От Падуна до Стрелки

«КАМА» ПЛЫВЕТ К УСТЬ-ИЛИМУ

Итак, в путь. Впереди тысяча двести километров от плотины Братской ГЭС до Стрелки — поселка у слияния Ангары и Енисея. Впереди пороги и шиверы, широкие плесы и тесные сужения, где скалы сжимают Ангару каменными объятиями, маленькие таежные заимки и растущие поселки геологов, горняков, лесорубов. В наше время тысяча двести километров не расстояние, для ТУ-104 работы всего на полтора часа. Но путь мой проляжет не по воздуху, а по воде, и сколько он продолжится, никто не может сказать точно. По Ангаре нет сквозного движения судов. Однако люди все-таки умудряются проходить по самым трудным участкам.

День солнечный, тихий, в городе душно и пыльно. И только на пристани, ниже плотины, ощущается свежесть от холодных вод реки.

Плотина рядом. С пристани она кажется необыкновенно высокой, двухэтажное здание электростанции примостилось у самой ее железобетонной подошвы. Левее здания над рекой висит огромное облако водяных брызг — это вырывается на свободу вода из донных отверстий плотины. Облако то становится совершенно белым, снежным, то вдруг загорается радужными красками, когда солнце выходит из-за туч и вонзает в воду желтые мечи своих лучей.

Зарываясь носом в волну, подходит катер, на борту которого белой краской выведено — «№ 34». Обсерваторский «Гидротехник» кажется по сравнению с «тридцатьчетверкой» могучим богатырем. Я невольно улыбаюсь, услышав, как кто-то называет катер громким именем теплоход. Позже, когда мне пришлось поплавать на лодках и лодчонках, на самоходных баржах и водометных катерах, я тоже стал именовать «Костромичей» (так называется тип катеров, к которому относилась «тридцатьчетверка») теплоходами. Неутомимые работяги, они таскают караваны барж, проводят плоты, развозят почту. Быстрые на ходу, мелко сидящие в воде, с мощными двигателями, «костромичи» легко подымаются вверх через пороги и шиверы.

С «тридцатьчетверки» подают буксир, закрепляют его на носу нашей баржи. Под кормой бурлит вода, и он осторожно, как бы примеряясь, натягивает трос. И уже в следующую минуту смело рвется к середине реки.

Путешествие начинается.

Выходим из Падунского ущелья. Ангара разлилась километра на четыре вширь, низкие острова, заросшие кустарником, разделили ее на несколько проток. Скалы отступили от берегов в тайгу, а березы толпой сбежались к воде и застыли, засмотревшись в тихие плесы. И кажется, что плывем мы не по Ангаре, в центре Сибири, а где-то по Волге или Оке.

С левого берега доносится рев моторов, где-то в тайге ухают взрывы. Что там происходит, с реки невозможно разглядеть. Но я знаю — это пробивают через леса, болота и скалы дорогу из Братска к Толстому мысу — месту строительства очередной на Ангаре Усть-Илимской ГЭС. Там, где проляжет двухсотпятидесятикилометровая битумная автотрасса, раньше не ступала человеческая нога. До сих пор единственный путь на север пролегал по Ангаре. И первые российские люди, появившиеся в этих краях, тоже пробирались по реке.

Они шли бечевником — узкой тропой по-над самой Ангарой. Там, где скалы обрывали тропу, входили по грудь, по шею в ледяную буйную воду и пробивались дальше. Лямки до крови врезались в плечи, мошка, комары доводили до отчаяния. Но люди шли и шли вперед. Случалось, кто-нибудь оступался на камнях, его подхватывала Ангара, била о валуны, топила. И нельзя ему было помочь — река в несколько секунд расправлялась со своей жертвой. Товарищи снимали шапки, истово крестились, и каждый, холодея душой, думал: не он ли следующий?

Когда ж, измотанные тяжелой борьбой с рекой, со смертью, люди разбивали лагерь для отдыха, когда оглядывались, то удивленно ахали — так необыкновенно красиво было кругом. Природа, словно зная, каких трудов стоит человеку добраться до могучей таежной Ангары, припасла для него здесь царские подарки. Тайга была «набита» зверем и птицей: лоси, медведи, лисы, белки, глухари, тетерева, не пуганные человеком, разглядывали его с нескрываемым любопытством. Рыбу из реки можно было черпать ведром. А сосна, знаменитая ангарская сосна, будто отлитая из золота, огромная, ростом в пятьдесят метров, разве не радовала она сердце русского мужика? В хозяйстве ей не было цены. Собравшись у костра, люди долго, до глубокой ночи, говорили о том, сколь много силы прибудет государству российскому из этих нежилых пока еще краев. А едва загоралась заря, они снова впрягались в бурлацкие лямки и тянули дальше свои тяжелые струги.

Так триста тридцать лет назад пробирался вверх по Ангаре отряд енисейского казака Максима Перфильева. В 1631 году он основал небольшую крепость — Братский острог при впадении Оки в Ангару. Через двадцать лет был заложен Иркутский острог.

Вслед за первопроходцами на Ангару явились монахи. Эта братия всегда спешила туда, где пахло даровым барышом. Монахи взялись обратить в христианскую веру местные племена, жившие в верховьях Ангары. Особенного успеха в этом они не имели, зато грабили бурят без зазрения совести.

Не отставали от монахов и купцы. По Ангаре лежал близкий путь в Китай, к шелку и чаю. Набивали они товарами илимки — лодки с острыми высокими носами, нанимали голь в бурлаки и отправлялись в дорогу. Где хитростью, где просто разбоем добывали купцы собольи шкурки, золото и оленьи панты. И богатели, ставили лабазы, каменные дома в Томске, в Енисейском городке.

А потом и Приангарье постигла участь остальной Сибири. В начале нынешнего века Вацлав Серошевский, один из участников польского восстания 1863 года, сосланный на Ангару, писал: «Русская государственность проделала в Сибири громадный карательно-исправительный опыт, стоящий миллионы денег, реки слез и море крови. Если бы собрать в одно все стоны, вызванные им, то они заглушили бы шум бушующего океана, если бы направить толково затраченную в нем душевную энергию, то летучие пески Голодной степи зацвели бы роскошными садами».

И вот теперь некогда ссыльный край становится крупнейшим промышленным районом страны. «Поражая воображение своей грандиозностью, развертываются сказочные картины будущего Сибири, которые создаст укрощенная и освоенная рабочей энергией людей стихийная сила Ангары». Тридцать с лишним лет назад, когда Алексей Максимович Горький написал эти слова, покорение Ангары казалось далеким будущим. Сегодня это действительность. И Братская ГЭС, и весь огромный комплекс предприятий, выросших и еще только поднимающихся в тайге, разве это не сказочная картина, сотворенная руками советского трудового человека! Братск не только утвердился в тайге, он уже послал свои авангарды за триста километров вниз по реке, к Толстому мысу, где прозвучит третья часть поэмы о покорении Ангары — будет поставлена Усть-Илимская ГЭС. И даже наша маленькая баржонка — солдат начавшегося сражения. Она загружена листами сухой штукатурки, щитами сборных домов, частями экскаватора.

На барже у нас все, как на настоящем корабле, разве что нет только двигателей. На корме мостик с большим рулевым колесом. Под ним шкиперская каюта и камбуз с печью, напоминающей мне знаменитый «Ташкент» — фронтовую печь из бочки, у которой грелись холодными зимними ночами солдаты. Есть у нас и «кают-компания» — свободное место посредине палубы, защищенное от ветра штабелями груза. А на носу расположены спальные мешки — «каюты» пассажиров.

Главное лицо на барже — шкипер Геннадий Перетолчин. Ему лет сорок, он жилист, быстр в движениях. Геннадий редко бывает хмурым, беспрестанно улыбается, и от этого его скуластое лицо не кажется суровым, хотя глаза шкипера скрыты под мохнатыми, близко сдвинутыми бровями.

Завтра мы попадем в родную деревню Перетолчи-на — Нижнюю Шаманку, где по сей день живет его восьмидесятилетний отец. Мы стоим на мостике, Геннадий рассказывает о своем детстве, о том, как, отправляясь в школу, он с товарищами тащил за бечеву лодку, на которой потом возвращался домой. Он вспоминает друзей, которых поглотила Ангара, разбитые лодки, баржи. Потом неожиданно декламирует:

— Это про нашу Ангару, — объясняет Геннадий. — Царица она дикого края. И нрав у нее дикий.

