Париж: анатомия великого города

Глава двадцать шестая Империя

Год 1800-й ничем от других для парижан не отличался. Он даже не стал началом нового столетия, как в иных городах Европы: Париж тех времен жил по революционному календарю, в году VIII, IX… Революция не закончилась, но и не вступила в новую фазу. Событие, произошедшее 18 брюмера VIII года (10 октября 1799 года), когда Наполеон Бонапарт захватил власть во Франции, также не взволновало горожан. Большинство жителей столицы сочли его очередной политической судорогой, множество которых сотрясало страну с 9 термидора II года (17 июля 1794 года), то есть с тех пор как умеренные политики начали искать пути развития страны, лавируя между правыми роялистами и левыми якобинцами. Бонапарт обещал парижанам стабильность и защиту, но они слышали подобное и раньше. Никто не верил, что новый правитель выполнит обещания, никто и не подозревал, что за пятнадцать лет правления этот амбициозный молодой человек превратит Париж в очаг военных и политических событий, вовлекающих в себя всю Европу, событий, которые навсегда изменят мир.

Началось столетие, в котором Парижу суждено было стать первым городом мира. Идеи, пристрастия парижан в политике, революции, литературе, искусстве, сексе, моде и гастрономии будут определять вкусы всей Европы, Нового Света и французских колоний. Авторитет Парижа будет подкреплен масштабными градостроительными проектами, которые возродят классические архитектурные каноны и превратят город в блистательную столицу нового порядка. Многие символы нынешнего Парижа появились в XVIII веке: аркады, широкие бульвары, серые фасады многоквартирных домов, элегантные площади, строгие, красивые, узорно мощенные улицы, украшенные декорированными фонтанами и фонарями, мосты и тенистые скверы, словно что-то скрывающие в своей глубине… Может показаться, что XIX век прогрессировал и гнался за современностью по рельсам, проложенным предшествующим столетием.

Но в этом же веке парижане столкнутся с разрушениями и смертью в неслыханных ранее масштабах. Один из крупнейших мыслителей, основоположник мифа об истории Парижа Жюль Мишле вспоминал, что в 1800-х годах, во времена его детства, столичные улицы пахли трупами и гнилым мясом, и казалось, если покрепче топнуть по брусчатке ногой, из-под нее выступит кровь. Но в течение грядущих ста лет на улицах города вновь прольется кровь рядовых парижан, вовлеченных в смертельный круг мятежей и реакции, громко именуемый революцией; кровь, которую абсолютно не принимают во внимание продажные политиканы, жаждущие отмщения аристократы и амбициозные шарлатаны. Век девятнадцатый принес расцвет технического прогресса, но также был веком, когда сохранение имущества и капитала требовало жестких и порой оскорбительных методов, игнорирующих интересы и будничную жизнь простых горожан. Тяжелые кризисные ситуации того времени включают не только кровавые мятежи под лозунгами свободы, равенства и братства, но и бурное развитие новых сил, исподволь управляемых политиканами и власть предержащими. И силы эти довольно быстро вышли из-под контроля.

Вид Парижа с воздушного шара над островом Людовика Святого. 1846.

Дагерротип, Национальная библиотека Франции, Париж

События в Париже девятнадцатого века притягивают внимание историков, историографов и критиков. Карл Маркс разглядел в Париже того времени воплощение борьбы прогресса и свободы, которая, как он считал, является самой сутью истории французской столицы. «Итак, о Париже, старинном университетском и философском центре и новой столице нового мира, — писал товарищу двадцатипятилетний Маркс, впервые приехавший в мегаполис. — Париж — это нервный узел европейской истории, периодически заставляющий вздрагивать весь мир».

Другой немец, живший и писавший в Париже 1930-х годов, — Вальтер Беньямин (кстати, ярый поклонник марксизма), посвятил сотни страниц расшифровке городских тайн XIX века. Идея его исследования состояла в отслеживании трансформаций географических и исторических объектов города на фоне будничной жизни. Беньямин утверждал, что только в жизни простых горожан, действующих в рамках окружающей их столичной среды, можно наблюдать отблески временного континуума. Когда же замечаешь или переживаешь этот континуум, продолжает Беньямин, Париж XIX века открывается во всей полноте и богатстве человеческой истории.

Ученые, изучающие Париж тех времен, зачастую бывают шокированы яростью насилия, которое с революционных дней 1830–1848 годов и до Коммуны 1870 года, сопровождаясь призывами к справедливости, опалило огнем пожаров городские улицы, взорвало их будни стрельбой и покрыло мостовые трупами. То была эра заговорщиков, памфлетистов и фанатиков-утопистов. Политическое насилие было таким же интенсивным, как и капитализация, захватившая городские банки, предприятия, театры, бордели и кабаре. Слияние этих двух сил и привело Париж к славной и ужасной эпохе.

К 1800 году парижане устали от войн, революций и политики вообще. Они просто хотели работать, есть и жить в удобном, политически стабильном городе — именно этого так не хватало Парижу начала XIX столетия. С 1790-х годов французская республика страдала от множества недугов. Изнутри она подтачивалась контрреволюционерами, которые успели довести Бретань до мятежа, а снаружи ей приходилось сталкиваться с враждебным отношением Европы к идеям и практике революции. Экономика страны разваливалась, продовольствие в столицу поставлялось нерегулярно, а в провинциях хозяйничали разбойничьи шайки, убивавшие всех без разбору. В городах Франции, в первую очередь в Париже, плелись заговоры, множились доносы, росло число заказных убийств. Даже когда террор ослабевал, жизнь оставалась трудной. Существование республики не раз висело на волоске, при том что обыватели возмущались исключительно нехваткой продовольствия, произволом и вспышками насилия.

Если с неизбежностью войны еще можно было мириться, то приближение голода пугало людей донельзя. Революция уничтожила аристократию, раздавила церковь и обрекла обычного человека на столь жалкое существование, какого парижане не знали уже более сотни лет. Кроме бедняков, в голодных бунтах, в нападениях на спекулянтов и укрывателей еды принимали участие и буржуа. В 1795 году на смену революционному правительству пришла Директория — исполнительный комитет из пяти «директоров», — которому отчасти удалось восстановить в Париже порядок. Город лишили централизованной власти — его разбили на отдельные округа, подчинявшиеся, в свою очередь, Директории. Главной проблемой пяти «директоров» было отсутствие ясного плана действий в отношении развития страны после Великой французской революции. Если точнее, Директория не могла выбраться из бесконечных диспутов между законотворцами и политиканами, то есть между правдолюбами и демагогами. Образовавшийся политический ступор негативно отразился и на Париже. Пока суд да дело, инфляция вышла из-под контроля и начала стремительно расти. Директория сделала несколько слабых попыток спасти экономику столицы, но быстро осознала, что легче заниматься мелкими вопросами. Например, делами Института Франции, чьи ученые сопровождали Бонапарта в египетском походе и положили начало египтологии, а также «ориентализмом» (если использовать термин Эдуара Сэда) — евроцентристской псевдонаукой по изучению неевропейских культур. Финансовые сложности внутри Парижа усугубились донельзя. Крайне унизительный для парижан период упадка длился до 1802 года.

Неудивительно, что на этом фоне фигура Наполеона Бонапарта показалась парижской публике особенно привлекательной. С начала 1790-х годов в пользу Франции он захватывал все новые земли. Молодой генерал говорил с заметным акцентом, зачастую с трудом подбирая французские слова (родным языком ему был генуэзский диалект), и был далек от политических интриг Парижа. Жизнь Франции была ужасна, но по мере завоевания армией Наполеона, позднее названной «великой», ведущих стран Европы парижане поверили, что их ждет славное будущее.

Настоящее имя генерала — Набулионе Бонапарте. Он родился в 1769 году в Аяччо, за год до выкупа этого острова Людовиком XV у Генуэзской республики. Для получения военного образования мальчика послали во Францию, где всю жизнь он чувствовал себя иностранцем. В 1792 году молодой майор артиллерии Наполеон находился в Париже и бесстрастно наблюдал внезапный штурм садов Тюильри: толпы народа восстали тогда против Национального собрания, что заставило революционных правителей выражать левые политические взгляды. Бонапарт объявил о приверженности революционным идеалам и действительно не признавал социального неравенства или наследных титулов, а также никогда впоследствии не забывал об опасной силе парижской толпы. Когда обезумевший народ заставил короля надеть красный колпак, Наполеон отказался смотреть на это зрелище и славить происходящее. Уже тогда молодой офицер думал прежде всего о порядке и дисциплине.

Впервые генерал выделился в 1794 году в южном портовом городе Тулоне, оккупированном английской армией, выступившей против Революции. Бонапарт сбросил англичан в Средиземное море, выказав хитрость, смелость и тактический талант. Уже тогда он был дружен с Робеспьером, который повысил его до бригадного генерала и объявил героем революции (Робеспьер также разубедил его наниматься на службу к турецкому султану).

В 1795 году Париж вновь охватила смута. Первопричиной беспорядков послужила инфляция, а точнее, невероятно высокие цены на хлеб. В мае протестующие якобинцы захватили зал заседаний Конвента, но были изгнаны штыками Национальной гвардии, которая сначала защищала пролетариат, а позднее — буржуазию. Когда власть вновь вернулась к буржуа, Наполеон находился в Париже и как союзник Робеспьера подозревался в «терроризме».

Властям было необходимо подавить якобинское восстание. Но они одинаково опасались контрреволюционных сил, собиравшихся в Париже и выжидавших случая уничтожить завоевания Революции 1789 года. В октябре роялисты не упустили шанс: они осадили Конвент в попытке низложить революционное правительство. Власти вызвали армию, и генерал Баррас со всей жестокостью разогнал бунтовщиков. Его помощником был Бонапарт, который, не дрогнув, приказал войскам расстреливать простых горожан в Тюильри. Этот случай насилия, когда более двухсот человек были убиты, вошел в историю как «угощение виноградом»[80].

Вернувшегося в 1797 году в Париж из успешного похода в северную Италию Бонапарта члены Директории, надев тоги, встретили древнеримской церемонией приветствия победителя. Ритуал, организованный с целью отвлечь горожан от ужасов и нищеты, раздул и подстегнул политические амбиции Наполеона. 18 брюмера 1799 года он взял Директорию, Париж и Францию под свой контроль, став одним и первым из трех консулов (еще одна из возрожденных римских традиций). После успешного военного похода в Италию, всего в течение нескольких месяцев, Наполеон стал единоличным правителем города и Франции — первым консулом и практически диктатором.

Бонапарта нельзя было назвать обаятельным, но он был щедро наделен харизмой. Главное, он дал парижанам уверенность в собственной безопасности в отсутствие монарха. Когда Наполеон захватывал власть, Париж пестрел плакатами, гласившими: «Граждане, если мы хотим мира, следует дать власть Бонапарту!» Мир в Париже действительно установился, но ценой ряда войн, прокатившихся во имя революции по всей Европе. Именно тогда возникший в XVII веке термин «gloire» соединил в себе военные амбиции и патриотизм и вошел в политический и религиозный лексикон Франции.

Войны Бонапарта не просто служили отвлекающим маневром от внутренних проблем республики, они также утоляли амбиции диктатора, его стремление к захвату новых земель и власти над миром. В период 1800–1814 годов Бонапарт поведет Францию в более чем сорок сражений, устроенных якобы с целью «самозащиты» и «во имя революции», а в действительности для укрепления диктаторской власти и военного контроля над над своей страной и Европой.

Революционные идеалы уничтожались один за другим. В 1801 году Бонапарт и папа римский подписали мирное соглашение (так называемый Конкордат), восстановившее католицизм в правах. По случаю этого события понтифик почтил присутствием пасхальную утреннюю службу в соборе Нотр-Дам, где во времена революции хранили винные запасы.

Бонапарт старался превратить ввергнутый в запустение Париж в столицу государства в полном смысле слова. Диктатор основал Банк Франции, поощряя инициативу частных инвесторов. Всего за несколько лет экономика столицы пошла в рост, город почувствовал вкус к предметам роскоши, чего не мог себе позволить со времен старого режима. Аристократия не интересовала Бонапарта, разве что в качестве инструмента в политических играх. Однако он не препятствовал возвращению в Париж émigrés, которые везли былые манеры и изысканный вкус (как и высокомерное презрение к провинциальному корсиканцу, позволившему им вернуться).

Многие были уверены, что с самого начала целью Бонапарта был переход к авторитаризму, что и было осуществлено решительно и быстро. Так, 2 декабря 1804 года в соборе Парижской Богоматери Наполеон I был провозглашен императором Франции. Церемония прошла в присутствии папы Пия VII, за день до коронации тайно сочетавшего Бонапарта и его любовницу Жозефину браком в часовне Тюильри (Жозефина состояла в гражданском браке с Наполеоном с 1795 года). Самое интересное, что не понтифик, а лично Наполеон возложил на себя императорский венец, чем показал всему миру, что власть находится исключительно в его руках.

Большинство парижан симпатизировали новому императору, несмотря на критику интеллектуалов, вроде Пьера Симона, виконта де Барра, Рене Шатобриана (поначалу угодившего Бонапарту книгой «Гений христианства» — компендиумом католической пропаганды) и мадам де Сталь — заклятых врагов наполеоновской власти.

Культ поклонения Бонапарту был преисполнен мистицизма и одурманивал, словно наркотик. Термины «консул» и «император» не были изобретены Наполеоном — давно вошедшие в употребление, они описывали правительственные структуры и администрацию эпохи Просвещения. Эти термины проникли в повседневный лексикон, но механизм управления государством оставался построенным по классической схеме. Назвавшись «императором», Бонапарт в народе стал известен просто как «Наполеон». Всем было очевидно, что судьба Парижа, Франции и Европы теперь находится в руках одного человека.

Вечером 12 октября 1806 года, когда войска Наполеона готовились войти в Иену на юге Германии, философ Фридрих Гегель чуть ли не с эротической интонацией писал своему другу Ф. Нитхаммеру о своей влюбленности в великого французского главнокомандующего: «Император — Мировой Дух — выехал, чтобы провести рекогносцировку города; воистину, чудесно видеть подобную личность — каковая, верхом на коне, управляет всем миром». Эти строки родились в то время, когда Гегель дописывал «Феноменологию духа» — труд, полезный амбициозным властителям и полный теорий о современности и истории. Для Гегеля, как и для парижан, приветствующих выходящего из Нотр-Дам нового императора, Наполеон стал именно таким, активным и амбициозным правителем.

И в Париже начались перемены, воплощавшие мечты и амбиции новой эры. Бонапарт объявил о своем стремлении «сделать Париж прекраснее, чем когда-либо». Для этого он пригласил архитекторов Фонтена и Персье, которые, создавая новые ландшафты, разрушили ветхие дома между Тюильри и Лувром и, открыв вид на Елисейские поля, создали самую величественную улицу Европы — символ славного будущего нации и военных побед. Не следует забывать, что император желал преобразить столицу и страну так, чтобы они соответствовали его идеям о величии.

Наполеон мечтал о монументальном, созданном по римской модели, городе, украшенном величественными архитектурными сооружениями, арками и памятниками, славящими французскую империю. Все преобразования тех времен были одновременно крайне практичны и невероятно амбициозны. Бонапарт сумел привести в порядок повседневную жизнь города, которая более ста лет прислушивалась лишь к звериным законам трущоб. Дабы облегчить движение городского транспорта, построили пять новых мостов. Для снабжения столицы пропитанием соорудили пять скотобоен (самыми крупными были менильмонтанская, между улицами Сент-Амбруаз и Сен-Мор, монмартрская, на площади де Анвер, и бойня в Вильжюфе, между улицами Пинель и Стефан-Пишон). Построено восемь крытых рынков, в том числе цветочный рынок на острове Ситэ (сохранился до наших дней вместе с рынком Сен-Жермен, на месте которого устраивали ярмарки еще в 1176 году).

Возможно, самым грандиозным и долгосрочным проектом Первой империи можно назвать канал Урк, новую торговую и транспортную артерию, ведущую к самому сердцу Парижа. Отношение парижан к протекавшей через город реке было неоднозначным: серия наводнений 1801–1802 годов унесла множество человеческих жизней и залила Париж водой от Елисейских полей до Дома инвалидов, от площади Отель-де-Вилль до Фобур Сен-Антуан. В революционный и последующий периоды истории берега реки были единственным местом, где не творилось кровопролитие. Сена больше привлекала любителей купания, совратителей и — изредка — самоубийц. Равнодушные к политике riverains (прибрежные обитатели), занятые исключительно торговлей товарами из провинций, служили образцом покоя и стабильности для парижан.

Постройкой канала Урк Наполеон доказал, что понимает, как важны водные маршруты для города. А сооруженные по всему городу 56 украшенных орнаментом фонтанов (фонтаны Марса на улице Сен-Доминик или дю Пальмьер на площади Шатле производят впечатление даже сегодня), питавшихся водой из нового канала, были красивы и принесли практическую пользу.

Грандиозные проекты, которые император курировал лично, — например, мосты Аустерлиц или Иена, названные в честь военных побед, или широкие улицы, такие как де Риволи, — были разбросаны по всему городу. Наверное, самый яркий архитектурный автограф императора — это расположенные между Лувром и Тюильри арка Карусель и огромная Триумфальная арка (работы начаты в 1806 и завершены в 1835 году). И сегодня, несмотря на ассоциацию с тиранией и деспотизмом, Триумфальная арка считается ярчайшим символом французского (если не парижского) патриотизма: она выстроена так, чтобы, глядя на нее, на заднем плане зритель видел панораму города.

Сразу после Революции Париж выглядел обветшалым и полуразрушенным. Все достижения начала XVIII века — выпрямленные улицы, расширенные мосты и переправы, упорядоченное движение общественного транспорта — давно устарели. Население города сократилось до 500 000 человек — парижане покидали сломленную нуждой столицу в поисках пропитания и спокойной жизни.

Настоящий подъем начался в 1802–1803 годах, когда в стране выдался большой урожай. Город наконец обрел веру в будущее. Сразу после подписания в 1803 году перемирия с Англией Париж на короткое время стал местом скопления британских путешественников. Англичане наблюдали (часто с неприкрытым злорадством) город, сильно отстававший в развитии от Лондона: многие улицы оставались невымощенными, дороги, забитые каретами, людьми и животными, больше походили на траншеи с грязью. Любопытных неодолимо тянуло в столицу Франции, которую на протяжении двадцати лет вся Европа считала центром мирового зла. Запретные удовольствия Парижа найти было несложно: полуобнаженные красотки танцевали в варьете, в Пале-Рояле проститутки обоих полов, не стесняясь, торговали собой, многочисленные ярмарки и рынки во всех уголках города предлагали целый букет развлечений.

Гостям щекотал нервы запах крови на площади Согласия, который, по слухам, был так устойчив, что домашний скот и лошади отказывались ее пересекать. Местной достопримечательностью считался и сам Бонапарт.

Парижане часто удивлялись и даже досадовали на приезжих, которые, казалось, всем своим видом и манерами стремились обидеть жителей французской столицы. Потных англичан освистывали в опере за «неправильное» поведение. Британцев, «пьяных краснолицых хамов», сальными глазами пялящихся на проституток и всегда готовых ввязаться в драку, осуждали. Подобно группам английских молодчиков, которых можно встретить сегодня во всех западноевропейских столицах, британцы тех времен слыли грубиянами, пьяницами, охотниками за противоположным полом и вульгарными дебоширами. Британские гости, в свою очередь, скептически относились к обновленной столице Франции и ее главе — Наполеону. Они отмечали, что большая часть культурных ценностей представляла собой недавние военные трофеи из разграбленных армией стран — будь то шедевры Ренессанса (в том числе книги, рукописи и статуи), захваченные в Северной Италии и размещенные в новом величайшем музее мира — Лувре, или бронзовая квадрига с венецианского собора Сан-Марко, помещенная на арку Карусель. Иностранцы полагали, что внешняя политика, оправдывающая военный грабеж, и внутренняя тирания не могут служить надежным основанием существования новой империи[81].

Они оказались правы. Империя начала разваливаться в 1810 году, когда после поражений в Испании и финансового кризиса внутри самого Парижа (в течение нескольких месяцев разорилось 270 банков) правительство стало стремительно терять авторитет. Появилась безработица, обнаружилась нехватка продовольствия. Чтобы парижане засомневались в обещанном Наполеоном великом будущем, хватило одного неурожайного года — 1811-го.

Первым очевидным для всех признаком надвигающейся беды было отступление Наполеона от Москвы в 1812 году. В октябре 1813 года мрачные настроения переросли в панику — в «битве народов» под Лейпцигом русская, австрийская и прусская армии разгромили Великую императорскую армию в пух и прах. Парижане начали опасаться, что им придется расплачиваться за гордыню корсиканца. Но более всего их пугали не знающие пощады кровожадные русские, шедшие мстить за сгоревшую Москву и, по слухам, знавшие по-французски только два слова: «Brûler Paris!» («Сжечь Париж!»).

Сразу после Лейпцигского поражения Париж был охвачен страшными слухами и новостями с фронта, беспорядочным потоком доходившими до столицы из штаба отступавшей по равнинам Польши и Восточной Пруссии армии. С января 1814 года в город потекла река беженцев и дезертиров Grande Armée: одни просили подаяния, другие грабили прохожих, третьи — будучи искалеченными или тяжело ранеными, умирали, истекая кровью в придорожных канавах.

Хуже того — побитые вояки везли в Париж мрачные пророчества о грядущей беде. Город находился на грани истерики. К марту улицы были забиты крестьянскими телегами, беженцы спасались от военных действий, которые должны были вот-вот переместиться на восток Франции. Ради подготовки к приему раненых солдат из приютов для душевнобольных и лечебниц выгнали всех пациентов: больные и сумасшедшие бродили по городу, выкрикивали бессвязные речи, пьянствовали, внося свою лепту в какофонию, предвещавшую смерть французской столицы. Подобно больницам «освободили» и морги: хранившихся в них мертвецов просто сбросили в Сену; власти успокаивали горожан, утверждая, что эти трупы не заразны и болезней не принесут.

Сотни раздутых лиловых тел, всплывших у берегов Сены в марте 1814 года, однако, вовсе не укрепили ни дух парижан, ни состояние их здоровья.

Глава двадцать седьмая Оккупация и реставрация

Подошедшую в конце марта к воротам города стотысячную армию, состоявшую из прусских, австрийских и русских подразделений, возглавлял австрийский маршал, победитель сражения под Лейпцигом князь Шварценберг. Этой армии противостояли всего-то 12 000 национальных гвардейцев, которые были хорошо дисциплинированы и верны, скорее, парижанам, чем властям города. Когда до Франции дошли слухи о поражениях Наполеона, в столицу потянулись роялисты, стремившиеся раздавить пролетариат и разжигавшие недовольство масс в расчете на репрессии, которыми ответит правительство императора.

Роялисты рассчитывали использовать зреющее общественное недовольство и одновременно боялись классовой ненависти, которая впервые со времен революции неприкрыто проявилась на улицах. Завсегдатаи кофеен и питейных заведений единодушно полагали, что одной из причин поражения Наполеона является его отказ вооружить рабочих пригорода Сент-Антуан: император ненавидел и боялся их, а ведь пролетарии могли прийти ему на помощь. Очевидец тех событий, историк и журналист Хуан Родригес писал, что парижане среднего достатка тряслись от страха перед «забывшими Бога, аморальными, ведущими пустую и никчемную жизнь личностями», которые, не таясь, пальцем указывали на дома, что собирались ограбить, на тех, кто будет убит первым, когда придут казаки.

В ночь на 30 марта, накануне сражения за столицу, сотни зевак поднялись на Монмартр, чтобы, трепеща от ужаса, наблюдать за передвижением иностранных войск, за тем, как варвары жгут костры и готовят пищу. До Монмартра доносилась экзотическая русская музыка, под эти звуки парижане дожидались решающей битвы. Холм Монмартр, собравший горожан, на короткий срок получил название Моннаполеон: на его вершине среди мельниц и виноградников стоял знаменитый телеграф, по которому Бонапарт рассылал новости и приказы.

Сражение состоялось на рассвете. Самая ожесточенная его часть длилась пять часов: дым от артиллерийских залпов затянул северные высоты города. Некоторые горожане следили за сражением так, словно это был спортивный матч: с крыш домов, сквозь подзорные трубы из окон своих квартир. Но большинство жителей в поисках безопасности бежали в центр города. На бульварах атмосфера оставалась относительно спокойной. В кафе «Тортони» и на модных террассах состоятельные парижане как ни в чем ни бывало пили кофе, лакомились десертами. Выражение их лиц было настолько равнодушным, насколько возможно было сохранять видимое спокойствие при грохоте орудий и при виде окровавленных солдат, бредущих с поля боя. На рабочих окраинах царила тревожная атмосфера, волны паники прокатывались по грязным улочкам старого Парижа даже после того, как был прекращен огонь и в половине третьего дня объявлено о победе союзных войск. По городу распространился слух, что ужасные русские взяли Монмартр и теперь готовятся наказать город за преступления Наполеона. Вернувшись с переговоров о мире, префект Сены граф Шаброль рассказывал, что видел, как русские солдаты подбрасывали в воздух горящие головни и угрожающе кричали: «Париж! Париж!»

Русский царь Александр I прибыл под стены французской столицы, чтобы лично возглавить армию, и после победы был весьма великодушен. Он объявил, что его враг — лично Наполеон, и приказал солдатам расставить посты на городской стене в знак того, что Париж теперь находится под «особой защитой». 31 марта в одиннадцать часов утра сопровождаемый казаками и штабными генералами Александр вошел в Париж через заставу Пантен. Узнав, что резни не будет, огромные толпы парижан собрались на пути парада, скандируя: «Долой императора! Смерть корсиканцу! Да здравствует мир! Да здравствуют наши освободители!» Когда победители вступили на Итальянский бульвар и в богатые западные районы города, приветственные крики усилились. Особенно радовались приходу русских женщины, заявившие, как свидетельствовал некий англичанин: «Наполеон убил всех наших любовников».

Оккупационная армия прошла сквозь город и разбила лагеря в Булонском лесу и на Елисейских полях, которые из-за густо посаженных деревьев походили на парк. Город был поделен на три четко очерченные зоны, которыми управляли русские, австрийские и прусские власти. Вздохнув с облегчением, парижане вернулись к повседневной жизни. Обозленный отступлением из-под Фонтенбло Наполеон презрительно назвал Париж «La Grande Cosaquie» («Большой казак»), а предателей-парижан — «monstres cosaques» («монстры-казаки»).

Парижане были действительно рады казакам. Сначала их боялись: ходили истории о том, что русские обожают насиловать и забавляться варварскими играми, например в мороз гнать людей голыми на порку. Но мужская часть городского населения уважала дисциплину и военную выправку казаков, женщины же с легкостью поддавались на их заигрывания, увлекаясь экзотическими манерами и обликом «варваров». Сами же русские, хоть и презирали роскошь Парижа, с удовольствием ею пользовались. Слово «бистро» произошло от русского «быстро» и вошло в обиход, как принято считать, в те годы. Это словечко приклеилось к любимым казаками ресторанам простой кухни. Поговаривают, что и бордели ускорили обслуживание и изрядно поправили свои дела.

Как бы то ни было, оккупация 1814 года глубоко шокировала парижан. Даже те из них, кто продолжал злословить по поводу религиозных предрассудков, не могли не считать захват города своего рода суровым возмездием судьбы за Великую французскую революцию.

Исходя из таких рассуждений, парижане приняли своих временных властителей с воодушевлением, но без любви. Общественность считала, что Наполеон привел страну на грань катастрофы. Русский царь быстро стал героем, его уважали за помилование французской столицы, за наведение порядка и стабильности в городе, за то, что среди гражданского населения количество жертв было сведено к минимуму. Толпы парижан, в сердцах которых перемешались трепет и восторг, следили за утренними выездами царя Александра и его вечерними посещениями православной церкви, расположенной на площади Людовика XV (которую в недалеком будущем переименуют в площадь Согласия). Однако вскоре оккупация начала тяготить парижан, в них проснулась тоска по независимости и бунтарский дух — народ быстро забыл о тиране, от которого только-только избавился.

Основной причиной скорби горожан было жалкое состояние, в котором к моменту изгнания императора находился Париж. Наполеон стремился достойно увековечить собственную славу, преобразуя столицу. Уподобляя Париж имперскому Риму, он расчистил пространство вдоль центральной и западной осей города. Это позволило наполнить столицу триумфальными арками, широкими зелеными улицами, подходящими для военных парадов и проложенными с армейской точностью. Но императорские проекты практически не затронули средневековых закоулков сердца города, к востоку и югу от Л’Аль. Впрочем, и жители новых кварталов жаловались на зловоние канализации и дороговизну жилья в столице наполеоновской мечты.

Об ужасной вони, царившей в центре Парижа, было известно всем. Причиной этой неприятности служили парижские кладбища, к началу XIX столетия их в городе было несколько; некоторые из некрополей появились еще до Римской империи и были «густозаселенными территориями». Наихудшая слава шла о кладбище Невинно Убиенных, расположенном в самом сердце города. Ни для кого не было секретом, что ночами сюда стекались некроманты, шлюхи, пьяницы, воры и (весь XVIII век) расхитители гробниц, продававшие свежих мертвецов студентам и профессорам Медицинской школы за рекой. Горожане как могли сторонились кладбища Невинно Убиенных, давно вошедшего в парижский фольклор. Самый большой страх перед этим зловещим местом горожане испытали на пике революционного террора, когда обезглавленные тела и отрубленные головы казненных сваливали на окраинах кладбища целыми корзинами. Доносившийся оттуда густой, обволакивающий («как благородный сыр с плесенью», — писал некий парижский гурме) запах смерти был ярким напоминанием о недавнем кровопролитии.

К 1800 году, чтобы освободить место для новых захоронений, останки эксгумировали и складировали в склепах-галереях, прилегающих к стенам кладбища. Окружающие улицы издавна относились к торговому и жилому центру города, но зловоние близлежащего погоста было столь сильным, что не исчезало даже зимой, летом же можно было подхватить инфекцию, просто прогулявшись по улице Сен-Дени. В 1776 году на братской могиле, куда, словно мусор, издавна сбрасывали парижских бедняков, начала оседать почва; мертвые тела выступали из-под земли, кости проламывали стены винных подвалов жилых домов, на трупный запах приходили крысы. Многие из зданий округи совершенно обветшали, их жильцы задыхались от удушливого воздуха и сероводородных испарений. В 1780 году несколько поселенцев улицы де ла Линжери умерли от неизвестного недуга, который был вызван «вредным воздухом».

И все же решение об уничтожении кладбища Невинно Убиенных было отложено до начала 1800-х, тогда же признали необходимость снести ряд небольших городских могильников. Взамен решили открыть три больших кладбища, самое крупное из которых расположено на окраине города и называется Пер-Лашез. Кости с кладбища Невинно Убиенных подлежали перемещению в карьеры Данфер-Рошро, некогда снабжавшие город строительным камнем. Начало XIX века, «столетия света», ознаменовалось ночными передвижениями труповозок, перемещавших кости из центра города на окраину; за ними шли священники, протяжно читавшие заупокойные молитвы. Заявивший о надругательстве над умершими журналист оказался в тюрьме. Факт его ареста является недвусмысленным доказательством того, что в программе по перемещению было заинтересовано высшее политическое руководство страны.

В XVIII столетии заговорили о старых каменоломнях и подземных тоннелях: по городу ходили слухи, что в них скрываются революционеры и бунтовщики, которые могут в любой момент захватить Париж. Так что лучше уж было закупорить входы и выходы в них никому не нужными мертвецами.

Вожди галлов под предводительством Верцингеторикса (ум. 46 г. до н. э.) заключают союз против Юлия Цезаря (100—40 гг. до н. э.). Обложка для школьного учебника, конец XIX века. Частная коллекция; архивы Шарме / Библиотека искусств Бриджмена

Лютеция, или Париж, и окрестности в IV–V вв. н. э.

Французская школа, 1722 г. Библиотека декоративного искусства, Париж; архивы Шарме / Библиотека искусств Бриджмена

Святая Женевьева, охраняющая овечек.

Французская школа, XVI в. Музей Парижа; музей Карнавале, Париж; архивы Библиотеки искусств Шарме/Бриджмена

Букинист у собора Нотр-Дам.

Старинная почтовая открытка, без даты

Эпитафия на смерть Франсуа Вийона (1431—?) из «Le Grant Testament Villon et le petit, son codicille. Le jargon et ses balades». Гравюра на дереве, 1489 г.

Изд. Пьера Леве; Национальная библиотека Франции, Париж

Взвешивание душ.

Каменный барельеф, работа XV в. Скульптурное оформление собора Нотр-Дам, Париж (©Adam Woolfitt/ Corbis)

Танец смерти.

Гравюра, неизв. худ., 1493 г. Библиотека декоративного искусства, Париж (© Photo RMN/Bulloz)

Портрет Екатерины Медичи (1519–1589).

Масло по дереву, французская школа, XVI в. Галерея Уффици, Флоренция; Библиотека искусств Бриджмена

«Двор чудес».

Цветная литография, ок. 1870–1880 гг., из кн. А. Морена «Старый Париж». Национальная библиотека Франции, Париж

Варфоломеевская ночь.

Гравюра де Солиньи, 1572 г., Париж (© Collection Roger-Viollet)

Кладбище Невинно Убиенных в районе Л’Аль, 1750 г.

Гравюра Ф. Хоффбауэра, XIX в. Иллюстрация к кн.: Paris à trovers les âges / ed. Pascal Payen-Appenzeller. Репринт издания 1865 г.

Париж, 1978. Национальная библиотека Франции, Париж

Сад и двор дворца Пале-Рояль в Париже.

Гравюра Ф. Хоффбауэра, ок. 1885 г. (© Gianni Dagli Orti/Corbis)

Гривуазная сцена.

Франсуа Буше (1703–1770) (© Collection Roger-Viollet)

Санкюлоты.

Французская школа, XIX в. Библиотека декоративного искусства, Париж; архивы Шарме / Библиотека искусств Бриджмена

Встреча художников, чистильщиков и тряпичников.

Французская карикатура на популярные кафе в парижском Пале-Рояле, ок. 1800 г. Музей Парижа; музей Карнавале, Париж; архивы Шарме /Библиотека искусств Бриджмена

«Гаргантюа».

Карикатура Оноре Домье на Луи-Филиппа, 1831 г. Национальная библиотека Франции, Париж (© Collection Roger-Viollet)

Париж, вид сверху, ок. 1871 г.

Видны общественные здания, многие из которых были разрушены во время Парижской коммуны (© Corbis)

Оккупация Парижа в 1814 г. — гости из Англии в Пале-Рояле. Английская карикатура, XIX в. Частная коллекция /Библиотека искусств Бриджмена

Артобстрел Парижа.

Немецкий рисунок, ок. 1870 г. (© Gianni Dagli Orti/Corbis)

Осада Парижа. Под прусским артобстрелом, 1870–1871 гг. Французская школа, XIX в. Музей Парижа; музей Карнавале, Париж; Лоро/Жиродон/Библиотека искусств Бриджмена

Строительные работы на улице Оперы, Париж, 1-й и 2-й округа, 1878 г.

(© Collection Roger-Viollet)

Неопознанные жертвы Парижской коммуны, 1871 г. (© Bettmann/ Corbis)

Баррикада на улице Парижа времен франко-прусской войны и Парижской коммуны, ок. 1870–1871 гг.

(© Hulton-Deutsch Collection/ Corbis)

Иллюстрация Жака Тарди к книге Луи-Фердинанда Селина «Путешествие на край ночи», 1932 г.

(© Editions Gallimard)

Андре Бретон, ок. 1930 г. Частная коллекция

Бордель в монастыре на рю Месье-ле-Принс, обнимающаяся пара. Фотография Дъюлы Халаша Брассайя, ок. 1931 г.

Частная коллекция (© Estate Brassai — RMN/Photo RMN/ Michele Bellot)

Кадр из фильма М. Карне «Отель дю Нор»: Арлетти и Луи Жюве. Франция, 1938 г. (© Sunset Boulevard/Corbis Sygma)

Бойцы Сопротивления, 1944 г. (© Halton-Deutsch Collection/Corbis)

Француженки, обвиненные в коллаборационизме, 1944 г. (© Bettmann/Corbis)

Полиция использует слезоточивый газ при разгоне студентов во время беспорядков в Париже, 17 июня 1968 г.

(Reg Lancaster /Getty Images)

Беспорядки в пригородах Парижа, 28 октября 2005 г. (© RM Jean-Michel Turpin/ Corbis)

Окончание недолгого периода оккупации парижане встретили с облегчением. 4 мая 1814 года династия Бурбонов в лице монарха Людовика XVII (брата обезглавленного в 1793 году короля) была восстановлена. Однако предреволюционный порядок не вернулся — народ того не желал. Реставрационная монархия стала лишь временным решением проблем политической жизни Парижа. Вскоре после 30 мая, когда было подписано мирное соглашение, союзные армии покинули столицу, оставив ее в руках Людовика. Однако свежеиспеченному монарху не хватало мудрости и продуманного плана действий, он желал слишком малого — вернуть старый порядок. Испорченную во время революции статую Генриха IV подновили и заново установили на Новом мосту. Подновленный памятник был прекрасным олицетворением власти Людовика, никогда по-настоящему не правившего городом. Близилось время новых политических потрясений. Непосредственно перед падением империи в столице процветали самые разные политические фракции и настроения: от католических монархистов, эгалитаристов-санкюлотов, либералов 1789 года и якобинцев до меланхоликов-бонапартистов. Рабочие массы были недовольны возвратом монархии и пустыми обещаниями, звучавшими, как в прежние времена. Демобилизованные солдаты, в том числе 12 000 бывших офицеров Великой армии, собирались на улицах или сидели в кофейнях, оплакивали угасшую мечту имперской славы и жаловались на маленькую пенсию.

