От Падуна до Стрелки

«ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ» ИДЕТ В КЕЖМУ

Прежде чем продолжить рассказ о путешествии по реке, я должен представить вам своих новых знакомых: ничего не поделаешь, в дороге часто меняются спутники. Баржа с надписью «Путейская № 28» принадлежит Ангарскому техническому участку. Когда вы плывете по реке, вам кажется, что ее хозяева — капитаны, механики, рулевые. Но, оказывается, они только «эксплуататоры» водного пути, водят пароходы, караваны барж. Настоящие хозяева рек водные путейцы: бакенщики, путевые мастера, гидротехники, инженеры. Это они следят за тем, чтобы бакены стояли на месте, оберегая пароходы от мелей и подводных камней, чистят судовой ход реки от ила и песка, уточняют карты, проверяют судовую обстановку. И если стремительная «Ракета» перенесет вас в несколько часов на сотни километров по Волге или Енисею, благодарите не только конструкторов, давших кораблям подводные крылья, не только капитанов этих кораблей, а и тех, кто обеспечили им «гладкую» дорогу, — благодарите водных путейцев.

Старший «двадцать восьмой» — путейский прораб Анатолий Лукьянов — молодой человек с ярким девичьим румянцем. Говорит он не торопясь, негромко, «окая» по-вологодски. Анатолий окончил в Великом Устюге речное училище, ходил по Северной Двине и Вычегде, а лет пять назад приехал на Ангару. Хотя он ровесник своих подчиненных, а кое-кто из них и постарше, все же его зовут по имени и отчеству. И в этом проявляется не столько привычка почтительно относиться к начальству, сколько уважение к человеку за его умение крепкой хваткой вцепляться в любое дело и доводить его до конца, за внимание к людским заботам.

Иван Мальцев, капитан «двадцать восьмой», резко отличается от своего начальника: он горяч и тороплив в решениях, грубоват и резок с людьми. Анатолию часто приходится осаживать его, но делает он это мягко, и Иван подчиняется сразу, без спора. Но мне кажется, не будь они друзьями, не просто было бы Анатолию укротить Ивана.

Мы сидим на палубе в одних трусах. Последние дни июля — самое жаркое время на Ангаре. Красный столбик в термометре подскочил до тридцати пяти градусов. Я думаю, как удивились бы многие жители южных районов Украины и России, увидев коричневый загар ангарцев. В последние годы об освоении Сибири рассказывают в каждом номере любой газеты или журнала, и все-таки многие по-прежнему представляют ее страной холодной, суровой, с тяжелым климатом. А ведь климат на той же Ангаре куда более здоровый, чем в Москве или в Горьком, и уж ни в какое сравнение не идет с сырым климатом Ленинграда и всей Прибалтики. Люди, вечно болевшие там, попадая на Ангару, здоровеют, крепнут и расцветают.

«Двадцать восьмая» то жмется к левому берегу, то уходит на середину реки, то, сделав «перевал», перебегает к правому берегу. За штурвалом Вася — небольшой, крепкий как дуб парень. Дед и отец его были ангарскими лоцманами, а он стал путевым мастером на самом трудном, плохо изученном участке Кежма — Невон.

Работать молча Вася не умеет. Слегка поворачивая штурвальное колесо, пристально глядя вперед, он рассказывает об охоте. За свои тридцать два года жизни Вася уже убил девятнадцать медведей. Анатолий не слушает его. Он внимательно следит за рекой. Когда камни угрожающе подбираются к ее поверхности, прораб поднимает руку — осторожно, не гони, Вася.

— Видите, какая это река, — сетует Анатолий, — нестандартная, одно слово. На Волге, Дону, Оби, Енисее ходи на катере где хочешь, от берега до берега, а на Ангаре не разгуляешься. Камни и камни.

— А разве у вас нет точных, лоцманских карт? — интересуюсь я и рассказываю об альбоме, который видел на «Баклане».

