От Падуна до Стрелки

«КАРАВЕЛЛА» ВИКТОРА ЕРЕМЕНКО

Самолет наш долго не выпускают с аэродрома. Накануне на Кежму обрушилась сильная гроза и долго хлестал дождь, обильный, словно тропический. Летное поле так размокло, что пассажирские ИЛы, пришедшие из Красноярска, вынуждены были искать убежище на ближайшем аэродроме в Богучанах.

Но солнце делает свое дело: над травяной площадкой стоит легкий туман. Часов в десять утра — это вместо шести-то — разрешают вылет.

В самолете на скамейках вдоль бортов кабины сидят десять пассажиров. Мое внимание привлекают четыре девчушки, илл лет по пятнадцать, не больше. Не отпуская ручек чемоданов, они строго посматривают на соседей. Из их разговора я узнаю, что летят девчата в Енисейск поступать в педагогическое училище. А Енисейск — это не ближний свет: до Богучан триста километров, оттуда до Мотыгино сто восемьдесят да еще сто пятьдесят.

Девчата привычно устраиваются и, когда мы поднимаемся в воздух, не обнаруживают ни малейшего волнения, будто с рождения только и делали, что летали. Впрочем, это, вероятно, так и было. Давно уже в тайге и тундре самолет стал привычным и самым популярным видом транспорта. Маленькие ЯКи — «Аннушка» в сравнении с ними лайнер, — постукивая моторами, добираются до самых дальних деревень и поселков, садятся на крошечных площадках в несколько десятков метров длиной. Полететь за сто с лишним километров из Пуни в Кежму считается делом куда более простым и быстрым, чем добраться до займища, которое отстоит от поселка на десять километров. Человек, сидящий рядом со мной и весело, с присвистом похрапывающий, на аэродроме перед вылетом кричал кому-то в телефонную трубку: «Значит, так, Сергей Владимирович, к обеду отчет надо доделать и все цифры подбить, я сейчас слетаю в Богучаны, вернусь и в три пойдем в партком с докладом». А в оба конца его дорога равна пути от Москвы до Ленинграда. Вот что такое теперь местный транспорт в Сибири.

Будущие студентки, вытащив тетрадки, уткнулись в них носами. Я же втискиваюсь в пилотскую кабину. Летчик косится в мою сторону, а штурман одобрительно кивает головой.

Из стеклянного фонаря кабины открываются дали. Кругом, на сколько хватает взгляд, буро-зеленая тайга. Только под левым крылом змеится Ангара да изредка внизу проплывают черные плеши лесных гарей.

Лес, лес, лес, безграничный зеленый океан. Когда много лет назад впервые на мировом рынке появилась ангарская сосна, она сразу была признана первоклассной. В кежемских лесах ее восемьдесят, а в богучанских более сорока процентов. В год прирост леса в Приангарье между Братском и Стрелкой составляет примерно полтораста миллионов кубометров, а общие запасы древесины исчисляются миллиардами кубометров. На сколько же сотен лет хватит ангарского леса, даже в том случае, если в год вырубать, как это запланировано на конец двадцатилетки, двадцать — двадцать два миллиона кубометров.

Еще до революции немного ниже слияния Ангары и Енисея в поселке Маклаково появился лесообрабатывающий завод, который за годы Советской власти вырос в несколько раз. Сейчас там же сооружается крупный комплекс, в который войдут четыре шпалозавода, три 16-рамных лесопильно-деревообрабатывающих комбината, целлюлозно-бумажный и целлюлозно-картонный комбинаты, фанерный и гидролизный заводы. Все вместе они в год «переварят» восемь миллионов кубометров древесины. Кроме того, в Красноярском Приангарье появятся еще три подобных лесохимических комплекса — Богучанский, Чуноярский, Большепитский.

Знаете ли вы, что из ста вагонов круглого леса при распилке получается тридцать вагонов опилок? Знаете ли, что, перевозя сто тысяч кубометров бревен по железной дороге, мы одновременно перевозим четырнадцать тысяч тонн никому не нужной воды? Знаете ли, наконец, что при обработке миллиона кубометров древесины без участия химии потери составляют три миллиона рублей?