В Ангаре все необычно. Вспомните, как начинается Волга — из-под небольшого сруба, поставленного над ключом. Дон тоже отправляется в путь маленьким ручейком. Ангара же рождается взрослой рекой — там, где она вытекает из Байкала, ее ширина достигает восьмисот метров. Так и несет эта река свои ключевой прозрачности воды широченным потоком, иногда разливаясь до восьми километров.

А паводки? Весной на Ангаре их нет, весной Днепр, Волга, Енисей, Обь заливают поймы, поля, тайгу, а в Ангаре воды мало. Она начинает прибывать в июле — августе, когда тают снега в горах, с которых текут реки, питающие Байкал.

Из берегов же Ангара выходит только зимой. И это страшно.

Представьте: ночью, когда мороз градусов пятьдесят, река кидается на берег. За несколько часов уровень ее поднимается на четыре-пять метров. Ледяная вода, как разъяренный зверь, набрасывается на дома, крушит все на своем пути, прикрывая разбой облаками тумана.

Таков уж характер у Ангары. Замерзает она не «по правилам»: от устья к истоку. Часто лед сначала образуется на дне — быстрое течение не дает появиться ему на поверхности. Этот донный лед всплывает и в узких местах забивает русло, образуя зажор — нечто вроде плотины. Река с разбегу упирается в зажор и, не находя дороги, вздымается, захлестывая берег и все, что на нем находится.

Тот, кто видел путь Ангары из Байкала к Енисею, знает, чего стоит реке пройти этот путь. Тайгу прорезывают траппы — диабазовые поясы, выдавленные из недр земли вулканическими силами; они тянутся сотнями километров и достигают в ширину десяти километров, а поднимаются до двухсот метров. Диабаз крепче гранита, но и он не устоял перед силой Ангары. Она прогрызла в траппах узкие, иногда всего в триста метров коридоры и прошла. По всему течению Ангары, как следы ее победы над камнем, разбросаны пороги и шиверы — нагромождение валунов.

…Вырываясь из Байкала, Ангара устремляется на север, а потом круто поворачивает на запад, прорезая Средне-Сибирское плоскогорье. В нее собираются воды с площади (включая и Байкал) более миллиона квадратных километров. Ангара — река быстрая, ее длина составляет 1850 километров, и на этом расстоянии уровень реки понижается больше чем на треть километра. А на Волге, которая вдвое длиннее Ангары, это падение не больше четверти километра.

Ангару делят на три участка: верхний, средний и нижний.

Верхний — от Байкала до устья Оки — немногим короче семисот километров. Здесь много островов, расчленяющих реку на протоки. В нее впадают Иркут, Китой, Белая, Ока — реки, берущие начало в горах Восточного Саяна. Самая крупная из них Ока — тезка одного из крупнейших притоков Волги. Сибирская Ока под стать своей российской сестре. Вытекая из небольшого Окинского озера, она проделывает до впадения в Ангару длинный, почти тысячекилометровый путь.

Лет пять-шесть назад Ока была судоходной только на пятьдесят километров от своего устья. Дальше путь пароходам преграждали пороги. Теперь их уже нет — они затоплены Братским морем. На месте устья Оки образовался морской залив шириной в несколько десятков километров — так называемый Окско-Ийский участок водохранилища. Когда закончится наполнение нового таежного моря, суда пойдут вверх по Оке на полтысячи километров, до станции Зима Транссибирской железнодорожной магистрали. Станет судоходной на несколько сот километров и приток Оки — река Ия.

Верхний участок — самый обжитый район Приангарья. Развитие его экономики и культуры особенно усилилось за последние десять — двенадцать лет. Появились новые города, новые отрасли промышленности. В устье Китоя вырос прекрасный Ангарск — город химиков и нефтяников. Сюда пришел уже гигантский нефтепровод из Башкирии.

Вместе с Усолье-Сибирским — городом, где издавна добывается поваренная соль, — Ангарск образует комплекс химических предприятий.

Вокруг Иркутска растут города-спутники. Первый из них — Шелехово — известен далеко за пределами области. Здесь построен первенец сибирской алюминиевой промышленности — Иркутский алюминиевый завод.

Вырос и древний город Черемхово. Его шахты и главным образом открытые карьеры дают половину добычи восточносибирского угля.

Именно в верховьях Ангары и началось ее покорение. На окраине Иркутска построена первая на этой реке гидростанция.

Средний участок Ангары между устьями Оки и Илима короткий, менее трехсот километров. Облик реки здесь совершенно иной. Широкие, как озера, плесы чередуются с узкими, иногда длинными ущельями (сужениями). Высокие диабазовые скалы сжимают реку порой до ширины в триста метров.

Еще несколько лет назад Ангара между Окой и Илимом считалась несудоходной — на этом участке много шивер и пять порогов: Братский, Пьяновский, Падунский, Дубыненский и Шаманский. Три первых навсегда усмирены человеком — они оказались теперь на дне Братского моря, и теплоходы из Иркутска приходят к причалам нового Братска. Недолго осталось бушевать и двум последним. Их поглотят волны Усть-Илимского водохранилища.

В среднем течении Ангара принимает свой самый крупный правый приток Илим. Эта не очень большая река (всего около четырехсот километров длиной) была когда-то важным водным путем. По ней поднимались первые русские землепроходцы, направлявшиеся с Енисея к могучей Лене. Здесь же, в пойме Илима, лежит древнейший район земледелия. В XVII и XVIII веках так называемая илимская пашня кормила хлебом не только Приангарье, но и весь Ленский край.

Река судоходна только между Илимском и Нижне-Илимском, а в Ангару не могут пройти даже маленькие катера из-за Семахинского порога. Порог этот затопят в ближайшие годы воды Усть-Илимского водохранилища.

В среднем течении Ангары сейчас бурно развивается крупный Братско-Тайшетский промышленный узел. Центром его, как я уже говорил, стали Братская ГЭС, Железногорский горнообогатительный комбинат и Братский лесопромышленный комплекс. Со временем в городе Тайшете будет построен первый в Восточной Сибири металлургический комбинат. Недалеко от города Тулуна, на Анзейском месторождении, закладывается угольный разрез, который будет давать в год до восьми миллионов тонн угля. Здесь построят крупную тепловую электростанцию.

Обилие дешевой электроэнергии, близость полезных ископаемых и других природных богатств — все это позволяет развить в Братско-Тайшетском районе электроемкие отрасли промышленности. Лесохимические комплексы в Братске и на реке Чуне, электродоменное производство в Тайшете, различные химические, машиностроительные, горнодобывающие предприятия частью уже действуют, а частью будут построены в ближайшие годы.

Но закончим разговор об Ангаре. Ее нижний участок от устья Илима до Стрелки составляет девятьсот километров. Две трети его от села Кежмы судоходны. На реке снова появляются острова, некоторые из них тянутся на десятки километров. Ангара становится спокойней, замедляет течение, на ней больше плесов, меньше шивер и порогов. Скалы отступают от берегов и только около Аплинского, Мурского, Стрелковского порогов и в районе устья Каменки теснят реку.

Когда Ангара принимает свой самый большой приток Тасееву, ее облик опять меняется. Тасеева отдает ей 750 кубических метров воды в секунду (в среднем). Последние сто километров Ангара протекает мощным потоком, без единого острова.

Ангара — добрый, могучий труженик. Ее часто называют высоковольтной рекой. Есть у речников и гидроэнергетиков такой термин — расход воды в реке. Он определяет, сколько кубометров воды проходит в секунду через поперечное сечение русла. В паводки расход воды в десятки, иногда в сотни раз больше, чем в межень. Трудно найти другую реку, где расход воды колеблется так незначительно, как на Ангаре. Байкал — огромное естественное водохранилище — питает ее с завидным постоянством: максимальный расход воды на Ангаре превышает минимальный всего в 11 раз, а на Енисее — в 66, на Волге — в 181, на Днепре — в 224 раза. Потому-то не бывает на Ангаре весенних и осенних половодьев, летних меженей. А это значит, что круглый год турбины электростанций на этой реке будут получать достаточное количество воды.

Пусть случится невозможное, мы построим огромную турбину и пропустим через нее всю воду Ангары. Мощность такой турбины равнялась бы пятнадцати миллионам киловатт, и выработала бы она в год около девяноста миллиардов киловатт-часов электроэнергии. Это столько, сколько заключено в мускульной силе взрослого мужского населения нашей планеты. Одна река может работать за весь земной шар!

Сколько потрудились советские люди, чтобы определить силу этой удивительной реки, заставить ее работать, вращать станки и машины, плавить металл, добывать руду, валить лес, делать еще тысячи и тысячи других полезных дел.

До революции Ангару никто по-настоящему не изучал. Была лишь одна экспедиция под руководством инженера Чернцова, которую можно считать только рекогносцировкой, первой разведкой, не очень глубокой и обстоятельной. Чернцов составил карту реки и предложил провести взрывные работы, чтобы сделать Ангару судоходной.

Летом 1918 года, едва установилась Советская власть, на Ангаре начал работать отряд под руководством Вадима Михайловича Малышева. Тогда еще студент, он действовал с большим размахом. Малышев решил изучить энергетические ресурсы реки и ее крупнейших притоков, наметить, как лучше использовать их энергию.

Время было трудное, в Сибири свирепствовали колчаковские отряды, десятки других банд, но Малышев не прекращал работы. Сын художника, он был одним из тех русских интеллигентов, которые сразу и бесповоротно приняли сторону Октябрьской революции.

Уже став инженером и работая на строительстве Днепрогэса, Вадим Михайлович не переставал собирать и изучать материалы о могучей Ангаре. Он был одним из инициаторов создания Ангарского бюро в институте «Гидроэнергопроект», которое повело систематическое и очень интенсивное изучение всего бассейна Ангары. Десятки экспедиций, многими из которых руководил Вадим Михайлович, обследовали не только Ангару на всем протяжении, но и ее притоки: Иркут, Китой, Оку, Илим, Тасееву. Став главным инженером Ангарского бюро, Малышев разработал рабочую гипотезу гидроэнергетического освоения Ангары и создания в ее бассейне крупных промышленных районов.

До обидного мало времени отпустила жизнь Вадиму Михайловичу — он умер в расцвете сил, сорока трех лет. Уже прикованный к постели, Малышев получил телеграмму из Иркутска, где на специальной конференции была одобрена его рабочая гипотеза.

Она стала впоследствии программой освоения Приангарья. Почти все гидростанции построены и будут строиться именно в тех местах, которые тридцать лет назад нанес на карту Вадим Михайлович.

Сейчас Ангарский каскад выглядит так: Иркутская ГЭС уже построена. Ниже ее появятся еще две станции— Суховская и Тельминская, которые вместе будут вырабатывать столько же энергии в год, сколько дает ее Иркутская станция. Дальше идет Братская ГЭС — ныне пока самая крупная в мире; когда завершится сооружение этой станции, ее мощность достигнет четырех с половиной миллионов киловатт. Еще ниже, на самом далеком от промышленных центров участке Ангары, началось строительство Усть-Илимской ГЭС — двойника Братской станции. После нее будет сооружена Богучанская ГЭС — последняя на Ангаре. В низовьях реки подпор воды создаст плотина СреДне-Енисейской ГЭС. Мощность этой гигантской гидростанции будет равна шести — восьми миллионам киловатт. Место ее строительства еще не определено точно. Одна из возможных точек у станции Абалаково, в районе города Енисейска.

Общая мощность станций Ангарского энергетического каскада превысит пятнадцать миллионов киловатт. Это почти в десять раз больше мощности всех электростанций, намеченных когда-то планом электрификации России (ГОЭЛРО). Вместе с енисейскими ГЭС Ангарский каскад образует гигантский Ангаро-Енисейский энергетический комплекс. В него войдут и мощные тепловые станции, такие, как Назаровская, Азейская и другие. Они создадут в Сибири обилие дешевой электрической энергии. А многочисленные линии передач, объединенные в Единую сибирскую энергетическую систему, словно могучие реки, «напоят» электричеством промышленность и сельское хозяйство на огромной территории — от Урала до Забайкалья. В будущем Сибирское кольцо соединится с энергетическими системами Дальнего Востока и Европейской части СССР. Так будет создана невиданная на земном шаре Единая энергетическая система Советского Союза — основа всеобщей и полной электрификации страны. И в этом грядущем изобилии энергии большая роль принадлежит Ангаре — поистине высоковольтной реке.

Ангарцы отлично знают крутой, непокорный нрав своей реки. И любят ее преданной, гордой, сыновней любовью. Эта любовь и прозвучала в голосе нашего шкипера, когда он читал стихи об Ангаре.

Часа через три, после того как мы ушли из Братска, наша «судовая» жизнь сама собой как-то организовалась и вошла в русло. Хозяином положения на барже стал Геннадий. Мы же, пассажиры, составили команду, и у каждого появились свои обязанности. Помощниками Геннадия стали три парня. Они прожили на барже двое суток, грузили все, что было теперь на ее палубе, и с нетерпением ждали отплытия. Три простых парня, не умеющие сидеть без дела, спокойные, но решительные, почти не расставались друг с другом, и когда я увидел их впервые стоящими у борта баржи плечом к плечу, подумал, что, вероятно, это давнишние друзья.

Каково же было мое удивление, когда я узнал, что встретились они всего несколько дней назад в поезде, шедшем в Братск. Парни по внешности являли полный контраст: маленький Анатолий Пан, кореец из Ферганы, совсем не походил на Генриха Франца, полного, меднолицего алтайского немца, говорившего на чистом русском языке, без всякого акцента и, скорее, с сибирской скороговоркой. А Генрих отличался от Александра Солопова — коренного сибиряка из-под Кемерова, высокого, тонкого, но очень сильного человека.

Еще месяц назад жили они в разных концах страны и не знали друг друга. Услыхав о строительстве Усть-Илимской ГЭС, поднялись и поехали на Ангару, по счастливой случайности одновременно. У каждого были свои спутники, но после встречи в поезде как-то уж так случилось, что они отошли от всех, остались втроем и решили продолжать путь вместе.

Толя, Саша и Генрих больше всего были озабочены: удастся ли им работать вместе. Экскаваторщик Генрих будет вынимать грунт, шофер Толя на самосвале отвозить этот грунт, а слесарь и электрик Саша отлично справится с ремонтом обеих машин. Они выложили мне свои соображения. Что я им мог сказать? Все зависело от того, под чье начальство они попадут. Встретится человек с тонкой душой, думающий, понимающий движение людских сердец, — значит, хорошо. А если окажется одним из тех, кто имеет двойную фамилию «Давай-давай» и для кого человек только средство, чтобы выполнить план этой недели или этого месяца, а не цель, во имя которой и выполняются наши планы — маленькие и грандиозные, пиши пропало: разгонит друзей по разным самым отдаленным участкам.

Как и все, кто впервые попадал в эти края, парни любовались природой, присматривались к ней, оценивая эти места каждый со своей точки зрения. Генрих рассуждал о том, что здесь, конечно, куда труднее, чем в алтайских степях. Там что! Земля да земля, черпай ее ковшом экскаватора без всякой задержки. А тут не тот грунт — скалы или болота, тут просто так не разойдешься, надо подумать, приспособиться и уж потом становиться в забой. Толя все расспрашивал шкипера о зиме — большие ли морозы, есть ли ветры. Шоферу всегда зимой труднее. А Саша долго объяснял, как важна настоящая ремонтная база для экскаваторов и автомашин, и все гадал, какие же мастерские на стройке.

Слушал я парней и не мог отделаться от ощущения, что уже где-то встречался с ними. То мне казалось, что Генриха я знаю еще с целины, Толю видел в карьерах Джезказгана, а с Сашей плавал на рыболовном траулере в Северной Атлантике; то думалось, а не встречал ли я их на Ярославском дизельном заводе у автоматической линии? Но вскоре понимаю, откуда у меня это ощущение. Просто таких, как они, у нас много. Это о них сказал Юлиус Фучик, что герои пролетариата очень просты и обычны. Их героизм заключается только в том, что они делают все, что нужно делать в решительный момент.

Правда, не всегда такие парни, как эти трое, уезжают на целину или на новостройку с первым поездом. Они прежде все обдумают, взвесят и, уехав, уж не сбегут, не отступят перед, пусть даже большими, трудностями. Они не станут произносить зажигательных речей. Им это ни к чему, они люди дела. В душе у них есть что-то подобное локатору — тонкое ощущение жизни, которое и ведет их туда, где они нужнее всего.

Слушая этих парней, наблюдая за ними, я вспомнил одного их сверстника. Он еще учился в институте, когда все мы узнали правду о беззакониях в период культа личности. Николай допытывался у старших, как же это все могло произойти. Но ни один ответ его не удовлетворял. Со свойственной молодости горячностью он обвинял во всем поколение старших. Все мы — его отец, заслуженный фронтовик, большой ученый, друзья отца — одним махом были зачислены в приспособленцы и политические трусы. Напрасно мы пытались переубедить его, объяснить ошибочность суждений. Бесполезно! Разговаривать с ним было трудно. Николай безапелляционно судил о малознакомых ему вещах и, казалось, вступал в спор, чтобы слушать лишь себя.

В 1960 году он окончил институт. И тут случилось неожиданное. Парень, всегда твердивший, что молодому инженеру надо начинать с самого низа, с цеха, с работы у станка, парень, давно объявивший друзьям и родным, что после окончания института уезжает в Сибирь на один из заводов-новостроек, остался в Москве в управлении, ничем не связанном с его профессией.

Вскоре он женился и уехал от родителей на другой конец Москвы. Мы с ним не виделись года три. Я слышал, что Николай преуспевает на служебном поприще, заведует каким-то отделом.

Недавно мы встретились. Удивлению моему не было предела. Куда девался прежний, пусть заблуждавшийся, чересчур горячий, но честный юноша, так остро переживавший даже самую малую несправедливость, презиравший людей, идущих на сделку с совестью! Передо мной сидел другой человек. Николай приобрел не только лоск «руководящего лица», в речах его появилась сдержанность, обтекаемость и та неуловимая нотка равнодушия ко всему и всем, кроме своей персоны, которая отличает преуспевающих карьеристов. Он стал очень походить на тех, кого еще совсем недавно всячески и не без справедливости третировал, упрекая в чванстве и неискренности, стал гладким, благополучным чиновником, которому есть что потерять в жизни — теплое место.

Долго я раздумывал над такой метаморфозой. Произошла она скорее всего потому, что Николай только изучал идеи, но никогда ими не проникался, только говорил о борьбе, но не готовился к ней.

Генрих сказал, что есть разные экскаваторщики — одни любят в легком грунте, в песочке копаться, другим, наоборот, нравится тяжелый скальный грунт. Так и в жизни. Кто ковыряется «в легком грунте», ищет путь полегче, а кто вгрызается в скалу — у таких все мускулы болят, но они счастливы, живут в полный рост. Трое моих ангарских спутников были из тех, кто предпочитает «тяжелый грунт». Они не меняют свои идеи, как рубашки, не предают их, они верны в дружбе и ненависти. И, что самое главное, готовы отстаивать свою правду, бороться за нее, ибо знают, что это правда их народа, правда человека труда, действия. Они-то и оставят после себя след на земле, глубокий и прекрасный, — новые города и каналы, искусственные моря и грандиозные электростанции.

Я был очень рад, когда через несколько месяцев после возвращения с Ангары получил письмо от Толи, Саши и Генриха. Они добились своего — вместе строили дорогу Братск — Толстый мыс. Жилось им трудно, работалось много, а тут еще пришлось воевать с прорабом-взяточником, и эта война сначала кончилась их поражением — Сашу уволили, но Толя и Генрих не бросили друга, добрались до начальника стройки, и теперь уже выгнали прораба.

Тогда я не мог знать о том, как повернутся дела позже. Но твердо верил — парни эти настоящие. И все, кто плыл теперь на барже, полюбили их, всем нам было хорошо и как-то очень спокойно рядом с этими ребятами.

Плыла с нами еще одна чудесная спутница, верный друг всех путешествующих — песня. Прописана она в «кают-компании». Как только «тридцатьчетверка» вывела баржу на стрежень реки, на палубе раздался царапающий душу скрежет выдергиваемых гвоздей. Кто-то распечатывал большой ящик, приткнутый к штабелю листов сухой штукатурки. Скрежет оборвался, раздался стук, упала боковинка, и все увидели лакированную черноту— в ящике примостилось новенькое пианино. Один из нас поднял крышку и прочитал: «Кама». Думали ли пермские мастера, собиравшие этот инструмент, что он заберется так далеко?

У него сразу нашлась хозяйка — создательница многих песен, которые уже несколько дней подряд звучат в «кают-компании».

На носу баржи под широким брезентом лежали спальные мешки. Здесь живет бригада композитора Александры Пахмутовой. Ее составляют поэты Николай Добронравов и Сергей Гребенников, популярные певцы Иосиф Кобзон и Виктор Кахно. Всех их связывает старая дружба с ангарцами, они уже бывали в Братске. Песни, которые написала Пахмутова после первого путешествия в Приангарье, поет вся молодежь. На этот раз Пахмутова и ее спутники отправляются к Толстому мысу.

К концу первого дня наш небольшой караван подходит к Дубынинскому порогу. Капитан «тридцатьчетверки» не рискует идти дальше — ночью это опасно, катер и баржа упираются носами в берег.

…Через полчаса на поляне пылает костер. Толя подвешивает над ним два ведерных, закопченных до лакового блеска чайника. Аля — так Пахмутову стали называть все на барже — и Саша режут хлеб, накрывают на «стол». Остальные вскрывают консервные банки.

Сначала за «столом» шумно, потом все постепенно притихают. Мы словно боимся смехом или громким словом спугнуть окружающую нас красоту.

День уступает место вечеру. Уже перестала играть, плескаться в реке рыба, уже фиолетово-синие сумерки захватили прибрежный лес, выплеснулись на поляну и окружили костер, уже поползли из распадков серые клочья холодного тумана, а там, высоко над Ангарой, в последних лучах еще золотятся стволы сосен и серебряной чернью отливают ребристые скалы.

Аля подходит к березе, стоящей у самой воды, и застывает, обращенная лицом к засыпающей реке.

Много лет назад, перед войной, я читал статью замечательного русского актера Прова Садовского. Он писал о связи художника с природой, вечно питающей его чувства и фантазию. Одно место в статье меня особенно поразило и осталось в памяти. Садовский говорил, что истинный художник — артист, писатель, музыкант, живописец — только тот, кто при виде неподдельной, первозданной красоты природы смахнет набежавшую слезу. Мне не дано было тогда, в семнадцать лет, понять, оценить всю мудрость его слов. Теперь-то я знаю, какие шедевры подарили человечеству великие гении, вдохновленные картинами родной природы.

Алю зовут. Она не откликается, лишь проводит ладошкой по щеке — может быть, отгоняет назойливого комара, а может быть, смахивает слезу. Что слышится ей в эти минуты? Для композитора мир всегда наполнен звуками: нежными и грозными, веселыми и грустными, волнующими и убаюкивающими.

После ужина костер переносят поближе к барже, подкинутые в него дрова разгораются и освещают прыгающим заревом «кают-компанию». Аля садится к пианино. Ее руки, маленькие и неожиданно сильные, с быстрыми пальцами заставили «Каму» превзойти все свои возможности — под высоким таежным небом пианино звучало, словно концертный рояль.

Мы сидим затаив дыхание, люди разных судеб, разных профессий — шофер, экскаваторщик, поэт, механик, певец, матрос. Необычность обстановки, красота таежной ночи, чарующая музыка настраивают нас на одну волну — мечтательности и раздумий.

Аля играет Чайковского, потом Шопена, Листа, Рахманинова. «Кама» рассказывает о падении крепостей и тиранов, о нежной любви, о страданиях и счастье. Последний раз пробежали и застыли на клавишах Алины руки. Долго стоит тишина, мы не сразу возвращаемся из того далекого мира, куда увела нас музыка.

Расходимся по «каютам» поздно, около двух часов ночи. Потом, в следующие дни, я слушаю уже полные концерты. Кобзон и Кахно поют, не считаясь со временем и погодой, поют под дождем, в клубах, на берегу, на барже. Взрывами восторга встречают слушатели великолепную песню Пахмутовой «Письмо на Усть-Илим». Там, где воздвигается Усть-Илимская станция, она прозвучит по-особому. И все-таки едва ли это может сравниться с первым концертом под темным пологом ночи.