— Александр Иванович здорово поработал, — ответил Анатолий, — кто ж его не знает на Ангаре. И карты я его видел, с такими и ночью пройдешь в любом месте. Только альбома-то всего два: у него да в их Ленинградском институте, а мы вот чем обходимся.

Он показывает измятый лист — старую карту, на которой с трудом можно рассмотреть цифры и знаки. Молчавший до сих пор Иван не выдерживает:

— Такую карту разве что в камбузе держать. Васькин дед ходил по ней и мы пурхаемся. Оттого недавно и влетели на камни.

Историю эту я уже знаю. Когда «двадцать восьмая» поднималась к Толстому мысу, вечером неожиданно опустился туман. Баржа шла в это время посредине реки. Даже Вася растерялся — куда податься? Осторожно повернули к правому берегу. Вдруг днище загремело по камням, дали задний ход — поздно: сели довольно прочно. Бросили якорь и решили переночевать, чтобы посветлу разобраться, что к чему. А через час-полтора баржа затряслась от ударов: быстрое течение сдвинуло ее, якорь царапал о камни и не мог удержать судно. Один удар был особенно сильным. После него все услышали, как, урча, вода хлынула в трюм. Выбрали якорь, запустили двигатель и пошли туда, где должен быть берег. Днище еще несколько раз застонало от ударов, потом баржа скользнула быстрее и с ходу вылетела на прибрежный песок. Это и спасло ее — пробоина оказалась на носу. Два дня возились, откачивали из трюма воду, цементировали днище…

Анатолий продолжает разговор о картах:

— Не понимают, что ли, люди, как нужны нам карты, все увязывают, обсуждают, годы проходят, а карт нет. И для чего только Обрядин сам мучается и своих людей мучает? — он умолкает и вдруг спрашивает — Вы нот в Братске были, с начальством встречались. Что слышно насчет Усть-Илимской — строить ее будут?

Я говорю, что вопрос о сооружении гидростанции у Толстого мыса решен, и в свою очередь интересуюсь, почему это волнует Анатолия.

— А как же! — отвечает он. — У нас из-за этого тоже планы меняются. Слыхали, вероятно, что турбины для Усть-Илима из Красноярска по воде доставят к Толстому мысу. Вот мы, путейцы, и должны обеспечить проводку больших барж. Думаете это просто? До Кежмы Ангару знаем хорошо, а выше ходим, как слепые щенята. Надо бакены расставить, обозначить судовой ход, а кое-где дно углубить. За год-два с этим всем не справишься. Тут еще и карт нет.

Вот как, оказывается, обертывается наша медлительность. Кому-то кажется, что спешить с картами некуда, все равно участок-то несудоходный. Но он должен стать таким в ближайшие годы. Потому и волнуется Обрядин. Составленную им карту должны получить ангарские водники. Волнуется и Лукьянов — ему надо подготовить реку и проводить караваны, волнуются и руководители Енисейского бассейнового управления путей — им предстоит углубить каменное дно Ангары.

Я бы мог об этом и не писать, когда выйдет книга, видимо, все эти волнения будут позади — загремят взрывы на Ангаре выше Кежмы, Анатолий получит точные карты и установит бакены с электрическими маяками. Но дело не только в Ангаре. Много у нас еще нехоженых рек, и каждая из них может в любую минуту понадобиться, как путь в район новых строек. Может быть, волнения Лукьянова и Обрядина передадутся другим людям, от которых зависит изучение и освоение рек. Жизнь их, конечно, усложнится, но от этого выиграет наше общее дело.

От Толстого мыса «двадцать восьмая» отошла километров на тридцать, но как изменилось все вокруг. Последняя скала осталась у Невона. Сопки отступили от берегов реки, пропустив к ней тайгу. В этих местах Ангара, разлившаяся на четыре-пять километров, заставленная длинными островами, совсем непохожа на буйную реку, которая ярится в Шаманском каньоне. Только изредка встречаются не очень опасные шиверы да каменные пояса напоминают людям — не зевайте, река лишь прикидывается доброй.