Новые лесохимические комплексы в Приангарье позволят избежать этих потерь, их вообще не станет, каждая опилочка, каждая щепочка пойдет в дело. Уже действующий Братский лесопромышленный комплекс в год должен вырабатывать: двести тысяч тонн сульфатной вискозной целлюлозы, которая идет для изготовления штапеля и искусственного шелка (это в три раза больше, чем давала вся промышленность в 1958 году), миллион шестьсот тысяч кубометров пиломатериалов, двести восемьдесят тысяч тонн картона, сто тысяч кубометров древесно-стружечных плит, сорок шесть тысяч тонн кормовых дрожжей, двадцать одна тысяча тонн скипидара, масел, фитостеарина, на три миллиона рублей мебели. И ни грамма отходов!

Пусть не сетует на меня читатель за обилие цифр, но мне кажется, с их помощью легче представить и размеры зеленого богатства Приангарья, и то, как мы собираемся его использовать. Я не буду говорить о десятках других проблем — о лесоустройстве, ю научных методах вырубки тайги. Это особые вопросы, и, поверьте, наши лесоводы, лесники, химики занимаются ими серьезно и глубоко. Они-то и должны сделать так, чтобы прекратилась никчемная перевозка опилок и воды, чтобы леса хватало для всех многочисленных строек, чтобы в квартирах наших появилась красивая дешевая мебель и чтобы, наконец, дерево стало не только строительным материалом, но и ценным химическим сырьем.

…«Аннушка» идет на посадку.

— Проспихино, — сообщает штурман.

Самолет окружает толпа людей. Играет гармонь, кто-то топает ногами по траве, кто-то поет высоким, резким голосом. Оказывается, провожают солдата, местного парня, приезжавшего домой на побывку. В последнюю минуту выяснилось, что забыли в избе все его пожитки, летчик нахмурился, но, уступая уговорам компании, машет рукой, и десяток добровольцев бегут в деревню.

А я тем временем разговариваю с начальником местного аэропорта. Он говорит, что Проспихинский рейд — первый крупный на Ангаре, отсюда почти каждый день уходят плоты на Стрелку. Я спохватываюсь, как же можно путешествовать по реке и не поплавать на плоту. Прощаюсь с будущими студентками, которые кивают мне, не отрываясь от своих тетрадей, и спрыгиваю на траву. А через пять минут, спускаясь с откоса к реке, вижу, как «Аннушка» исчезает над тайгой.

С воздуха казалось, что половина русла Ангары забита бревнами, а с берега свободной воды и вовсе не было видно. Передо мной предстает сложное сооружение рейда со своими улицами, мостиками, переходами. Здесь лес вяжут в ленты объемом до шести тысяч кубометров, а уже в Стрелке их соединят в огромные плоты, которые мощные буксиры тащат в Игарку. Техника вязки лент проста. Несколько выше запони в воду специальными лебедками сбрасывают бревна. Течение подтаскивает их к входу в запонь. На мостике стоят парни и пиканками — длинными шестами с наконечниками на конце — сортируют стволы, подтаскивают в коридоры. Сортируют по многим признакам: если бревно достаточно длинно, а древесина чистая, не имеет красноватого оттенка — это высший сорт, так называемый пиловочник, и его загоняют в левый коридор, другие стволы пойдут в средний или правый. Когда они подплывают к плоту, где стоит лебедка, их по шесть-семь штук вяжут проволокой в пучки, из пучков формируют секции, а из пяти секций составляют ленту. Чтобы ее увязать, надо около четырнадцати тонн такелажа — проволоки, троса, специальных зажимов, тормозных цепей.

В конторе рейда я узнаю, что буквально через полчаса теплоход «Мана» поведет ленту вниз. Найти «Ману» просто, она стоит, прилепившись бортом к толстым бревнам. С ее капитаном, Виктором Еременко, меня познакомили в запони, где он получал документы. Длинноногий, в синей спортивной трикотажной рубашке с белой полоской на стоячем воротнике, капитан напоминает мне легендарного Брумеля. Легко перепрыгивая бревна, он подходит к узкой сходеньке, которая отвесно поднимается на палубу «Маны», и широким жестом приглашает:

— Прошу на мою каравеллу!

