От Падуна до Стрелки

У ТОЛСТОГО МЫСА

Вот я и добрался в район среднего течения реки: отсюда до Байкала около тысячи километров и почти столько же до Стрелки. Нет на Ангаре столь отдаленного от мира уголка: к Толстому мысу не летают рейсовые самолеты, сюда еще не проложены ни автомобильная, ни железная дороги, а по воде можно пройти с большими трудностями лишь от Братска. И в то же время, пожалуй, нет другой такой таежной стройки, куда бы не стремились люди из всех уголков Советского Союза.

Почему же решили воздвигать огромную гидроэлектростанцию в таком отдаленном месте, не дожидаясь, пока он будет связан надежными путями с обжитыми районами?

Толстый мыс — северо-западная граница большого района Приангарья, названного геологами и географами Ангаро-Илимским бассейном. В междуречье Ангары и Илима лежит необыкновенно богатый край. Братская и Усть-Илимская ГЭС, стоящие на его флангах, дадут электроэнергию, без которой невозможно создать здесь города и поселки химиков, металлургов, лесорубов, горняков, десятки разных заводов и комбинатов.

Много уже писали о Коршунихе, Татьяновском и Рудногорском месторождениях железной руды. Расположенные недалеко от Ангары, они получили энергию Братской ГЭС. Горнообогатительный комбинат в Железногорске— центр нового, горняцкого района — один из крупнейших в стране: ежегодно на его фабриках будет перерабатываться пятьдесят четыре миллиона тонн горной массы, и металлургические заводы Сибири получат пять миллионов тонн обогащенной железной руды.

Но Железногорск недавно приобрел «опасного» конкурента. Несколько лет назад таежный охотник Федор Волошин принес в Нижне-Илимский районный комитет партии кусок темного тяжелого камня. Секретарь райкома сразу определил — магнетит и тут же по телефону попросил зайти к нему Владимира Михайловича Макарова — начальника Ангаро-Илимской комплексной экспедиции Иркутского областного геологического управления. Макаров пришел через десять минут, долго вертел камень в руках и весело подтвердил:

— Магнетит, и отменный. Где нашел?

Волошин долго рассказывал, как ходил на охоту, как забрался на вершину какой-то горы, где и увидел магнетит. Он уверял, что вся верхушка состоит из такого же камня. Макаров подвел охотника к карте и попробовал выяснить, где же эта гора. Волошин водил пальцем по зеленому листу, громко читал названия рек, деревень, урочищ, а потом виновато заморгал и признался: в карте он не силен. И тут же предложил проводить геологов к таинственной горе.

Отряд повел Евгений Ознобихин. Путь был нелегким: нехоженая тайга преграждала геологам дорогу завалами бурелома, болотами, глубокими распадками. Наконец, выбившись из сил, они добрались до озера, в котором было видимо-невидимо рыбы. Старый изюбрь, со свистом втягивавший воду, поднял голову, украшенную ветвистыми рогами, удивленно оглядел людей и, напившись, гордо ушел в чащу. Никто из геологов не снял с плеча ружья — изюбрь их не интересовал. Все смотрели на гору, поднимавшуюся рядом с озером. Она напоминала большую ковригу хлеба. Кто-то предложил:

— Коврижка, так, что ли, окрестим эту гору.

Поднялись на вершину. Из-под травы торчали большие глыбы. Даже не отбивая куска от них и не глядя на место свежего излома, Ознобихин сказал:

— Ну конечно, магнетит.

Через некоторое время вертолет доставил по частям на Коврижку буровой станок. Заложили скважину, бурили долго, дошли до трехсотметровой глубины, но нижней границы магнетитового пласта так и не обнаружили.

Геологи продолжали шарить по тайге. Скоро на их картах появились названия двух новых месторождений железной руды: Нерюнда и Копаево. Еще окончательно не подсчитаны запасы нового бассейна, но уже ясно: в трех горах руды не меньше, чем в районе Железногорска.