…Баржа, накренившись на левый борт, устремляется к берегу. Там стоят и машут руками четыре человека. Когда баржа, проскрежетав носом по гальке, выползает к самой траве, они забираются на палубу. Девушка и три парня с руками в ссадинах присаживаются на низенькую крышу капитанской каюты. Вид у них усталый и немного растерянный. Самый высокий из парней, должно быть старший в группе, тихо говорит:

— Мы с Толстого мыса, четверо суток в тайге плутали. Продукты кончились вчера утром.

Маша Зайнуллина, матрос и кок «двадцать восьмой», сейчас же захлопотала в камбузе. Через пять минут наши гости едят тут же, на палубе. Высокий парень вытирает ладонью губы:

— Пожар тушили, верховой, — говорит он.

И рассказывает о постигших их злоключениях, а его спутники с напряжением слушают, словно боясь, что он забудет о какой-нибудь важной детали.

— Мы трое из одной бригады, дорогу к створу плотины ведем, а она, Ксения, Ксюша, — маляр. Собрали нас, двадцать человек, разбили на пять звеньев. Наше звено посадили в вертолет. С нами был пожарник-парашютист, объяснил, как тушить, выдал баллончики с горючкой, чтобы поджигать лес. Опустились на верхушки лысой сопки. Смотрим, внизу все горит. Пожарник крикнул: «Не дрейфь, ребята, давай, поджигай», — и улетел. Еще сказал нам, чтобы, кончив дело, шли мы. по ручью вниз, там километрах в трех от сопки большая поляна. Туда за нами и пришлют вертолет.

Андрей затягивается папиросой. Говорит тихо и монотонно, даже в самых волнующих местах рассказа его голос не повышается.

…Тайга гудела, ломая сучья, мимо ребят пробежала лосиха с лосенком, над сопкой тревожно носились птицы. Страшно. Первой очнулась Ксения и тихо сказала: «Ну что же вы, ребята, тушить надо». Андрей поправил: «Не тушить, а поджигать». Быстро собрали валежник и подожгли его, Скоро островки пламени слились в одну линию пожара, который устремился вниз. И тут с лысой сопки увидели, как сошлись две стены огня, как бешено закружились в схватке, высоко подбрасывая горящие сучья, как, наконец, не переборов друг друга, упали на землю.

На следующий день спустились по ручью и нашли поляну. Оставив мешки с продуктами, сбросив плащи, пошли на разведку. Вернулись и застали полный разгром. Половина хлеба пропала, два плаща разодраны пополам, разорваны мешки, разбросаны консервные банки. На одной из них остались широкие царапины. Все поняли, это дело медведя.

Вертолет не показывался. Сидели в центре поляны, не выпуская из рук топоров. Задремавшая было Ксения очнулась. Обошла поляну, вернулась и сказала: «Где-то опять пожар, ребята». И тут — рокот мотора. А вскоре и самолет показался, сделал круг, выбросил вымпел, помахал крыльями и ушел. В записке прочли: «Вертолет сломался, правее вас, в пяти километрах на запад, пожар, если осталось горючее, устройте встречный огонь. Нет, уходите на запасную точку. Завтра-послезавтра снимем».

Запасная точка — где ее искать, второпях толком и не объяснили. В баллончиках горючки не осталось, последнюю вылили утром в костер. Решили подняться на лысую сопку, оглядеться и определить, куда идти. Проверили запасы еды: две буханки хлеба, четыре банки мясных консервов. Неожиданно для всех командовать стала Ксения. Она сказала, что надо ограничить выдачу продовольствия.

Никто из них никогда не бродил в тайге. И все-таки догадались: спасение их — Ангара, надо пробиваться к ней, а там уж по берегу добираться до какой-нибудь деревни. На верхушке лысой сопки, сориентировавшись по солнцу, определили дорогу к Ангаре: идти надо было на север через пожарище. И пошли.

Казалось, Ангара где-то рядом. Но осталось позади пожарище, пройдены первые километры по дремучей тайге, а реки все не видно. На третий день съели последнюю банку консервов.