«Каравелла» оказывается копией уже знакомых мне «костромичей», хотя и построена в Красноярске. Всюду идеальная чистота, как положено быть и на огромных океанских лайнерах, и на небольших, трудолюбивых буксирах. В тесной каютке, которую мне уступил Виктор, над койкой примостилась полка, забитая книгами в новеньких и потрепанных переплетах и совсем без обложек.

От дыхания двигателя чуть слышно позвякивает ложка в стакане. В каюту заглядывает молоденький матросик Алик и приглашает наверх.

«Мана», упираясь бортом в толстые бортлежни — бревна, которые по краям сцепляют секцию лент, готова к отплытию. Раздается команда, и буксир осторожно выводит плот на судовой ход. Слышится мелодичный звон — это тормозные цепи, сдерживающие ход плота, тащатся по каменистому дну. Я все жду, когда «Мана» наберет скорость, но проходит десять, двадцать минут, полчаса, а Проспихино все еще рядом. Виктор вздыхает:

— Вот так, черепашьим шагом и топаем до самой Стрелки. Четыре-пять километров в час — и ни метра больше. Плотогоны!..

Я подсчитываю: до Стрелки «Мана» будет идти (если без остановок) сто десять часов. Виктор уточняет:

— На это нам отпущено шесть суток. И торопиться надо, и спешить нельзя. Вот пойдем через шиверу, увидите, как запрыгают, заиграют бревнышки. Проморгаешь— сядет плот на камни или, еще хуже, порвет, растащит его на пучки. Тогда такого фитиля вставят, что не скоро забудешь!

Дав указания Алику, ставшему у штурвала, Виктор сказал:

— Не плохо и червячка заморить. Кажется, бог послал нам таймешка.

Обитает в реках Сибири и Дальнего Востока замечательная рыба — таймень, замечательная с точки зрения гастронома: уха из нее вкуснейшая, и жареная она — объедение. А вот для обитателей подводного мира таймень— гроза. Он бывает весом на семь пудов, правда, это уникальные экземпляры, нормальные тянут обычно килограммов на тридцать. В пасти его широкой тупой морды двести двадцать зубов. Таймень — безжалостный хищник, пожирающий не только рыб, но и мышей, бурундуков, белок, переплывающих реки. Даже медведь побаивается его — своими резцами таймень может в воде запросто отхватить лапу хозяину тайги.

Тот таймень, который попал на сковородку в камбуз «Маны», был не из крупных, хоть его вполне хватило на весь экипаж буксира. Виктор ест прихваливая — он вообще ко всему на свете относится доброжелательно. Учился Виктор в Киеве, окончил речное училище, все его товарищи добивались назначения на большие днепровские суда, а он укатил на Енисей — захотелось увидеть великую сибирскую реку. В Красноярске Виктор отказался от штурманской должности на пассажирском дизель-электроходе и попросился на Ангару. Лет ему немного, сего двадцать три года, а мальчишества никакого. Походил по Ангаре, присмотрелся; изучил все пороги и шиверы и стал водить плоты. Другие, даже более опытные, капитаны хоть и перевыполняют план, но ненамного, а у него что ни месяц — сто сорок — сто пятьдесят процентов. И не лихачествует, помнит, как однажды — он вел второй свой плот — загнал ленту на камни: хотел быстрее проскочить шиверу, сунулся ночью, а места в ту пору еще не знал. Тогда-то и понял Виктор, что на реке лучше не торопиться. А время можно сэкономить и по-другому: стоянки сократить и в запони не прохлаждаться, а добиваться, чтобы отправили побыстрее.

