Оттепель. Инеем души твоей коснусь

Глава 24

Федор Андреич Кривицкий и Семен Васильевич Пронин вернулись в Москву вечером в воскресенье. Время, проведенное вместе в прекрасной Италии, сблизило их настолько, что они ни разу не поругались за всю поездку.

— Ух, холод какой! — поежился Пронин, дожидаясь служебной машины. — У нас-то, в Венеции, лето, а тут!

— А в Риме? — всполошился Кривицкий. — А в Риме не лето?

— И в Риме, конечно. Но мне уж Венеция больно понравилась!

— А бабы у нас покрасивее будут, — с гордостью возразил Кривицкий. — Соскучился я без своей, не могу! Там вроде бы не вспоминал ее даже, а как приземлились, так сразу соскучился.

Две машины подъехали одновременно.

— Ну, ладно, бывай! — засмеялся Пронин. — Завтра увидимся.

Истосковавшийся по семье Федор Андреич резво взбежал по ступенькам и позвонил в дверь своего загородного дома. По дороге он успел заметить, что почти все деревья облетели, птицы замолкли и вообще пора перебираться в город. Открыла домработница.

— С приездом вас, Федор Андреич! Не шумите только. Надежда Петровна Машеньку укачивает. Зубки у нас режутся, вчера всю ночь не спали.

— Придет серенький волчок, — услышал Кривицкий Надин голос, — схватит Машу за бочок… Баю-баюшки-баю, не ложися на краю…

Умиление охватило его.

«В гостях хорошо, а дома лучше», — подумал он и на цыпочках пошел в детскую.

Надя услышала его шаги, обернулась и просияла.

— Вернулся, господи! — прошептала она. — Две минуты подожди, уже засыпает…

Она стояла, наклонившись над детской коляской, и слегка покачивала ее.

— Ни за что в кроватке не заснет! — еле слышно объяснила она Кривицкому. — Упрямая, Федя, вся в тебя!

Ужинали на кухне. Кривицкий рассказывал, захлебываясь. Надя слушала, открыв рот.

— Каждый день мы с Лукино в новый ресторан ходили! Он мне говорит: «Я тебе, Тео, должен успеть все лучшие рестораны в Риме показать! Чтоб ты все попробовал!»

— Чего у них там пробовать? — искренне удивилась жена. — Я в «Домовой книге» посмотрела: одна лапша!

Кривицкий не стал даже спорить.

— Одно тебе, Надя, скажу: красиво они загнивают! Да, чуть не забыл! Я же тебе подарок привез! Шикарный! Говорю Лукино: «Что ты мне посоветуешь? Нужно жене подарок купить, а я в магазинах-то в ваших ничего не понимаю. Размеры другие и все тут другое. Он говорит: „Ты, Тео, не волнуйся, мои девочки все купят. Только опиши им свою супругу“».

— Это еще что за девочки такие? — нахмурилась Надя. — Откуда там девочки?

— Да у него на студии этих девочек крутится, не пересчитаешь! Одна за юбки отвечает, другая за кофты, третья маэстро сок со льдом подает! На широкую ногу, Надя, загнивают! Одно, знаешь, слово: Висконти! Ну, я тебя описал этим девочкам, и вот, Надя, что они купили, гляди!

Кривицкий протянул жене большой целлофановый пакет, красиво перевязанный шелковой лентой.

— Я уж и развязывать не стал, потому что потом так обратно не завяжешь. Ну, иди скорее, примеряй!

Вся зардевшаяся от радости Надя Кривицкая убежала в спальню, а муж, пользуясь ее отсутствием, быстро налил себе коньячку из давно и надежно припрятанной в кухне за шкафом бутылки.

Через десять минут она вернулась.

— Красиво, а, Феденька?

У Федора Андреича отвисла челюсть. Жена стояла перед ним в коротеньком, всю ее обтянувшем черном платье, из откровенного выреза которого вываливались наружу огромные белые груди, предназначенные совсем не для того, чтобы на них пялились посторонние мужики, а лишь для того, чтобы выкормить и поставить на ноги их единственную дочь Машу, задняя нижняя часть цветущего Надиного тела в результате все того же бесстыдного обтягивания показалась Федору Андреичу не только больше в полтора, по крайней мере, раза, но и совершенно другой формы, сильно напоминающей лошадиный круп; полные ноги ярко белели сквозь крупную черную сетку чулок, а в руках, единственным украшением которых было массивное, вдавленное в мякоть безымянного пальца обручальное кольцо, Надя держала крошечную лакированную сумочку на золотой цепочке.

Кривицкий медленно поднялся со стула, медленно подошел к своей супруге, вынул из ее рук лакированную сумочку и бросил ее на пол, потом очень тихо, но грозно сказал:

— Считай, что я, Надя, тебя не заметил. Что не было этого вот… развращения. И все. И забудем об этом. Ты слышишь? Ведь я объяснял тебе: женщина-мать и женщина… Помнишь? Вот так. Раздевайся!

Надя Кривицкая со страхом посмотрела на его посеревшее лицо, поняла, что дело дрянь, и побежала обратно в комнату переодеваться.

— Ой, Федя! — прокричала она из спальни. — Я же тебе главного не рассказала!

— Куда уж главнее! — скрипнул зубами Кривицкий. — Меня чуть инфаркт не хватил!

Вернувшись из спальни в своем обычном скромном платьице, Надя протянула ему газету с нашумевшей статьей Виталия Рокотича «Подонок за спиной у отца». Кривицкий изменился в лице.

