теперь вон как вымахала — маленькая столица. Впрочем, это достижения самых последних лет: еще в тридцатые годы один наш журналист, путешествовавший по Сухоне, жаловался, что «на 70 километров от Вологды — ни одного жилья» и что «еще не всюду проникли громкоговоритель и граммофон». С тех пор много воды утекло в Сухоне: в многочисленных прибрежных селах громкоговорители, проигрыватели, радиоприемники будоражат сонную гладь реки. И все же пока еще спокойна Сухона, отрада для усталых глаз горожанина. «Вот бы где пустить туристские теплоходы», — думаю я, глядя в окно.

На «Леваневском» нам дали каюту на носу с огромным, чуть не во всю стенку, окном, и теперь нам прямо из каюты видны спокойная гладь реки, встречные суда и оба берега. Берега идут пологие, низкие, ровные, почти безлесые, леса видны только на горизонте.

— Тоска, — говорит Саня. — Вот у нас под Ригой…

Леса подступают все ближе, и берег набирает высоту. Теперь уже беспрерывно тянется вдоль берега глухая присухонская тайга — сузём. Лес теперь не только на берегу, но и в воде. Тянутся вверх по Сухоне плоты, топорщатся ежом. Это здешний вид взводной буксировки леса, и подобный вид сплотки так и называется — сплотка «ершом». Плоты тянутся вверх к Сокольскому комбинату. Лес выносят на Сухону таежные реки, и рек этих здесь множество — Двиница, Ихалица, Молонга, Толшма, Печенга, Царева. Рек так много, что весной они заворачивают Сухону обратно, к Кубенскому озеру, и тогда она, наверное единственная в стране река, течет вспять.

Места становятся все великолепнее, леса все темнее и гуще, берега обрывистее, реку разнообразят неожиданные разливы, стаи уток, кудрявая зелень островков. Да, в таких вот местах люди грустно восклицают: «Ах почему я не художник!» Или начинают сетовать на художников, которые проглядели эти места, — ох уж эти художники! Действительно ли проглядели? Здесь ведь плавал Верещагин, даже оставил после себя записки. И все же путешествовавший после него граф Шереметев с уморительной грустью восклицал:

«Жаль, что берега эти не описаны как следует… Наши художники смотрят в другую сторону, и направлять их трудно…»

Мне проще: у меня свой «зоркий», да еще Санины аппараты, так что я не ухожу с верхней палубы. Из рубки выходит здоровенный круглолицый штурман, румяный, веселый и молодцеватый. Фамилия у него тоже бодрая — Молодцов.

— У нас неплохо тут, — говорит штурман. — Простор и благодать. Зверья много. Мы как-то вот шли вниз по Сухоне, смотрим: лось плывет, прямо наперерез. Стали сигналить, ход сбавили. Потом обошли его: красивый зверь, рога такие — загляденье… А то еще как-то бобров возил, лет десять назад, — много-много бобров, в клетках. Все ребят тогда наших предупреждали: не суй руку. И правда, одному в клетку на пробу прутик сунули — так сразу объел.

— А куда же их везли?

— Да все в наши реки, расселять. Сперва их из Белоруссии доставляли на самолете в Вологду, а потом до Тотьмы на нашем судне. И вот за Тотьмой стали расселять: сперва тут, на речках Комраше, Пексоме, Еденьге, потом на Леденьге, Пельшме, а уж потом и в Совзу, и в Римреку, и в Юмпаш, и в Модлону, и в Елому завезли. Устроили заказники. Тут как-то один егерь у нас был на судне, рассказывал, что их, как в Римреку выпустили, они давай себе сразу поселения строить— пилить деревья, сучья таскать, ил, всякую траву: все хатки себе строили да плотины. И столько эти бобры навалили осин, ну просто как лесоруб добрый, да толстенные все осины. Потом сами стащили все деревья в воду и сами их затопили. Местные рыболовы аж рот разинули от удивления, съехались со всей округи смотреть. А потом уж бобры пошли тут расселяться по всем протокам. Теперь небось уж до самой Сити расселились — по Пундуге, Печеные, Пухманге, Яхреньге, Вондашу и Упиньге… Даже, говорят, в Бобриху забрели. Тут у нас много таких названий — Бобровая, Бобровка, Бобровниково, Бобриха… Раньше в этих местах много было бобров, но ценились они очень высоко, все бояре ходили в бобровых шапках да шубах. Так что перебили этих бедных бобров зубастых, уж лет триста, как перебили.

Штурман перечисляет странные названия бесчисленных здешних рек, и мне вспоминаются народы, жившие по этим берегам, где «затерялась Русь в мордве и чуди» или, наоборот, растворились и мордва, и чудь, и меря в океане русской нации. Всего несколько столетий назад писали, что «двинские убо жители в почете именовахуся заволоческа чудь». Теперь от чуди остались только что эти странные, похожие на звон монеты, названия — Идьма, Еденьга, Юрманга… Да особый склад лица у здешних мужчин, да еще иногда светлые-светлые, до белизны, глаза.

Потом я делюсь со штурманом соображениями насчет туристских теплоходов и здешних забытых красот.

— Так-то оно так, — говорит Молодцов. — Да вот река тут никудышная. Незарегулированная. Мы вас до Тотьмы сейчас подбросим, а там на баржу с малой осадкой пересядете и — до Нюксеницы. А еще дальше пойдут пороги да перекаты, придется вам на «пээске» до Великого Устюга добираться. Вот если бы реку зарегулировать, можно было б по всей трассе суда большие пустить, да и нужно, ведь тут, как отошли от Вологды и аж до самого Великого Устюга железная дорога даже близко нигде не проходит. Главная здесь дорога — Сухона, а она вот в начале лета уже и обмелела. Небось местами и восьмидесяти сантиметров в глубину не наберешь: какие же тут речные суда пройдут? Разве только эти, на воздушной подушке, так я их пока в кино только видел. Это, конечно, было б для наших рек спасение. А еще лучше было б эти реки зарегулировать… И Сухону, и Двину, и Вычегду…

Слова штурмана меня удивили. Почему-то не раз слышанные еще в школе слова о «полноводных северных реках» создали у меня представление о реках не только широких, но и глубоких, изобильных… А тут, оказывается, мели да перекаты. Как же будут тут ходить наши красивые белые двухдечные «пассажиры», те, что мы перегоняли для Двины через южные моря, — «Олекма», «Пинега», «Неман»?

Но пора идти тормошить Саню: скоро Тотьма. За Печеньгой берега пошли выше, над желтыми обрывами потянулись сосновые боры. А потом проплыла посреди реки цепочка островов, точно в сказке про репку, — Дедов, Бабий и Внуков. Мы подходили к Тотьме.

Здесь нам предстояла пересадка на какую-то мелкосидящую баржонку. К тому же хотелось еще взглянуть, на что похожа эта Тотьма, древний северный русский городок, самое название которого словно бы уводило куда-то во тьму веков — «То-тьма». Как всегда, кустарная топонимика подвела: погост, стоявший в этих местах в первой половине XII века, назывался Тодма. С тех пор город менял местоположение, пережил нашествие татар, расцвет соляного промысла, развитие торгового пути в Сибирь, а потом в Беломорье и, наконец, грустную для него пору, когда торговый центр из Архангельска переместился в Петербург: это было во второй половине XVIII столетия, и «с того времени город запусте». Авторы новых путеводителей для хлесткого контраста приводят обычно слова из старого ежегодника, где говорится, что «Тотьма — тихий… городок». А ведь так и есть. Тотьма и сейчас после волжских городов-красавцев, после Вологды и оживленного Череповца кажется городком на редкость тихим. Конечно же, в шестидесятые годы нашего века на главной площади Тотьмы останавливается автобус, школьники галдят на зеленых улочках, весело перекликаются парни и девчонки из здешнего лесотехникума, школы механизаторов и школы колхозных счетоводов. Но горбатые зеленые улочки рано затихают, засыпают небольшие самолетики на местном аэродроме, и только в маленьком парке духовой оркестрик, как может, приспосабливается к прыгающему современному ритму.

Вокруг Тотьмы расходится во все стороны здешняя тайга — присухонский сузём. Еще в те дни, когда, выйдя на Шексну и Ковжу, впервые встретил я на здешних реках длиннющие плоты или плывущие вольницей бревна, захотелось мне побывать в лесной чащобе, посмотреть, как валят лес. И вот в Тотьме в промышленном парткоме, где Саня отмечал свою командировку, нас познакомили с высоким приятным человеком, парторгом Тотемского леспромхоза Андреевым. Юрий Дмитриевич и предложил нам прокатиться с ним на Пятовский лесопункт, а оттуда — на делянки.

Вот она наконец лесная глушь. В поселке Советском пахло сосной и стояла мирная сонная тишь, все взрослые были на работе.

— Пошли теперь на УЖД и в лес, — сказал Юрий Дмитриевич, выйдя из конторы лесопункта.

УЖД оказалась узкоколейной дорогой, по которой, впряженный в вагончики, бегал по каким-то очень шатким рельсам мотовоз. Мы долго ехали по безлюдному лесу. Попалась на пути первая избушка диспетчера, регулирующего подачу вагонов на лесоучастки, а потом снова безлюдная глушь. Мотовозик, подпрыгнув, словно споткнувшись, выехал на ветку — ус и снова побежал по уложенным на тонкие бревнышки рельсам, еще более шатким на вид. Теперь деревья стояли плотной стеной по обе стороны дороги, и, если взглянуть вверх, видно было, как кроны их смыкаются над головой. И вдруг, точно страшное напоминание о лесной беде, — кусок выгоревшего леса, черные беспомощные деревья тянут к дороге свои обугленные сучья… Наконец мотовоз встал, потому что и ус кончился. Мы были в самой чащобе.

Вот о такой чаще мечтал я иногда в подмосковных лесах: чтобы идти и день, и два, и, наверно, три — и никакого жилья. Тут эта лесная узкоколеечка идет километров на тридцать пять, дальше километров семь бездорожья, а потом снова километров на тридцать пять магистраль другого лесопункта. Однако бродить здесь оказалось не так приятно, как по нашим подмосковным лесам: пробираться сквозь чащу трудно из-за каких-то луж, кочек, бурелома, поваленных деревьев. Маленький Саня, увешанный фотоаппаратами, совсем затерялся где-то сзади. Юрий Дмитриевич рассказывает мне, как тут добывают лес; он хотя и освобожденный парторг, но специалист по лесу; у него отец был «мастер леса», а сам он учился в Ленинграде, был на лесопунктах и простым рабочим, и учетчиком, и техноруком.

— Валить лес — это еще полдела. Важно свою добычу из леса вывезти, а для этого прежде всего важна трелевка, то есть доставка срубленного дерева от пня до дороги, до погрузочной площадки — вот, скажем, до этого уса. Тут у нас еще полтора десятка лет назад валили лес вручную — лучковой или сортовой пилой, потом «окучивали», стаскивали в кучи, а потом тащили на лошадях на склад — зимой по ледяной санной дороге, а летом по кругло-лежням — дороге из бревен. И в те годы народ тут был все средних лет, да и заключенных много. Теперь все вольные, молодежь, потому что машины в лес пришли. А старики в поселке теперь — кто на складе, кто в мастерских.

В чаще слышится жужжание пилы.

— Вот теперь поосторожнее, — говорит Юрий Дмитриевич. — Безопасная зона кончается. Тут уже валят.

Раздается треск, шуршание, шелест и снова треск — это сосна рухнула в подлесок. Потом все страшновато стихает.

Подойдя ближе, мы знакомимся с лесорубами. Работают они бензопилой «Дружба». Пилит высокий длиннолицый Левинский. Как и у многих здесь, у него редкое имя — Единар Ильич.

— «Дружба» — удобная пила, — говорит он, — я ею могу за день кубометров шестьдесят — семьдесят повалить.

Вальщик делает на стволе два параллельных надпила на четверть толщины ствола, а помощник вальщика упирается в ствол специальной вилкой.

Потом поваленные хлысты забирает трелевочный трактор. Тракторист и его помощник — совсем молодые ребята в кепках и тельняшках (тельники здесь еще популярнее, чем на реке, — очень удобная одежда).

— Такая вот небольшая бригада — трактористы и вальщики, — говорит Андреев, — за год дает добрых тринадцать тысяч кубометров леса.

Тут же, на верхнем складе, другой трелевочный трактор захватывает сразу по пяти пучков и грузит этот пакет хлыстов на вагончик узкоколейки. Теперь лес можно везти на нижний склад. Машины, таким образом, выполняют здесь самую трудную работу. Трактористу остается только приспособить половчее машину к неповоротливому хлысту, и — «сама пойдет». У пятовских парней это получается здорово, недаром они тут все время перекрывают нормы. Только еще сучья здесь обрубают вручную, но эта операция, видимо, со временем отпадет вообще на верхнем складе: очень уж получается непроизводительный расход древесины. Теперь, говорят, уже во многих местах сучья идут в дело.

У развилки Юрий Дмитриевич остановился поговорить с каким-то парнем моих лет. Это главный механик леспромхоза Александр Николаевич Потапов. Он здесь уже лет восемь, приехал после окончания Ленинградской лесотехнической академии. У механика большое хозяйство: одних мотовозов дюжина, несколько сот действующих электро- и бензопил, мощные тракторы. Жена его кончила истфак в Ленинградском университете, преподает здесь историю ребятишкам. Образованные люди приезжают теперь по своей воле в глухую тотемскую тайгу.

Потапов рассказал нам, что видел здесь на реке неподалеку бобровые хатки, высокие, чуть не метра два высотой. Но искать их с нами ему сейчас некогда.

Мотовоз вывозит нас из лесной трущобы, и вскоре мы попадаем к нижнему складу — на высокий берег Сухоны. На нижнем складе жужжат электропилы, здесь им раздолье. На лесных-то делянках предпочитают бензопилы: не нужно возиться с источником энергии, путаться со шлангами.

На нижний склад привозят всю лесную добычу, здесь раскряжевывают хлысты, разрезают их на бревна.

Не выпуская из зубов папиросы, бригадир режет каждый хлыст на четыре бревна, а то и более — на шестерку или восьмерку, в зависимости от сортамента. Легкий парок идет от рубахи бригадира. Бригада Силинского уже давно выполнила план на ближайшие три-четыре года. Тут помогли мощная новая техника и всякие хитрости, придуманные на месте. Ардалион Федорович Силинский показывает нам изготовленный здешними рабочими цепной транспортер: большая цепь неторопливо движется к берегу в деревянном желобе и одно за другим продвигает бревна. А у края желоба, на скамеечке, точно у деревенских ворот, сидят две девушки в платочках — учетчицы, одна выделена от лесопункта, другая — от сплав-конторы, в чье распоряжение теперь поступает лес. На коленях у них книги учета. Бревно проползает мимо них.

— Хвойный баланс, — говорит одна.

— Хвойный баланс, — соглашается вторая, и обе ставят в своих книгах какие-то галочки.

Подходит мастер леса Валентин Алексеевич Юшков. Этот уже семнадцать лет на лесных работах. Ему одним глазком взглянуть на древесину — и он видит что к чему. Мы долго стоим рядом с ним, пытаясь угадывать, что идет по желобу. Однако самому мне пока угадать мало что удается и Валентин Иванович приходит на помощь:

— Это хвойный баланс, а это осиновый — все пойдет на целлюлозные комбинаты. Видимо, в Сокол пойдет, вверх по Сухоне, ершом. Видели такие плоты?.. А это вот хвойный пиловочник — на пиломатериалы… Судострой, хвойный — сосна, ель, тут уж все из названия понятно… Эта березка — фанерная древесина. Сосна — тоже на фанеру хорошо… Это вот тарный кряж… Клепочный кряж… А это, обратите внимание, резонансная древесина, ценная штука, на музыкальные инструменты идет…

Я во все глаза гляжу на счастливое бревно, которому, может, суждено ожить где-нибудь на божественной консерваторской сцене. Но бревно бревном. Оно переваливается через край желоба и, как все остальные плебейские бревна, низвергается вниз с высоты, а там, глухо стукнувшись обо что-то, шлепается в Сухону. Я подхожу к краю. Далеко внизу раздольно раскинулись лесистые берега реки. Вправо от меня под берегом — рыбацкие лодки, в них мальчишки удят рыбу. На берегу сказочно синеет сосновый бор. Влево — далеко уходят штабеля древесины. А внизу, под штабелями и под крутым берегом, среди плавающих бревен, крутится Саня, подыскивающий самый что ни на есть фантастический ракурс.

Бревна, которые плывут по реке, принадлежат уже сплавконторе. Она производит сплотку, а то и просто пускает их вниз по реке — молем. Загородочки — боны — на реке ограждают от плывущих вольницей бревен судовой ход. Так и протянулись вниз по всей Сухоне боны и запани. Говорят, где-то в Великом Устюге, у слияния Сухоны с Югом, — генеральная запань, в которой готовят плоты для самого Архангельска. Это нам, наверное, еще предстоит увидеть.

Мы возвращаемся в поселок, который все так же дремлет за стеной соснового бора. У школьного здания — сад, яблони, кусты крыжовника и малины. Рядом со школой — второе просторное здание.

— А это что за дом?

— Тоже школа, — говорит Юрий Дмитриевич, — и то, и вон то. Мы пять школьных зданий построили за последние годы, а было всего одно. В поселке две тысячи жителей, а в школе учится четыреста ребятишек. К тому же у нас в яслях и садике больше сотни, да еще, считайте, «неорганизованные» с матерями да с бабками дома сидят. Тут лесорубы шутят: «Кругом лес, делать нечего — вот и детей заводим».

Да, это я от многих слышал — и здесь, и в Средней России, и в Средней Азии. Шутка, конечно. Просто любят детей и не очень обеспокоены тем, что «лишние рты» обременят жизнь, непривычны особенно много размышлять об этом.

Учатся здесь и взрослые. В леспромхозе двести пятьдесят рабочих сейчас сдают экзамены — кто в школе, кто в техникуме, а кто и в институте.

Мы возвращаемся к автобусной остановке, проходя по немногочисленным улочкам этого пахнущего лесом поселка, где даже свежеобструганное крылечко магазина или столовой источает ароматную клейкую смолу…

В Тотьме, простившись со своим провожатым, мы поднимаемся в номер по причудливой деревянной лестнице Дома крестьянина. Наш сосед по номеру опять спит.

— Надо командировку отметить, — жалобно говорит Саня, прикладываясь к подушке: лесные трущобы окончательно ухайдакали поклонника цивилизации. — Здесь русский лес, — бормочет он. — Здесь Русью пахнет… Это чьи стихи? — и засыпает.

Придется идти в партком отмечать Санину командировку.

Замсекретаря парткома Николай Иванович Капин у себя. По тому, с каким уважением перечитывает он командировку, я прихожу к заключению, что, во-первых, он, наверное, любит журналистов, во-вторых, наверняка пишет в местную газету и, в-третьих, сейчас расскажет мне что-нибудь такое, что, по его мнению, «непременно нужно осветить в центральной печати». Я угадал почти все, кроме еще одной, совершенно неожиданной детали: Николай Иванович плавал когда-то в нашей экспедиции и участвовал в одном из самых первых перегонов. Мы начинаем наперебой называть имена, названия судов; впрочем, общих знакомых найти не удается, больно уж много лет прошло, с тех пор как плавал Капин, да и фамилий он не помнит. Потом разговор переходит на речное плавание, и я жалуюсь на Сухону, на неудобства пересадок, на то, что дальше придется плыть на «пээске» и на барже, а Саня мой любит только комфортабельные каюты.

— Да, с Сухоной беда. Ведутся у нас работы по спрямлению русла, два земснаряда сейчас работают на участке от Усть-Толшмы до Устюга. Тут на этом участке одних перекатов сто двенадцать. Поисковая партия ищет наилучший путь спрямления русла и все, знаете, Распопов хлопочет, с тотемского участка гидротехник, хороший человек.

Я высказал сомнение, что Сухону можно полностью зарегулировать таким способом, и Капин со мной согласился.

— Это верно. Тут коренные нужны изменения, об этом уже думали ученые. Намечено строительство Великоустюгского гидроузла. Планы эти связаны с проектом переброски вод Печоры и Вычегды в Волгу; вы слыхали, конечно, про этот проект, вызванный к жизни обмелением Каспия. Тут как-то в нашей местной газете один московский профессор, работник Госплана, излагал проект постройки гидроузла на Сухоне, в двадцати километрах от Великого Устюга. Вот как раз постройка этого гидроузла и решит проблемы судоходства на Сухоне. Тут будет ГЭС мощностью четыреста тысяч киловатт и с годовой выработкой энергии около полутора миллиардов киловатт-часов. Это для наших мест большое дело: нашей лесной промышленности и сельскому хозяйству нужно много энергии. А для пропуска судов здесь будет сооружен наклонный судоподъемник с судовозной камерой шириной восемнадцать метров. Для пропуска паводка тут будет бетонная плотина с водосливными отверстиями и еще двухкилометровой длины земляная плотина. Вот такой существует план. Только это на шестьдесят восьмой год и дальше. А пока здесь, знаете, еще сколько перекатов. И конечно, знаменитые Опоки. Никогда не видели?

— Завтра поедем…

Выйдя из парткома, я долго гулял по тихим тотемским улицам и в конце концов заглянул в местный краеведческий музей. Вот Тотьма тех времен, когда она была зачислена в число опричных городов, когда она бойко торговала рухлядью, то бишь пушниной, а также льном, дегтем, хлебом, воском и солью, когда в городе было двести тридцать дворов и при них двадцать храмов и тридцать пять лавок; Тотьма три с половиной сотни лет назад, когда по Сухоне и Двине проходил торговый путь из Москвы…

Я надолго застрял перед стендом с кустарными русскими изделиями из дерева и бересты — чудесными братинами, туесами, резными скалками, дугами и пряничными досками. Отчего же они хоть здесь не уцелели, эти промыслы, в этой тиши, где еще так мало промышленности, где так хорошо знают и чувствуют дерево? Сожаление мое стало еще острее, когда из последующих стендов я узнал, что всего полсотни лет назад Тотьму называли русским Нюрнбергом, городом мастеров-игрушечников. Оказывается, под непосредственным влиянием абрамцевской столярной и керамической художественной мастерской Мамонтовых, где преподавала Е. Д. Поленова, в Тотьме на рубеже века была открыта великолепная Петровская художественно-промышленная школа с четырехгодичным мужским и женским отделением, со своим музеем. Здесь делали плоские и объемные игрушки из папье-маше и дерева, одно время выпускали много сатирических игрушек-карикатур. Тотемские игрушки получили в свое время высшую награду — «Гран-при» на Всемирной выставке в Льеже. Где все это теперь? Слабый след тотемского искусства уцелел только на стендах музея. Мне захотелось вернуться в партком и спросить Николая Ивановича, почему бы не возродить удивительный промысел, пока еще жива о нем память, живы мастера и традиции. Но, взглянув на часы, я понял, что партком закрыт и все ушли домой. Мне тоже пора было возвращаться в номер, будить Саню. Надо добираться на какой-то плоскодонной барже до Нюксеницы, а там пересадка. Бедный Саня, как же он, человек из Риги, будет маяться ночью без каюты. Выяснилось, впрочем, что Саня и не думает маяться.

Придя домой, я увидел, что он о чем-то весело толкует с нашим соседом по номеру. Сосед оказался высоким, красивым парнем, стройным, подтянутым, одетым с такой безупречной аккуратностью и таким шиком, что стало сразу ясно: человек этот слишком хорош для нашей грешной земли и попал на нее только мимоходом; так оно обычно и бывает, чаще всего безукоризненные эти джентльмены — штурманы дальнего плавания или летчики. Моря около Тотьмы не было, и двадцатилетний Володя Михайлов оказался летчиком.

— Знакомься, — сказал Саня, — мой личный пилот товарищ Михайлов. Он из Ленинграда, это тоже культурный город.

Володя Михайлов летает по всей области, а сейчас обслуживает здешние леса, помогает стеречь их. В жаркую и сухую погоду Володя кружит на своем ЯК-12 над лесами, приглядываясь, нет ли где зловещего дымка лесного пожара. Он изучил здесь все лесные сторожки, на крышах которых огромными цифрами написаны номера. Заметив в лесу что-нибудь подозрительное, Володя снижается над сторожкой и бросает леснику вымпел, а потом летит за подмогой. Самолеты их отряда помогают также сеять лес, бороться с вредителями леса.

— В общем бережете зеленого друга, — говорю я и поворачиваюсь к Сане. — А при чем тут «личный пилот», товарищ Макаров? Времена культа фотографов еще…

— Нет, правда, — говорит Володя.

Оказывается, они с Саней уже обо всем договорились. Погода стоит сырая, и патрульных вылетов у Володи нет. Он совершает иногда рейсы в Великий Устюг. Туда он нас и подбросит.

— Ты сможешь догнать свои паромы, а я… не могу же я на этих идиотских баржах, с пересадками. Все агентство «Новости» будет надо мной смеяться.

Да, плакало мое путешествие по Сухоне. Боже, зачем я связал свою судьбу с этим человеком?

За ужином мне, кажется, удалось убедить Володю, чтобы он летел не очень высоко и держал при этом поближе к Сухоне: все хоть что-нибудь да увижу.

Утром мы вылетаем. Нас и правда только трое в маленьком ЯКе. Внизу Сухона: на ней скорлупки-пароходики и спички-бревна. Иногда они сложены в ровные загородочки и река покрыта целой елочкой таких загородок — это боны. А вон сплавные речушки, из которых молем плывет в Сухону лес. Даже отсюда видно, что берега Сухоны становятся выше. Видны красноватые обрывы. И вот уже река течет в каких-то красноватых кратерах. Это знаменитые Опоки. Тут на берегу даже есть где-то деревушка, жители которой издревле занимались проводкой судов. Коллеги. Небось тут и сейчас живы какие-нибудь деды перегонщики. Володя дает мне карту, и я определяю, где мы летим.

— Молодец, — говорит Володя, — будешь стараться — дослужишься до штурмана.

Нет, ни до чего я не дослужусь. Мне больше не хочется смотреть вниз. Меня так укачало, что небо кажется мне с овчинку. А Саня мирно спит на заднем сиденье. Наконец-то Великий Устюг. Даже не пойму, как я сюда добрался — со щитом или на щите. А Володя встретил на аэродроме друга.

— А, Михалыч, — радостно хлопает его по спине толстощекий румяный парень в штурманской куртке.

— Это Гера Горшков, тоже лес охраняет, — знакомит нас Володя.

Ребята уходят, а мы отправляемся в долгожданный, знаменитый и некогда великий Устюг.

Еще как-то лет десять назад у ювелирного прилавка в московском ГУМе я увидел долговязого англичанина в мохнатой русской шапке. В руках он вертел небольшой серебряный браслетик, который и протянул мне, когда я подошел к прилавку:

— Фасинэйтинг! Поразительно! — сказал он с восхищением. На полоске браслета чернел силуэт какого-то удивительного очень древнего и очень русского города. На высоком берегу реки стройной и легкой шеренгой протянулись старинные особняки, склады и древние храмы. Легкие колокольни подпирали шпилями нависшие над берегом тяжелые северные облака, а кресты, венчающие купола редкостных пропорций, были словно притянуты к грешной земле цепями, похожими на якорь-цепь.

Я тоже долго вертел браслетик в руках, и молоденькая продавщица, красивая и мудрая не по годам гумовская девчонка, уже понявшая, что я не из тех, кто покупает серебряные браслеты, отнеслась к этому занятию вполне снисходительно.

— Великий Устюг, — сказала она. — Город такой на Севере. Там сохранилось старинное искусство чернения по серебру…

— О, Устьюг, — сказал англичанин, ломая язык о непривычное название и не подозревая при этом, как близок он к изначальному названию города: Усть-Юг, город в устье Юга. Правда, тогда и я не знал этого, однако побывать в Великом Устюге мне захотелось еще тогда.

И вот теперь в солнечный полдень мы попали на главную улицу Великого Устюга. Как ни странно, она почему-то напомнила нам о юге: чистенькая зеленая улица, белые домики, веселое солнце, много молодежи. Оказалось, что Устюг — город учащихся: здесь полным-полно всяких техникумов, училищ, курсов и просто школ-десятилеток.

Повернув в переулок к гостинице, мы увидели великолепный архитектурный ансамбль XVII века — россыпь красивых каменных церквей, которыми славен был этот богатый северный город. Устюг возник в самом начале XIII века в устье Малой Двины у слияния Сухоны и Юга, на гористом берегу, откуда далеко глядели сторожевые его посты, отчего и город тогда назывался Гледень. Но Сухона разливалась, подмывала берег, и жители переселились на теперешнее место. Великий Устюг был тогда мощной военной крепостью, а к XVI веку, утратив значение как крепость, он стал торговым городом на пути от Холмогор, а потом и Архангельска к Москве. Устюг торговал сибирской мягкой рухлядью — богатейшими сибирскими мехами: бобрами и горностаями, соболями и лисицами, белками и песцами, куницами и росомахами. Сюда же везли кожи да холст, хлеб, сукно, сбрую, овчинные кафтаны, полотняные и холщовые рубахи, овощи, мед и воск из Вологды, Галича и Юрьевца, персидские ткани и ковры, рожь, горох щетину и сало, щепу и орехи, яйца и рыбу, тюленье и коровье сало, слюду и изделия из моржовой кости, семгу, осетрину, омуля, нельму, оленину, песцов, пух, морошку, соль и серебро.

Потом возник новый торговый путь через Петербург, и приутих Устюг, но, по сообщению летописца, даже в конце XVIII века во время пожара в городе было уничтожено не больше не меньше как 606 купеческих лавок, 24 фабрики, 14 амбаров и 552 дома.

И все же еще Петр отнес Великий Устюг к провинциальным городам, и в дальнейшем город все больше хирел.

Сейчас это снова довольно оживленный городок. Во время плавания мы не раз встречали речные суда, сделанные на Устюгском судостроительном заводе. Старинное щетинно-щеточное производство теперь механизировано, автоматизировано и работает на экспорт. В общем в Устюге есть и своя промышленность, и учебные заведения, и приличный городской парк, и маленькая газета с названием, достойным украсить толстый философский журнал, — «Советская мысль». Только из промыслов, как и всюду, с приходом промышленности уцелело немногое — резьба по бересте в Шемогодской артели да чернь, та самая чернь на серебре, которая поразила тогда долговязого англичанина у гумовского прилавка таинственностью и благородством рисунка.

И конечно, попав в Устюг, я решил обязательно ознакомиться с черневым промыслом. Черневые изделия были известны у нас еще со времен Киевской Руси. Серебряные с чернью изделия находили в старинных курганах, и еще в X веке немецкий монах Теофил в трактате о художественных ремеслах отмечал, «что в тщательности эмалей и в разнообразии черни открыла Руссия…» В Великом Устюге чернь появилась в XVI веке, а от XVII века до нас дошли даже имена тогдашних мастеров.

Однако к середине тридцатых годов нашего века в городе оставался только один человек, владевший секретом черни, — Михаил Павлович Чирков. Еще до первой мировой войны иностранцы предлагали мастеру, совсем небогатому человеку, большие день ги за секрет чернения серебра, но Чирков отказался его выдать. Теперь мастеру было уже под семьдесят, и вместе с ним мог умереть старейший промысел. Чирков стоял, конечно, перед решением большой нравственной проблемы, возникавшей в наше время и в других промыслах, когда секреты ремесла, ревностно хранимые в семье, должны были стать достоянием сразу многих, «чужих» людей или уйти в могилу.

Как-то мне рассказывала одна из старейших мастериц дымковской (вятской) игрушки, что свекровь ее даже снохе не особенно любила показывать приемы лепки и, кончив работать, накрывала все заготовки тряпкой. Эта самая мастерица обучила в наше время не один десяток способных девчонок в мастерской дымковской игрушки. Не поставив никаких для себя условий, Чирков открыл секрет черни тогдашнему промысловому союзу. Так был спасен старинный промысел.

На фабрике «Северная чернь» нам объяснили, что знаменитая чернь, святая святых промысла, — это сернистое соединение чистого серебра и красной меди. А вот процентное соотношение компонентов черни — серебра, меди, свинца, горючей серы и нашатыря, а также температура и время их плавления как раз и составляют секрет мастеров, изготовляющих чернь, и секрет государства. Чирков и его первая ученица М. А. Угловская обучили сегодняшнюю мастерицу Манефу Дмитриевну Кузнецову, а она — других мастериц. Когда мы вошли в помещение мастерской, ученицы Кузнецовой Галя Фатеева и Галя Здрогова как раз наносили ложечкой на изделия кашицу из растертой в порошок черни. Кашица заполняла углубления на гравированном рисунке. Потом мастерицы держали отдельно каждое изделие на огне горелки. Пламя загадочно синело под сводами печи, и, хотя о тайне этой академик Лепехин еще столетие назад писал, что «всяк, зная химические основания, легко ее угадать может», все-таки тайна оставалась достоянием немногих, и оттого нам чудилась во всем этом какая-то мистическая алхимия. Вспоминались рассказы о Михаиле Ивановиче Кошкове, знаменитом хранителе тайны и великом мастере, который, прежде чем приступить к изготовлению черневого состава, готовил себя к этому — подолгу мылся в северной бане, постился и молился…

— Отлично работают девушки, — сказал, наклонившись к нам, директор фабрики. — Всю продукцию сдают без контролера.

После нанесения черни следует проявление рисунка, или выснимка. Та же самая бригада черневого цеха счищает бархатным напильником черневую корку до тех пор, пока не проступят серебряная поверхность и черневой рисунок.

Мы поднимаемся наверх. Здесь в больших светлых комнатах за длинными столами сидят граверы. В подавляющем большинстве — это молодые женщины и девушки. Но есть и мастерицы постарше. Вон в углу у окна Павла Алексеевна Насоновская, автор многих интересных работ. У нее умное волевое лицо, и, когда она поднимает на меня взгляд и глядит сквозь старомодные очки, мне начинает казаться, будто она заранее знает, что я собираюсь сказать.

— Это «массовка», — говорит она. — Рисуночек простой, да и тысячу раз я его делала. А бывает, что интересный рисунок, сложный.

За последним столом у стенки сидят совсем молодые девчонки. Они только недавно кончили ученичество и начали работать самостоятельно. Вон склоняются над работой их головки, демонстрирующие все разнообразие женских причесок последнего десятилетия. Бригадир их Тамара Калининская рассказывает о себе. Она пришла в мастерскую двадцать лет назад, в войну, когда убили отца, а у матери их осталось трое и пришлось поступать на работу. Но ей посчастливилось. Работа пришлась по душе, полюбилась, и теперь она не хотела бы другой.

— У них-то, у девчат, конечно, все по-другому, легче, — кивает она в сторону своей бригады.

Это действительно так. Веснушчатая северяночка Люся Мокиевская недавно кончила десятилетку. Еще в средней школе приходила сюда с классом на экскурсию, потом ей привелось читать какую-то повесть про старинный «семейный секрет». Тогда и решила поступить на чернь. Увлекается она больше всего гимнастикой и романами про молодежь. Рисунок у нее четкий, уверенный: может, это действительно станет ее профессией, а может, она еще передумает. Ведь ей только недавно исполнилось восемнадцать. Люсина соседка чуть медлительная Зоя Сыроватская так и говорит, что ей захотелось поработать гравером, а вообще-то она еще не знает, кем ей быть.

— Писательницей, — подсказывает соседка.

Зоя, подумав с минуту, серьезно говорит, что, может, и писательницей. Она много читает, пишет стихи и рассказы, читает все «толстые» литературные журналы.

— Прочла бы стихи-то, — просим ее мы с девчатами.

Зоя спокойно объясняет, что могла бы прочесть свои стихи только одному человеку на свете, и нам Приходится констатировать факт, что ни один из нас этим человеком не является.

Во второй комнате граверного цеха нас поразила какая-то настороженная тишина. Потом мы услышали звонкий голосок:

«А вот и сама невеста, — воскликнула маркиза, бросаясь в его объятия… Граф! — сказал он ему печальным мелодичным голосом, — вы отдаетесь опасной страсти…»

На возвышении молоденькая библиотекарша читала затрепанный роман, а десятки мастериц работали и слушали, как некогда в русской девичьей слушали сказки за работой. Только красны девицы были здесь вполне современные, образованные девчонки.

В кабинете директора нам показали черневые изделия фабрики. Здесь были великолепные ложки, расписанные по мотивам пушкинских сказок, ножи для бумаги, браслеты, портсигары с видом Великого Устюга — изделия с четким и изящным рисунком, искусно наложенной чернью. В большинстве этих изделий блестяще использованы традиционные мотивы северной черни и возможности изящного черневого рисунка на матовой серебряной глади.

Впрочем, нередко естественное и достойное всякой похвалы желание отразить нашу современность из-за облегченного подхода приводило мастеров к созданию произведений довольно убогих, напоминающих то стереотипную фотографию Кремлевской стены, то солдатскую пуговицу с гербом, а то и выпускаемый миллионным тиражом жестяной значок. К сожалению, вкус отказывал здесь художникам довольно часто и в результате достойные учрежденческой стенгазеты рисунки оказывались увековеченными на серебре резцом и чернью. Конечно, трудно одним махом решить, как должно воплощаться новое содержание в старинном промысле, как сочетать традицию и новые поиски, однако избегать штампа и безвкусицы, мне кажется, можно и нужно.

Об этом мы долго беседовали у фабричной выставки изделий с московской художницей Марой Александровной Тоне, которая давно занимается проблемами этого промысла в Научно-исследовательском институте художественной промышленности. Изучая старинные черневые изделия, сохранившиеся в запасниках и на стендах музеев, Мара Александровна пришла к мысли, что плоскостное, силуэтное изображение (встречавшееся у устюжских мастеров XVIII века и почти забытое мастерами XIX века) более характерно для черневых изделий, чем принцип украшения объемным растительным орнаментом или сюжетным пространственным изображением (распространившимся в XIX веке). Мне показалось, что эти ее поиски и развитие древней традиции могут художественно обогатить промысел, хотя и объемный орнамент позволил, на мой взгляд, создать немало интересных работ и тоже имеет полное право на существование. Единственное, чего, мне кажется, допускать не следует, — это полного забвения всяких законов ремесла, меры и вкуса, какие встречаешь в некоторых изделиях на современные темы, например в кубке с портретом Гагарина. Тут уж не спасут ни тема, ни драгоценный металл, ни искусное чернение, ни обильное золочение.

— Непременно познакомьтесь с патриархом нашего промысла, с Шильниковским, — посоветовал нам на прощание директор фабрики. — Он неподалеку живет…

Выйдя с фабрики, мы решили побывать в Янковской запани. Еще под Тотьмой нам говорили, что лес плывет молем до сплоточных запаней, где его формируют в плоты. В Устюге и находилась одна из таких запаней, принадлежавшая Сухоно-Югской сплавконторе. В ведении этой конторы огромные водные дороги: больше четырехсот километров Юга, больше двухсот шестидесяти — Сухоны да семьдесят два километра Малой Двины. На берегах и на воде вдоль берега — огороженные продольными бонами бревна. Лес скапливается здесь за зиму, а весной его сбрасывают в воду. Потом лес приспускают в сплоточные запани, такие, как Янковская, откуда он поступает на биржи целлюлозных комбинатов, нашим потребителям или на экспорт. За последнее десятилетие экспорт леса из Вологодской области увеличился втрое и уже в 1959 году превысил одиннадцать миллионов кубометров. Отсюда экспортируют осиновые кряжи в Чехословакию, пропсы — в Венгрию и Сирию, балансы — в ГДР, Польшу, Австрию, Англию и другие страны, пиловочник — в Польшу, Венгрию, ГДР, Чехословакию, Голландию, Бельгию, ФРГ, телеграфные столбы — в Сирию, круглый лес — в Эфиопию, Ирак, Судан, на Кубу; с деревообрабатывающих комбинатов пиломатериалы идут в Англию, куда также экспортирует свою фанеру великоустюгский завод «Новатор».

В Сухоно-Югской конторе нам дали глиссер, чтоб посмотреть сплоточную запань. Сначала мы подошли к пятовой части запани, куда подгоняют древесину для сортировки. Лес плывет в главные ворота щукой, но здесь сплавщики с ловкостью поворачивают его поперек — щетью, зубастый ускоритель, вращаясь, проталкивает бревна по наплавным коридорам, а дальше их разгоняют по коридорам и дворикам: сюда балансы, туда пиловочник, сюда судострой и так далее. Потом в дело идут сплоточные станки. Вот станок ерш: он утапливает нижний конец щети, натаскивает на него новый ряд бревен, снова утапливает край и вяжет плоты. Получается один из тех ершей для взводной буксировки, что идут вверх по Сухоне на Сокольский комбинат. Попроще сплотка пучком: с боков бревна сжимают оплотниками, потом пучки скрепляют шлагами и цепью. Здесь в основном экспортные балансы и пиловочник, которые пойдут по Двине в Шипицино, на переформировочный рейд. Сейчас уже межень, река обмелела, и в Шипицино идут плоты всего тысячи на три кубометров. Из Шипицина буксиры потащат в Архангельск куда большие плоты — десять тысяч кубометров.

— Вот и вся техника, — говорит Акиндин Иванович, главный инженер сплавконторы.

Какой-то парнишка с багром, ловко прыгая по бревнам, приближается к нам. Он совсем молоденький, длинноногий, курносый и больше всего похож сейчас на прыгуна с шестом.

— Это Димка Шильниковский, — говорит инженер, — маркировщик. После школы к нам пришел. Толковый паренек… Поручили мы ему как-то технику безопасности проверять. Отлично справился. Это наши новые кадры; а вообще-то народ тут зрелый, опытный…

Глиссер подвозит нас к набережной. С середины реки открывается тот самый вид на город, который поразил меня когда-то на черненом браслетике: стройная шеренга старинных домов, амбаров, храмов. На той стороне тоже маячит силуэт многоглавой старинной церкви.

— Это Дымково, — говорит Акиндин Иванович, показывая на заречную слободу.

И тут мне вспомнилась прошлогодняя поездка в Киров. Заречная слобода за Вяткой там тоже называется Дымково. Она прославилась своим замечательным промыслом — глиняной игрушкой, и, рассказывая о тамошнем Дымкове, многие журналисты красочно описывают слободу на низком берегу Вятки, где стелются дымки над трубами приземистых избушек («Невольно думаешь о меткости названия», — писал энтузиаст промысла художник Деньшин). Но ведь в Вятке было тогда множество переселенцев из Великого Устюга. Вот, наверное, кто и завез под Вятку название своей заречной слободы. Может, и промысел тоже они завезли, эти устюжане, как знать. Во всяком случае, одна из летописных легенд связывает с устюжанами историю глиняной игрушки. Это легенда о «хлыновском побоище», о том, как вятичи-хлыновцы призвали на помощь братьев устюжан, чтобы дать отпор врагу, и условились, к каким воротам подойти и как подать свистом сигнал. А устюжане подошли к Вятке, прежнему Хлынову, ночью, ворота перепутали, и вятичи приняли их за врагов — «своя своих не познаша». Произошло трагическое «хлыновское побоище», в память о котором вятичи воздвигли над оврагом часовню. Здесь на пасху обычно поминали погибших и свистели в память о происшедшем («свистание и въопли»). По преданию, отсюда пошла знаменитая вятская ярмарка «свистунья», на которой продавали глиняные свистульки, первые изделия дымковской слободы, где жили переселенцы-устюжане. А если так, то ни при чем низкий берег и «дымки над трубами».

Вечером я решил навестить патриарха черневого промысла, еще недавно бывшего его художественным руководителем, — Евстафия Павловича Шильников-ского. Дом его оказался всего в пяти минутах ходьбы от нашей гостиницы, за великолепным ансамблем старинных церквей. Принял он меня с радушием человека, который всю жизнь был очень занят, а теперь освободился и просто не знает, куда девать время. Шильниковский — устюжанин, учился в Петербургской академии у знаменитого Матэ, потом вернулся в Устюг, где и проработал всю жизнь. Тридцать лет, с семнадцати до сорока восьми, он был художником местного театра, кроме того, изготовлял клише — тысячи линогравюр для местной газеты, последние же четверть века трудился над рисунками для «Северной черни». Год назад он ушел на пенсию, но и сейчас его часто можно увидеть на фабрике. Ему семьдесят четыре года, больше сорока лет отдал он своему городу и всю жизнь трудился, трудился… Евстафий Павлович раскладывает на столе рисунки, гравюры, эскизы, труд большой жизни проходит передо мной. И мне больше не хочется спорить о принципах оформления черневых изделий или вспоминать о том, как на смену одним культовым изображениям в живописи приходили другие. Хочется только, чтобы когда-нибудь у меня тоже было такое вот ощущение, что есть область, в которой я сделал немало для людской радости, и что родной мой город сможет когда-нибудь вспомнить об этом…