Экипаж он подобрал себе из таких же, как и сам, работяг, поэтому и уверен, что ребята могут управиться и без него. Был уже такой случай. Заболел капитан, «Мана» без него повела караван барж со Стрелки в Богучаны. Обратно спускалась с плотом. Ночью вышло из строя переключение переднего и заднего хода двигателя. По всему выходило: надо вызвать резервный буксир, сдать плот, а самому становиться на ремонт. Но обидно ведь, до Стрелки недалеко, всего какие-нибудь сутки ходу, да и перед капитаном неловко, скажет, без меня, мол, работать не умеете. Прикинул механик Илья Бредков и решил переключать ход двигателя ломиком. Неудобно, тяжело, но получается. Чтобы экипаж не волновать, никому ничего не сказал, только тех, кто лезли в машинный отсек, бесцеремонно гнал. Промаялся сутки без сна, но плот доставил вовремя.

Перебираюсь с Виктором с «Маны» на плот. Пучки едва покачиваются на воде, но когда через полчаса мы попадаем на небольшую шиьеру, бревна начинают ходить под нами, как проволока под эквилибристом. Тормозные цепи тревожно звенят. Виктор прислушивается и удовлетворенно замечает:

— Хорошо идет, крепко увязали плот в запони.

Ночью я несколько раз просыпаюсь. В открытый иллюминатор заглядывает близкая и яркая звезда, с берега приходит запах тайги, и от всего этого на душе становится спокойно и хорошо. Засыпаю снова под мелодичный звон цепей.

Утром в рубке застаю Виктора хмурым. Он глядит в окно и с досадой кричит Бредкову:

— Давай, Илья Георгиевич, в машину, будем ставить плот к берегу, опять на Брянке затор.

Бредков зло сплевывает:

— И когда это кончится!

— Потерпи малость, кончится, — успокаивает механика капитан.

В последние годы ангарским речникам приходится трудно. В Братске построили плотину, начали заполнять огромное водохранилище. Из-за этого стало меньше воды в Ангаре. Особенно это чувствуется, когда «подводит» небо — вместо дождей стоит жара. Уровень реки снижается, и караваны барж не рискуют идти через шиверы.

Так случилось и на этот раз. Ниже Брянской шиверы столпилось тринадцать нефтеналивных и самоходных барж, а сверху подошло четыре плота.

Через час к «Мане» причаливает моторная лодка. Из нее на буксир ловко поднимается остроносая, худощавая женщина. Одернув форменную куртку с золотыми шевронами на рукавах, она здоровается со всеми и обращается к Виктору:

— Товарищ Еременко, возьметесь провести плот вниз? Пройти можно.

— А почему обязательно я, Тамара Семеновна?

— Так вы же самый удачливый капитан, — шутит женщина, потом, вздохнув, признается, — остальные плотогоны боятся. Поехали, посмотрим обстановку.

Виктор и я пересаживаемся в лодку. Тамара Семеновна Расстегаева — начальник Богучанской пристани. Ей приходится не только принимать и отправлять пассажирские теплоходы и грузы, но и регулировать движение на участке более двухсот километров. Накануне ночью Тамаре Семеновне сообщили по радио — на Брянке пробка, И она тотчас же примчалась к шивере.

Навигация в самом разгаре. Если произойдет заминка хотя бы на несколько дней, деревни и поселки, геологические партии и леспромхозы не получат горючего, строительных материалов, машин, продовольствия, а речники не смогут вывезти лес к Енисею. Пробка у Брянки грозит всей навигации.

Собрала Тамара Семеновна капитанов самоходных барж, стоящих под шиверой, чтобы посоветоваться. Один из них предложил сначала спустить вниз плот — пройдет он, тогда можно рискнуть поднимать вверх мелкосидящие водометные баржи. Но никто из капитанов буксировщиков-плотогонов не решился. Потому и была у Расстегаевой надежда на Виктора.

Вскоре Виктор провел плот через шиверу. И тут же вверх по реке пошла нефтеналивная баржа, в рубке которой стояла Тамара Семеновна.

Больше суток она без сна провела на Брянке и добилась своего — движение по реке налажено. Только после этого она возвратилась в полуглиссер и скомандовала:

— Домой!

Мы так и не догнали «Ману». Виктор торопился и даже не остановился в Богучанах. Тамара Семеновна обещает по рации попросить его оставить мой чемодан на пристани в Мотыгино. Мы прощаемся с ней на высоком берегу Ангары у маленького домика, где помещается контора порта, радиоцентр и ее квартира.

Нечасто можно встретить на больших реках начальника пристани женщину. Трудная это должность, «классически» мужская. Не потому, что тяжело физически, нет. Трудно потому, что надо уметь командовать и в то же время ладить с людьми. Предшественник Расстегае-вой в основном справлялся с делом посредством водки — можно представить, как «процветало» это дело. Он пил с клиентами, которые задерживали разгрузку барж и не думали платить штраф, пил с капитанами буксиров, бросавших на волю волн плоты и догонявших их иной раз к концу дня. И все его «любили», «уважали». Вместо него прислали молодую, двадцативосьмилетнюю женщину. О ней знали одно — работала старшим диспетчером на Стрелке.

Сначала все шло хорошо: улыбались получатели грузов, улыбалась и Тамара Семеновна. Но вот однажды она отстранила капитана одного буксира, который напился на пристани, и оштрафовала на две тысячи рублей Райрыбловпотребсоюз за простой барж под разгрузкой. Взбешенный «бабским» самоуправством, капитан уехал на Стрелку с жалобой, а председатель правления Рай-рыбловпотребсоюза Агапов пришел выяснять отношения. Рассчитывая быстро сломить упорство молодой начальницы, он предложил отменить распоряжение. Тамара Семеновна отказалась. Агапов пустил в ход все красноречие, но Тамара Семеновна стояла на своем. Он пошел с жалобой в зональный партком. Агапову и там посоветовали уплатить штраф. Тогда он понял, что с Тамарой Семеновной шутить не стоит.

Скоро это почувствовали и другие, так или иначе связанные с пристанью, — капитаны теплоходов и барж, получатели и отправители грузов, работники леспромхозов, руководители районных учреждений. Особенно удивлялись ее дотошности, умению быстро разобраться в экономической стороне перевозок. И никто не подозревал, что ей, водному технику-путейцу, как раз труднее всего именно эта часть дела. Тамаре Семеновне пришлось просиживать в конторе до глубокой ночи, разбираясь во всяких накладных, грузовых ведомостях, чтобы понять, кто же виноват в больших простоях судов под разгрузкой. Лишь маленький сынишка сетовал. Жили на Стрелке, маме на работу было далеко от дома, но он ее видел чаще, чем здесь, где от квартиры до конторы всего двадцать шагов.

Несколько лет назад, вскоре после окончания техникума, Тамара Семеновна уехала на Амур. Но недолго пробыла там, затосковала по дому, по Ангаре. Вернулась и почувствовала, что ей ничего, кроме Ангары, не надо. Она хочет видеть родную ангарскую землю богатой и цветущей. Поэтому, вероятно, недосыпает ночей, носится на полуглиссере по реке, ликвидирует заторы, воюет с разгильдяями. И эта будничная, тяжелая работа, забирающая все силы, ей в радость.

…В каждом районном центре есть гостиница. Иногда над ее крыльцом висит железная вывеска: «Дом приезжих», иногда — стеклянная доска, где золотом написано: «Волга» или «Иртыш». Но какая бы ни была вывеска, вы попадаете в маленький дом, где несколько комнат заставлены кроватями так тесно, что с трудом можно протиснуться между ними. Встречает вас добродушная немолодая женщина, одновременно занимающая должность директора, администратора и дежурной, живет она в самом дальнем углу коридора и никогда не уходит с работы. Чаще всего она одинока и потому всю свою женскую заботливость переносит на людей, которые останавливаются в этом доме, стараясь, чтобы им было хорошо и спокойно. А в награду обязана терпеливо выслушивать рассказы своих постояльцев. Один жалуется на какого-то Мельникова, который погнал его за сто километров получать автомашины именно в тот день, когда жену положили в родильный дом; другой чертит схемы залегания пластов угля, только что открытых его партией, и заставляет оценить качество черного, блестящего камня, который тут же сует ей в руки; третий, не в меру хватив спиртного, куражится, что он очень большая фигура, чуть ли не самая главная в районе. Она внимательно слушает всех, согласно кивает головой, что-то советует, когда нужно, успокаивает. И если вы после долгой и тряской езды по районному большаку ночью постучитесь к ней в окно, неважно, что заняты все кровати, она обязательно что-нибудь придумает, найдет местечко да еще вскипятит самовар и будет смотреть, как вы греетесь чаем, вздыхать и приговаривать: «И куда только люди не ездят».

И не представляешь себе поездки без ночевки в таком доме, без встречи с его хозяйкой. Сколько их на нашей земле, как было бы трудно, просто невозможно жить без них тем, кто всегда в пути, всегда на колесах. И очень хочется, чтобы когда-нибудь появилась книга, хорошая, добрая книга, которая рассказала бы о таком доме, его обитателях, и его хозяйке.

Гостиница в Богучанах мало чем отличается от других районных домов для приезжих. Ко всему обязательному в них — тесноте и чистоте, умывальнику с несколькими сосками и большому самовару — добавилась лишь темная комната с большим старым столом, на двери которой была прибита табличка с неожиданной надписью: «Фойе». Комната эта одновременно гостиничный ресторан и клуб. Когда постояльцы, сорвав голоса от бесконечных и долгих разговоров по телефону с далекими лесоучастками, партиями и сельсоветами, наконец возвращаются домой, в «фойе» становится тесно. Еще не остывшие от споров в районных учреждениях, люди испытывают потребность договорить недосказанное. Наливают в стаканы чай, усаживаются за большой стол. И начинается разговор. Даже самый обстоятельный доклад председателя райисполкома о жизни района не дал бы десятой доли тех сведений, которые можно почерпнуть за один вечер, сидя за этим столом.

В доме обитают геологи, биологи, лесоводы, лесорубы, завхозы, директора школ, летчики и шоферы. Каждый говорит о своем: открыто месторождение бокситов, заканчивается строительство интерната, через какую-то речку наконец перекинут вполне надежный мост, идут снизу по Ангаре баржи с такелажем для плотов. Слушаешь все это и представляешь, как работают где-то в таежной глуши геологи, как готовятся родители отправить детей в новую школу, как пробивают дорогу через бурелом и болота. И понимаешь, что все это непросто, что людям тяжело, не хватает машин, гвоздей, тросов, тетрадей, книг, но они как-то обходятся без многих необходимых вещей, работают в тайге, мучаются и радуются.

От большого стола в «фойе» тянутся нити не только к самым далеким займищам и деревушкам района, эти нити связывают таежный край с Москвой, Ленинградом, Новосибирском, Красноярском и десятками других промышленных центров, где ученые, инженеры, конструкторы уже живут завтрашним днем, где на листы чертежной бумаги ложатся линии железных дорог и автотрасс, прямоугольники заводов и кварталов городов. За столом идет речь о смелых проектах освоения Приангарья, проектах, в которых уже сегодня видны контуры будущей жизни в этих краях.

За этим столом я впервые услыхал о медицинской географии. Об этой важной науке люди знают мало. Даже в Большой Советской Энциклопедии для нее не нашлось места. Но это не вина медицинской географии. Чем занимается эта наука? Она изучает влияние природных и социально-экономических условий на здоровье человека и продолжительность его жизни.

Самое удивительное, что наука эта вовсе не молодая. Она возникла давно, когда европейцы стали осваивать, а вернее, завоевывать заморские земли. Позже ею занялись военные моряки, им особенно важно было знать, как перенесет человек пребывание в далеких странах с непривычным для него климатом, диковинной растительностью, сохранится ли его работоспособность, а главное, боеспособность в новых условиях. Видимо, поэтому работы медико-географов не получили широкой известности.

В наши дни наука переживает второе рождение. На восток едут и едут люди всех профессий, из самых разных уголков страны. Они строят города и заводы, забираются все дальше и дальше в тайгу и тундру, переделывают, подчиняют себе природу. Но и природа, оказывается, влияет на них, «переделывает» их организмы. Житель южных областей Украины, отправляясь в Якутию, волнуется — как-то он приспособится, перенесет сильные морозы. Но кроме морозов ему приходится привыкать и к воде, и к тайге, и к тундре, и даже к новым болезням. Об этом и думают медико-географы.

Представляет медицинскую географию в «фойе» Борис Ларионов; он не живет в гостинице, но по вечерам регулярно появляется за большим столом. Молодой ученый убеждает нас, что нет на свете важнее и труднее профессии медицинского географа.

— Нас не позвали, когда составляли проекты Братской и Усть-Илимской ГЭС, когда решался вопрос о создании Братско-Тайшетского промышленного района. И, пожалуйста, результаты не заставили себя ждать. В Братске появился эндемический зоб, болезнь, вызванная недостатком йода в природной среде, и прежде всего в воде. Местные жители им не болеют — их организм приспособился к составу ангарской воды. А приезжие болеют. Побывай медико-географы лет десять назад на Падуне, и не было бы сейчас этой болезни.

Или возьмите кариоз зубов — кто из вас представляет, какая это опасная болезнь? Сама по себе она не может убить человека, но из-за нее мы страдаем гастритами и язвой желудка, даже на сердце она губительно влияет. От чего возникает кариоз зубов? От недостатка фтора. Мы-то это знаем, и знаем, как восполнить недостаток фтора.

Борис останавливается, оглядывает сидящих за столом, а потом заканчивает:

— Нет, теперь мы уже не будем ждать приглашений, не прозеваем создание Богучанского промышленного комплекса. Мы уже здесь и работаем!

Борис возглавляет небольшую группу Чуноярского отряда медико-географов Института географии Сибири и Дальнего Востока. Вместе с четырьмя девушками-лаборантками он обосновался в Богучанской районной больнице. Первое, что я увидел, придя в комнату, где работает Борис, — целые горы папок с историями болезней. Он готовит карту размещения очагов различных болезней, присущих именно Приангарью: клещевого энцефалита, эндемического зоба, кариоза зубов. Его огорчает, что нельзя опереться на официальную статистику— в ней упоминаются далеко не все случаи заболеваний. Борис объехал вместе с помощниками все больницы района, переворошил десятки тысяч историй болезней и сейчас обобщает накопленные данные.

Эта карта не единственная, которую задумал Борис. Он хочет сделать схему почв района и с ее помощью ответить на вопрос, как составные части грунта влияют на здоровье человека. Но особенно увлеченно рассказывает Борис о карте, показывающей, как зависит распространение сердечно-сосудистых заболеваний от природных и климатических условий. Борис аспирант, но сейчас меньше всего думает о защите диссертации. Для него куда важнее быстро собрать и обобщить материал, чтобы, когда подойдет время строительства Богучанской ГЭС, положить перед ее проектантами свой труд, который подскажет, где лучше расположить поселки строителей, будущие города и заводы, как правильно наладить труд, питание, лечение и отдых людей. А когда рекомендации Бориса попадут в проекты, когда они будут осуществлены, вероятно, и появится его диссертация со строго научным названием: «Медико-географические исследования Нижнего Приангарья — зоны формирования Богучанского энергопромышленного района». И если кому-нибудь из читателей попадется эта книга, не бойтесь взять ее в руки и почитать. За сложностью научных формулировок вы наверняка угадаете характер Бориса Ларионова — молодого советского ученого, который пришел в приангарскую тайгу, думая о людях, работая ради того, чтобы сделать их жизнь долгой и здоровой.

Должно быть, наша беседа не скоро кончилась, если бы в комнате не зазвонил телефон. Борис берет трубку и тут же передает мне.

— Лукьянов уходит через час, — слышу я голос Тамары Семеновны.

С высокой лестницы, спускающейся к берегу, я с радостью гляжу на «двадцать восьмую», словно встречаю старого друга. На корме чистит картошку Маша Зайнуллина, в рубке драит окна Адик, Анатолий стоит на палубе, привычно скрестив руки на груди. Как только я поднимаюсь на палубу, «двадцать восьмая», пятясь, сползает в воду, осторожно обходит дебаркадер пристани и, забасив двигателем, выходит на середину реки.