— Откуда взялась эта сволочь?

— А я тебе, Феденька, всегда говорила, что мне этот Виктор не нравится!

— Да я не о Викторе, я о Рокотиче! Скотина продажная!

Жена захлопала ресницами:

— Ну, тут все написано, Феденька! Что ты?

— Иди, Надя, спать, я попозже приду.

Недоумевая и огорчаясь, Надя Кривицкая уплыла в спальню, а Федор Андреич схватил трубку и набрал Пронина.

— Не спишь, Семен Васильевич? — приглушенно спросил он.

— Заснешь тут! — так же приглушенно ответил Пронин. — Все настроение насмарку!

— Что будем с Виктором делать? Лучший оператор на студии!

— А вот об этом, — с нажимом сказал Пронин, — мы с тобой завтра утром поговорим. Не по телефону.

Утренний разговор был коротким.

— Он уже уволился, твой Хрусталев. Он у нас больше не работает. И правильно сделал.

— А дальше-то что? — угрюмо спросил Кривицкий.

— Мне тут с Одесской киностудии звонили. Спрашивали, какой он оператор. Я сказал, что оператор он первоклассный. А остальное, сам понимаешь, мы обсуждать не стали. Так что пусть едет в Одессу. Для всех это выход.

Поезд Москва — Одесса отходил с четвертой платформы. На Киевском вокзале было, как всегда, не протолкнуться, но легкий, прозрачный снег, внезапно слетевший с высокого неба, украсил собою и эту суету, и бестолково бегущих, толкающих друг друга, огрызающихся друг на друга людей, и груды наваленных на тележки чемоданов, и пропотевшие спины носильщиков, и обреченно готовые к длинной дороге вагоны, за грязными окошками которых мелькали руки, головы, плечи, воротники и шляпы. Хрусталев стоял на подножке своего десятого вагона и курил. Толстая веселая проводница с флажком в обветренной руке подмигнула ему:

— Поедем сейчас с ветерком! Не грусти! Небось ждешь кого?

— Да нет. Уже попрощался со всеми. Давно.

Вчера вечером позвонил Федор и пожелал счастливого пути. Предложил денег:

— Мало ли какие будут расходы на первых порах…

Он поблагодарил и отказался.

— Скоро увидимся, — сказал Кривицкий. — Не беспокойся за Ингу с Аськой. Ты знаешь: всегда, чем могу…

Инга тоже позвонила.

— Аська тебе «Наполеон» испекла. Сейчас привезет, уже уехала. Ты ее подбодри, если можно. А то она ходит сама не своя.

Аська приехала с коробкой из-под куклы, в которой лежал кусками нарезанный «Наполеон».

— Я тебя заберу к себе на весенние каникулы, — сказал Хрусталев. — Будем с тобой гулять вдоль моря. Тебе понравится.

Она закусила губу и посмотрела на него исподлобья заплаканными глазами.

— Можно я тебя завтра провожу на вокзале? — спросила она.

— Не нужно. Вокзал — это шумное, глупое место. Тебя затолкают.

Сейчас он курил и смотрел, как прозрачный снег становится гуще, словно пытается скрыть от него знакомые очертания родного города, который он покидал навсегда. И вдруг в этом снеге он увидел знакомую грациозную фигурку, уже располневшую от беременности, и сердце его дико застучало. Марьяна торопилась к его поезду под руку с Александром Пичугиным, который нес в другой руке небольшой чемодан. Они поравнялись с Хрусталевым и оба замерли.

— Кто из нас уезжает? — насмешливо спросил Хрусталев, боясь, что они услышат, как сильно стучит его сердце.

— Я, — смущенно, но твердо ответил Пичугин. — Меня ваш друг Петр, с которым я у вас тогда познакомился, приглашает к себе художником по костюмам.

— А как же невеста? — спросил Хрусталев и сразу же пожалел о своем вопросе.

Пичугин покраснел и, не отвечая, поставил ногу на подножку. Проводница проштамповала его билет.

— Подожди меня здесь, мартышка, — сказал он сестре. — Я чемодан поставлю и сразу вернусь. У нас еще десять минут.

Хрусталев спрыгнул на платформу и башмаком погасил окурок. Она стояла совсем близко от него и смотрела на него своими ясными, полными слез глазами.

— Ну, видишь, как все получилось, — сказал он негромко.

— Да, вижу, — ответила она.

Тогда он наклонился и поцеловал ее.

— Поедем со мной.

— Я замужем, Витя.

Он не мог смотреть на то, как дрожат ее губы. Она повторила:

— Ты слышишь? Я замужем.

Повернулась и, так и не дождавшись Пичугина, быстро пошла к выходу из этого огромного, забеленного снегом вокзала. Он смотрел, как она идет, не оглядываясь, уходит от него и уносит в своем теле их ребенка, торопится, как будто боится, что не справится с собой, вернется или вдруг закричит громко, на весь вокзал, от той же самой боли, которую чувствовал сейчас и он и от которой ему тоже хотелось кричать.

Проводница взмахнула флажком. Поезд медленно и словно неохотно тронулся и начал дробно постукивать колесами. Проводница поднесла к уху транзистор.

— Люблю я эту песню! — сказала она. — Погромче сейчас сделаю. Ты, парень, послушай!

Мягкий и, как показалось Хрусталеву, знакомый женский голос запел с чуть заметным грузинским акцентом: