От Дуная до Лены

На речных судах через арктические льды

Судовая иерархия. — Кто больше «угра»? — Ледовый погреб. — «Бравый» идет на Восток. — Диксон! Диксон! — Йаровозный век «Ермака». — Мое новое судно. — Старый друг. — Могила «Сибирякова». — Старпом учит. — Встреча с «Лениным». — На буксире у атома. — ПЭЖ. — Льды наступают. — Подмога. — На чистую воду. — Тикси. — «Выручил, Маркин!» — Далеко ли Москва? — И снова в апреле…

«Бравый» перегоняют из Ленинграда во Владивосток Северным морским путем. Меня они взяли на борт всего на несколько дней, до Диксона, где меня снова пошлют на речную самоходку матросом. А пока я здесь вроде пассажира, и капитан Дальк не знает, где мне обедать: в кают-компании или в матросской столовой. Мне-то в столовой, конечно, удобнее, но, путая капитана и рискуя навлечь его неудовольствие, я обедаю то там, то здесь, потому что само деление столовых на рядовую столовую и комсоставскую кают-компанию кажется мне несправедливым и унизительным. Мотористы и матросы учатся в вузах, читают книжки, вместе с механиками и штурманами барахтаются в ледяной воде, спасая судно, а обедают все-таки врозь. Это глупо, тем более что на судах у нас ведь коллективное бесплатное питание и кормят всех одинаково. Я знаю, что такова традиция, но она, по-моему, устарела. Однако заводы-строители почему-то продолжают все так делить: у второго механика в каюте больше на одно зеркальце и койка чуть пошире, чем у третьего. Да, и еще: толчок на дюйм повыше. Тут уж поневоле проникнешься убеждением, что ты «на голову выше». И есть капитаны, которые проникаются. Тем приятнее вспомнить, что у нашего Евгения Семеновича, да и у командира отряда Елуферьева, этого убеждения не было.

Около острова Вайгач наш «Бравый» встает на стоянку. Стивн Барро, спутник Ченслера, еще в середине XVI века высаживался на Вайгаче. Англичане обнаружили здесь огромное ненецкое мольбище, на котором было больше трехсот идолов, изображавших главным образом фигуры мужчин и женщин, но до такой степени обобщенно, что многие идолы представляли собой просто-напросто палки с зарубками.

Наша стоянка у Вайгача была очень краткой. В бухту Варнека как раз зашел пассажирский теплоход, и флагман, уточнив у капитана этого судна ледовую обстановку, решил тут же выходить.

Круглобокий «Бравый» похож на поплавок, и, должен признаться, рискуя своей матросской репутацией, нигде так сильно меня не укачивало, как на «Бравом». Вероятно, именно от качки обоняние так нестерпимо обостряется, что все время кажется, будто в каюте пахнет краской. Закутавшись в Кузин полушубок, я сижу на корме и смотрю на суровые каменистые берега. По левому борту уходит Вайгач, справа проплывает материк: мы проходим Югорский Шар. «Шар» — по-зырянски «пролив». А слово «угра» упоминается еще в «Повести временных лет»[7]. Этим именем коми называли ненцев. Обозначает оно что-то вроде «варвара», «дикого». Так что издревле подозревали народы друг друга в дикости и варварстве. Происходило это, вероятно, от собственной дикости, частью которой было непонимание друг друга и нежелание знать другой народ. Дикость может проявляться по-разному. В XV веке многие русские составляли представление о ненцах на основе довольно распространенного рассказа «О человецех незнаемых на восточной стране и о языцех разных», где говорилось о «человецех, самоедь зовомых. Они же людие не великие, возрастом малы, носы плосковиды, но резвы в море, а на сухе не живут — тело трескается… В той же стране есть такова самоедь: в пошлину аки человеци, но без голов; рты у них меж плечима, а очи в грудех… А не говорят». Подумать только, что все это рассказывается о моем приятеле Иване Варни-цыне с Колгуева! Поди разберись, где было больше дикости и варварства.

Впрочем, и сегодня можно запросто обнаружить у одного народа совершенно дикие представления о жизни другого, его нравах, его быте, его благосостоянии. Помочь тут, как и в старину, могут лишь просвещение и путешествия. И еще, может, правдивые книги о путешествиях. Несмотря на изобилие путевых заметок и всяческих травелогов, правдивый путевой очерк и в наши дни нередко вызывает сенсацию. От познания образа жизни других народов и новых мест привязанность к собственной земле никогда не уменьшится. Хорошо сказал Пришвин в «Дороге к другу»: «Так и нужно понимать, что наше чувство Родины складывается из своей любви к тому месту, где родился, и устремлением вдаль, путешествием, расширяющим и обогащающим нашу родину». Медленно, постепенно избавляются люди от дикости, привитой веками…

Югорский Шар… Небо здесь словно сжато плотным свинцовым куполом облаков, тяжелым, тесным и низким. На нем выделяются облака потемнее, точно приземистые горы. Попадаются и зловещие черные тучи, что сужаются книзу, точно атомный гриб, а над самым материком виден синий просвет: снова кажется мне, будто это окно к югу, туда, где над Средней Россией вольным шатром раскинулось синее летнее небо с белыми живыми облаками. Здесь же, в краю с суровым греческим названием Арктика, нет лета. Разве назовешь летом эту холодную и сырую кратковременную августовскую оттепель?

Караван наш вышел в Карское море. «Ледовый погреб» — так назвал это море натуралист Карл Бэр. Круглый год здесь плавают мощные льды, круглый год висят над морем тяжелые облака. Идем к северной оконечности Ямала, к острову Белому.

Около полудня встретили первые льдины. Вахтенные заметили кромку льда, и флагман круто повернул к северу. Право по курсу был даже виден сплошной лед, но мы прошли «чисто ото льда». Теперь льдов больше не видно, только изредка попадаются на темно-серой бугристой равнине моря рыжие и пегие, точно лошади, бревна, сбежавшие из сибирских рек. Качка усилилась, и я все чаще сижу на палубе, на знакомом мне по доброй сотне швартовок кранце, который при расставании подарили здешнему боцману Потапычу наши ребята с рефрижератора. Дима сообщил, что рефрижератор наш идет на завод в Печору, встанет там на ремонт. На Обь он попадет только через год.

Во второй половине дня «Бравый», вдруг круто развернувшись, пошел выручать «пэтээску», маленький рыбацкий рефрижератор; у них выбило толкатель топливного насоса. Эта рыбацкая «пэтээска» должна идти в Хатангу. Почти вся ее небольшая команда сейчас на палубе, отдают буксир — молодой старпом в красном норвежском свитере, бородатый радист «маркони», раскосый лихой боцман.

Взяв суденышко на буксир, мы идем к Белому.

У острова Белого наша стоянка затягивается: говорят, где-то у Диксона сильный ветер, до одиннадцати баллов. Я сижу у Кузьмы в радиорубке. Туда то и дело заходят синоптики. Каждые три часа они получают сводку погоды и садятся чертить синоптические карты.

— Штормовой выдался год, — ворчит Колесников, начальник архангельского бюро погоды, читая колонки цифр. Каждая строчка в такой колонке — это сводка, и в радиограмме их до черта, этих цифр и строчек. Диксон передал нам сейчас погоду больше чем полусотни метеостанций (те милые девчата с Колгуева тоже дали сводку). Теперь Колесников начертит карту, чтобы самому, не дожидаясь местных бюро погоды, предсказывать развитие атмосферных процессов. И тогда флагман примет решение.

— А почему столько штормов в этом году? — проявляет любознательность Кузя.

— Да вот не было выноса теплых масс с Атлантики, — загадочно говорит Колесников. — Преобладал меридиональный тип циркуляции — вторжение воздушных масс с Полярного бассейна.

Мы с Кузьмой понимающе молчим. Чертовски сложные вещи происходят в этих полярных морях, поди-ка предскажи. Вот пошла тогда вдруг океанская зыбь и погубила сразу два рефрижератора.

— Зыбь труднее всего предсказать, — говорит Колесников, задумчиво разглядывая карту, покрытую, точно срез дерева, какими-то неровными концентрическими эллипсами.

Колесников — опытный синоптик. Он с нашей экспедицией ходит уже восемь лет, и все же вот: всех обманула зыбь — и маленькие метеостанции, и снабженный электронными машинами огромный институт прогнозов.

«Скорей бы уж Диксон, — думается мне, — чтоб была работа, свои вахты». Но отхода пока не дают.

В один из дней стоянки у Белого все, у кого были ружья, выбрались на охоту. Я тоже поехал. Ружья у меня, конечно, не было, а просто хотелось постоять на твердой земле. Но земля оказалась вовсе не твердой: под ногами противно хлюпали мхи. Остров был плоский, зеленовато-рыжий, болотистый. У берега шла широкая белая песчаная полоса, на которой, точно гигантские кости, валялись обглоданные морем сучья и бревна.

— Ну и ботаника! — качал головой Кузьма.

Потом мы наткнулись на следы чаек. Следы были огромные, как гусиные, да и сами чайки здесь большущие и очень прожорливые. Если девушку сравнить с чайкой, она это, конечно, за комплимент примет: для горожан это нечто связанное с мхатовским занавесом, а вовсе не с этими толстыми обжорами, что трескают в три горла всякую гадость за кормой.

Охота была неудачная. Зато на «омике», который перевозил нас на остров, я опять повидал земляков, студентов МВТУ, которые нанялись матросами на каникулы — подзаработать и посмотреть свет. Похоже, что они уже всего насмотрелись и хотят скорее на берега Москвы-реки.

На «Бравом» жизнь идет размеренно: здесь все рассчитано на «сквозное плавание» до Владивостока, на которое у «Веги» Норденшельда ушло 348 дней, а у «Мод» Амундсена — даже 735. «Бравый» доберется до пункта назначения, наверно, месяца за три-четыре, если наши речные коробки не задержат его. Общественная жизнь на спасателе бьет ключом: шахматные и шашечные турниры, лекции, какие-то кружки; за несколько дней я успел побывать на двух лекциях. Наянов прочел доклад «Пятнадцать лет экспедиции», в котором сказал, что предстоит реконструкция речного флота, потому что меняется характер речного плавания, вступают в строй огромные водохранилища и новые каналы, позволяющие пропускать суда больших размеров и с большой осадкой. Много понадобится также землечерпалок и других технических судов. И все это мы будем перегонять. Кроме того, мы по-прежнему будем заниматься поставкой импортного флота, то есть перегонять всякие чешские, румынские, немецкие, финские суда. Перегонять будем также из сибирских рек, и даже из Амура: уже в этом году наши погонят красноярские самоходки из Енисея в Обь, то есть на запад!..

Вот наконец Обская губа, до которой так и не дотянул наш бедняга рефрижератор. В наступающих сумерках обская группа отделилась от каравана. Над черной водой Карского моря повисли традиционные ракеты — красные шестизвездные и еще какие-то другие, медлительные, на парашютиках. Прощально загудели сирены. Немецкие самоходки, финский сухогруз «Беломорский», рыбацкие «пэтээски», предназначенные для Зайсана, самоходные паромы и один «омик» повернули в Обскую губу.

В Обскую губу русские мореплаватели ходили издревле. В сказании конца XV века говорится: «На восточной стране, за Югорьскою землею, над морем, живут люди Самоедь, зовомыи Малгонзеи». От слов этих веет сказкой, но это быль. Действительно в 1600 году Борисом Годуновым был основан возле Обской губы, в устье Таза, город Мангазея, бойкий торговый город. Вовсю плавали русские на своих легких кочах через «непроходимые злые места от великих льдов», уже тогда пользовались они своим северным морским путем. Но в двадцатых годах XVII века вышел указ о «запрещении морского хода», и мало-помалу Мангазея, процветающий торговый порт в Заполярье, захирел, а разговоры о северном пути смолкли еще на два с половиной века.

Мы стоим у Обской губы, а суда нашей обской группы ушли дальше, мимо древней Мангазеи, Тазов-ской губы, в устье Оби. Зато к нашему каравану присоединились два танкера тюменской постройки, точь-в-точь как киевские рефрижераторы, только с танками.

Погода установилась, и нам дали отход. Под утро 26 августа наш караван, называемый теперь караваном ленско-енисейской группы, бросил якоря на рейде острова Диксон.

Не знаю даже, чего я ожидал от Диксона. Просто всю жизнь слышал: Диксон, Диксон… Тысячи километров проходят моряки, добираясь сюда. «Вот ужо придем в Диксон!..» — говорят они. Одним нужна фотопленка. Другим просто хочется истратить деньги. Третьим не терпится «по капочке» вина. Четвертые мечтают хоть увидеть наконец живую девушку. Пятым вообще надоели вода и лед, хочется увидеть дома, магазины, людей, походить по твердому тротуару. Шестые вместе со всеми остальными рвутся на почту, там скопились письма за месяц, за два месяца, за три месяца.

И вот воскресным утром мы тоже приходим в Диксон. Рядом с нами стоит какой-то морской транспорт, а за ним — «Ермак». Да, тот самый знаменитый «Ермак» — Мафусаил нашего ледокольного флота, удивительный и легендарный «Ермак». На берегу, у нашего борта, ребята ловят каких-то пузатых рыбок, похожих на бычков. В жизни не видел такой удивительной рыбной ловли. В черную воду у стенки опускают леску с крючками без всякой наживки и через какие-нибудь полминуты вытаскивают рыбешку, а то и двух. Но сейчас нам не до «Ермака» и не до рыбок, мы бежим в Диксон.

На портовых воротах горделивая надпись: «Арктический морской порт Диксон». Неподалеку от ворот среди бурых и черных обомшелых камней — небольшой надгробный памятник из рыжего местного камня с прожилками. На нем — доска и надписи по-русски и по-норвежски. Здесь похоронен один из тех, кто погиб, осваивая Арктику, — Тессем.

Подходит какой-то паренек в мичманке и кожаной куртке.

— Это с Амундсеном был чудак, норвежец…

«Чудак» — это совсем не обидно, а даже очень по-дружески.

— Когда «Мод» во льдах затерло, — рассказывает наш добровольный гид, — то его Амундсен с другим чудаком послал сюда, на радиостанцию. Ну тот друг вроде бы отдал концы, а этот девятьсот километров протопал. Один, понял? Сильный был чудак. И тут замерз, уже около Диксона. Даже огни было видно. Обида, точно?

Я смотрю на худощавого парнишку в куртке, который так сочувственно вспоминает беднягу Тессема, совсем еще мальчишка, но уже повидал; другому, наверно, на всю жизнь хватило бы. Из племени «водоплавающих», как говорил стармех Толя у нас на рефрижераторе. Почему-то вспоминаются беды нашего рефрижератора: да, кто в море не бывал…

Уже потом я прочитал о трагедии Тессема. Она и страшна, и загадочна. Еще летом 1920 года норвежское правительство начало искать Тессема и Кнудсена, пропавших участников экспедиции Амундсена, которых тот послал в Диксон. В начале 1921 года поиски эти продолжала совместная советско-норвежская экспедиция, и только в августе Бегичев обнаружил у мыса Приметного остатки костра, жестянки из-под консервов, гильзы, рукоятку ножа, а среди головешек — обуглившиеся человеческие кости и череп. Это был Кнудсен. Арктика хранит и тайну трагической смерти Тессема.

При взгляде на этот памятник невольно вспоминаются сотни других подвигов и трагедий, десятки Имен — русских, норвежцев, англичан, голландцев, имена тех, кто погиб, осваивая эту негостеприимную землю и этот суровый морской путь, о котором после неудачи Крузенштерна в 1862 году отчаявшийся Литке написал: «Морское сообщение с Сибирью принадлежит к числу вещей невозможных».

От памятника открывается великолепный вид на гладь бухты: там, внизу, наши «омики», паромы, самоходки, танкеры и установленные на лихтеры «ракеты» для Енисея — те самые, что мы перегоняли через Черное и Азовское. А дальше — морские транспорты, ледоколы, енисейские речные теплоходы.

Лет восемьдесят с лишком назад Норденшельд писал:

«Я надеюсь, что гавань эта, ныне пустая, в короткое время превратится в сборное место для множества кораблей, которые будут способствовать сношениям не только между Европой и Обским и Енисейским речными бассейнами, но и между Европой и Северным Китаем».

Норденшельд-то и присвоил гавани имя Диксона, одного из трех промышленников, снарядивших его экспедицию в Арктику в 1875 году. До самого 1932 года в Диксоне жило всего восемь человек, обслуживавших радиостанцию. Строительство порта началось годом позже, а еще через год стал строиться и поселок.

Мы идем в гору, к «центру». Деревянные мосточки поднимаются над какими-то стоками, обшитыми досками. Маленький зеленый домик — райком комсомола, потом магазин с романтической надписью: «Диксонторг». Вот, пожалуй, и весь город. Два десятка двухэтажных деревянных домиков. По случаю оттепели городок утопает в грязи, но по деревянным мосточкам и по брошенным в грязь камням вполне можно передвигаться. Однако диксонцы не теряют надежды преобразить поселок, и плакаты на стенах бараков призывают превратить Диксон в город-сад.

Мы нашли в арктическом Диксоне почти все, чем обычно дарит городская цивилизация: и клуб, и библиотеку, и магазины. Только столовая была особенная — цветные жители питались в ней бесплатно.

Вообще отношение к Диксону меняется. Еще до войны поездка сюда, судя по тогдашним очеркам, Считалась корреспондентским подвигом, а теперь — это всего-навсего туристская прогулка. В буквальном смысле слова: сюда ходит туристский теплоход и Диксон включен в енисейский туристский маршрут.

Почта была закрыта по случаю воскресенья, и парни с ледокола, вместе с которыми мы изведали всю горечь этого открытия, пригласили нас осмотреть «Ермак». Мы охотно согласились. Еще бы, старикашка «Ермак», ему уже шестьдесят пятый год. Ребята говорят, что его не сегодня-завтра переведут на «пенсию».

Ведь это «Ермак» привел «Аврору» в устье Невы в 1917 году. Вообще заслуг у него много, и рубка его украшена огромным орденом. Построен он был по проекту С. О. Макарова, который писал, что ни одна нация не заинтересована в ледоколах больше нас. Уже в последнюю зиму прошлого века ледокол провел в Таллин и из Таллина четыре десятка судов, потом спас «Адмирала Апраксина», еще позже снял папанинцев со льдины — всего не перечислишь.

В кают-компании «Ермака» — красное дерево. Мы лазим по уютным комсоставским каютам, а потом попадаем в общий кубрик: в большом зале двухэтажные койки — «вагонки», всего человек на тридцать. Это для кочегаров, их на судне шестьдесят пять человек, и для матросов; одни спят после вахты, другие только собираются на вахту; не особенного здесь уютно. Интересно, зачем столько кочегаров?

Впрочем, это стало понятно, как только мы попали в котельную. Ба, да это настоящий морской музей, действующая модель корабля прошлого. Гудят десять огромных котлов, алчно разинуты десять топок, расположенных на уровне груди. Четким отработанным движением кочегары поднимают на лопате уголь и толкают в топку. Другие подвозят уголь на тачках; из них многие раздеты до пояса и все же обливаются потом. Вот оно, значит, как это — «дверь топки привычным толчком отворил…». Так ему ж и правда пора в музей, этому прожорливому «Ермаку» вместе с его допотопным представлением о кочегарах и его каютной иерархией.

Мы возвращаемся на «Бравый». Начальник экспедиции с заместителем только что вернулись из штаба ледовой проводки. Сюда, на остров Диксон, где расположен штаб, тянутся нити от всех караванов, ледоколов, метеостанций. Когда-то Диксон был передним краем наступления на Арктику, теперь это тыл, так что предстоящий нам переход посерьезнее того, что мы совершили. Работа «Севморпути» отличается от того, чем занимается простое пароходство. Там обеспечили судно, помахали фуражкой: «Счастливого плавания» — и все. А здесь с судном нужно нянчиться всю дорогу. Ледоколы обеспечивают суда: пробивают им дорогу, тащат, выручают из беды. Самолеты обеспечивают ледоколы: дают им карту ледовой разведки. Метеостанции и суда ледово-гидрологического патруля снабжают сводками и самолеты, и ледоколы. Все сводки поступают в штаб. Здесь их переносят на одну большую карту. Штаб видит, когда и как действовать. И воюет по всем правилам.

Наших в штабе сразу взяли в работу.

— Выходите немедленно! — сказал им начштаба Кононович. — Вот, ознакомьтесь с ледовой обстановкой, забирайте хлеб, воду, продукты, что там еще? И снимайтесь к Тыртову.

Он объяснил, что, по данным последней ледовой авиаразведки, у берега остается узкая полоса чистой воды, по которой и нужно пройти, воспользовавшись затишьем. Кроме того, метеорологи предсказывают на ближайшие сутки-двое отход ветра к норду.

Таковы были рекомендации штаба, и флагман назначил отход на утро, пока там еще не затянуло льдом полоску чистой воды, пока не поднялся северный ветер, пока ждут нас ледоколы.

Я получил назначение на самоходку «Смоленск», построенную в Красноярске и перегоняемую на Лену. Она пришла из Енисея и ждала нас в Диксоне. Капитан, механики, мотористы и радист здесь экспедиционные. А матросы — ребята из красноярского речного училища, совсем молодые, румяные, веселые и работящие парни. Перегонщики почти все мои старые знакомые, вторым механиком — рыжий Женя Бажин, который на юге шел стармехом на «ракете».

Женя потащил меня к себе в каюту, приволок откуда-то лежак, а боцман выдал все имущество, обрядил меня в новый ватник, сапоги. Женька здесь совсем не такой, каким я его по югу помню! То есть он, конечно, такой же простой и добрый малый. Только там была стоянка, был юг и мы виделись чаще всего в увольнении. Помню, как мы вместе с его «мастером» Кугаенкой шли теплым феодосийским вечером во время праздников, по диагонали, от одного очага культуры до другого; хороший у него мужик был «мастер». Помню, как Женька бродил там один неприкаянно всю стоянку, не зная, куда девать себя. Непутевый и неприкаянный Женька, добрый, незлобивый, свой в доску. Здесь Женя совсем другой человек. Он все время торчит «в машине», вечно озабочен судьбой «двигунов», форсунок и еще чем-то там. Работяга он, оказывается, каких мало.

Двигатели на самоходке мощные, шкодовские, и вообще самоходка здоровущая, как раз для здешних мест. Корпус у нее довольно крепкий — это утешительно. Но в просторных каютах какие-то деревенские буфеты, которые сами рассыпаются, когда парни ненароком надавят на них плечом; нет ни настольных ламп, ни радиотрансляции.

Капитан у нас ленинградец, Репин, уже немолодой, седовласый, неразговорчивый и словно бы все время чем-то недовольный. Но Женька говорит, что это он так просто дуется, а вообще-то «мастер ничего». Старпом здесь — полный, добродушный южанин Иван Илларионович.

Сразу выпала работенка: подошли к борту спасателя «Капитана Афанасьева» и приняли масло, сметану, лук, сухое молоко, какие-то ящики, бочки, коробки. Это для «Ленина». Значит, мы идем на соединение с атомоходом.

В море сразу стало холодно. Но у нас в каюте — Ташкент. После обеда всей палубной командой делали «мокрую приборку». Мне выпало работать с боцманом: он поливал из шланга палубу и мостик, а я драил их щеткой. Уж чего-чего, а такой работы на судне хватает. Как, бывало, один матрос на «Табынске» говорил: «Корабль что царский двор— работа всегда найдется…» Сколько уж я этих полов перемыл — и здесь, и в армии — и всегда при этом думаю: «Интересно, какое это мероприятие — санитарно-гигиеническое или культурно-воспитательное?» Но со своей задачей, кажется, теперь справляюсь, потому что боцман сказал даже, чтоб не так отчаянно тер.

На второй день нашего плавания за бортом стали появляться небольшие льдинки, размытые водой и напоминающие то каких-то лесных зверьков, то птиц лебедей, то рыб. А под вечер пошли льдины побольше, и вода под ними зазеленела, точно в городском бассейне над кафелем облицовки.

Вечером крупнобитых льдов стало совсем много. Массивной подводной частью они нещадно лупят нас то по правой, то по левой скуле. Суда маневрируют, стараясь по черным разводьям обойти самые крупные льдины. И в конце концов, разбросанные в беспорядке и повернутые в разных направлениях, суда каравана замирают среди льдов. Затерло. Недаром же писал С. О. Макаров, что «мореплавание через Карское море без помощи ледоколов невозможно». Вон подходит спасатель «Капитан Афанасьев», штаб проводки срочно послал его на выручку. Вместе с «Бравым» они мало-помалу выводят нас на чистую воду. Сколько уже раз долбануло нас этими льдинами; беспокоимся, не погнуло ли насадку. Корпус у нас довольно прочный, вот танкерам тюменским приходится хуже: у них обшивка, как на моем прежнем рефрижераторе, — всего 4,5 миллиметра.

В полночь заступаю на вахту. Называется она очень выразительно: «собачья вахта» — с 12 до 4 утра. Стоять ее трудно, да и потом не дадут выспаться.

Вахту мы стоим вместе с Женей и капитаном. Около двух часов ночи прошли остров Белуха. Молчаливый наш «кэп» вдруг разговорился. Сказал, что тут, у Белухи, был потоплен «Сибиряков», мирный ледокол, герой Арктики, еще тридцать лет назад совершивший сквозное плавание в одну навигацию, за шестьдесят четыре дня. А погиб он в сорок третьем, как раз в эту пору. «Карманный линкор» немцев «Адмирал Шеер» прорвался тогда в Арктику и в Карском море встретился с «Сибиряковым». «Сибиряков» вез на Новую Землю дом для метеостанции. Немцы предложили им прекратить работу радиостанции, застопорить ход и сдаться. И тогда сибиряковцы решили задержать линкор и предупредить тем временем наш караван, стоявший у пролива Вилькицкого. Бой был, конечно, неравный. «Сибиряков» горел, и экипаж отстреливался до конца. Потом старший механик, думая, что капитан погиб, простился с командой и приказал открыть кингстоны. Здесь где-то могила «Сибирякова», у Белухи. Пятнадцать человек вместе с боцманом тогда попали в плен. А один кочегар спасся, добрался до острова и продержался здесь в одиночестве не больше не меньше как тридцать семь дней. Невероятную силу тут люди обнаруживают…

За Белухой мы снова вошли во льды. Снова стали петлять по черным разводьям, уклоняясь от льдин, у которых угрожающе зеленела мощная подводная часть. Но уйти не удается: мы задеваем льдины боками, иногда даже налезаем на них и таскаем их под форштевнем. Капитан то и дело выскакивает на мостик и бежит на корму посмотреть, не забилась ли в насадку льдина, а то «полетит» винт. Льдины вылезают из-под корпуса в ссадинах, в черных и красных пятнах. Капитан отобрал у меня руль и теперь сам маневрирует между льдами.

Мы замедляем ход до самого малого, работаем одной машиной, даем задний ход. Скрежет железа, трущегося о льды, удары в скулу… Как там держится корпус?

Льдины стали сиреневыми, на черных разводьях появились багровые отблески — светает. В облаках встает багровое солнце. По правому борту прошел остров Ударник. И вдруг впереди между льдинами показалась черная голова нерпы. Так странно видеть живое существо, спокойно и, словно бы распарившись, плавающее в ледяной воде среди льдов этой белой пустыни. Издали кажется, что там в воде какая-то девушка с черными распущенными волосами. Она ни разу не обернулась и не обращает никакого внимания ни на неповоротливые скрежещущие железные чудища — белые, черные, красные, ни на нас, двуногих покорителей Арктики.

В полдень против острова Правды льды снова начинают лупить по корпусу. Потом примерно около часа мы идем по чистой воде, а потом снова — крупнобитые льды. За полсуток мы прошли миль пятьдесят. Говорят, это еще много.

Вот так, по рассказам, наши и ползают во льдах по полмесяца. А перед этим стоят полмесяца, «ждут обстановки». Пресная вода подходит к концу, все на свете успевает осточертеть. Льды бьют по обшивке. А потом — ледяная вода, цементные ящики, стынущие на морозе помпы.

Эти рассказы я вспоминаю, стоя с капитаном на вахте. Он опять сам на руле, никому сейчас не доверяет. А мы с Женей мерзнем в телогрейках: красноярские строители забыли провести в рубку отопление.

Не пошел бы только ветер с севера, а то начнется сжатие льдов. Тогда что там наши речные коробочки, эти льды морские транспорты давят и даже ледоколы. Потому-то синоптики и следят все время за ветром. Круглые сутки щебечут морзянкой метеостанции, мудрует под картами штаб ледовой проводки, кружат над льдами самолеты ледовой разведки. Чтоб мы могли идти себе с дерзостью на речных самоходках среди арктических льдов.

Под вечер я снова заступаю на вахту. С сумерками льды начинают синеть. Потом кровавое солнце сплющилось, как ртутный шарик, и — бульк! — нырнуло за море. Пошла чистая вода, и неразговорчивый наш «мастер» уступил мне руль. А еще через час на вахту заступил Иван Илларионович, веселый южный человек. С ним стоять одно удовольствие, что-нибудь да расскажет. Например, про полярные воды. И про звериные нравы. И про эпоху Возрождения.

Вообще весь он, Илларионыч, какой-то ухоженный и устроенный. И хотя все мы сейчас ежимся в Ледовитом океане, чувствуется, что там, где-то на юге, у Илларионыча есть дом, и семейство, и книги, и, может, запас сухого вина. А Женя тут же рядом с ним взъерошенный, в телогрейке, как птица: где сядет, там и дом ему. Оба они хорошие люди, хотя неприкаянный Женька мне вроде бы чем-то ближе.

Идем сейчас в кильватер «Бравому». Льдов нет, все спокойно. Штаб проводки передал, чтобы шли на соединение с «Лениным», не заходя на Тыртов. «Ленин» уже где-то недалеко, и у нас, конечно, только и разговоров, что об атомоходе. Те, кто участвовал в позапрошлогоднем перегоне, вспоминают, как атомоход во главе других ледоколов протащил тогда через лед сорок наших судов.

— А все же, Илларионыч, зачем нужно, чтоб атомный? — спрашивает Женя.

— Чтоб автономность плавания — говорит Илларионыч, расхаживая по рубке, как институтский профессор по аудитории. — Ну и, конечно, мощность. Ледоколу средней мощности нужно семьдесят тонн топлива в сутки. Значит, заходи бункероваться каждый месяц, а то и чаще. И уж если застрянешь без топлива вдали от порта, пиши пропало. А тут ведь порты редко во льдах: вот от Диксона до Тикси почти две тысячи, а там еще Амбарчик и Певек, и уж тогда до самого Провидения. А этот самый атомоход ходит уже третью навигацию все на том же топливе, и никто ему не нужен. Ходит на станцию Северный полюс-10, на Восток ходит через льды. Вот что такое автономность…

Спать мне после вахты пришлось совсем мало. Разбудил Максимка, молоденький красноярский матрос, которого прозвали так за черноту:

— Вставай. Побежали на нос. Швартоваться будем к «Ленину».

Хлопнув хрупкой дверью (полетят эти наши двери в первую же навигацию), я выбегаю на палубу. Вот он, атомоход, огромный, толстобокий; надстройка у него многоэтажная, грот-мачта как великан с расставленными ногами, а на верхней палубе — вертолет, нет, даже два вертолета. И он смотрит всеми своими иллюминаторами на нашу самоходку, как гора, которая родила мышь и вот теперь очень удивляется, откуда такая малявка. А ребята на наших 300-сильных и 1000-сильных суденышках задирают голову, глядя на эту громадину, стоящую тут, у края холодного моря, с полным сознанием свой силы, равной сорока четырем тысячам лошадиных сил. Это совсем другой мир, непостижимый, атомный… А потом вдруг все стало постижимым и даже близким, как будто это был не атомоход, а простой теплоход или, может быть, даже пароход. Наш капитан приказал дать атомоходу бросательный конец, и на «Ленине» подошли к борту такие же, как у нас, двадцатилетние русые пареньки. Они приняли у нас конец и долго возились, закрепляя его на кнехтах. А в бесчисленные иллюминаторы, несмотря на ранний час, высовывались при этом русые, черные и рыжие головы. И парни с откровенным любопытством разглядывали нас, потому что мы были незнакомые люди, а в таком «автономном» плавании видишь все время одних знакомых. В общем мы пришвартовались, и не успел еще никто из начальства опомниться, как мы подали трап и первыми перебежали на борт «Ленина»…

А потом оказалось, что нашему «Смоленску» выпало идти на буксире как раз за атомоходом. За нами втугую шли такая же самоходка, как наша, — «Дивногорск» и два тюменских танкера. А спасатели «Бравый» и «Афанасьев» взяли на буксир одесскую самоходку, рыбацкие ПТС и СЧС. «Ленин» потащил нас осторожненько, не спеша, в четверть силы…

Проходим острова Комсомольской Правды. Лед разреженный. Кое-где разводья затянуло корочкой молодого льда, это «молодик». После мыса Челюскин повернули к югу. Прошла за бортом самая северная точка материка.

В половине пятого над нами появляется самолет. Схватив багор, я бегу на палубу — вдруг придется ловить вымпел: вот он спускается, красный, на веревочке. В пенале карта ледовой разведки. Но ловить мне не пришлось: молодцы летчики, угодили точно на мостик «Ленину».

В восемь вечера я сменяюсь. Почистившись немного, целой оравой перелезаем на атомоход. Неудобно все же по их коврам и цветному линолеуму сапогами-то…

В столовой у них кино: выменяли себе на «Афанасьеве» «Фому Гордеева». Сидя в темной столовой атомохода, иногда ощущаешь, как содрогается корпус судна: это ледокол разбивает перемычки льда. Как-то там приходится нашим самоходкам и особенно танкерам: вон на атомоходе уж какой мощный «ледовый пояс», и то, говорят, гнется, а на наших танкерах обшивочка совсем тоненькая. После очередного толчка я окончательно убеждаюсь, что эта ледовая механика меня нынче интересует больше, чем искусство Марка Семеновича Донского. Деликатно шаркая сапогами, выхожу в коридор.

Здесь ко мне подходит мужчина, невысокий, круглолицый, в белом чепчике. Дружелюбно заглядывает в лицо.

— Новенький? А, с перегонного… Будем знакомы — Алексей. Я здесь электриком. Раньше на «Литке» плавал, а теперь вот тут, в ПЭЖ. Ты ПЭЖ-то видел?

Я не знаю, что за ПЭЖ, но на всякий случай говорю, что не видел.

— А можно?

— Факт. Пошли.

Так я попал в ПЭЖ, пост энергетики и живучести, — в самое сердце атомохода. Здесь светят лампы дневного света и работают какие-то молодые парни в белых и синих халатах, как в нормальном московском НИИ. Вот этого с залысинами как зовут? Этого? Олег Гегелов. Я его определенно где-то встречал, может, в МВТУ, может, на улице Горького, где-нибудь в кафе «Арктика».

От самого входа по стенам тянутся какие-то стойки с кнопками и лампочками, пульты, экран телевизора, огоньки, рычажки — весь антураж для научно-фантастического романа; вот примерно в такой обстановке кровожадный посланец фирмы должен вцепиться в горло молодому инженеру Сергею… Но все тихо-мирно. После пароходного века «Ермака» здесь совсем другой, атомный век. Дежурный инженер вводит меня «в курс».

— У нас три реактора. Там урановые стержни. Небольшой запас урана-235. Вот и все наше топливо. Плаваем на нем уже третью навигацию.

Уран-235 вызывает у меня всякие малоприятные мысли.

— Опасно?

— Ну существует надежная аварийная защита. Реактор вот за этой стенкой, но сама стеночка — тоже дай бог: сталь, бетон, вода. Атомный взрыв теоретически невозможен. А от теплового тоже есть защита. Вот эта красная — аварийная кнопка: выводим стержни в активную зону и сразу глушим процесс. А потом за полчаса можно горячие стержни снова пустить…

— Вот многие говорят, вредно.

— Вредность в пределах нормы. Как на вредном производстве. Нам же платят за вредность, как, скажем, в горячих цехах. Есть допустимая доза радиации. Носишь карандашик в кармане и сдаешь его дозиметристу. Среднюю норму радиации не превышаем. Остальное — как видишь…

Потом ребята расспрашивают про наш перегон. Гегелов восхищенно цокает языком:

— Эх, столько портов — и Волгоград, и Феодосия, и Ростов. А опасное дело?

Я отрицательно качаю головой: «Чего там…» Но даю понять, что это вам не атомоход, где можно в узконосых мокасах всю полярную зиму ходить. Ты вот на нашей «лайбе» по льду поползай.

Когда я выхожу из ПЭЖ, на атомоходе спят. Все, кроме вахты. В коридорах пусто. В столовой на стульях — джазовые инструменты. Полусвет музыкального салона. Линолеум отливает мрамором. На шахматном столике — отложенная партия.

А корпус ледокола гудит. «Ленин» ломает льды, и трофеи его битвы, смыкаясь за кормой, лупят в бока наших самоходок и танкеров…

С утра опять подморозило. На леерах иней, длин-ный-длинный…

Прилетел вертолет, привез почту. Мы сидели на солнечной палубе «Ленина». Там их матросы опять что-то подкрашивали, подмазывали — наводили блеск.

Они все мечтают о стоянке в Диксоне. Очень уж они в этом автономном плавании скучают по портам. Коля, симпатичный такой паренек из Проскурова, сказал мне:

— Вот в Диксоне заживем! Там чудачек навалом!

Чуть не сорвалось у меня с языка, что там, мол, тоже пустовато в Диксоне, а потом думаю, зачем? Так скорее время идет: сперва ждешь Диксона, потом — Мурманска, а потом — отпуска.

Льды становятся все плотнее. Плотность льда тоже измеряют в баллах: так вот сегодня уже десять баллов. Льды трутся о корпус самоходки, и звук от этого какой-то садняще-скобяной. И вода журчит среди битых льдин, противно напоминая о былых пробоинах.

По радио передали, что на последнем нашем танкере пробоина в районе грузовой марки. Второй танкер тоже получил повреждения. Там все мои южные друзья. Вот им сейчас достается: у них воды уже чуть не на два метра в трюме.

Дела наши не особенно хороши. Началось сжатие льдов. Атомоход пробивает канал, а он тут же заплывает льдами. И льды бьют наши «каруцы», как называет их один измаильский моторист. Слушали по радио разговор Клименченко с капитанами танкеров (рулевая у нас теперь радиофицирована, а все суда на одной волне с флагманом работают). На последнем танкере ребята приспособили для аварийных работ помпы, которые стоят у них для приемки топлива, и почти откачали воду. Теперь будут ставить цементные ящики. На втором танкере тоже заделывают свищи.

— Подбивайте клинья. Откачивайте воду. Молодцы, молодцы! — это их Клименченко все время подбадривает.

«Ленин» и так шел осторожно, а теперь пришлось свести скорость до минимума.

Идем в районе бухты Марии Прончищевой. Все чаще попадаются моржи — огромные, неподвижные, ленивые. При подходе «Ленина» некоторые из них неторопливо слезают в воду и плывут. Это самые нервные. Остальные и ухом не ведут. На льдах после них остаются треугольные проталины.

«Там же добывают клыки от рыбы, называемой морж», — писал еще в XVI веке Ричард Ченслер. Неповоротливость и домоседство дорого обошлись моржам: в Баренцевом их перебили совсем, а в Карском осталось мало, и охота на них запрещена. Нам привелось видеть и тюленей. В общем в этом «арктическом кольце жизни» Арктика обитаема. Недаром же американский исследователь В. Стефенсон, живший во время больших переходов только за счет местных ресурсов, называл Арктику «гостеприимной». Впрочем, мне это слово никогда бы на ум не пришло: холод, мрак, и мы опять еле-еле ползем через сплоченные льды.

То и дело туман накрывает все вокруг, и тогда не видно даже соседних судов. И только «Ленин» сияет в своем электрическом ореоле. Без него бы нам сейчас туго пришлось.

Около восьми мы вышли на аврал — перетягивали буксир на корму на случай шторма.

Потом старпом Иван Илларионович велел драить спардек. Кому он нужен в тумане и мраке, этот обледенелый спардек? Драил, пел нездешние песни: «Море Черное, точно чаша с вином…» Когда мы со старпомом прощались, он мне признался, что приборка и правда на этот раз была культурно-воспитательная. Просто, говорит, решил посмотреть, как справляешься.

Погода отвратная — изморось, туман. А парни на танкерах все «сражаются».

1 сентября — «первый день календаря». Где-то там дети пошли в школу — в Москве, в Архангельске. Даже не верится, что на свете есть города…

«Ленин» стоит. Дальше идти опасаются, чтобы не изуродовать наши танкеры и самоходки. Лед теперь сплоченный. Ждем на подмогу «Ленинград» и «Красина». «Капитана Афанасьева», который давно уже вернулся на запад, штаб проводки тоже посылает нам на помощь.

Ледоколы и спасатель подходят под вечер. «Ленинград» — красивое судно финской постройки, похож на «Ленина», только поменьше. «Красин» — толстобокий, с двумя высоченными трубами легендарный старичок, чуть моложе «Ермака», года на два. Когда-то он назывался «Святогор» и еще в 1928 году прославился тем, что снял со льда участников экспедиции Нобиле. А около тридцати лет назад «Красин» провел в Тикси караван транспортных судов, доставивших туда груз. Тогда было много шуму, и «Красин» доказал, что обычные морские транспорты могут проходить здесь в сопровождении ледокола. Что ж, теперь «Красин» должен отвести в Тикси караван обычных речных судов, и даже шума большого не поднимется, потому что экспедиция Наянова уже в который раз повторяет свой смелый эксперимент.

Караван перестраивается. «Ленин» уходит вперед. Он будет производить разведку и прокладывать канал. За ним — «Ленинград», «Красин» и на буксире у «Красина» наши «Смоленск», «Дивногорск» и один танкер. Дальше — «Капитан Афанасьев», «Бравый» с одесской самоходкой на буксире. Мы — за «Красиным». Начали движение. Обстановка тяжелая — лед плотный. Идем еле-еле.

Мы пришвартовались втугую к «Красину», лазить туда легко. Ребята снарядили меня к их старпому, просить кино. Хорошие люди на «Красине»: отыскали механика, он у них по совместительству, но не пожалел своего отдыха после вахты, устроили для нас киносеанс в своей кают-компании. Смотрели мы «Девять дней одного года». Красинцы почему-то ругали картину, а нашим всем понравилось. Долго потом вспоминали и Смоктуновского, и Баталова, и Таню Лаврову.

— Вот закончу перегон, — сказал Женька, — поеду к той Тане свататься. Поехали?

— Как же, — сказал я, — ждет она нас с тобой.

— Ну и ладно, — сказал Женька. — Повеселимся в Москве. А что денег останется, подарков куплю в Ростов дальним родичам. А потом займу у них на дорогу и опять, как был, на зимовку.

Мгновенно Женька расправляется с немалым своим перегонщицким доходом…

Идти становится все труднее. Скорость упала уже до двух миль, пешком быстрее дойдешь. С соседнего танкера сообщили, что там от ударов льда погнулись рулевые тяги, теперь они не смогут двигаться самостоятельно. Идем с еще большей осторожностью.

Я заступил на вахту в четыре часа утра. Льды мощные, старые, грязные. Ползем еле-еле. «Красин» словно бы стоит на месте и только вздрагивает, а по бокам его, из труб охлаждения, льется вода. Льды смыкаются и за «Лениным», и за «Ленинградом», и за «Красиным», нещадно лупят наши самоходки. Это вот и есть десятибалльный лед. Каждую минуту можно ждать беды.

Капитан то и дело посылает меня в трюм: «Проверьте водотечность!»

К концу вахты мы еле волочим ноги. В нашем обширном трюме гул и грохот. Точно нажимают на дно корыта, и оно с грохотом прогибается. А порой кажется, что там, с той стороны, лупят кувалдами по корпусу. Но в трюме пока сухо. Держится самоходочка. Пробираюсь обратно к люку. Поскорее отсюда выбраться. Вдруг с отчаянным скрежетом льды сжимают корпус самоходки. Затирают. Какое-то словечко нездешнее, из другого быта, помельче.

Утром «Ленин» и «Ленинград» уходят на запад. У них много работы. Атомоход за эту навигацию уже больше полсотни судов провел, а ему еще, кажется, на станцию «Северный полюс» идти — на СП-10.

Пока ледовая обстановка тяжелая. Вахту стоим теперь по двое, проверяем трюм. При такой вахте не разоспишься, всего четыре часа остается. Снова и снова лезем с Максимкой в трюм, стучим по железным бокам самоходки, проверяя днище на водотечность. Красноярская самоходка держится молодцом, даром что неказистая. Держись, держись…

Ночью мы наконец вышли на чистую воду. Проскочили!

Я как раз стоял на руле, когда кончился лед. Чистая вода… Идем к Оленекской протоке: наши еще в 1959 году провели суда этим самым западным рукавом Лены — Оленекской протокой. Здесь, кажется, мы должны идти и в этом году. В пять часов утра перевели стрелки часов еще на час, стало шесть. Мне крупно повезло: вахта моя сократилась на час. И лед кончился, сплошные удачи. А в Москве сейчас полночь. Там еще не ложились спать. Ох, и далеко же Москва!

Мы гуляем по Тикси. Ленские суда ушли на Лену: ледовая проводка закончена. Ребята уже привыкли, а мне сегодня нет-нет да подумается, что здорово это все же: речные суда пролезли сквозь десятибалльный лед. Значит, не зря там корпели над картами в этом штабе проводки, не зря летали над ледяным полем самолеты и мощные ледоколы ломали перемычки. И не зря доброе столетие сотни смельчаков боролись со штормами и мерзли во льдах, осваивая Северный морской путь…

Мы с Маркиным гуляем по деревянному, похожему на Диксон Тикси.

— Зайдем-ка в райком, — говорит Маркин, — тут у меня приятель есть, один якут, товарищ Тен.

Тен — худенький, в аккуратном синем пиджачке с пединститутским значком.

— А, Маркин, старый друг, — говорит он. — Что пригнал?

— Что пригнал? — вторит гость Тена, приземистый, смуглый, рябой якут в синем флотском кителе. — Что пригнал, Маркин?

Это старый ленский капитан Дьячков.

— Ну-ка, опиши им «Смоленск», — говорит мне Маркин.

Я рассказываю о мощных машинах, об огромном трюме и об испытанной прочности днища наших самоходок.

— Ай, хорошо, — говорит Дьячков, — то, что нужно, пригнал.

Приятно все-таки, что мы пригнали им то, что нужно.

Тен разворачивает карту:

— Я теперь отдел строительства, знаешь? Смотри, какое строительство в Якутии: тут, тут, тут. И тут… Транспорт нам очень нужен. Ой выручил, друг Маркин.

— Мы-то вас всегда выручаем, — говорит Маркин. — Не то что вы.

— Мы? А что мы? — горячится Тен.

— Что мы. Что мы… У нас вон успешная проводка, а у вас в Тикси — сухой закон…

Все смеются.

Я смотрю в окно. Сопки серовато-белые, уже заснеженные. Слева, в затоне, — рыжее болото бревен, а прямо, в бухте, на серой глади — наши суда. Ох, и далеко отсюда Москва.

— Далеко? — говорит Наянов, — ничуть не далеко. Проводку мы кончили. Если в Ленском пароходстве работать не хочешь, лети в Москву — завтра, послезавтра и лети…

Заметив, как меняется выражение моего лица, Наянов смеется:

— Ну понял, понял. На первый раз, значит, и пяти месяцев плавания хватило. Ладно, можешь сегодня лететь.

Все понимает, недаром же он «папа»…

Аэровокзал в Тикси захудалый. Зато на поле — роскошь: огромные ИЛ-18 с синенькими значками — аэрофлотские и с красными — полярной авиации. А пассажиры! Откуда здесь только нет пассажиров. И в каких портах они только не сидели, бедолаги, в ожидании летной погоды. Теперь уж скоро полетим. Все что-то возбужденно говорят, скоро посадка. И вдруг смолкают: прошла загорелая девушка с полной сеткой помидоров. Есть же где-то загорелые девушки. И помидоры тоже. Разговоры звучат еще громче: посадка, летим в Москву.

Стюардесса представляет нам командира лайнера:

— Известный полярный летчик Петров.

Это красивый краснолицый мужчина с немножко надменным лицом.

Интересно, это тот самый знаменитый Петров, который обеспечивал нашу проводку в шестидесятом? А может, и не тот; здесь на Севере столько знаменитых. Здесь чуть не каждая проводка, чуть не каждый полет — приключение. Внизу под нами какие-то замерзшие реки, тундра, щеточки мелколесья.

Хатанга просит, чтобы мы сели: нужно забрать пассажиров. Идем на посадку.

В аэропорту Хатанги я вижу знакомые лица: ба, да это ребята с «пэтээски». Ну да, они ж ее для хатангских рыбаков гнали. Вон их симпатичный старпом в красном свитере — Юра Галицкий, а вон и бородатый «маркони». Юра говорит, что рыбаки были им очень благодарны за судно и приняли их исключительно гостеприимно. Ой как гостеприимно! Следы рыбацкого гостеприимства ощутимы даже на расстоянии. Ага, Петров тоже учуял.

— Стоп! — говорит он. — Все понимаю. Но возьму только самых стойких. Остальные — следующим рейсом. Все. Желаю успеха.

Юра прошел тест, он летит с нами.

А прав был Федор Васильевич. Москва совсем не далеко. Считанные часы — и мы идем на посадку. Шереметьева не видно — туман. Ничего, Петров посадит по приборам.

Вот и Шереметьево, кусочек Москвы. А людей-то сколько! И цветы еще цветут. Даже странно, сколько здесь девушек. «Чудачек навалом», — сказал бы Колька с «Ленина». Как вы там сейчас, ребята? Среди льдов?

…Всю зиму я получал письма от ребят. Веселые и смешные, грустные и радостные. Алик тоже поступил заочно учиться, в речной институт: на зимовке времени для занятий много. Капитан сдавал экзамены в Херсонском пединституте, стармех Толя — в мореходке. Толя прислал мне как-то раз контрольную по английскому, текст про какие-то дизели, в котором он не смог свести концы с концами. И я словно снова услышал Толин голос: «Тебе это как слону груша, так что переведи». Дима подробно написал про стоянку в Печоре, про свои экзамены и про свою «чудачку». Потом ребята написали, что умер на караване Киященко, совсем молодой капитан, тот, что шел главным на «ракетах», — окончательно «отказала машинка»… Все звали снова в плавание, и все-таки то, что произошло со мною весной, было для меня почти неожиданным.

Весной я зашел в перегонную контору: ребята из моей прежней редакции просили узнать, нельзя ли им побывать в плавании.

— А сам-то что? — спросил Федор Васильевич. — Твой межнавигационный отпуск кончается.

У меня были совсем другие планы. Но тут я подумал, что увижу и Кузьму, и Диму, и Евгения Семеновича, и Алика, и Женьку, что будет суета отхода и волнение новизны, и будем стоять на концах, и «уродоваться», и «травить» на крышке трюма, и ходить на берег, все вместе. Я подумал, что сейчас, наверно, половодьем затопило низкий дунайский берег, заполнило до краев вилковские «ерики», над которыми мечется неистовое верещанье лягушек и лениво плывет аромат цветущих яблонь, вишен, айвы. И мои друзья-перегонщики кимарят в ожидании судов на прогретых весенним солнцем скамейках измаильских скверов. А на черноморских, еще безлюдных пляжах расправляют измятые полотняные крылышки одинокие грибки и тенты. И над Доном, над Волгой дует томительный, пахнущий землей, талым снегом и прошлогодними травами ветер, от которого чуть ломит в висках и кружится голова. Весна! Весна! А дальше, на Севере, вырываются из сумрачных лесов ледяные ручьи и таежные реки, и шумят, и сверкают на солнце, и прорывают снежные запруды, и заворачивают сонную Сухону вспять, к Ку венскому озеру. Я подумал…

— Ну? — спросил Федор Васильевич. — Тебя писать?

— Конечно, — сказал я торопливо. — Конечно. Когда отправляться, в апреле?