Когда-то противники строительства Усть-Илимской станции задавали авторам проекта вопрос, куда они думают девать ее энергию — рядом же Братская ГЭС. Теперь это уже никого не волнует, наоборот, сейчас беспокоятся о том, хватит ли энергии Усть-Илима. Решено начать разработку залежей руды на Коврижке, Нерюнде и Копаеве. А ведь железо — не единственная находка геологов в этом крае. Восьмиметровые пласты угля выходят на поверхность недалеко от линии Братск — Толстый мыс, найдены шпат, известняки, различные металлы и, наконец, бокситы. Под Братском уже строят мощный алюминиевый комбинат. Он один заберет значительную часть годовой выработки энергии Братской ГЭС. А чем же питать другие заводы, которые появятся в ближайшие годы в Братско-Тайшетском промышленном районе, — лесохимические, машиностроительные, металлургические; кто же даст энергию в Сибирское кольцо для Алтая, Кузбасса, Красноярского края, Новосибирской, Томской, Иркутской областей? Нет, без Усть-Илима не обойтись, его энергия, как воздух, нужна Сибири, краю, где невиданными темпами развиваются производительные силы.

Место, выбранное для Усть-Илимской станции, очень напоминает Падунское сужение, да и геологические условия почти такие же, как в Братске. У Толстого мыса в створе плотины Ангара сужается до восьмисот метров. Ее дно — диабазовый монолит, без трещин, достигающий толщины двухсот метров. Толстый мыс примерно такой же высоты, как и Пурсей, лишь напротив него, на правом берегу, скалы значительно ниже, чем на Падуне.

На этом, собственно, и оканчивается сходство между Усть-Илимом и Братском. Сами же станции очень отличаются друг от друга. Если на Братской ГЭС всего установлено двадцать гидроагрегатов, каждый мощностью 225 тысяч киловатт, то на Усть-Илимской их будет лишь десять, зато мощность каждого удвоится. Поэтому и здание станции на Усть-Илиме запроектировано вдвое короче здания Братской ГЭС. И, конечно, построенная позже, Усть-Илимская ГЭС будет значительно лучше автоматизирована, на ней установят новейшие приборы и аппараты управления, которых сейчас, может быть, еще и не существует.

На юго-восток от станции вытянется новое таежное море — Усть-Илимское, именно вытянется, а не разольется. Я уже говорил, что между Братском и Толстым мысом Ангара течет в скалах; выходя из одного ущелья, она тут же попадает в следующее. Кроме Илима, крупных притоков на этом участке у нее нет. Поэтому Усть-Илимское водохранилище не сможет разлиться на десятки километров вширь, а вытянется как глубоководный канал между скалами.

Речников это очень устраивает: защищенное утесами от ветров, Усть-Илимское водохранилище будет спокойным и приветливым. Один из капитанов сказал о нем:

— Культурное море получится. По нему бегать на пароходах будет одно удовольствие — без качки и тряски.

Усть-Илимский гидроузел существует сейчас только в чертежах и расчетах проекта. И многое, вероятно, в нем изменится до тех пор, когда заработает первая турбина у Толстого мыса. А пока здесь непролазная чащоба тайги да бурлящая на камнях река. И небольшой поселок строителей — всякий город начинается с первой палатки.

Поселки таежных строек походят друг на друга, но в каждом из них есть свои неповторимые черты. Я хожу по городку строителей Усть-Илимской станции и невольно вспоминаю такой же городок, появившийся восемь лет назад у Падуна. Как и там, здесь выстроились большие зеленые палатки, намечаются контуры поселка: вот место для клуба, а дальше большой дом управления стройки. Бульдозеры наступают на тайгу, пробивая просеки для еще несуществующих улиц. Дорога уходит в глубь леса к Толстому мысу и дальше к причалу, куда прибывают баржи из Воробьева. И только одна особенность отличает молодой поселок от своего старшего брата — городка строителей на Падуне. Его ставят за Толстым мысом, то есть ниже будущей плотины. В новом же Братске сначала все строили в зоне затопления, а потом были вынуждены переносить гаражи, мастерские, магазины, школы, клуб в безопасное место.

Вообще опыт Братска — и не только «печальный», а прежде всего положительный — оказывает Усть-Илиму неоценимую услугу: его строителям не надо начинать все сначала, не нужно годами собирать знания о крае, его климате, повадках Ангары — все это уже дал Братск. Поэтому станцию у Толстого мыса, несмотря на то что строят ее в таком отдаленном месте, возведут вдвое быстрее, чем Братскую.

Мне показывают небольшой домик, одиноко стоящий между Постоянным поселком и деревней Невон. С этого домика и началась история Усть-Илима. Лет шесть назад, когда в Братске впервые заговорили о строительстве следующей станции на Ангаре, когда не было даже известно, где ее поставят, в Невоне появился приезжий. Он пришел в сельсовет, уселся на скамейку, свернул папироску, задымил и коротко сказал, ни к кому не обращаясь:

— Дом, однако, ставить буду.

Председатель сельсовета молчал — может быть, человек еще что-нибудь добавит. И тот после минутной паузы добавил:

— Слышно, будто в этих местах ГЭС решили строить. Где, точно не знаю, но думаю, у Толстого мыса, не иначе. Значит, городок появится, вот я и хочу заранее в нем прописаться.

Председатель сельсовета удивился:

— Это ж кто тебе сказал? Геологи вон где шуруют — у Бадармы и Коропчанки. Там, паря, и дело задумано. А у нас что — тишина.

Он взглянул на собеседника и великодушно разрешил:

— Впрочем, что ж, строиться никому не запрещено, Документы-то у тебя правильные?

Человек выложил паспорт и пенсионную книжку. Председатель взглянул на его изуродованную правую ладонь с двумя пальцами, быстро полистал документы и сказал:

— Ну, что ж, товарищ Скворцов, человек ты, видать, по всем статьям сурьезный, наш, таежник, и обратно же фронтовик. Давай, стройся.

Дом Скворцова был готов к концу лета. Он примостился на откосе, откуда были хорошо видны и Невон, и Толстый мыс. Кто-то назвал его древней Скворцовкой.

Недолго пожил в нем Скворцов. На следующее лето перевез семью в Братск — дети пошли в школу, а сам вернулся назад, правда, попал не в Невон, а в Коропчанку к геологам, работал на буровом станке, бродил с партией по тайге. Изредка приезжал в Невон, ему несколько раз предлагали продать дом, он упорно отказывался— подожду еще, говорят, вот-вот стройка пойдет. И дождался. Начались работы у Толстого мыса.

Первыми, как всегда, пришли геологи. Нелегкая у них жизнь. У проектировщиков только зреет мысль, только решается вопрос, быть или не быть новому городу, заводу, электростанции, а геологи уже ищут места для них.

Для Усть-Илима его определили не сразу. Авторы проекта предложили геологам исследовать шесть точек, выбрать из шести вариантов расположения станции единственный — самый выгодный.

Первая точка — ниже каньона Шаманского порога. Ее назвал еще Вадим Михайлович Малышев. Отправились туда геологи, пробурили скважины на дне реки, заложили шурфы, пробили штольни в прибрежных скалах и определили: грунт подходящий, в дне реки трещин нет, можно ставить ГЭС. И тут выяснилось, что проектировщики не все учли. Если поставить под Шаманом плотину высотой сто метров (меньше нельзя, иначе подпор воды будет небольшой и турбинам не хватит ее), водохранилище новой ГЭС дойдет до Братской станции и затопит ее здание.

Геологи перебрались в Коропчанку и взялись за изучение остальных вариантов створа плотины станции. Их внимание сразу привлекло Бадарминское сужение, названное так по имени маленькой речушки Бадармы, которая впадает здесь в Ангару. Кажется, лучшего места и не найти. Бадарминское ущелье в ширину не больше трехсот метров. Оно начинается сразу за впадением в Ангару Илима. В проекте впервые появилось название будущей станции — Усть-Илимская. Однако так случилось, что Илим, дав имя большой стройке, теперь к ней, по существу, никакого отношения не имеет. Геологи уже были готовы сказать: лучшее место для станции — Бадарминское сужение, но так и не сказали этого. В последний момент было сделано неприятное открытие: дно реки в трещинах, и очень глубоких. Их можно забетонировать, но, как показали расчеты инженеров, это очень дорого и долго.

И пришлось геологам все начинать сначала, на этот раз в других местах: у деревни Коропчанки, у Толстого и Тонкого мысов. Не стану утомлять читателей инженерными подробностями, скажу лишь, что на определение лучшего места для сооружения Усть-Илимской ГЭС у них ушло несколько лет. Чтобы сказать свое окончательное слово, им пришлось обследовать буквально каждый метр дна реки, на которое будут давить многие сотни тысяч тонн тела плотины, исследовать скалы, в которые упрутся ее плечи. Как и на Братской ГЭС, плотина Усть-Илимской не «врыта» в грунт, а стоит на нем. Не сдвинет ли ее искусственное море, не найдет ли вода лазейки, чтобы вырваться из этого моря? Ответить на многочисленные вопросы можно, лишь определив, что же за грунт на дне реки, из чего сложены утесы. Для этого надо взять десятки тысяч проб.

На Ангаре ставят плоты с буровыми станками. Гудят моторы, бурильные головки вгрызаются в диабаз и уходят все глубже и глубже. Потом достают керны — высверленные со дна длинные каменные цилиндры. Ими заполняют ящики, десятки, сотни и тысячи ящиков. Керны подвергаются камеральной обработке в лабораториях. Инженеры, как криминалисты, исследуют их. Любая трещинка, вкрапление чего-то постороннего настораживает — значит, дно реки не монолит, не сплошная плита, и оно может не выдержать тяжести плотины.

Трудно добывать керны летом — Ангара не шутит, зазеваешься, не досмотришь за ней, и от бурового станка ничего не останется. Но в десять раз трудней работать зимой, и дело не в крепких морозах, в свирепых ветрах, которые ошпаривают людей жгучим холодом, заметают дорогу к станкам. Река и зимой проявляет свой строптивый характер. Чуть отпустят морозы, лед на шиверах взламывается, а вслед за этим лопается двухметровый панцирь и на плесах. Сколько раз, как солдаты по тревоге, геологи вскакивали ночами и бежали спасать станки — Ангара взрывала лед под буровыми. Приходилось пробираться ползком или по доскам и, обжигаясь ледяной водой, спешно демонтировать установку, переносить в безопасное место.

Однажды под трактором провалился лед, машина ухнула в дымящуюся воду и исчезла в реке. Люди не успели добежать до полыньи, когда вынырнул тракторист, сумевший выбраться из кабины. Ему бросили веревку и вытащили. Промокший, замерзающий, чуть шевеля фиолетовыми губами, он рвался к воде и твердил:

— Пустите, я должен его вытащить.

С тракториста содрали мокрую одежду, завернули его в тулуп, уложили в сани и погнали лошадь в деревню. Оставшиеся молча глядели, как крошится лед по краям полыньи. Без трактора работать невозможно — чем перетащишь к новой скважине буровой станок, чем расчистишь дорогу? Но как его вытащить — он лежал на глубине в пять метров.

Первым нарушил молчание молоденький паренек Игорь Буров, которого все звали Горкой. Он негромко сказал:

— Я сижу под водой три минуты.

Никто не обратил внимания на его слова. Горку многие не принимали всерьез — восемнадцатилетний щуплый паренек недавно приехал в партию, но уже «прославился» как баламут и любитель приврать. Горка повторил уже настойчиво и зло:

— Я правду говорю — могу просидеть три минуты под водой. Только привяжите какую-нибудь тяжелую железяку к поясу, чтобы течением не утащило.

Бригадир оглянулся. Горка стоял рядом с ним, зябко потирал руки в тонких нитяных перчатках. Он в упор посмотрел на бригадира, и тот увидел Горкины глаза — неожиданно серьезные, полные какой-то силы и решимости. Бригадир подумал и глухо проговорил:

— Лады, Буров, айда, лезь за трактором!

Полчаса спустя приготовления были закончены. Длинный трос заведен на барабан лебедки. Горка разделся, на пояс ему привязали диск от автомашины, а под мышки крепкую веревку. Он шагнул к полынье, смешно зажал нос пальцами и прыгнул, увлекая за собой трос с тяжелой серьгой на конце. Бригадир смотрел на часы, стоя с поднятой рукой. Было слышно, как шумит, бьется вода в полынье, как звякает под водой Горка серьгой, прилаживая ее на крюк трактора.

Бригадир резко опустил руку, двое парней потащили веревку, и тут же показалась голова Горки, он судорожно глотнул воздух и закрыл глаза. Сильные руки подхватили паренька и поставили на доски, кто-то накинул на него простыню и с бешеной силой стал растирать малиновое тело. Ему дали стакан спирта, он выпил большими глотками, шумно выдохнул и сказал:

— Порядок, тащите.

Одетого во все сухое, Горку тут же умчали на розвальнях в деревню. Моторист включил лебедку, и трактор, ломая лед, полез из полыньи.

Вечером начальник партии собрал всех в своей избе. Он огласил приказ о премировании Горки двухмесячным окладом. Когда стихли аплодисменты, вперед пробился Виктор — друг Горки, такой же, как и он, выдумщик. Виктор приколол к рубашке товарища вырезанную из дна консервной банки большую круглую медаль с красной надписью «За спасение трактора» и пожал ему руку.

— От имени всех носи, пока не получишь настоящую.

Горка недоуменно потрогал жестяный кружок, посмотрел на окружавших его людей, счастливо улыбнулся и обнял Виктора. Может быть, на груди Горки и появятся настоящие награды, но с этой, самодельной, первой в своей жизни, он, наверно, никогда не расстанется.

Не каждый день у геологов тонули тракторы или горели буровые. Героизм их проявлялся не только в такие трагические минуты, а в повседневной будничной работе, однообразной и тяжелой: это километры скважин, пробитых в дне реки, десятки штолен в скалах, где каждый сантиметр сокрушенного базальта полит соленым рабочим потом.

По дороге к Толстому мысу я не раз слышал странную фамилию — Тер. О ее обладателе неизменно говорили с каким-то особым уважением.

С Тером я повстречался вечером у его дома. Черные усы, гортанная речь, живые глаза и широкие, азартные жесты выдают в нем южанина. Ничего не подозревая, называю его: «Товарищ Тер». Он поправляет меня:

— Тер-Гевондян, — и, заметив мое смущение, спокойно объясняет: — Длинная фамилия, люди давно ее сократили до Тера. И, что самое смешное, я настолько привык к этому сокращению, что недавно отправил деловую радиограмму, подмахнув Тер.

Моя неловкость исчезает, и я сразу чувствую к нему симпатию. А когда узнаю историю его жизни, эта симпатия перерастает в глубокое уважение.

В семье армянского композитора профессора Анушевана Тер-Гевондяна рос сын Лев, Мальчик как мальчик — озорной, смышленый. В доме всегда звучала музыка, и маленький Левик научился слушать и понимать ее. Отец радовался этому и исподволь готовил его к профессии музыканта. Природа наделила Левика не только слухом, но и голосом. Когда прошло время ломки голоса, Лев запел бархатистым баритоном. Будущее его не внушало сомнений — он станет певцом. Через несколько лет Лев поступил в Московский музыкальный институт имени Гнесиных. Профессора не могли нарадоваться: сильный голос, одинаково широко звучавший в верхних и нижних регистрах, артистичность, глубокое понимание музыки — все сулило славу молодому певцу.

Жизнь распорядилась иначе. Неожиданно на Льва обрушилось большое испытание: он заболел. Страшная для певца болезнь — фиброма горла — перечеркнула все его надежды. Петь запретили. И тогда встал вопрос, что же делать? Можно было вернуться домой, но он не хотел даже на один день становиться иждивенцем отца. Чтобы выиграть время, оглядеться и решить окончательно, как быть дальше, Лев пошел на строительство Московского университета. Рабочие парни охотно приняли его в свою семью и полюбили за веселый, неунывающий нрав.

Прошло месяца три, Лев освоился и уже серьезно подумывал, не стать ли ему строителем? Но судьба, видно, приготовила ему другую дорогу. Появился у Льва новый знакомый — человек немолодой, с ясными глазами и вихрастой не по возрасту головой. Он убедил молодого друга, что лучше, чем буровой мастер, профессии нет. Тер распрощался со строительством и поступил на курсы буровых мастеров, а по окончании их уехал в Братск.

Через два месяца Тер получил письмо от дяди Семена. Много лет назад дядя, тогда молодой революционер, был сослан в Сибирь. Сначала он томился в Братске, а потом в Илимске. Вышел на волю только после революции, привез домой кандалы и повесил у себя в комнате на стене. Племянник трогал страшные цепи и с замирающим сердцем слушал рассказы о далекой суровой Сибири.

Теперь дядя Семен просил его уехать с Ангары. Лев, читая письмо, удивлялся, что сталось с дядей, видно, на старости лет он забыл, за что сидел когда-то на царской каторге, не знал, какие замечательные люди работают рядом, как неузнаваемо изменилось Приангарье.

А через год Тер уехал учиться в Ленинград. Вернувшись после окончания курсов, стал начальником комплексной изыскательской партии, той самой, которая и решила задачу с шестью неизвестными — определила, какая из шести точек, предложенных авторами проекта, наиболее подходящая для сооружения Усть-Илимской ГЭС.

В небольшой квартире Тера на видном месте стоит крошечное детское пианино, оно свободно уместилось на комоде. Лев Анушеванович, рассказывая, сколько было положено труда для выбора площадки, подходит к игрушке и перебирает пальцами клавиши. Потом напевает по-армянски. Мне слышится в его голосе грусть, и я понимаю его тоску о потерянном мире искусства. Тер обрывает песню, глядит на меня и, будто прочитав мои мысли, говорит:

— Многие меня спрашивают, жалею ли я о случившемся? По правде сказать, да, трудно отказаться от того, к чему готовился с детства. Но оказалось, что во мне живет второй человек, он-то и нашел себя здесь, на Ангаре. Быть может, это прозвучит банально, но чертовски хорошо от мысли, что после тебя останется след на земле.

У каждого из нас есть дело жизни. У одного — изобретение, у второго — книга, у третьего — любимые ученики. Часто это дело не совпадает с профессией. Физик творит музыку, рабочий — картины, а писатель выводит новые сорта роз. И всегда мы говорим обо всем этом, как о чем-то очень важном, ради чего каждый из нас пришел на землю, что останется надолго, в чем будем жить многие годы, а может быть, и века.

Казалось, дело жизни Льва Тер-Гевондяна — искусство, сцена, музыка, а вышло иначе, его песня прозвучала здесь, в Сибири, в необжитых местах. Пройдут десятилетия, река окончательно покорится человеку, таежные края станут иными. И в том, что будет сделано — в железобетонных плотинах, в синей глади искусственных морей, в прямых проспектах городов, — останутся навсегда надежды, мечты, характеры тех, кто все это создал, — людей, подобных Теру.

Первый десант Братск послал на Толстый мыс в конце 1962 года. Не все его участники задержались в новых местах, остались настоящие парни.

…Поздним январским вечером к коменданту зеленого городка на Падуне пришел солдат. Мороз посадил ему на щеку белую печать, обутые в холодные кирзовые сапоги ноги, прихваченные холодом, не сгибались. Он отдышался, одернул складки шинели под поясом и доложил:

— Демобилизованный сержант Ющенко, прибыл на строительство Братской ГЭС.

Комендант по старой армейской привычке скомандовал:

—. Вольно, рядовой строитель Ющенко. Что, парень, дал тебе прикурить сибирский морозец? Сегодня еще пустяки — какие-нибудь тридцать пять. А бывает и пятьдесят. Так-то, друг.

Он пододвинул стакан, налил чаю и предложил:

— Погрейся чуток, а потом определю к месту.

Пока Ющенко прихлебывал чай, в комнату вошли еще три новичка. Хозяин оглядел и их:

— Ну, что же, экипаж машины боевой готов. Есть тут у меня добрая палаточка, как раз на четверых. Берите-ка, парни, лопаты и айда ее откапывать. Потом и печечку получите.

К полуночи палатка была уже обжита, раскаленная печка дышала жаром, парни улеглись на раскладушки. Рядом с Ющенко оказался Юрий Гилис — техник-строитель с Украины. Они долго не могли заснуть, слушая, как в ста метрах гремит незамерзающий Падун. Ющенко вздохнул:

— Да, забрались. И что еще из этого получится?

Гилис откликнулся:

— Ты, Паша, не тушуйся. Пообвыкнешь, строительную специальность приобретешь — порядок будет. Я-то уже не на первой стройке. Они все с палаток начинаются. А потом… Вот лет через пять, году в шестьдесят первом, вспомнишь и не поверишь, что, кроме палаток, здесь ничего не было.

Павлу Ющенко, как он считал, не повезло — хотел попасть на самый боевой участок, в котлован или на плотину, но оказалось, что котлована еще нет и не будет раньше, чем через год, а за плотину возьмутся и того позже. Пришлось строить жилье, обыкновенные деревянные дома на просеках в тайге. Одно обрадовало Павла — здесь же бригадирствовал Юрий Гилис.

По названию появлявшихся в тайге улиц Ющенко отсчитывал годы. Они бежали быстро. Сначала на работу он ездил через реку на катере, потом появилась эстакада у плотины, и по ней побежали автобусы, затем ему дали квартиру, и Павел женился. Он давно уже не был рядовым строителем. Сперва стал бригадиром, потом мастером и наконец прорабом. Все у него было — работа, хорошая жена и чудесный сынишка. Он жил в большом благоустроенном городе, на берегу молодого моря. И все-таки тосковал. Павел не сразу понял, в чем дело, откуда у него хандра, но после одного разговора с Юрием Гилисом разобрался.

Просидели они тогда до глубокой ночи. Ушла спать жена, а друзья все вспоминали минувшее. Издалека оно казалось необыкновенно интересным, наполненным чем-то значительным. Забылись тяжелые, холодные и голодные дни первых месяцев, стерлись из памяти тысячи всяких мелочей, которые отравляли жизнь. Осталось только самое яркое: сдача первого выстроенного дома, перекрытие Ангары, пуск первой турбины.

— Что же дальше-то? Стройка ведь к концу идет.

— Знакомо мне это. Тоже маюсь. Знаешь, что с нами? Мы больны. Да, да, брат, больны! Нас укусил микроб такой — от него зуд в ногах, хочется забраться подальше в тайгу и начать все сначала. Но я знаю, что делать.

После того разговора Юрий появился у Ющенко только через месяц. Походил по комнате, потер озябшие руки и неожиданно сказал:

— Давай-ка, Павел, собирайся.

— Куда? — удивился Павел.

— На Толстый мыс, мастером ко мне.

Павел не спросил, почему в такую даль, зачем ему, прорабу, идти на понижение — в мастера. Он все понял и лишь поинтересовался:

— Когда?

— В среду самолет будет, — ответил Гилис, — успеешь оформиться?

Теперь они снова вместе: Гилис прораб, Ющенко мастер.

Павел водит меня по своему хозяйству. Прежде всего показывает небольшой, еще не достроенный дом с цементным полом.

— Дизельная. Наш объект номер один. Дадим к сентябрю ток, и тогда земснаряд начнет остров размывать.

Я вспоминаю такую же дизельную на Падуне. Она примостилась на каменном плече Пурсея и давала ток первым экскаваторам. Кто-то ее окрестил «Малая Братская». С нее началась «Большая Братская» и покорение реки у Падуна.

С такой же крошечной электростанции начинается история стройки у Толстого мыса. Пусть и ее назовут «Малая Усть-Илимская».

Мы переправляемся через протоку. Остров, к которому пристает наша лодка, вытянулся длинной ладонью по Ангаре, порос мелким редким кустарником. Павел ковыряет ногой почву.

— Видите, песок и гравий. Это же истинный клад для строителей. Земснаряд разработает остров и даст нам досыта песка и гравия и для строительства автотрассы, и для подъездных дорог к Толстому мысу, и для сооружения больших домов.

Мы долго бродим по острову.

— А правда, хорошо у нас здесь? — спрашивает Павел.

Перед нами широкая панорама. До противоположного берега километра два. Ангара, вволю наигравшись на шиверах у Толстого и Тонкого мысов, спокойно и устало несет свои воды. Тайга, освещенная солнцем, кажется неестественно зеленой, между красноватыми стволами сосен белеют березы. Правее, словно вырезанный ножницами из коричневой бумаги, темнеет профиль Толстого мыса.

— Нетрудно ли все начинать сначала? — спрашиваю я.

Он медлит с ответом:

— Трудновато, правду сказать. Снова в палатке живу, и не один, а с семьей. Да и в работе не все так, как хочется. Того нет, этого не хватает. Но это временно. Здесь куда легче начинать, чем было у Падуна. Какая силища за плечами! Почти десятилетний опыт Братска — раз, его производственная база — два. Нам, например, не надо строить деревообделочные заводы, заводы железобетонных плит и блоков — все пришлет Братск, оттуда привезут и разобранную бетоновозную эстакаду, подъемные краны, ну все, что надо для стройки. И дела у нас пойдут куда быстрее, чем шли на Падуне. Уже через два года не узнаете этих мест!

Он машет рукой, подкрепляя слова решительным жестом.