На четвертый день, утром, увидели полоску воды. «Рекой» оказалось узкое болотце. Только Ксения, долго смотревшая вслед улетавшей чайке, обрадованно крикнула: «Ребята, за этой сопкой Ангара». А через час увидели баржу.

— Ну, теперь порядочек, — улыбается Анатолий. — Доставим домой. Вас уже три дня ищут. И вертолет летал, и самолеты. Охотников послали прочесывать тайгу. Все группы вернулись. И кто же думал, что вы к Ангаре пойдете — пятьдесят километров до нее от места пожара.

Ксения ахнула:

— Неужто так мало, а я-то думала, что за три дня мы прошли добрую сотню километров.

Анатолий решает повернуть назад, чтобы к вечеру доставить ребят к Толстому мысу, но Андрей спрашивает:

— Тут до Кеуля далеко?

— Километров двадцать.

— Тогда нечего вам время терять. Из Кеуля по радио свяжемся с Невоном, попросим самолет. А за заботу спасибо, большое спасибо.

Баржа идет к Кеулю, четверка «пожарных» смотрит вдаль. Лица ребят спокойны, лишь опаленные брови напоминают о пережитом. Молодые, только начавшие жить, они видели смерть рядом, и где-то в душе у них остались рубцы от этой встречи.

В Кеуле мы прощаемся с отважными пожарными и путешественниками. Они стоят на берегу и машут нам накомарниками.

И снова величаво несет свои воды Ангара, снова гудит двигатель. Все разбрелись по барже, Анатолий и Иван спустились в капитанскую каюту, Маша в камбузе стучит кастрюлями. Я остаюсь на палубе в надежде получить еще порцию сибирского загара.

Сквозь дремоту слышу звонкий всплеск воды. Я вскакиваю и вижу позади баржи чью-то удаляющуюся голову.

— Человек за бортом! — кричу я.

Из каюты выбегают Анатолий и Иван. Стоявший за штурвалом Вася машет рукой:

— Это Адик сиганул за стерлядью.

Адик Перепашкин — моторист баржи, сильный человек со следами ожога на лице. Он некогда плавал на Тихом океане. Недалеко от Камчатки, ночью, пароход, на котором он служил, налетел на мину, блуждавшую еще со времен войны. От взрыва судно загорелось и разломилось пополам. Адик, не успев надеть спасательного пояса, выбросился за борт в ледяную воду. Шесть часов качался он на волнах рядом с восьмью оставшимися в живых моряками. На спасение не было никакой надежды — в этом уголке океана всегда пустынно. Но спасение все-таки пришло — зарево пожара заметил военный корабль. Моряков подняли на борт, когда, казалось, жизнь уже покинула их. С той поры парень стал серьезным, собранным. От прежнего ухарства не осталось и следа. И все-таки случается, иногда срывается. Так произошло и сейчас.

Баржа осторожно подходит к Адику, он взмахивает рукой, бросает на палубу большую серебристую рыбину и ловко взбирается на борт.

Стерлядь весом килограммов в пять лежит, широко раскрыв рот, и почти не шевелится — это странно: рыба, только что выхваченная из воды, всегда бешено бьется, норовя прыгнуть обратно в реку.

Анатолий запускает палец в жабры и вытаскивает комок слизи.

— Так и есть, зеленка проклятая! — ругается он.

И я вспоминаю поход по Братскому морю на «Гидротехнике», расстроенное лицо Леонида Никифоровича Быдина и зеленую пленку, качавшуюся на волнах. Вот где я снова столкнулся с ней — за четыреста километров от Братска! Продукты распада листьев и коры деревьев вода уносит вниз по реке, зеленая слизь забивает жабры рыбам, они задыхаются, теряют силы и гибнут. Рыбина, которую поймал руками Адик, агонизируя, всплыла на поверхность реки.

