От Дуная до Лены

На проселках старинной Мариинни

«Семейный» лихтер Тюлевых. — В бревенчатом мире. — «Мария совершила». — Капитан клянет красоту. — По дну будущего моря. — Волго-Балт грядет. — «Река рукодельная». — Что принесет канал? — Ее любимая плотинка. — Дивное диво Анхимова

Назавтра было воскресенье, и мы весь день стояли в Череповце. Главная улица из-за дождей, зарядивших в то лето, утопала в грязи… Боковые улочки встречали новым для меня северным перестуком деревянных тротуаров. Так бы и уехали мы с ребятами, сохранив презрение к захудалому «Черепку», если бы вечером не пошли снова все вместе в тенистый городской парк и там не познакомились с какими-то симпатичными ребятами — сталеварами с ЧМЗ — Череповецкого металлургического завода. И вот, гуляя вместе с ними не спеша по светлому ночному городу, мы попали в совершенно новый Череповец.

Здесь были широкие асфальтированные улицы, не изуродованные дождем, милые зеленые скверы и огромные новые дома, светившиеся по лестничным проемам иллюминаторами круглых окошек, точно большие корабли. Это были близкие моему сердцу Черемушки, еще одни, может десятые, Черемушки на нашем пути, пожалуй самые неожиданные и живописные здесь, на Севере, в пору белых ночей.

А с утра нам пришлось менять место стоянки, и мы решили пришвартоваться к какой-то несамоходной барже. Когда рефрижератор подошел к ее борту, на палубе баржи появился веснушчатый курносый мальчишка и, вытащив изо рта кусок сахару, звонко крикнул:

— Ма, прими конец!

Вышла мать, за нею еще пацан лет десяти, потом еще девочка лет пятнадцати с маленьким ребенком на руках, потом еще одна маленькая девочка и еще, и еще… Но и это были не все обитатели баржи, так что когда женщина приняла швартов, а суда встали лагом, мы уж как следует познакомились со всем экипажем «семейного» лихтера — с семейством шкипера Вениамина Егоровича Тюлева и его жены — матроса Анны Михайловны. У Тюлевых было два «береговых» сына, а остальные восемь детей плавали до осени с отцом и с матерью. Потом веснушчатая и синеглазая четырнадцатилетняя Люся вступала во владение тюлевской городской квартирой на Восточной улице и забирала с собой всех школьников, принимая на себя домашние хлопоты, учебу, работу. Она была рослая, безмятежно веселая и добрая.

Сразу после швартовки шесть младших представителей тюлевского водоплавающего семейства столпились у нашего борта, и о желании их нетрудно было догадаться. Я пошел к капитану.

— Ладно, веди, — сказал мне Евгений Семенович, и население нашего рефрижератора сразу увеличилось в полтора раза. Ребятня у Тюлевых была вся загорелая и крепкая. Ребята облазили спардек, рубку, все по очереди поглядели в бинокль, сперва так, чтоб все стало большим, потом — чтоб маленьким. Наша «коробка» им, наверно, и действительно казалась огромным «бразильским крейсером». Наконец даже Люся, забыв, что она второй после мамы человек, попросила дать ей бинокль на минуточку. Потом Тюлевы пригласили нас всех пить чай и смотреть телевизор, и то, что нас на рефрижераторе было больше дюжины парней, кажется, никого в семействе смутить не могло. Вообще мне показалось, что в этом семействе не привыкли создавать неразрешимых проблем из житейских мелочей.

Назавтра после модерна череповецких Черемушек мы попали на узкие водные проселки старинной Мариинской системы. По берегам Шексны темнела густая зелень лесов и лугов, низко нависали облака, готовые снова, в который раз сегодня, пролиться дождем, чернели потемневшие от дождей деревянные срубы изб и древних шлюзов, таких узеньких, что в них едва помещался наш рефрижератор. Темные бревенчатые строения системы удивительно гармонировали со здешними избами, лесами, узкими речушками и берегами, полными бревен, бревен — бревен, угрожающе плывущих навстречу судну («А черт, попадет в насадку!» — с досадой кричит Евгений Семенович), бревен, сваленных на берегу кучами, бревен, вынесенных водой на отмели и обглоданных, побелевших, как кости древнего гигантского животного, бревен рыжих — сосновых, белесых — осиновых и березовых, почерневших до неузнаваемости.

Когда-то здесь пробирались на Волгу новгородцы — вверх по реке Вытегре, волоком до Ковжи, по Белому озеру и по Шексне. Потом Петр задумал судоходный канал, послал сюда сперва шотландца — инженера Перри, а потом, говорят, и сам прошел по лесам и болотам от теперешней Вытегры до нынешнего Анненского моста. Прошел или нет, точно так и не установлено, но на лужке у села Старо-Петровского стоит обелиск, на котором раньше были бронзовые доски со следующей надписью:

«Зиждитель пользы и славы народа своего Великий Петр здесь промышлял о судоходстве — Отдыхал на сем месте в 1711 году. Благоговейте, сыны России! — Петрову мысль Мария совершила… Щедрым покровительством императрицы Марии начат сей канал 1799 года…»

Конечно «совершила» это все не Мария, а тысячи безвестных работяг. «Покровительство» же императрицы было тем более щедрым, что источником имело не собственные средства, а средства петербургского воспитательного дома, к которым она как «главноначальствующая над воспитательными домами обеих столиц» имела доступ и откуда она предложила позаимствовать на канал четыреста тысяч рублей. Впоследствии это было отмечено Павлом I в указе о постройке канала, который «отныне во изъявление признательности Нашей к таковому споспешествованию Ея Императорского Величества и на память потомству, соизволяем мы именовать Мариинским».

С тех пор, конечно, кое-что переделывали на Мариинке, кое-что достраивали. В двадцатые годы нашего столетия обследовали систему, а перед войной даже собрались строить новую, но началась война. И вот уже больше полутора сотен лет…

Льет и льет дождь, а Мариинка несет службу, пропускает суда. Вон девчонки школьницы садятся на попутную баржу, отправляясь в школу куда-то за два шлюза. Вон две женщины в негнущихся плащах крутят допотопный ручной ворот, закрывая шлюзовые ворота. Мы с Аликом Рогановым прыгаем на берег помогать им: смотреть на это кручение просто не хватает терпежу…

И все же удивительно красиво тут, в этих бревенчатых лесных коридорах! Когда выдается большой промежуток между шлюзами, я поднимаюсь в рубку к Евгению Семеновичу.

— Красивая река! — говорю я с восхищением.

— Дерьмовая река, — отвечает он раздраженно, и, постояв полчаса в рубке рядом с боцманом Толей Копытовым, который только и успевает отирать со лба мелкие капельки пота и крутить, крутить, до мозолей крутить штурвал, я убеждаюсь, что дела наши и впрямь плохи. Шексна петляет без конца, а из-за поворотов узкой реки то и дело появляются верткие буксирчики с рыбьими названиями — «Сиг», «Карп», «Ерш». За ними тянутся лихтеры и неповоротливые длиннющие плоты, звеньев на сорок. Перегородив речушку по диагонали, плоты прижимают нас к берегу. Боцман отчаянно крутит штурвал. Рефрижератор вздымает бурую грязь: здесь совсем мелко. А плот все прижимает и прижимает нас к берегу: эх, как медлительно судно, особенно тут, на мелководье, и какой он неповоротливый, этот допотопный плот.

— Порвем, порвем плот, — говорит капитан, — их составлять-то знаешь каково… — Потом добавляет спокойнее: — Так. Накрылись. Сели на меляку.

Теперь мы на мели и можно пропустить плот. Он медленно тянется мимо нас; на одном из его последних звеньев — шалашик с резным коньком, костер. У костра лежит молодой бородатый парень в телогрейке, плаще, резиновых сапогах. Он словно не замечает дождя, поплевывает, курит, смотрит на нас.

— Откуда? — кричит ему кто-то из наших с палубы.

— Из Белых Ручьев. Из леспромхоза.

— И долго ты будешь так?

— Да с месяц. Пока через все шлюзы протащат…

— Ну и работенка, — говорит боцман Толя, которому сейчас тоже невесело приходится на руле.

Плот прошел, и мы долго баламутим мелкую речушку, пускаем машины «враздрай» и с трудом сползаем с мели.

— Видел? — говорит охрипший Евгений Семенович. — Вот она у меня где сидит твоя красота.

Я возвращаюсь на нос. Мы с огромным измаильцем Митей все время на швартовах: подаем конец, швартуемся, принимаем конец. За сегодняшний день прошли уже с полдесятка шлюзов. Митя тоже в первый раз в экспедиции, до этого он шоферил в Измаиле. И в такие дни, как сегодня, он клянется, что больше его калачом не заманишь на этот проклятый перегон: «Мне ж это надо, Борочка, страшное дело». Зато, когда нам удается быстро пришвартоваться, а дождь вдруг перестает лить, хотя бы ненадолго, Митя весьма ощутимо хлопает меня по спине своей здоровенной лапой и кричит: «Не плачь, мы еще те будем с тобой морякухи, настоящие мариманы!»

Но им конца нет, этим тесным деревянным шлюзам, а на десятом какая-то самоходка вышибла ворота, и получился простой; теперь все эти самоходки и буксирчики с лихтерами и плотами суетятся и норовят пролезть первыми в шлюзовые ворота, потому что у них план, а здесь нет диспетчера, который возвышался бы над всеми в своей стеклянной башне и ставил всех на свои места громовым радиоголосом, как в новых шлюзах у волжских морей. А тут еще какой-то нахальный буксиришко «Байкал» втыкает нам в фальшбот неповоротливую баржу-лихтер, и от этого мы все становимся еще злее: берегли-берегли судно, и вот помяли, а нам еще до Салехарда его гнать. И мы с Митей уже окончательно дошли с непривычки на этой бесконечной швартовке.

Но тут вдруг прекращается дождь, и на бревенчатой стенке шлюза какая-то румяная девчонка в большом плаще, огромных брезентовых рукавицах и в сапожках, обтягивающих полные ноги, принимает у нас швартов. Митя сразу оживает:

— А что, солнышко, коченька, и много у вас еще этих шлюзов? И правда это, коченька, что тридцать девять штук?

Девчонка смеется в ответ на Митин измаильский политес и машет рукой:

— Да ну вас. И совсем не тридцать девять, уже десяток под воду пошли, а на их месте два новых построили…

Но тут сверху что-то кричит Евгений Семенович, и мы с Митей беремся за дело: «мастер» не в духе, и шутки с ним сейчас плохи.

На следующем шлюзе мы начинаем пытать бабку с кринками молока. Она говорит, что и правда тут все скоро затопят, а куда их переселят, она не знает, да это, похоже, и не особенно ее беспокоит.

— Затопют, милые, — говорит она, по-вологодски окая. — Море будет, Волго-Балт. Вон начальник-то шлюза, он скажет, он у нас ученый да молодой…

Начальник выходит из своей избушки на курьих ножках и охотно рассказывает, что еще год-полтора— и исчезнут под водой все эти древние живописные шлюзы, да и деревушки тоже, а будут новые моря— вот тут, к примеру, Череповецкое море, и будет канал — Волго-Балт с большими современными шлюзами, гидроузлами и даже гидростанциями, и тогда настоящей глубоководной магистралью соединятся пять морей и здесь пойдут настоящие суда, а не только эти, с мелкой осадкой. Оказывается, теперь в Череповце грузы перегружают с озерных судов на другие, с осадкой поменьше, и стоять тут приходится у каждого столба, так что по Мариинке провоз обходится дороже, чем по железной дороге. «Но скоро этому всему конец. Теперь наш Волго-Балт — комсомольская стройка, вот на Ковже увидите», — начальник как-то по-мальчишески серьезничает, и видно, что он, так же как та девушка в сапожках и бабка, ничуть не жалеет, что уйдет под воду эта прибрежная красота.

— Вы как матрос учтите, что тут вместо тридцати девяти малых шлюзов будет всего семь больших.

— Это же страшное дело! — радостно говорит Митя и хлопает меня по спине. Он так радуется, как будто это не он только что клялся, что в последний раз идет на этот проклятый перегон.

За день мы напрыгались на швартовке, и уснуть ночью мне никак не удается. Я поднимаюсь в рубку. Евгений Семенович на вахте, и я пересказываю ему, что сказал начальник про Волго-Балт. Капитан сейчас вроде бы отошел немного, и мы вместе любуемся извилистыми берегами. Небо в ночи призрачно-белесое, и темная кромка лесов, избы, островки, ходовые знаки — все отражается в ночной глади реки, словно вырастает из ее черной глубины и живет сказочной и древней ночной жизнью.

— Здорово все же, что затопят это все, — говорит Евгений Семенович, а потом, взглянув на мое расстроенное лицо, добавляет: — Нам тут плавать нужно, а ты пока смотри на эту старину, запоминай. Будешь последним путешественником по этому подводному царству. Только швартоваться не забывай вовремя.

Капитан опять подтрунивает над моим «туристским» любопытством. Сейчас он начинает доказывать, что на Севере нет и никогда не было ни единого туриста.

— Не может не быть, — говорю я, — раз такая красотища вокруг.

Где ж вы, туристы, художники? Ведь скоро скроются под волнами нового, гладкого, как водяная пустыня, речного моря все эти темные мистические берега, бревенчатые срубы, поросшие травой тропки — бечевники, по которым, спотыкаясь, брели тяглецы, тянувшие по Шексне баржи…

Назавтра мы снова шлюзуемся без конца, разминаемся с плотами на поворотах узкой речушки, толчемся на мели. Мы с Митей снова «уродуемся» на концах. Здесь когда припрет работа, то даже не говорят «вкалывать», а употребляют более сильные синонимы: «сражаться» или «уродоваться». А мы, согласно Митиной любимой гиперболе, даже «уродуемся, как карлы».

И все же успеваем смотреть по сторонам. Вон прошли Горицы. У пристани белеют стены женского монастыря XVI века, куда ссылали всяких опальных аристократок и куда была сослана Ксения Годунова. Говорят, километрах в семи отсюда — Кирилло-Белозерский монастырь: через вон ту горушку Мауру монахи протоптали тропочку — из мужского в женский. Вот бы где попросить у «кэпа» стоянку. Но боюсь, ему сейчас не до памятников старины.

А вот и Белое озеро. Оно небольшое — всего сорок три километра в длину.

— Подумаешь, море, — с облегчением говорит Толя-боцман и, добродушно помаргивая, уступает мне штурвал.

— Ну не скажи… — возражает Толя-стармех, листая путеводитель и время от времени язвительно зачитывая вслух какой-нибудь, по его мнению, особенно интересный или особенно бездарный абзац (мыслящий человек наш стармех!). — В чужой руке все, как бы это сказать, привлекательней. Тут, между прочим, написано, что в Белом озере мелководье порождает крутую волну, и вы, наверное, еще помните, как одно мелководное море нас проучило… Так вот в Белом озере в один чудесный августовский день, всего сто тридцать лет назад, потерпело крушение шестьдесят два судна. После чего, наверное, и решили построить обводной канал вокруг Белого озера.

Обводной канал придает особое своеобразие Белозерску, потому что канал проходит прямо по городу. На старинном валу видна юбилейная надпись: «Белозерску 1100 лет». Однако город существовал еще и в VIII веке, когда купцы арабы вели с белозерцами оживленную торговлю. В XIII веке город стал центром княжества. Впоследствии он затих совсем; он и теперь очень неторопливый городок.

За Белым озером с широкого устья начинается Ковжа. Пряно пахнут луга, мимо плывут живописные села. Вон какое-то Конёво, настоящая северная Венеция, на худой конец — северное Вилково. Избы выходят прямо к Ковже, у маленьких индивидуальных причалов бьются на приколе лодки. А возле многоквартирного дома — много лодок, по ним можно считать число семей в доме, как в Подмосковье— по антеннам телевизоров. А вот и красный уголок, тоже с причалом, и еще ларек; для полноты сходства с Венецией от ларька отплывает с пением пара гондольеров. Пешком тут, видно, вообще не ходят. Дни этой Венеции тоже сочтены.

У Конёва в Ковжу впадает Шолоность, соединяющаяся с рекой Кемой, по которой идет сплав. Вообще в Ковжу впадает множество таких вот речушек, петляющих по лесной чащобе и волокущих на себе тяжесть бревен. Самые крупные из них — Шола, Тумба и Тистола.

Говорят, что по берегам Ковжи тоже сохранились тропки — бечевники, по которым шли бурлаки, тянувшие баржи-мариинки до Белого озера; там грузы переваливали на баржи-белозерки. Ну да скоро решатся все проблемы здешнего судоходства. А пока нашему рефрижератору плавать по Ковже еще труднее, чем когда-либо, потому что всю реку взбаламутили и перерыли строители. На пути у нас все чаще встают землечерпалки и длинные щупальца труб землесосов. С землеройных нам машут чумазые белозубые ребята в высоких резиновых сапогах. Мы вспоминаем, что сказал начальник: комсомольская стройка.

Анненский мост получил свое название от шлюза Св. Анны. Когда-то через это местечко проходил архангельский тракт на Петербург. Здесь водораздел системы. За Ново-Мариинским каналом шлюзы уже не поднимают, а опускают судно. Мы попадаем в последнюю речку системы — Вытегру. Протяженность ее всего каких-нибудь шестьдесят шесть километров, а шлюзов на ней около трех десятков: как раз для нас с Митей река. Шлюзов и каналов так много, что Вытегра вполне заслуживает названия, которое когда-то употребил Радищев, — «река рукодельная». Все, конечно, из-за того, что перепад уровня здесь довольно большой — шестьдесят восемь метров (это если сравнивать уровни Ново-Мариинского канала и Онежского озера).

За двадцать шестым шлюзом идет настоящая лестница шлюзов, она так и называется «Девятинская лестница»; здесь за полтора километра пути на нашу долю выпало шесть шлюзов. Девятинский перекоп был сделан в девяностых годах прошлого века, после чего путь от Рыбинска до Петербурга по системе, как сообщает путеводитель, стал занимать «всего(!) тридцать дней». За Девятинами еще одна — Марковская лестница шлюзов.

На Вытегре строителей больше, чем на Ковже. За знаменитым своей красотой Девятинским перекопом, в древнем селе Девятины, где мы с капитаном искали почту, каждый встречный отвечал нам: «Не знаем, не здешние, мы строители».

В Девятинах и дальше, в Анхимове, нам довелось увидеть редкой красоты деревянные церкви. Особенно хороша была многоглавая Анхимовская.

— Вот это действительно стоит посмотреть, — сдался недоверчивый капитан.

Церковь поднималась над берегом, стройная и веселая, настоящее двадцатиглавое чудо, срубленная и поставленная два с половиной века назад лихими и проникновенными мастерами, без единого гвоздя, одним топориком, и когда мы подошли ближе, перед чудом этим смолкли самые отчаянные судовые матершинники.

А вскоре после Анхимова нас порадовал новый шлюз, большой современный шлюз Волго-Балта, заменивший сразу пять тесных Мариинских деревяшек. Правда, тут в мед нашего ликования строители добавили ложку дегтя: хотя шлюз сдан давно, ждать у его ворот пришлось бесконечно долго. Потом уже, когда мы вошли в камеру и мостик поравнялся с ее стенкой, какой-то парень из охраны рассказал нам, что шлюз был сдан до срока и тут обнаружилось, что из стен его торчат штыри и многое нужно доделывать, а денег уже нет и нужно ждать средств, положенных на капитальный ремонт.

Но зато первый шлюз новой системы был «в большом порядке», и, пройдя его, мы пришвартовались наконец в Вытегре вблизи бывшего шлюза № 1 и уселись совсем без сил тут же на палубе. Наступила белая ночь, и старинные лабазы отражались в тихой заводи, а в конце ее чернел никому не нужный деревянный шлюз № 1 старой Мариинки, сохраненный для вытегорского музея.

Евгений Семенович спустился с мостика, небритый, с покрасневшими глазами:

— Ну что, умаялись? — сказал он. — Так что вам сегодня с Аликом и с Димкой, наверно, и про невест толковать не захочется? Как, и на берег не пойдете? Ай-яй-яй, как нехорошо, ай, жестокая Мариинская система.

По нашему молчанию капитан понял, что мы сегодня почти не понимаем шуток, но его собственного запаса юмора хватило еще надолго.

С утра мы прежде всего наведались на почту, потом прошлись по главной улочке Вытегры. Когда-то тут на архангельском тракте была деревушка Вянги, переименованная еще в XVIII веке в город Вытегру, по названию реки (правда, у местного населения своя топонимика: тут, конечно, и Петр I, и анекдот о его посещении, и «вытегоры-воры» — на Севере чуть не с каждым названием связана легенда, в которой неизменно присутствует вездесущий Петр). Долгое время это был бойкий торговый городок, а потом торговля тут затихла, и только новый канал вернул Вытегре некоторое оживление. Центром всего этого оживления было здание, на которое я наткнулся во время нашей прогулки, — трест Волгобалтстрой.

В коридоре треста я встретил усталого человека в кожаном пальто. Мы вместе вошли в какой-то кабинет, человек тяжело опустился на стул, не снимая пальто, и спросил:

— Вам о Волго-Балте?

Это был главный инженер строительства Петр Давыдович Батунер.

— Ну раз вы по Мариинке шли, значит, вы поняли, что она пока не «соединяет пять морей», как принято было писать, а разъединяет. И потому, чтобы действительно создать единую глубоководную транспортную систему в европейской части нашей страны, остается еще заменить Мариинку Волго-Балтом. Что повезут по этой системе? Из Ленинграда, Ленинградской области, Новгородской, Мурманской, Архангельской областей, Карельской АССР — лес, рыбу, апатиты, минеральные стройматериалы, импортные грузы Ленинградского порта. Еще больше грузов пойдет с юга на север — хлеб со средней и нижней Волги, караваны барж с хлебом, с нефтью из Второго Баку, донецким углем. Стоимость транспортировки сократится во много раз — в среднем от трех до тридцати раз. Разгрузятся железные дороги. Ленинград станет крупнейшим речным портом. Что касается пассажирских рейсов, то вместо восьми суток по Мариинке путь до Ленинграда будет занимать трое-четверо суток. Вы не спрашивали на Череповецком комбинате, что для них значит новый канал? Так вот спросите.

— Если когда-нибудь придется… — сказал я неопределенно, не подозревая даже, что такая возможность мне очень скоро представится.

— Волго-Балт — это вполне современный канал с большими камерами шлюзов, гарантированной глубиной, — продолжал Батунер. — Вы видели, как в этих маленьких шлюзах Мариинки с плотами мучаются. Теперь камеры будут длинные, для сплавщиков это важно. А ведь лес составляет здесь чуть не половину грузооборота. Сдали первые два шлюза, вот-вот вступит в строй седьмой, внизу у Череповца. И тогда там разольется море в пять московских морей, поглотит и Шексну, и Белое озеро, и Ковжу: там будет Череповецкое водохранилище 1670 квадратных километров площадью, а также интересный гидроузел… Ну а сейчас можем прокатить вас по трассе. Тут из партбюро едет Анастасия Тимофеевна Быкова, замсекретаря. Она вас возьмет… Недолго, туда и обратно.

«Козел» мчит нас по отличному асфальтированному шоссе. Расстояние, над которым мы всей командой бились чуть не сутки, машина пробегает за считанные минуты. Наш бакинец шофер Алик Сафаров заводит разговор об этих местах.

— Вот это мой самый любимый шлюз, — говорит он, то и дело останавливая машину: видно полюбилась южанину эта удивительная водяная дорога в бревенчатых древних коридорах.

— Эх, покажу я вам, что ли, свою любимую плотинку, — говорит вдруг Анастасия Тимофеевна. — Была помоложе — ходили мы на нее. Еще петровская.

«Петровская» — это значит просто очень старая, может стопятидесятилетней древности. Быкова ведет нас куда-то через заросли.

— Все позарастало. Где же она здесь?

Мы долго продираемся через заросли цветов и кустарников. Вон трухлявое почерневшее бревно. Нет, не это. Мы с шофером уже устали, но Анастасия Тимофеевна все ищет. Может, у нее с этой самой плотиной какие-то особенные воспоминания связаны. А может, просто она считает, что я как человек приезжий должен обязательно посмотреть. Однако мы так и не нашли плотину, которую замсекретаря так любила в юности. А скоро и вовсе, наверно, зальет все эти места волнами новых водохранилищ…

Мы подъезжаем к Анхимовской церкви. Анастасия Тимофеевна и Алик начинают ожесточенно спорить, сколько у нее глав. Анхимовская церковь построена была в 1708 году, на шесть лет раньше, чем подобная ей деревянная многоглавая Преображенская церковь в Кижах. Внутри храма на доске сохранились имена строивших ее мастеров, среди которых есть даже одна женщина. Сосчитать главы церкви и правда непросто, потому что они спускаются какими-то причудливыми уступами. «Двадцать две», — говорит Алик. «Да нет же, двадцать!» — упрямо повторяет Быкова. Они идут пересчитывать главы, а я, сидя на бревне, любуюсь удивительным творением северной русской архитектуры. Когда смотришь на эти купола снизу вверх, создается ощущение какого-то особенного веселья и лихости. Так и кажется, что слышишь веселый праздничный перезвон вокруг бесчисленных куполов. Откуда он только брался этакий избыток радости у забитых северных мужиков?