От Дуная до Лены

С юга на север

Быт «бразильского крейсера». — У стенки шлюзового музея. — Волгоград. — Капитан — за новую Волгу. — Новые моря — новые проблемы. — Там, где убили медведицу. — Заднеязычные на палубе

— Эй, жакильмент, вставай! Ну вставай же, завтрак готов!

Это будит меня «дед» Гаврилыч, мой коллега. Дед сохранил свою терминологию еще от румынских времен и не без иронии, конечно, кличет нас всех жакильментами. Нас с Гаврилычем только двое матросов второго класса на этом длинном белом рефрижераторе, на который я перешел в Ростове и который мы перегоняем на Обь, в Салехард. Василь Гаврилыч не обижается, когда его зовут дедом, потому что он и впрямь годится нам всем в деды: на рефрижераторе плавает молодежь, самому капитану меньше сорока, а старпому и вовсе двадцать три. Все мы здоровы спать, одного только Гаврилыча мучит бессонница, и, поднявшись в пять утра, он неутомимо шлепает по коридору огромными ботинками (за которые был негласно прозван Хоттабычем) и успевает приготовить к подъему скромный судовой завтрак: хлеб, масло, чай. Так начинается день. Плавание пока просто идиллическое: мы должны, без особой спешки двигаясь к Северу, дойти до Архангельска. А уж оттуда вместе с другими перегонными судами экспедиции мы отправимся на восток по Северному морскому пути.

Ну а пока мы одни, нас никто не подгоняет, и у речных пристаней, где мы решаем встать на стоянку, наш новенький киевской постройки рефрижератор кажется таким большим, красивым и белоснежным, что ребята с чьей-то легкой руки окрестили его «бразильский крейсер». Когда рефрижератор подходит к пристани, берега сразу же оглашаются музыкой: радист Димка Светницкий ставит какую-нибудь любимую судовую пластинку, а у нас их уже собралось великое множество, всяческих — от рентгеновских пленок с песней из «Человека-амфибии», изготовленных какой-то бойкой ростовской «фирмой», до записей Баха и Генделя, купленных в светлую минуту стармехом Толей Хлистуновым. Правда, из-за трансляции Толиной классики у радиста пока еще трения с командой, но Сарасате и Пятая Бетховена уже почти не вызывают нареканий.

Вечерами мы часто все вместе занимаемся английским языком: во-первых, как-то, сидя на палубе теплым весенним вечером, все коллективно порешили, что «язык знать нужно», а во-вторых, почти вся команда должна выполнять какие-то задания по языку в мореходках или институтах. Учатся у нас на судне и второй механик Юрка, и стармех Толя, и матрос Володя Митрошкин, и радист, и старпом, и капитан. Большинство кончает мореходки, радист Дима — Институт связи, а капитан вдобавок к морскому решил получить педагогическое образование. Так что в свободную минуту ребята часто сидят по каютам и занимаются. Но свободных минут в плавании много, а подолгу заниматься умеет у нас только старательный радист Димка; остальные собираются в кают-компании, в штурманской рубке или в нашем излюбленном клубе — на крышке третьего трюма. Здесь мы подолгу «травим», иногда далеко за полночь: здесь можно услышать тысячу невероятных, героических и будничных, а чаще всего смешных историй, рассказанных каждый раз по-новому, в выражениях острых и хлестких, избегаемых изящной словесностью, но от этого не теряющих своего непередаваемого изящества. Здесь каждый— характер, каждый — и сам человек, но у всех есть общее — веселая доброта, пренебрежение к собственности, беспечность, лихость, какой-то внутренний идеализм, внешне прикрываемый скептицизмом людей бывалых. Все это рождено братством общежития, постоянными странствиями, жизнью на воде, опасностями.

Мы снова идем по широкому мирному Дону. Берега у него веселые, зеленые, кудрявые: по берегам— шалаши рыбаков, палатки туристов, костры, лодки. Проходим Цимлянское море, и начинаются шлюзы Волго-Дона. Вместе со здоровенным измаильцем Митей мы стоим на концах — отдаем и принимаем швартовы. Митя тоже в первый раз в плавании. Он ненамного старше наших ребят, но ребята говорят, что он жил еще «при капитализме», то есть в старой Бессарабии, и тем самым они как будто сближают его со стариком Гаврилычем: это подразумевает для них множество вещей, в том числе сугубо практическое воспитание, практицизм.

До сих пор работы у нас было немного, но теперь началась Чапурниковская лестница шлюзов Волго-Донского судоходного канала. Архитектура и в особенности скульптура на шлюзах — арки, здоровенные бронзовые лошади, щиты, пушки, литые гербы, листики, венки — производят впечатление гнетущее, но зато сами шлюзы просторные и удобные: накинул на всплывающую «бочку» швартов — и поплевывай себе, покуда по радио громовой голос диспетчера да капитан с мостика в свой рупор — «матюгальник» не скажут, что делать дальше.

Пока судно стоит у стенки во время шлюзования, особенно тщеславные речники успевают расписаться на бетонных плитах: пишут обычно название судна и дату шлюзования, иногда свою фамилию. Каких здесь только не прочтешь имен и названий — мельчайшие и почти никому не известные речушки и озера, города и электростанции, имена Героев Советского Союза и академиков, композиторов и писателей.

Димка, старпом Алик и стармех Толя читают надписи на стенке и предаются воспоминаниям.

— Аля, эту коробку мы с тобой гнали? А с кем же? Да, да, помню. И композиторов тоже в тот год много шло… А толкачи эти наши, какой же это год? Они еще тогда все под именами были, а теперь — номера…

В общем все нашли на стенке свои суда. Похоже, чуть не весь здешний флот перегнали наши ребята. И даже мы с Митей, настоящие перегонные салаги[4], отыскали на стенке свой единственный «Табынск».

По записям такого вот каменного судового журнала можно судить и о качестве здешнего речного флота. Ведь наши перегоняли только новые, хорошие речные суда, не какие-нибудь колымаги — «колесники», какие, говорят, еще можно встретить на Севере и на мелких реках.

— Парни, знаете, я что читал, — говорит стармех Толя, — скоро в эти реки прямо из моря суда начнут ходить, специальные суда смешанного плавания для перевозок «река — море». В некоторых странах уже есть такие, а скоро новые системы достроят, зарегулируют реки и у нас тоже будут такие суда… Перегонять их тоже небось нам с вами придется.

Разговор прерывает мощный радиоголос из стеклянной рубки диспетчера шлюза. Мы с Митей бросаемся к швартовам. Сегодня первый день такой тяжелый — пятнадцать шлюзов. Наконец пройден последний. Мы выходим из триумфальных ворот и вдруг оказываемся на широченной глади реки. Сразу подул свежий ветерок, запахло водным простором. Движение здесь точно на шумной столичной улице: бибикают малышки катера, густо ревут буксиры, как двухэтажные троллейбусы, сверкают огнями белые «пассажиры». Это могучая Волга, самая большая река в Европе.

В Волгограде мы бросаем якорь неподалеку от стены, на которой увековечена надпись времен обороны. Надпись эта потрясает величавой простотой:

«Здесь стояли насмерть гвардейцы Родимцева. Выстояв, мы победили смерть».

А неподалеку — страшный памятник войны, руина четвертой мельницы, где был батальонный КП. Наткнувшись на нее по пути в город, мы с Димкой невольно смолкаем и долго стоим, не решаясь ни уйти, ни подойти ближе. Это в Волгограде единственная оставленная в неприкосновенности руина, и она производит впечатление гораздо большее, чем все скульптурные группы и арки Волго-Дона, посвященные минувшей войне. В ней страшное всесилие смерти и напоминание о героизме человека, столь хрупкого и столь уязвимого и все же поправшего эту смерть.

Больше в Волгограде руин нет. Ровные, широкие проспекты бесконечно тянутся вдоль Волги. По архитектуре домов нетрудно установить примерные годы постройки: вот новый и уже чуть устаревший в своей помпезности послевоенный проспект Ленина, дома его грешат излишествами и безвкусицей. А вот размашистые и легкие бульвар Героев и улица Мира, широкая лестница, ведущая к Волге, тоже несколько парадные, но более просторные и уютные.

После непродолжительной стоянки в Волгограде наш рефрижератор СРТ-877 отправляется вверх по Волге. О Волге написаны сотни книг, изданы десятки путеводителей, сотни путевых дневников, тысячи статей. Свое «путешествие к волжским берегам» описывал еще в X веке посол Аль-Мухтадира арабский писатель Ахмад ибн Фадлан, в XV — посол венецианской республики Амвросий Кантарини, в XVII — голштинский посол Адам Олеарий, в начале XVIII — голландский живописец Корнелий де Бруин. Еще через полвека с небольшим плавал здесь доктор врачебных наук Самуил Георг Гмелин, который справедливо отметил, что Волга, «в которую бесчисленное множество рек и речек впадает, по причине многих излучин: заливов, мелей, островов и наносных песков для езды опасна». А через сто лет точно то же самое было отмечено в описании Волги, выпущенном санкт-петербургским обществом «Самолет»: «Мелей на Волге множество…» Бесчисленные перекаты и мели описывает в своей «Специальной лоции р. Волги от г. Рыбинска до г. Астрахани» преподаватель Казанского речного училища Ф. Сутырин уже в 1906 году, потому что со времен путешествия доктора Гмелина мало что менялось на Волге, разве что выросло судоходство.

Нам пришлось плавать по совершенно новой Волге. Это по-настоящему «зарегулированная» река — сплошной каскад водохранилищ и ГЭС, цепь мощных современных шлюзов, иногда даже двухкамерных, с односторонним движением, как на сегодняшних московских улицах. Тугая, точно мышцы под кожей, бьется волна искусственных волжских морей. Идем мы быстро, берегов почти не видно, и плавать становится скучновато. Я жалуюсь на это нашему добрейшему капитану Евгению Семеновичу Рожкову.

— Тебе бы все берега, Боря, да города, да села, да разные памятники, — усмехается он. — А нам нужны просторы, гарантированная глубина, как вот здесь, на Волге. Остальное — это все для туристов. Да ты не обижайся…

Евгений Семенович все время посмеивается над моим «туристским» любопытством, и на верхней Волге он частенько, заглянув поутру в каюту, будил меня криком: «Боря, церковь! Ой какая церковь на берегу! Бегом!»

Но я-то знаю, что под напускным скептицизмом в «мастере» живут веселая любознательность и лихая широта, которую до этих лет легче всего сохранить вот в таких бесконечных скитаниях в компании хороших бесшабашных парней.

Широко разлились волжские моря, и плавание по Волге теперь почти морское. На Рыбинском водохранилище высота волны достигает трех метров. Мощные штормы бывают в Куйбышевском и Камском морях. Многие специалисты считают здесь неизбежным переход с речных судов на озерные. Впрочем, введение судов смешанного плавания решит многие проблемы судоходства. Эти суда, которые будут плавать по Волге и новым каналам, смогут выходить также в Черное, Азовское и Каспийское моря. Специалисты говорят, что количество грузов, тяготеющих к смешанным «река — море» перевозкам, только по Волго-Каспийскому, Волго-Черноморскому, Беломорско-Балтийскому и Амурскому бассейнам составляет восемнадцать миллионов тонн, а в скором времени по стране может составить семьдесят пять миллионов тонн. Перевозки эти дадут по сравнению с железнодорожными большую экономию — до десяти рублей на тонну. К тому же они позволят рационализировать весь процесс, ликвидировать промежуточные перевалочные базы, ускорить оборот судов. В общем речное судоходство меняется на глазах. И на Волге, на которую падает чуть не половина всех речных перевозок в стране, это особенно заметно.

Проблема судоходства, конечно, не единственная, которую породили новые волжские моря. Частично они виноваты и в обмелении Каспия: вода испаряется с нового широченного зеркала, ее поглощают оросительные системы и предприятия, а Каспий мелеет. Вода уже отступила от прежнего берега на пятьдесят километров. К семидесятому году многие порты на Каспии могут окончательно утратить значение, а к семьдесят пятому… Существует несколько проектов спасения Каспийского моря. Первый из них (тот, который скорее всего и будет осуществлен) — направить часть стока северных рек Печоры, Вычегды и Сухоны в Иваньковское водохранилище, а оттуда — в Волгу. Тогда Каспий перестанет мелеть и получит кратчайший выход к Северу. Для речников и перегонщиков это тоже немаловажно. Есть второй проект — заимствовать воды из Оби и Енисея. Проектов несколько, и проблема эта ждет решения.

Новые, благоприятные условия судоходства на Волге имели для меня лично два довольно грустных следствия: во-первых, на раздавшейся вширь современной Волге берегов почти и не видно, а во-вторых, шли мы очень быстро и так же быстро пробегали за бортом старинные русские города волжского берега, на котором живет чуть не четверть населения страны, — Саратов, Куйбышев, Казань, Горький. За Горьким берега сошлись поближе, и теперь можно было вдоволь налюбоваться их удивительной красотой. Проплыли мимо трогательный левитановский Плес, Кострома, Кинешма. Под вечер мы подошли к Ярославлю и в сгущающихся сумерках встали у пустовавшего городского пляжа, неподалеку от впадения Которосли в Волгу. В XI веке, по преданию, где-то возле нашей стоянки князь Ярослав Владимирский отстал от своей дружины и встретил медведицу, изображение которой украшает ярославский герб. Медведицу князь убил топором, а здесь тогда же по его приказу возник «рубленый город»…

Ночи уже стали светлыми, и допоздна в садике на высоком берегу гуляет молодежь. Взявшись за руки, бегают задорные чубатые мальчишки и девчонки в форменных платьицах, маленькие школьницы, которых измаильские «бичи» очень смешно называют «морковками» и «промокашками».

С утра мы бродили по Ярославлю, который показался мне самым красивым городом на Волге. Изумительны трех- и четырехвековой древности ярославские храмы, многоглавая набережная Которосли, зеленая Советская площадь с храмом Ильи Пророка в глубине, новый центр города, кремль. Был день молодежи, по набережной бродили школьники, и вечером мы тоже всей командой отправились в парк.

После танцев мы с радистом Димкой провожали до дому двух Нин, подружек-ткачих с «Красного Перекопа». Ночь была теплая и светлая, домой уходить никому из нас не хотелось, и мы до полуночи патрулировали по этому фабричному району, по Ветошке и другим улицам, которым суждено было вскоре после этого прославиться, потому что именно тут жила и работала первая в мире девушка, залетевшая в космос.

Нина рассказывала мне про свое детство, а я очень внимательно слушал, не перебивая, — вначале просто потому, что родом она была из Костромы и очень забавно óкала, а потом еще и потому, что история ее показалась мне интересной. Она рассказывала, что отец у нее был человек просто замечательный, только она его совсем не помнит. Отец погиб на войне, и у матери остались она, старший брат и еще одна сестренка, поменьше. А мать была еще совсем молодая, красивая. После войны у матери начался роман с летчиком. Нина очень переживала, и ей казалось, что это позор и как она только может, мать, после такого замечательного человека, каким был, по рассказам, их отец. А летчик этот ее, может, и любил, но только он тоже был молодой, как мать, и дети ему вроде бы не очень были нужны. А может, просто они дома неласково его встретили. И с тех пор у Нины отношения с матерью совсем испортились, потому что Нина не могла простить ей летчика, который часто к ним приходил. Потом за матерью стал ухаживать один мастер с фабрики, а они еще ничего не знали об этом, когда в один прекрасный день мать сказала им всем, что решила выйти замуж. Нина восстала против этого и все плакала, повторяя: «Зачем ты от меня скрыла?» Брат поддержал ее, и мать замуж не вышла. Ну вот и все, пожалуй… Нина выросла, работает, учится в вечерней школе. Матери теперь уже пятьдесят, она очень сдала за последние годы, часто плачет и говорит, что жизнь у нее пропала, что жизни она не видела из-за них, и упрекает Нину. А Нина тоже сердится на нее и не знает, в чем виновата. И вот Нина спрашивала у меня совета, а какой я мог ей дать совет. Я что-то промямлил, сказал, что она тоже ни в чем не виновата, а виновата война, но что матери сейчас все нужно прощать, потому что такой у нее возраст и все такое прочее. И Нина кивала, чувствуя, как будто она виновата в чем-то и тоже не знает, в чем. А я не мог, да и не смог бы ничего придумать, будь я даже мудрым, как змея, и настроение у меня совсем испортилось. Потом мы простились с девушками и побрели с Димкой пешком через весь город и почти всю дорогу молчали: нечего сказать, повеселились.

Утром мы снялись с якоря, и мимо поплыли знаменитые «некрасовские места». В Переборах, за Рыбинском, мы подобрали на борт лоцмана, старого опытного волгаря в затертом синем речном кителе, и лоцман повел нас через последнее, едва ли не самое коварное из волжских морей — Рыбинское море.

Поздно вечером пришли мы в Череповец. И как часто у нас бывало, когда кончалась швартовка и стихали «двигуны», все мало-помалу выползли на палубу — посидеть на крышке трюма и подышать свежим воздухом. Здесь мы долго еще «травили» и не расходились, а потом кто-то, взглянув на часы, ахнул:

— Ба, одиннадцать, а светло совсем…

— Так то ж Север, — с тоской сказал капитан. — И спать, братцы, нисколечко не хочется. Может, пулечку распишем?

— Давайте лучше английским займемся, — предложил радист Димка, и все побежали за тетрадями.

Галдя и дурачась, ребята собирались на внеочередное полночное занятие.

— Почему не у всех тетради? — строго спросил прилежный Димка.

— Я потом перепишу. — Это, конечно, капитан (ну да, на этот раз его скептицизм распространяется на возможность изучить английский язык вообще).

— Тетрадь? А у меня нет тетради, — как всегда, виновато моргая, говорит наш добродушный боцман Толя Копытов, тот самый, с которым мы подружились еще на цветущем юге, в Измаиле. — Что она тебе далась, Дима, эта тетрадь? Ну хорошо. Дадут в Архангельске «пару копеек» — куплю тетрадь…Та-а. Про те, ростовские, я уж и думать забыл…

Старпом Алик Роганов кутается в пеструю «рекламную» рубашечку, под которой поблескивает на цепочке амулет-якорек (ох и пижоны эти молодые штурмана).

Так начинался урок. Мы изучали заднеязычные и добросовестно давились спинкой собственного языка. И если бы не дружные взрывы хохота, рыболовы, сидевшие под берегом, и влюбленные парочки, тщетно искавшие здесь убежища в белую ночь, наверняка подумали бы, что на палубе кого-то душат…