Есть ли выход? Мне не дано ответить на этот вопрос— я не ученый. Но не верится, чтобы нельзя было предпринять что-нибудь. Еще многие годы на дне Братского моря будут разлагаться затопленный лес и кустарник, много лет рыбам придется испытывать на себе губительное действие «зеленки». Нельзя ли установить какие-нибудь фильтры на плотине, чтобы закрыть этой гадости путь в Ангару? Можно, вероятно. Надо только заняться этой проблемой, заняться по-настоящему, умно, энергично. И, помня горький опыт создания Братского моря, не повторять этой же ошибки при затоплении водохранилищ Усть-Илимской и Богучанской гидроэлектростанций.

…К Кежме мы подходим под вечер. Проскочив узкую протоку, сплошь заросшую густой травой, баржа вылетает на широкий плес. Впереди в нескольких километрах, там, где река делает крутой поворот, на берегу теснятся деревянные дома. Над ними господствует пожарная каланча. У берега угадываются причалы, около которых цепочками вытянулись баржи. Правее нас из соседней протоки «костромич» выводит большой плот.

Кончилась неосвоенная часть Ангары. От Кежмы до Стрелки на протяжении свыше шестисот километров река судоходна, и на ней, как гордо объяснил Анатолий, судовая обстановка первого класса с многочисленными светящимися бакенами, точно обозначающими путь пароходам и плотам.

У причала я прощаюсь с экипажем «двадцать восьмой», ночью она уйдет вниз. Уславливаемся, что я догоню их самолетом в Богучанах, куда перелечу через несколько дней из Кежмы, и мы продолжим плавание.

Кежма — одно из самых больших и старинных ангарских сел — основана в устье одноименной речки енисейскими казаками более трехсот лет назад. Отсюда и начинается Красноярское Приангарье.

Село на несколько километров вытянуло свои улицы вдоль берега реки. Добротные дома, собранные по-сибирски из венцов толстых бревен, весело глядят на улицу окнами, разукрашенными затейливой резьбой на наличниках. После небольших ангарских деревушек, в которые мы заходили по пути от Толстого мыса, Кежма производит впечатление оживленного городка — на деревянных тротуарах тесно от прохожих, то и дело проезжают автомашины, а с аэродрома, расположенного тут же на окраине села, часто взлетают самолеты. Они связывают Кежму не только с Красноярском, с соседними районными центрами, но и со всеми деревнями и поселками района, центром которого является это село.

В зональном Кежемском парткоме, куда я отправляюсь прямо с причала, пусто. Лишь технический секретарь, женщина с добрыми глазами, чуть глуховатая, торопливо печатает на машинке.

— Посидите, Александр Григорьевич сейчас подойдет, — приветливо говорит она.

Спустя минут пять в комнату входит приземистый большеголовый человек в очках. Внимательно посмотрев на меня, он интересуется, кто я и откуда.

— От самого Братска плывете? Интересно! Он распахивает дверь, на которой я еще до его прихода прочитал: «Секретарь парткома А. Г. Убиенных».

Александр Григорьевич работает на Ангаре много лет. В Кежме всего несколько месяцев. До этого был секретарем райкома партии в самом большом на Ангаре поселке — Мотыгино. Говорит о кежменских делах с тщательно скрываемой грустью. Недра Кежемского района разведаны плохо и пока еще не освоены. Но когда речь заходит о геологах и их открытиях, он оживляется и довольно потирает руки.

— Перспективы у нас большие, лучшие на всей Ангаре.

Он перечисляет партии и экспедиции, расквартированные в самой Кежме, и настойчиво советует побывать в Заледеевской аэрогеофизической партии:

— Она тут рядом, в школе-интернате.

Утром я отправляюсь в школу. В угловом классе, заставленном большими столами, на которых наколоты необычные карты, покрытые волнистыми линиями, сидит молоденькая девушка:

— Все на аэродроме, сегодня с четырех утра полеты, — сообщает она.

Толстенькая «Аннушка» — самолет АН-2, выставив ноги-шасси, касается посадочной полосы, долго вертится по полю аэродрома и, подрулив, пристраивается в шеренге таких же зеленых толстушек. Первым из открытой двери фюзеляжа спрыгивает на землю высокий человек с очень молодым лицом. Он оборачивается, кричит кому-то сидящему в самолете и широкими шагами идет мне навстречу. Стоявший рядом начальник отдела перевозок предупреждает:

— Он и есть, Ялунин Борис.

Начальник аэромагнитометрической партии Борис Ялунин оказывается человеком сговорчивым и… хитрым. Он соглашается подробно рассказать о своей работе, но сначала рекомендует мне полетать с операторами.

Минут через тридцать «Аннушка» с заправленными бензином баками легко отрывается от аэродрома и идет на юг. Внизу проплывает Ангара, разделенная островами на несколько рукавов, а за ней чернеет тайга. С высоты отлично видны лесосеки, лежневые дороги, по которым тягачи тащили хлысты, склады со штабелями коричневых стволов.

Летчик Напалко, маленький розовощекий крепыш, делает широкий вираж и идет на снижение. А когда на альтиметре стрелка подходит к цифре 50, он приводит самолет к ему одному известной точке, закладывает крутой вираж и летит обратно. Постепенно становятся понятными его действия: «Аннушка» чертит над лесом бесконечную змейку. Оператор и фотограф сидят у приборов. На самолете установлены аэромагнитометр, спаренный с аэрорадиометром. Это они чертят на длинной ленте волнистые линии. Заметив, как в одном месте линия острой пикой подскочила вверх, оператор, оторвавшись на секунду от прибора, бросает.

— Аномалия.

Мне это неизвестно, но расспрашивать сердитого оператора я не решаюсь. Поскучав, тихонько поднимаюсь, втискиваюсь в пилотскую кабину позади Напалко.

Летчик оказывается куда приветливее, он показывает как пристегнуть между пилотскими креслами широкий ремень, на котором удобно сидеть. Покачиваясь на нем, как на качелях, я слушаю Напалко:

— Нудная это работа, ходи и ходи над лесом, — как-то совсем неогорчительно жалуется пилот. — Как вылетишь на заре, так до обеда и крутишься.

Заканчивался второй час полета; судя по карте, лежавшей на коленях Напалко, мы уже разделались с квадратом. Снова мелькает Ангара, показываются длинные улицы Кежмы.

Когда вместе с операторами я возвращаюсь с аэродрома, Борис Ялунин, смеясь одними глазами, говорит:

— Теперь, можно считать, вы в нашем деле съели собаку.

На сей раз он препоручает меня Галине Ялуниной— своей жене, геологу этой же партии.

Галина посвящает меня в сложнее детали аэромагнитографической разведки, рассказывает, как с ее помощью убыстряется поиск полезных ископаемых.

— Наша партия, — говорит она, — за сезон 1963 года проверит на бокситы огромную территорию — десять тысяч квадратных километров. Чтобы справиться с этой работой в тот же срок, потребовалось бы снарядить сорок наземных партий.

Вечером Борис Ялунин пришел за мной в маленькую гостиничку и увел к себе. Здесь собрались почти все его сотрудники. За живым остроумным разговором незаметно прошел этот вечер. Мне было легко и просто с ними, я где-то в глубине души завидовал и их молодости, и их духовному богатству. Я немало поездил по стране и уже давно понял — нет более оскорбительного утверждения для таких, как Борис и Галина Ялунины, чем утверждение, что они уступают в знаниях, в культуре своим сверстникам из Москвы, Ленинграда, Киева. Наоборот: никто из тех однокашников Ялуниных, которые увернулись от работы в далеких местах и устроились в различные учреждения, превратившись в чиновников, — никто из них не живет интереснее, значительнее. Бориса, Галины, их друзей. Такие люди, как ребята из аэрогеофизической партии Ялунина, как гидролог Валя Касьянова, мастер Павел Ющенко, как те, кто сейчас пробивается через бурелом к залежам железа или золота, кто живет на далекой антарктической станции «Восток», кто готовится к новому звездному рейсу, — они и есть соль земли, нашей советской земли, за ними будущее, которое они создают своими же руками. Им и посвящены эти пусть не самые лучшие в мире, но полные юношеского задора поэтические строки: