От Дуная до Лены

Хождение за два моря

Папа дышит воздухом. — Как я боролся с «пожаром». — Отход! — В ласковом море. — Что такое качка? — Взбесившийся рояль. — Первая победа. — Вечерний проспект Энгельса. — Мы идем за «ракетами». — На черноморском берегу. — «Ракета» убегает от шторма

Мы теперь каждый день ждали отхода. Говорили, что Наянов по-прежнему совещается с синоптиками, но пока выходить в море нельзя, надо дождаться «речной» погоды. «Как же, дождешься ты ее в Черном и Азовском море, да еще в конце апреля!» — говорили новички. Но Наянов распорядился ждать. Я тут видел его как-то рано-рано утром, когда мы подошли к борту флагмана и пришвартовались.

— Смотри, — шепнул мне их вахтенный, стоявший у трапа. — Папа. Дышит воздухом.

Я поднял глаза и увидел на верхней палубе огромную фигуру начальника экспедиции. В Москве за письменным столом в своей перегонной конторе, затерявшейся среди сотни учреждений старинного дома в Зарядье, он казался просто очень полным и добродушным человеком, вполне подходящим для этого стрекочущего пишущими машинками дома. Но теперь я подумал, что он на месте именно тут, на шлюпочной палубе буксира, и мне вспомнилось, что он сорок лет плавает на всяких судах и что уже в год моего рождения командовал на Севере сотнями таких вот лихих парней, как эти, и, наверно, до тонкости знает и этих парней, и эти суда, где для меня сейчас все еще такое непривычное и чужое и где даже простое перильце у борта называется звучным пижонским словом «леер» и на него, как сразу обнаружилось, даже нельзя присесть. Наянов ходил по палубе, наверно, радуясь свежему ветерку и солнцу, а может, просто радуясь, что он не в конторе, а на палубе, потому что он все время трогал эти самые леера. Потом он остановил какого-то парня, пробиравшегося с соседнего судна, что стояло борт к борту с флагманом, и я услышал их неторопливый разговор.

— А, здравствуй, здравствуй! Ну как тебе тут работается?

— Ничего, Федор Васильевич.

— Ты ведь опять боцман. Это хорошо. А учебу не бросил?

Парень помялся и сказал, что было бросил, но осенью будет снова сдавать экзамены тут, на зимовке.

— Учись. Неученому теперь грош цена. Мы тебя тогда старшим помощником. Ну а с семьей-то наладилось?

— А что с семьей? С семьей ничего, все нормально. — Ну и хорошо. И молодец. Давай, давай, учись… Парень пошел дальше, растерянно улыбаясь и качая головой. У трапа он остановился и сказал вахтенному:

— Вот папа: вроде и не знает, кто ты да что, а сам помнит, что и было-то сто лет назад. С семьей, говорит… Уж папа…

Парень сказал это без досады, и мне подумалось, что он и правда больше всего похож на дотошного и заботливого папу, этот огромный капитан-полярник.

А к Наянову тем временем подошли люди, стали показывать ему какие-то круги на карте и спорить.

— Насчет отхода спорят, — сказал вахтенный. — Синоптики из Одессы. Отход Наянов не дает, четыре балла в Азовском… Подумаешь, четыре балла…

Я взглянул на красивые, стройные суда нашего каравана и подумал, что они совсем не такие уж маленькие, а четыре балла не настоящий шторм, а Азовское не настоящее море…

На наших судах заканчивались последние приготовления к отходу. С утра мы получали аварийные материалы: фальшфейера, цемент, жидкое стекло, аварийные насосы — мотопомпы. Я спросил у боцмана, зачем все это, но боцман был несловоохотлив и буркнул что-то вроде того, что тонуть будем — пригодится.

Готовясь к отходу, наш капитан решил провести на судне учебную пожарную тревогу. И вот утром, когда мы с ребятами мирно мыли леера на мостике, набирая мутную воду из-за борта, раздался сигнал пожарной тревоги: капитан решил проверить нашу готовность. Действуя в строгом соответствии с перечнем, висевшим над моей койкой, я бросился прежде всего к старшему помощнику капитана и потребовал аптечку. «Бери, и бегом на палубу», — сказал старпом, вручая мне пузырек с йодом и какую-то коробочку, не то соль, не то соду. Дальше я должен был «крепить штормтрап по левому борту и разносить фалинь». И я бы, конечно, немало провозился, разыскивая все эти предметы, но тут на палубе кто-то сунул мне в руки обвисший пожарный рукав, и я больше не чувствовал себя не у дел. Я уже успел довольно живо представить себе, как, стоя среди огня и дыма, при помощи этого шланга ликвидирую пламя, но в этот момент шланг, наполняясь водой, вздрогнул, напрягся и вырвался у меня из рук. В конце концов я все-таки справился со своенравным противопожарным питоном и уже стал протирать глаза, залитые водой, как вдруг с палубы раздался отчаянный крик. Оказалось, что, отвратив шланг от себя, я направил струю прямо на боцмана, и ему это купание не пришлось по душе. Я вежливо и не без робости извинился перед боцманом и, зажав злополучный шланг под мышкой, стал вытаскивать пузырек с йодом и солью из кармана намокших джин-зов. И когда мне наконец удалось сделать это, я обнаружил, что струя воды из шланга теперь бьет через опущенное окно в каюту старшего механика, прямо в его незастеленную кровать…

В общем после тревоги мне пришлось объясняться и с боцманом, и со старшим механиком, после чего меня вызвал старпом и потребовал назад медикаменты. Дрожащей рукой я снова извлек из мокрого кармана пузырек с йодом, но, увы, он был пуст. Английская соль в коробочке была на месте, но она густо пропиталась йодом. Я стыдливо возвратил мокрую коробочку старпому, и мое предложение сыпать эту йодистую соль на раны пострадавших не вызвало у него и тени улыбки. Зато друзья матросы долго смеялись, когда во время купания я снял джинзы и мы обнаружили, что нога моя до самого колена густо смазана йодом.

— Ничего, — сказал мне моторист. — Зато у тебя теперь кожа морем пахнет.

Так что, конечно, толку от меня поначалу было немного, но мало-помалу я кое-чему обучился. Сначала мыть леера и палубу под руководством боцмана, потом стоять на руле под наблюдением капитана — Валериана Дмитриевича Торадзе.

Наконец-то на рейде раздались гудки с флагмана — короткий, длинный, короткий. Сигнал — «радио». Радист бежит в рубку. «Отход! — кричит он. — Отход!»

Начался многомесячный перегон. До свиданья, благодатный Дунай, живописное Вилково, цветущие берега Ялпуха. Вон мимо поплыли серебристые вилковские церкви, рыбачьи сейнеры, что собрались к дому на майские праздники, потом ладные зеленокрышие домики дальнего ловпункта, острова Анкудин, Очаковский, Полуденный. Дальше — крутой поворот в Прорву. Рукав очень узкий, мелкий, и выйти здесь из великой европейской реки в море не так-то легко. Один из наших трехдечных все же угодил на мель, но довольно удачно с нее сошел. Мало-помалу мутная и желтая дунайская вода уступает место синей, морской. Птиц тут видимо-невидимо. Устав лететь, мокрые и взъерошенные, они садятся к нам на палубу.

В море наши суда сразу перестали казаться такими большими, а когда навстречу попался обыкновенный морской сухогруз, горой проплывший по борту, стало ясно, на каких жалких коробочках вышли мы в Черное море. Однако море было к нам милостиво, и все, кто был свободен от вахты, высыпали на палубу любоваться трещинками белой пены на стеклянной толще волны, дельфинами и крымским берегом. Даже могучий измаилец-моторист вылез из «машины», вытирая ветошью руки. Он привязал к бросательному концу выходные суконные брюки и опустил их за корму, предоставив морю дальнейшую заботу о своем гардеробе. Повернувшись к нам, он ворчит: «Ну что, понаедали будки и дышите морским воздухом?»

Черное море спокойно. Прошли Херсонес. Колонна увеличилась на одну единицу: из Днепра подошел перегонный рефрижератор.

По левому борту все тянется крымский берег. Знаменитые русалки, скалы, ласточкины гнезда кажутся издали игрушечно-миниатюрными, даже, я бы сказал, мизерными.

— Отлично плавать по морю, — говорю я, — чего боялись?

— Ты еще не видел его по-настоящему, Черного моря, — мрачно говорит моторист, — выгадали погоду удачно, вот и нежимся теперь. А в позапрошлом, помню, прихватило, и как даст вместо трех баллов фактических восемь. Едва ушли по зыби, чтоб ветер в корму, повернули и — к Сказовскому бую… А еще как-то раз перегоняли мы румынские тентовые баржи, и тоже прогноз не оправдался. Так пораскидало баржи знаешь куда, и все ихние тенты покорежило…

Почти все свободное время я проводил теперь в штурманской рубке. Капитан и ребята рулевые учили меня стоять на руле. Это оказалось совсем нетрудным, особенно в море, да к тому же еще мы шли кильватерной колонной: дергай себе за ручку электроштурвала, и стометровый корпус баржи послушно поворачивается куда нужно. А в крайнем случае собьешься, капитан скажет: «Право на борт! Одерживай! Так держать!» Так мы и держали «в корму» шедшему впереди «Жданову» весь второй день плавания, и я частенько думал про себя, что прав моторист: дышим себе морским воздухом…

А наутро я проснулся и в первую минуту даже не мог понять, что случилось. И койка моя, и пол в каюте ходили ходуном. Кое-как одевшись, я выбежал на палубу. Судно валило с боку на бок. Накануне я прочитал в матросском учебнике, что качка — это переменный крен судна. Определение было мудрым и олимпийски спокойным. Нас и правда сейчас кренило с боку на бок, и волны бросались на баржу с остервенением, точно собаки. А потом я увидел нечто совсем странное: длинная, чуть не стометровая палуба вдруг вздыбилась, встала горбом, как спина у драчливой кошки, и ударила носовой частью по воде; взлетели брызги, и палуба выгнулась, подняв нос. А вокруг было свинцово-сизое, обложенное тучами небо и такое же свинцово-сизое море, то самое, которое было мне по колено и которого опасался Наянов, когда выбирал сроки перехода и без конца совещался с синоптиками.

Я побежал в рубку и на лестнице столкнулся с рулевым Генкой Хвойновым, коренастым, похожим на боксера пареньком. Он потирал застылые руки.

— Ну дает! — закричал он. — А хорошо! Правда?

Капитан Торадзе не разделял Генкиного восторга.

— А на рейде казалось, что особенного: большие суда, маленькое море, — сказал я капитану.

— Э, в том-то и дело, что большие, — сказал Торадзе. — Были б маленькие — подняла волна, опустила волна, а так смотри: две волны поднимают судно, оно речное, слабое — крак! цхе! — пополам… Ты посмотри, как у нас палуба ходит…

Капитан огорченно замолчал, глядя в бинокль. Но натура у него была южная — не прошло и пяти минут, как он заговорил снова:

— Ой, посмотри, как эти пассажирские набок кладет. У них осадка маленькая, метр двадцать, а парусность большая, высокие они, вот их и кладет. Ой как кладет!..

Потом, в Ростове, капитан такого двухпалубного «Вилюя» рассказывал мне, как им досталось в Азовском море. Сперва у них укачалась повариха, и они остались без обеда, потом по всем салонам разболтались многочисленные предметы роскоши и посдвигалась с мест мебель. А в довершение всех бед стал ездить по салону огромный черный рояль.

— Вот тут-то и началась вся самодеятельность, — рассказывал капитан. — В конце концов мы, конечно, изловили этот рояль и загнали его в угол. Потом мы его стреножили, завернули в ковры, снова привязали, ну и он, конечно, затих…

А через месяц-два этот самый «Вилюй» уже возил отдыхающих не то по Волге, не то по Каме, и теплым летним вечером какой-нибудь мечтательной пассажирке, отстукивавшей в салоне «Времена года», и ее терпеливым слушателям, наверно, и в голову не могло прийти, что совсем недавно этот достопочтенный рояль носился по салону, как дикий зверь, вырываясь из рук у молодых матросов, боцмана, мотористов и пожилого капитана…

В общем Азовское море нас прихватило, но оставалось всего несколько часов ходу. Караван пошел переменными курсами, обманывая зыбь: сперва под косу Ельнина, потом резко на норд, на Жданов. Ночью мы вошли в Донской канал в общем-то целыми и невредимыми. Но я уже получил некоторое, пока, впрочем, незначительное представление о морском перегоне. Первый этап перегона закончился благополучно: помогли умение перегонщиков, хорошее обеспечение с моря и с суши, терпение и немножко удачи, без этого не пройти.

Под утро, на третьи сутки, мы пришли в Ростов-на-Дону.

Над моей койкой еще висит старательно переписанный рукой старпома перечень «Обязанностей матроса по тревоге», но на «Табынск» уже пришли его настоящие хозяева — речники из Камского пароходства: больше морей не будет, и тут они сами доведут до дому свои самоходки. Однако перегон далеко еще не закончен. В каюте моего друга радиста Кузьмы моложавый и седой начальник кадров Кравченко снова раскинул свой бивак. С утра до вечера у каюты толкутся моряки, тут формируют команды для Севера. Кравченко, похоже, помнит всех. Взглянув на вошедшего, он быстро предлагает: «Красноярск. Оттуда самоходки идут на Лену». Моряк чешет в затылке: поди ж ты сообрази сразу — из Ростова да в Красноярск. «А полчасика подумать можно?» — «Думайте». Возвращается моряк к вечеру, чуть под хмельком. «Согласен. Пишите Красноярск». Кравченко усмехается, смотрит на часы. «Думал три с половиной часа. Хорошо. Завтра вылетаете, позаботьтесь о билетах». Моряк идет прощаться с друзьями: еще бы, одних он встретит теперь только в Диксоне, куда должны подойти красноярские самоходки, других — глубокой осенью в Москве, при расчете, третьих — только через год, снова на Юге. Такая уж у перегонщика судьба, жену-то он тоже увидит не раньше осени.

Мы сходим на берег прощаться с ребятами: они возвращаются в Измаил за новыми импортными судами, а я с утра ухожу в Черное море перегонять «ракеты».

Мы поднимаемся по крутому Красноармейскому спуску и выходим на главную улицу Ростова — проспект Энгельса. Когда, нагладившись и начистившись, сходишь на берег, всегда охватывает чувство какой-то легкости и праздничности. Тебя ждет город, в котором ты давно не был, а может, и вообще не был ни разу. На улицах и в парках шумит толпа, гуляют красиво одетые люди и, конечно, гуляют девушки, а уж этого ты не встретишь в море. И ростовский проспект Энгельса — это улица, о которой не грех помечтать в водном безлюдье. Конечно, Ростов — это город большой промышленности, заводов с мировой славой, город рабочих и студентов, ученых и писателей… Но мы-то здесь на вечер, в увольнении, и мы успеваем разглядеть как следует только проспект Энгельса, главпочту и, может, еще парк Горького. Как хороши собой ростовчанки на вечернем проспекте Энгельса! Где еще увидишь столько удивительно тонких южных девичьих лиц!

Мы проходим по проспекту раз, два. Потом заходим в книжный магазин и долго роемся на прилавке. Кто-то спрашивает у продавца «Трех Дюма» Моруа, и в разговор вмешивается по меньшей мере четверо покупателей.

— Захотели! — высокомерно говорит один. — Это надо было покупать в первый же день.

— Вам «Три Дюма», — подхватывает другой. — А самих-то Дюма вы прочли? И «Виконта де Бражелона», и «Королеву Марго», и «Графа Монте-Кристо», и «Двадцать лет спустя», и «Даму с камелиями»?..

Разгорается спор. Спорщики начитанны и нетерпимы. О, ростовчане большие снобы и любят поговорить.

Еще яростнее споры у входа в парк Горького и в одной из его аллей, где висит таблица первенства страны по футболу. Здесь все — великие знатоки футбола. И конечно, если бы тренеры и футболисты слушались разумных советов этих людей, Ростов уже давно стал бы футбольной столицей мира. Сегодня здесь с обычным пылом обсуждают шансы приезжей команды.

— Волчонков, он ходовой, это так, но соображения нет. Нет соображения, — заявляет парень с какими-то чертежами под мышкой.

— Я вам вот что скажу, молодой человек, — подхватывает рабочий в комбинезоне (этого теперь не скоро дождутся домой после работы). — У них же нет левого края. Это факт. И потом, что Азаренко? Азаренко обладает ударом, но его любой обдерет, любой…

Страсти накаляются.

— Тренер их умно сделал, — горячится пенсионер. — Тренер знает, что он делает. О, конечно, нужно, чтоб вы были тренер.

— Вы пожилой человек, а то бы я вам сказал. Я бы никогда Федорова не поставил третьим номером. А Чадов что? Он же играет на выезд. А Кот? Что вы за него скажете?

И полсуток кряду стоит гул над этой горячей южной толпой. А в парке темнеет. Зажигаются фонари. Заполняется зал шикарного нового кинотеатра. Оркестр оглашает звуками гигантскую танцплощадку, похожую на нашу московскую Манежную площадь. По проспекту Энгельса все течет и течет толпа. И мы решаем пройтись по проспекту последний раз: когда еще придется побродить вместе. Ведь завтра мы расстаемся — может, до Севера, а может, до будущей весны.

В Москве или на Волге «ракетой» никого не удивишь. Но в других местах «ракеты» пока редкость, так что нашим перегонщикам работы с ними будет немало. Поэтому, наверное, стоит сказать о них два слова. «Ракеты» — это небольшие пассажирские теплоходы на подводных крыльях: подводные крылья выталкивают из воды корпус теплохода, а в воздухе сопротивление меньше, вот и «летит» крылатая «ракета» со скоростью больше тридцати миль в час — чуть не в три раза быстрее обычных речных теплоходов. Поэтому «ракета» царствует на реке: ее капитан всегда дает отмашку встречным, откуда бы они ни шли — сверху или снизу[3].

Проект такого судна родился в России еще в конце прошлого века. Но осуществить его тогда оказалось невозможным не только в России, но и во Франции и в Америке, куда уехал автор проекта.

На длиннющих реках Сибири и Севера только на «ракете» и гонять: и дешевле, чем на самолете, и не будешь «загорать» в ожидании летной погоды. На Енисее, например, «ракеты» уже обслуживают трассу в четыре тысячи километров и перевозят за навигацию до полутора сотен тысяч пассажиров. На Волге «ракетами» за одну навигацию пользуются уже до миллиона пассажиров, и Волжское пароходство заявило недавно, что это, без сомнения, наиболее перспективный вид речного флота и что пароходству, по самым скромным подсчетам, необходимо еще двести «ракет».

Так что теперь наши ребята каждый год перегоняют построенные на Черноморском побережье «ракеты» в реки России. Перегонять эти крылатые суда морем непросто: скорость у «ракеты» большая, а осадка еще меньше, чем у других речных «пассажиров» — того и гляди, перевернет. А если руль чуть больше переложить (скажем, больше пятнадцати градусов), уж почти наверняка перевернет. Кроме того, после выключения двигателя судно еще долго идет по инерции, да и компас на нем установлен очень несовершенный, так, больше для вида, или, как говорят у нас, «для балды». Так что за «ракетами» пошли самые опытные наши капитаны, такие, как Бондарь, Киященко, Кугаенко, Глебов. И старшие механики. С ними мы особенно подружились на перегоне «ракет». Стармехов на флоте зовут дедами. Но нашим дедам, как правило, меньше тридцати, и все они большие доки по части этой бесконечно разнообразной и что ни день все более хитрой морской и речной техники.

Из-за шторма пришлось долго стоять в Феодосии, и все мы неприкаянно шатались по курортному берегу. Дело в том, что немногие из моряков умеют отдыхать так же толково, как работают, а профсоюзы и береговые дома моряка мало помогают в этом «водоплавающим». Не помню я, чтобы кто-нибудь пришел в порт на пришвартовавшееся судно и пригласил нас в клуб на вечер или, скажем, предложил купить билеты… Их, может, на весь Ростов или на всю Феодосию пятьдесят человек, что идут в Арктику или пришли из-за моря, а позаботиться о них некому. И моряки идут из порта проторенной дорожкой — по маршруту, разработанному многолетним плаванием: от первого ларька-«гадючника» у портовых ворот до ресторана «Астория», далее ко второму «гадючнику» и в «квадрат», знакомый по прежнему приезду. Наутро многострадальная команда пьет боржом и кефир, жалуется, что «машинка уже не та, испортилась», а вечером повторяется то же самое.

В воскресенье мы все утро просидели на пляже с рыжекудрым механиком Женей Бажиным. Потом зашли в галерею Айвазовского. Этот бородатый и, по-моему, чуть тщеславный феодосийский старик оставил море на тысячах полотен. На всех стенах галереи вскипают пенные гребни, чуть посвечивают хрустально-прозрачные волны и, как стеклянная, лопается трещиной толща воды. Море ласковое и матерински нежное, море презрительно-гневное, неистовое, беспощадное, мистически темное и адски зловещее. Да, прав был моторист: повезло нам, хорошую выбрал погоду Наянов, точно сработали синоптики, не обманул и Московский институт прогнозов с его хитрыми электронными машинами и цыплячье-детским названием — ЦИП. Пофартило нам в Черном море — так мы с Женей подумали в галерее Айвазовского…

Последним мероприятием в тот вечер у нас с Женькой было кино, и, выйдя на воздух, мы долго еще сидели на скамейке против кинотеатра, глядя на его мощный портал под фонарями, на генуэзскую башню Константина, черневшую над танцплощадкой у самого моря. Потом пришли дворники, собрали мусор и зажгли его в каменных урнах, которые запылали, как светильники на перекрестках древнего города, а потом пламя потухло, и теперь из урн только курились дымки. Опускалась ночь, и мы побрели к портовым воротам, потому что пора было возвращаться на судно.

А наутро, получив хороший прогноз, мы вышли в море. В море наши красивые «ракеты» снова показались совсем жалкими и маленькими. Особенно когда на второй «ракете», что шла в Казахстан, выбило пробку из охлаждения, она остановилась, и море стало поворачивать ее из стороны в сторону. Наша концевая пошла на выручку. На казахской вылез из «машины» молодой долговязый «дед» Толя Бритов и закричал:

— Сейчас, сейчас, десять минут подождите — вырежу пробочку!

Караван ушел. Остались только наши две «ракеты». Аварийную крутило волнами — то туда, то сюда. Она была не беленькая, как наша, а золотисто-зеленоватая: на заводе ее не стали красить, а только загрунтовали — все равно за такую дальнюю дорогу обдерется. Через десяток минут Толя и правда из какой-то деревяшки вырезал пробку, и обе «ракеты» рванулись вдогонку каравану. Однако у Керченского пролива весь караван прихватил шторм, пришлось отстаиваться в Керчи. А потом, едва вышли из Керчи, на море вдруг упал густой туман. «Ракеты», летевшие на большой скорости, сразу разбрелись, потеряв друг друга, и когда флагман стал помаленьку собирать их, прямо перед нашим носом вдруг выскочила чья-то беленькая «ракетка». Капитан рванул штурвал. Судно наше угрожающе накренилось, но через секунду-другую выпрямилось. Опасность миновала. Думаю, и у нашего капитана, и у его дублера, старого опытного речника из Литвы, прибавилось по седому волосу в редеющей шевелюре. Дублеры-речники на нашей «ракете» были литовцы, потому что судно предназначалось для Литвы — первая литовская «ракета». Сейчас она, наверное, уже бегает по Каунасскому морю: интересно, вспоминает ли ее механик Альгирдас Мауручас туман под Керчью. Вот если бы у судов была память, они наверняка запоминали бы перегон — свое первое испытание, как на всю жизнь запоминает солдат поездку к месту службы и «курс молодого бойца»; многое смогли бы тогда порассказать эти речные коробки, бывшие перегонные суда!

Нам пришлось отстаиваться в Керченском проливе, древнем «бычьем броде» — Боспоре Киммерийском. Где-то в тумане, на той стороне был Кавказ и станция Кавказ, а на этой — станция Крым. Суденышки наши стали лагом к обеспечивающему «Озерному», и тут все откуда-то извлекли на свет божий удочки и принялись ловить бычков. О таком клеве я слышал только в рыболовных рассказах, которые во всем мире слывут образцом гиперболы. Наша концевая стараниями капитана тоже получила полведра рыбы на уху.

Остаток пути до Ростова прошел более или менее спокойно, если не считать того, что перед Таганрогским заливом нас снова захватил шторм и «ракета» наша стала бить по волне передком, как телега на владимирских проселках. Азовское море, самое маленькое море во всем мире, к тому же мелководно, что не позволяет волне достигнуть большой длины. Эта относительно небольшая длина и значительная крутизна волны создают для таких маленьких судов, как наша «ракета», довольно противную и небезопасную качку. Однако шторм еще только начинался, а идти нам при нашей скорости оставалось уже недолго. Еще через час мы были в Ростове.