От Дуная до Лены

Украинская Венеция

На ночном рейде. — Путешествие по ерикам. — Прогрессивные деды. — «Невеселая картина!» Книжка из Архиерейского дома. — Как сберечь рыбу? — Потомок липовая. — О рыбаках и рыбке. — Любовная песня и техника безопасности. — В птичьем царстве. — Снежное облако пеликанов

Вечером мы встали на рейде у окраины Вилкова, там, где впадает в Дунай один из здешних каналов — ериков. Над мутной дунайской водой белели казавшиеся огромными у низкого берега трехпалубные чешские красавцы-«пассажиры», вырисовывались стройные, точно у фрегатов, силуэты венгерских толкачей типа «Дунайский», маячили комфортабельные венгерские двухпалубные, темнели длинные румынские самоходки. Мне выпало в тот вечер стоять вахту. Почти все, кроме вахтенных, сошли на берег, и, сидя в ту ночь на палубе опустевшего судна, я впервые познал щемящее душу очарование ночного рейда, когда настил палубы отражает клотиковые огни, чуть гудит движок и всплескивает за бортом вода, точно во сне, движутся на ближних судах фигуры моряков, а порой «из машины», вытирая ветошью руки, поднимается к тебе глотнуть свежего воздуха вахтенный моторист… Над Вилковом немолчно стояло в ночи какое-то нежное переливчатое верещание…

А наутро, в воскресенье, я тоже пошел в увольнение на берег. Вахтенный довез меня на шлюпке до ближнего ерика, выпустил на шаткие деревянные мостки и, махнув на прощание рукой, отчалил, а я, пройдя по мосткам полсотни метров, сразу попал в невиданный доселе и совершенно удивительный мир. Я стоял на стыке улиц, и на перекрестке, как и в сотнях других городов, были синие дощечки с надписями: «Улица Кутузова», «Улица Щорса». Однако вместо мостовой по каждой из этих улиц шел довольно широкий канал — ерик, а вместо тротуаров — узенькие, в одну-две доски, мосточки — кладочки. На перекрестке кладочки переходили иногда в горбатый деревянный мост или просто пересекали улицу, опираясь на позеленевшие от сырости столбики. Весна была в разгаре, и в пышных садочках, окружавших красивые беленые дома, благоухали в цвету абрикосы, яблони, айва… Бородатый старик вилковчанин шел мне навстречу, и я растерянно оглянулся, балансируя на кладочке и не зная, как уступить ему дорогу.

— Ничего, — улыбнулся он, сразу узнав приезжего, — иди, хлопец. — Он встал боком и оперся двумя руками о штакетник забора.

Теперь я был ученый и, завидев нового прохожего, первым облокотился о штакетник заборчика. До меня сразу донеслось благоухание цветущих абрикосов и айвы, запах жареной рыбы и сухого вина: в садочке завтракало семейство рыбака. Потом я увидел первую лодку — длинную красную лодку с подвесным мотором: муж и жена отправлялись с какими-то мешками на базар. Следующая лодка встретилась мне на перекрестке. Она была пустая, и парнишка лет пятнадцати, стоя в ней на корме, отталкивался веслом. Нос лодки уперся в горбатый мостик, и, подойдя поближе, я увидел, как парень, сняв с мостика средние доски, протянул лодку дальше. Я помог ему поставить доски на место, и он пригласил меня прокатиться. На следующем перекрестке нам пришлось снимать и ставить на место среднюю доску кладочки. Парнишка рассказал, что едет за морским ракушечником, который здесь засыпают под пол и в стены.

— А пол мы «мостим» илом. Видишь, вся лодка грязная. Это я возил из ериков ил.

С четверть часа мы плавали по вилковским улицам. Это было изумительное путешествие. Плетни, завешанные рыбацкими сетями, смыкались по сторонам, и мы, отталкиваясь веслом, пробирались по узкому тенистому коридору. Кое-где заборы расступались и мы плыли по широкой улице, окаймленной стройными метелками тополей, а по временам заборы пропадали вообще и к мосткам выходили пестрые цветники, в которых пронзительно алели тюльпаны; иногда ветви цветущей айвы склонялись к воде, отражаясь в глади ерика; мальчишки у калитки огромной сетью — трандадой ловили в ерике рыбу. Хозяйки набирали в ериках воду, мыли в них кастрюли, а иногда просто грызли семечки и судачили на бережку у своих калиток. Потом мы увидели широкую протоку, на которой стояли десятки, может быть, даже сотни таких же вот крашеных лодок, и они сразу чуть всколыхнулись и закивали носами на поднятой нами волне, отчего надломились и задрожали отраженные в воде цветущие ветви абрикосов, заборы, мостки, лодки…

Если бы я был специалистом по коммунальному хозяйству, я написал бы диссертацию о роли вилков-ских ериков, заменяющих транспортные пути, водопровод, канализацию, рыбоводные пруды и еще бог знает что. Если б я был поэтом, я непременно написал бы поэму о ериках. Но я был всего-навсего восторженным путешественником и подумал, щелкая своим «зорким», о том, как трудно передать ощущение радости, которое охватывает после получасового путешествия по закоулкам украинской Венеции. И еще я подумал, что в эти дни перед отходом в море многим из наших ребят, наверно, придется доказывать свое умение ходить по одной доске и многие придут на суда изрядно подмокшими.

Выйдя из лодки и простившись со своим гондольером, я очутился на главной, вполне твердой, и даже мощеной, улице городка. Короткая, прямая, обсаженная деревьями улица упиралась в стройную, окрашенную алюминиевой краской церквушку, построенную, как и многое в здешних местах, из камыша. По улице неторопливо текла воскресная толпа. В кинотеатре шла новая картина и объявление извещало, что кинотеатр перешел на самообслуживание. С огромной Доски почета на сквере глядели обветренные лица рыбаков. Эти же лица можно было увидеть в натуральную величину: принаряженные, в добротных плечистых костюмах, рыбаки гуляли с женами по стометровке главной улицы.

Я опустился на скамейку в городском сквере. Напротив, сдвинув две длинные садовые скамьи, от края до края их, точно птицы на жердочке, уселись вилковские старики. На стариках пиджаки, жилетки, серые или черные фетровые шляпы, иногда очки. У многих большие старообрядческие бороды. Это и есть потомки запорожских, кубанских и донских казаков, русских старообрядцев — линован из Средней России и с Севера. Я прошу разрешения присоединиться к их обществу, и старики после шутливого голосования разрешают мне сесть рядом. Начинается длинный, время от времени прерываемый смехом разговор, в ходе которого я пытаюсь выяснить что-нибудь о прошлом и настоящем Вилкова.

— Да как жили? — говорит тоненьким голосом дед, с большой тщательностью выряженный в ситцевую рубаху, жилетку, пиджак и фетровую черную шляпу. — Рыбачили. Снасти своей не было, значит, получали полупай или каждый четвертый рубль, то есть двадцать пять процентов. Теперь-то вот в колхозе дают всего шестнадцать процентов, а выходит лучше. Ловушка тогда была дорогая, сеть дорогая, рыба дешевая. Работаешь-работаешь, еле на ловушку и заработаешь. Жили во время лова на ловпункте. Пока рыбу отвезешь на продажу, почитай день пропал, а сезон лова — он краток. Что и говорить, несладкая была жизнь. Вон видел, рыбаки ходят по улице — бостон, без единой заплатки, а тогда без заплатки небось и не ходил никто: в одном костюме женишься и в гроб кладут. Помните, старики, как ходили? На голове шапка остроконечная молдавская, на ногах постолы из свиной кожи, до центра города дойдешь — обуешься, а прогулку кончил — снова разулся и домой босиком…

Старики смеются.

— Да, да, сапоги под мышку или постолы…

— Богатый народ теперь в Вилкове. Да… Вот тут мне начальник сберкассы сказывал: есть, говорит, у многих рыбаков сбережения, и немалые. Ты, говорит, не гневайся, точно не могу сказать, сколько и как, потому что, так сказать, тайна, но есть кой у кого…

Старики невинно смотрят в синеву весеннего неба.

— Да, о нас, стариках, что говорить, — хитровато продолжает тонкоголосый. — У нас пензия. Опять же огороды, а многие могут еще рыбку ловить, рыбка дорогая. У нас и в шестьдесят и в семьдесят лет старики еще рыбку ловят. Сколько, старики, Мартияну-то, Топтыгину? А Сусою? Нет, так то ж Балтихин муж. И Цыбуля тоже… Нет же, нет, он в первую войну служил со мной…

Разгорается маловразумительный спор о каких-то датах, слышатся язвительные прозвища, которыми наделены здесь многие.

Забегая вперед, должен сказать, что много я потом беседовал в Вилкове со стариками старожилами, но так никто из них толком и не рассказал мне вилковской истории. И только потом, в Москве, в тихом шуршащем зале Ленинской библиотеки попалась мне изданная больше восьмидесяти лет назад книжка Георгия Бахталовского «Посад Вилков», составленная «по документам посадской управы, вилковской Свято-Николаевской церкви и устным свидетельствам старожилов». Автор ее опросил восьмидесятипятилетних старцев, помнивших еще первые годы Вилкова, и, согласно передававшейся ими легенде, установил, что Вилково возникло на рубеже девяностых годов XVIII века и начало ему положили запорожцы после уничтожения Сечи Екатериной II. Сюда же уходили от панского рабства украинцы. Запорожцы, составившие ядро вилковского населения, жили вблизи Дуная в куренях, ловили рыбу. Когда в 1812 году Турция уступила России Бессарабию, холостые запорожцы стали переселяться на ту сторону Дуная, к Старой Килии. А в Вилково прибывали великороссы, которые уходили от барщины, рекрутчины или религиозных притеснений. Поскольку в жизни раскольников-переселенцев (здесь жили старообрядцы «часовенной» секты), да и украинцев тоже религия играла значительную роль, автор книги большое место уделяет разбору церковных документов:

«Из этих документов видно, что тогдашнее бессарабское духовенство отличалось двумя прискорбными чертами: страстью к вину и буйством». Упоминается здесь, в частности, отец Андрей, который «до того заражен пьянством, что не имеет не только приличного, но и вообще никакого одеяния».

В 1819 году митрополит Гавриил в своем пастырском послании к бессарабскому духовенству писал: «Священно-и-церковнослужители паствы моея! внимайте званию вашему: гибельного пьянства всеми силами избегайте». Далее Бахталовский сообщает: «В 1830 г. священник Игнатий Шиманский нанес еврею Иоске Шлемовичу за неснятие шапки такие побои, что еврей от них умер. Невеселая картина!» (Не забывайте, что книга Бахталовского была ко всему еще напечатана типографией Архиерейского дома.)

По свидетельству Бахталовского, жизнь вилковчан нельзя было назвать особенно сладкой. Он подробно излагает вилковские беды:

«…27 ноября… три рыбака, будучи захвачены страшной метелью на о. Асанбабе, погибли под снежными сугробами… Потом чума, появившаяся в Молдавии и Бессарабии, грозила заглянуть в камышовые домики вилковских рыбаков… Иногда саранча прилетала в Бессарабию и истребляла хлеб в полях. Тогда голодные вилковцы ловили рыбу (щуку), сушили, превращали в порошок, смешивали с высушенными и истертыми морскими орехами и приготовляли себе орехово-рыбный хлеб».

Пожары, происходившие, как сказано в старинном документе, «от беспорядка и густоты», были такие, что даже разогнали из Вилкова аистов. «Всего натерпелись жители казенного селения Вилково…»

Селение Вилково стало посадом. Впрочем, прогресс оказался несущественным.

История вилковских бургомистров и их советников, не умевших, как правило, ни читать, ни писать, — история, достойная пера Салтыкова-Щедрина; но и Бахталовским она тоже изложена не без юмора.

«Странное дело! — восклицает он. — Словно над вилковскою ратушей носился какой-то злой гений и не допускал сюда ни единого путного секретаря, ни единого порядочного человека…»

Автор выводит бесконечную вереницу нахальных и безграмотных жуликов, притеснителей мелкого люда…

Теперь вернемся на центральную улочку нынешнего Вилкова, где по-прежнему течет, не убывая, нарядная воскресная толпа. Я собирался еще в тот день побывать на вилковской экспериментальной базе Киевского института гидробиологии.

Искать пришлось недолго. Оказалось, что я уже два раза проходил мимо базы и что она расположена на площади, как раз рядом с окрашенной в серебристый цвет липованской церковью. Во дворе базы стоял невысокий загорелый человек в застиранной ковбоечке с непокорным лохматым чубом и толстыми насмешливыми губами.

— Да, я и есть Николай Евгеньевич Сальников, сам великий начальник, — сказал он. — Проходите в дом, скоро будет чай со сгущенным молоком. А пока можете посмотреть музей. Соня! — крикнул он. — Проводите юношу в залы музея.

Вышла высокая яркой красоты девушка-горожанка и повела меня в домик. Залов в нем, конечно, никаких не было, а была одна небольшая комнатка с очень интересной экспозицией — созданный энтузиастами-биологами музей дунайской фауны.

Каких здесь только не было рыб — малых, больших и просто огромных! Какие осетры, лососи, белуги, миноги, сазаны, лещи, сомы, судаки, жерехи, лещи, ушастые окуни. А что за птицы!

Мой экскурсовод Соня Давиденко оказалась студенткой Киевского университета. В Вилкове она на практике и пишет диплом о дунайской фауне.

Пришел Николай Евгеньевич, и мы сели пить чай. Легкий человек Николай Евгеньевич; через четверть часа мы уже были друзьями, шутили и смеялись вовсю. После слегка украинизированной и богатой диалектизмами русской речи вилковчан и наших перегонщиков немножко странно было слышать чистый московский говор Сальникова и чистейшую, точно у киевского диктора, украинскую речь Сони.

Я рассказал им про встречу на Ялпухе.

— А, так это вы там были. А то тут вернулся дядя Ерема и говорит, кто-то был из Москвы, какой-то представитель, песни пели.

— Николай Евгеньич, растолкуйте мне чуть поподробнее, для чего нужна вся эта ваша работа.

— Видите ли, — сказал он, положив мне в чай столовую ложку сгущенки. — Потомки вовсе не будут нам благодарны, если мы изведем и повыловим тут всю рыбу. Вообще это было бы крайне неразумно и бесхозяйственно. А между тем запасы осетровых в Дунае все падают и падают. Кроме того, вы, видимо, слышали о планах зарегулирования Дуная?

— Вы имеете в виду строительство плотин на Дунае, а также ирригационные работы?

— Да, это. Есть еще к тому же план переброски дунайских вод в Азовское море, что должно предотвратить его засолонение. Планы гигантские. Преграждение реки плотинами не может не сказаться на жизни рыбы, на ее путешествиях, на ее размножении. Ведь на нерест рыба поднимается вверх по Дунаю. Дунайская сельдь, о которой вы, возможно, уже наслышаны, проходит во время нереста до шестисот километров вверх по Дунаю. Осетровые тоже до наступления половой зрелости поднимаются вверх по реке. На зарегулированном Дунае путь рыбе будет прегражден, и нужно в ближайшее же время придумать какой-нибудь выход. А для этого, конечно, необходимо как можно скорее изучить условия нереста рыбы, здешнюю кормовую базу и все прочее, то есть подготовить условия для воспроизводства осетровых и дунайской сельди. Всем этим мы и занимаемся. Ведь уже сейчас условия нереста и нагула рыбы резко ухудшились. Колхозы обваловывают луговые пойменные земли для нужд сельского хозяйства. Вы, может быть, видели такие отгороженные от реки, обвалованные земли? Раньше рыба заходила для нереста и нагула в затопляемые паводком места. Чем выше и продолжительнее был паводок, тем больше рыбы заходило в эти пойменные водоемы для нереста и нагула. А теперь в связи с этим обвалованием, без сомнения, совершенно необходимым в принципе, но производимым пока без учета интересов рыбного хозяйства, нерестовая, выростная и нагульная площади сократились больше чем на треть; обваловано уже чуть не до сорока процентов пойменных земель.

Уже сейчас необходимо думать об организации нерестово-выростных хозяйств, получать потомство осетров, скажем, не за полтысячи километров вверх по Дунаю, а именно здесь, начать работы по воспроизводству дунайской сельди. И конечно, при этом должны быть применены совместные усилия всех дунайских стран.

Кстати, ученые наши уже выяснили, что для акклиматизации здесь подошли бы амурские рыбы — белый амур и толстолобик, да, и еще змееголов. Из каспийских рыб подошел бы ильменный пузанок. Профессор Амброз, в связи с тем что здесь большое количество сорной и малоценной рыбы, предложил акклиматизировать также хищную рыбу — большеротого черного окуня, так называемого форелеокуня. Если принять заблаговременно меры, то гидростроительство и мелиорация не окажут пагубного влияния на ихтиофауну Дуная, а ихтиофауна здесь богатейшая — шестьдесят один вид рыб! И все какая рыба! Вы дунайскую селедочку пробовали? О! В нашем институте вышел целый том исследований, посвященных дунайской сельди. Я вам говорил уже, что рыбка эта для нереста поднимается на полтысячи километров по Дунаю? Когда она достигает восемнадцати сантиметров, ее уже можно ловить. Ловят вот в это время, в апреле. Рыбка очень жирная, от этого она слабо просаливается и вкус у нее ну просто нежнейший… Эх, что я вам, научный сухарь, могу рассказать о дунайской сельди. Тут нужен поэт. Вы не поэт, Боря? И Соня тоже не поэт. Ай-яй, пропали мы. Совсем пропали. Но зато, знаете, тут у нас устной поэзии сколько угодно. Один дядя Ерема знает больше песен, чем целый хор Пятницкого. Кстати, он ведь вас звал в гости.

И мы отправились в гости к Еремею Ефимовичу. Он встретил нас очень радушно. Его жена тетка Мария засуетилась, стала сетовать, что у нее угощение не приготовлено, и принесла кринку великолепного холодного молока.

— С молока особенно не распоешься, конечно, — лукаво подмигнул нам дядя Ерема, — но кое-что я вам исполню.

Он снова спел про «хлопцив-запорожцив» и еще про черных гусар.

— Моя любимая песня, — сказал Николай Евгеньевич. — Это, наверное, от пограничных гарнизонов осталось. Тут и фамилии у вилковчан такие грозные — Комендантов, Корпусов, Суворов.

Я осмотрелся. Хата дяди Еремы ничем не отличалась от обыкновенной украинской хатки — те же чистенькие беленые стены, те же бумажные цветы, те же рушники. На стене висела похвальная грамота, полученная теткой Марией за успешное окончание первого класса приходского училища. На грамоте был старинный герб посада Вилкова — плуг, маяк на синем поле, земля и вода, а также якорь на розовом поле.

Домой мы возвращались поздно, однако вилковская улица еще не опустела: светились приветливые огни закусочной, шумела толпа на улицах веселого рыбацкого городка.

А над Вилковом стояло все то же жалобное, певучее, переливчатое верещание, то нараставшее, то чуть стихавшее, то вдруг становившееся неистовым. Теперь я уже наверняка знал, что это не скрип колеса и не гул землесоса, как полагал раньше, а кваканье бесчисленных вилковских лягушек на деревьях и в ериках.

— Поехали с нами завтра на лиман, — пригласил меня Николай Евгеньевич, когда мы прощались на живописном перекрестке этих невиданных судоходных улиц. — Не пожалеете.

Назавтра, когда стало ясно, что отхода не предвидится, капитан отпустил меня в увольнение. Я собирался на базу, к биологам, но было еще рано, и я решил побывать сначала в здешнем рыболовецком колхозе.

Во дворе правления колхоза ревели моторы, ржали лошади, галдели рыбаки, капитаны, механики. Мне удалось разговориться здесь с маленьким, невзрачным на вид, но очень деловитым человеком в коричневом костюме, который оказался главным инженером колхоза Иваном Никитичем Гнеушевым.

— Гнеушев? — переспросил я. — Остров такой есть на Дунае…

— Да. И остров есть, и гирло. Гнеушевы из коренных поселенцев-старообрядцев. Вы про липован слышали, наверно? Так вот у прадеда моего, линована, было три сына — Сусой, Иван и Антон. Антон за свои девяносто лет нажил двадцать шесть детей от трех жен. Одним из двадцати шести и был мой отец Никита Гнеушев. А мать — из Корпусовых, тоже у нас распространенная фамилия. Прапрадед же — выходец из Архангельской области.

— Отец был рыбак?

— Да, и отец, и деды. Отец-то еще при румынах состоял в МОПРе, сознательный был человек. Он и еще несколько рыбаков создали тут в Вилкове кооператив по сбыту рыбы, так называемую третью группу рыбаков. Перед войной на базе этого кооператива возник колхоз. Отца тогда в горсовет выбрали. А потом пришли немцы. В сорок первом году отца и еще пять человек расстреляли. Я тогда рыбачил, мне семнадцать было, и я был старший в семье. У матери осталось пятеро детей, надо было кормить братьев и сестер. Потом немцы угнали нас на работы на ту сторону, а с сорок четвертого года я служил в армии. Вернулся из армии в сорок седьмом. Работал тут мастером по консервации сетей, а потом надумал учиться. Уже двадцать семь лет мне было, семью имел, и вот сел за парту, в четвертый класс пошел. Так и тянул я все эти годы — сперва семилетку, потом курсы в Ростове и наконец техникум в Москве. И все время здесь работаю. Колхоз у нас мощный, самый большой из всех двадцати шести приморских хозяйств, дает больше половины продукции всего треста. Вилково — место исконно рыбацкое, а только, конечно, труд рыбацкий теперь стал совсем другой. У нас в колхозе четыреста шестьдесят гребных лодок, половина из них оборудована моторами, двадцать мощных современных сейнеров, которые ведут лов в море, свои капитаны и механики. Каждый год мы посылаем колхозников-рыбаков в Керчь учиться на механиков. Изменилась жизнь на Дунае. И живут по-другому, и рыбу ловят по-другому. Во время лова рыбаки живут на ловпунктах. Раньше там стояли курени, салтыны, — четыре кола да камышовая стенка; часто их заливало водой. Рыбы наловит рыбак и на веслах везет в Вилково — это четыре-пять часов ходу в один конец. Сейчас на каждом ловпункте — ледник. Приходит катер, забирает рыбу, а рыбак отдыхает. На ловпунктах — электричество, столовая, магазин, промтоварный ларек, красный уголок, кино через день. Совсем другая стала производительность, другие заработки. Дела идут вроде бы неплохо… Но только вот я что думаю…

Гнеушев задумчиво поднимает взгляд на какую-то схему на стене, потом продолжает:

— Прибрежный лов дает колхозу большой доход, но ведь это все работа на износ. Запасы частиковых рыб катастрофически иссякают. Чтобы жать, нужно пахать и сеять, возделывать землю и возделывать воды. А мы только берем, берем, берем. Нет воспроизводства рыбы. Нерестилища замывает песком, водоемы мелеют; иногда протоки зарастают камышом, тогда водоемы изолируются — «отшнуровываются». Нужны новые ерики. Нужны рыбопитомники… Кое-что мы, конечно, делаем. За последние годы нарыли на островах километров шестнадцать ериков: землечерпалки работают. В прошлом году прорыли новый канал — и сразу же заметны результаты.

Соглашение о рыболовстве в водах Дуная, регулирующее лов, тоже положительно сказалось на сохранении рыбы. Бухарестский институт теперь регулярно дает нам сведения о ходе рыбы… Обвалование, мелиоративные работы и наш колхоз тоже проводит. А вот как сделать, чтоб рыболовству этим ущерба не нанести? Есть у меня один план…

Гнеушев снова переводит взгляд на схему, висящую на стене.

— На острове Полуденном, вот тут, мы предлагаем построить рыбопитомник. Сперва нужно провести обвалование — тут больше тысячи гектаров земли. Водой система будет пополняться во время паводка. Тут будет рыбоводный завод, можно развести скот, птицу водоплавающую. За два с половиной года затраты эти окупятся. Вообще, на мой взгляд, у нашего хозяйства огромные резервы. Можно, например, разводить нутрию. Шкурка ее стоит девятнадцать рублей, а золотистая нутрия — еще дороже. Да и мясо ее съедобно. Питается нутрия водяным орехом — чилимом. Это же золотое дно, если все по-хозяйски…

Гнеушев советует мне осмотреть их подсобные цехи, где колхозники сами ремонтируют флот, сами готовят к лову сети.

Я захожу в сетевой цех. Огромный зал, опутанный сетями. Вдоль зала у окна сидят женщины, надвязывают сети.

Ко мне подходит начальник цеха Иван Гаврилович Молчанов.

— Интересуетесь? — доброжелательно спрашивает он. — Вот эта сеть на селедку, трехстенная сельдевая. У нас на Дунае не неводами ловят, а сетями, течение быстрое. Сети у нас капроновые, капрон — наше спасение. Хлопчатобумажная сеть жила года полтора, и то ее надо было консервировать и просушивать каждый раз после лова. А эту подкрасим и по пять, а то и по восемь лет служит. Так что не только дамам на чулки капрон-то нужен. Вы, может, уже слышали, что раньше сети совсем рыбака разоряли. Ну а теперь почти что и не существует больше этой проблемы…

Тут Иван Гаврилович замечает, что я прислушиваюсь к тихому пению на другом конце зала.

— Радио, что ли? — спрашиваю я, привычный к тому, что все пение производит радио.

— Нет, это у нас женщины поют. Надвязывают сети и поют. Тут сохранилось много старинных песен — русских, украинских. Вот давайте сбоку подойдем и послушаем, так нас не видно будет, а то спугнем.

Мы подходим ближе, очень чисто и жалобно:

Иван Гаврилович наклоняется ко мне и говорит вполголоса:

— А что вы думаете, может, и права была маменька. Опаснейший всегда был промысел — рыбацкий. Теперь, конечно, каждому в лодку дают фальшфейера[2], пробковый пояс. Спасти человека легче. И то ведь как бывает!.. На днях у нас попали в шторм два рыбака — Унгаров Николай и Лука Кабанов. Лодку их отнесло далеко от берега, а в моторе пробило прокладку. Парус они поставили, так и парус сорвало. Понесло в море. Плохо бы кончилось, если б катер румынской пограничной охраны не подоспел. Друзья, значит, выручили. А то ведь море, оно не шутит… Так что маменька эта по-своему, знаете, тоже была права…

Простившись с начальником сетевого цеха и его производственным хором, я спешу на экспериментальную базу. Здесь меня уже ждет Николай Евгеньевич.

Пройдя по узеньким протокам и улочкам-ерикам, мотобот биологов вошел в Белгородский канал. Сперва по обе стороны в буйном цветении садов тянулись вилковские хатки. Потом начались плавни, густые заросли тростника, где вкривь и вкось торчат уставленные в небо клювы цапель. Вспугнутые мотором, цапли взлетают, на секунду повисают в воздухе, и ветер, словно подкараулив, подхватывает их и начинает сносить в сторону; потом, справившись с ветром, вытянув ноги в одну линию и странно, точно противогазную трубку, выгнув шею, они улетают куда-то прочь. И сколько тут этих цапель! А вон поодаль стадами бродят черные крючконосые каравайки. И еще множество каких-то никогда и нигде, кроме зоопарка, не виденных мной птиц…

— Сколько ж тут птиц?! — делюсь я своими восторгами с Николаем Евгеньевичем.

— Сколько? — говорит он и, усмехнувшись, начинает перечислять: — Лебеди-шипуны, серые гуси, белые цапли; малая и большая колпица, розовый и кудрявый пеликаны; утки, крохали, нырки — кряква, серуха; чирки — трескунок, широконоска, белоглазый нырок, красноголовый и красноносый, поганки; кулики — чибис, поручейник, веретенник, перевозчик, травник, бекас, кроншнеп, черная крачка и еще много-много других…

— И все здесь? — я осматриваю плавни.

— Все здесь, в дельте Дуная! Это ведь пролетный путь для водоплавающих птиц, они сюда собираются из всех стран Европы, чтоб лететь к Средиземному и Черному морю. Некоторые тут и зимуют до конца февраля— начала марта. И все птица не простая! Лебедя-шипуна вообще-то сохранилось на земле немного, серый яге гусь в таком количестве водится только в дельте Дуная. А колпица — удивительная птица, посмотрели бы, как она вытанцовывает. А рыбы здесь сколько!.. Если бы тут у нас был заповедник, многие птицы оставались бы здесь на гнездование. От этого обогащались бы и другие, незаповедные края. Кроме того, если здесь, на путях миграции и нагула рыб, будет заповедник, это и на численности ценных промысловых рыб благоприятно скажется. Причем устраивать здесь надо дунайский заповедник международного значения, с охватом румынской территории. Вот именно тут — от Белгородского русла и до острова Лимба, а может, и дальше…

Мы выходим к Соленому лиману. Там, вдали, вода уже синяя, а не глинисто-бурая. И вдруг Николай Евгеньевич, резко повернувшись, указывает куда-то на косу. Оттуда облаком взлетает снежно-белое стадо пеликанов и устремляется к дальнему берегу. Оно волнистой белой полосой уходит к югу, то собираясь в белые хлопья, то разворачиваясь опять в длинную полосу у самого горизонта…

— Какое стадо! Штук шестьдесят! — восхищенно повторяет Николай Евгеньевич.

Благодатная, изобильная земля! «Сюда все блага сходятся», — вспоминаются мне слова летописи.