Эти настроения были предсказаны еще в 1813 году в памфлете Бенжамена Констана «De l’esprit de conquête et de l’usurpation» («Дух побед и узурпаторства»). Известный парижский писатель и журналист, Констан был непримиримым борцом против «мистического» авторитаризма наполеоновской власти. Напечатанный в Ганновере памфлет был особенно популярен в Париже перед падением империи в 1814 году. Яростнее всего Констан нападал на политику властвующей структуры и эпидемию патриотизма, называя их политическими абстракциями, противоречащими практическим ценностям повседневной жизни. «Патриотизм существует лишь благодаря привязанности к увлечениям, образу жизни или географической территории, — писал он, — а наши так называемые патриоты именно с ними и борются. Они осушили естественные источники нашего патриотизма и заменили их искусственной страстью к абстракции, к обобщенной идеологии, не оставляющей места фантазии, не заслуживающей места в памяти отдельного человека». Весьма емкое определение наполеоновского режима. Современный читатель легко узнает в определении Констана тоталитаризм XX столетия.

Подобно многим интеллектуалам тех времен, журналист не удивился возвращению Наполеона в Париж весной 1815 года и встретил его с негодованием, даже намеревался уехать прочь из города. Прослышав о политическом разброде в сердце отечества, император, не долго мудрствуя, прервал свою ссылку на Эльбе, высадился на юге Франции и, собирая по пути верных людей, двинулся в Париж. Когда Бонапарт дошел до столицы, правительство Людовика XVIII сгинуло, словно его не было вовсе. Старый толстый король не стал дожидаться прибытия императора и задолго до его появления на улицах города ночью бежал в Гент.

Наполеона встречала восторженная толпа у Тюильри, но рабочие окраины молчали и приняли происходящее настороженно. Никто не верил, что блеск и слава вернутся в столицу. Наполеон, казалось, знал о настроениях в обществе и потому пригласил из Женевы скептика-протестанта Констана (бежавшего из Парижа сразу, как стало известно о возвращении императора), чтобы тот лично объяснил ему, как стать либеральным правителем в полном смысле этих слов. Писатель согласился составить конституционные законы, но ни на секунду не поверил в то, что Наполеон может измениться.

И никто в это не верил, тем более парижане, уже не единожды слышавшие пустые обещания и познавшие унижение оккупации. Победу Веллингтона под Ватерлоо, положившую конец наполеоновской мечте об общеевропейском государстве от Испании до Германии и Египта, большинство парижан встретили со смесью грусти и облегчения. Они с удовлетворением смотрели вслед императору, 21 июня окончательно покинувшему Париж, чтобы отправиться в последнюю ссылку на остров Св. Елены.

Но избавиться от былых стремлений к славе и последствий пережитых катастроф начала 1800-х было не так-то просто. Патриотическое воодушевление и звучавшие в начале столетия призывы к войне вылились в постыдное поражение и крах имперских мечтаний.

Окончательное падение Наполеона стало крахом и для столицы Франции. Условия соглашения, подписанного французскими властями в ноябре 1815 года, были не в пример суровее прошлогодних. Хуже того, власти города, назначенные оккупантами, теперь смотрели на французов свысока и жаждали мести.

8 июля того же года Людовик XVIII вернулся из добровольной ссылки и привел 300 000 солдат, вставших лагерем в самом центре города. Парижане презирали их, но это не мешало войскам служить своеобразными телохранителями монарха и одновременно королевской полицией целых два года. Солдаты короля отлавливали подозреваемых «красных» (одинаково бонапартистов и якобинцев) и приводили монаршее правосудие в исполнение. В городе функционировало конституционное правительство, но влияния на общество оно не имело. Людовик считал, что парижане его предали, и мстил изо всех сил. Он без зазрения совести притеснял даже тишайший средний класс парижан, настояв на восстановлении священников в их дореволюционных правах. Смерть монарха в 1824 году оплакивали мало, хотя его преемник Карл X, бывший libertine, ставший со временем фанатичным католиком, оказался и ленивее, и злее предшественника.

Главной стратегической ошибкой Карла было намерение возродить монархию в ее дореволюционном образе. Но король оказался упрямым человеком. В 1827 году парижский электорат (который Карл сократил до тех, что владели каким-либо имуществом) проголосовал против крайне консервативного правительства монарха. На улицах появились баррикады, а толпы рабочего люда из восточных районов города с криками «Смерть правительству!», «Смерть иезуитам!» и «Смерть святошам!» патрулировали центр Парижа. Восстание было подавлено, но летом 1830 года парижане вновь вышли на баррикады.

В этот раз конфликт спровоцировал непосредственно Карл, который издал в июне ряд антиконституционных законов, одним из которых распускал палату депутатов (отказавшихся сотрудничать с монархом), а другим — отменял свободу слова. Народ слишком хорошо помнил тяжелую руку наполеоновского режима. Недовольство копилось месяц и вылилось наконец в демонстрацию у Пале-Рояля 26 июля. Когда же на подавление выступлений Карл назначил крайне непопулярного наполеоновского любимчика маршала Мармона, возмущению толпы не было предела.

27 июля в восточном Париже начали строить баррикады. Прозвучали первые выстрелы: была убита ни в чем не повинная девушка, и для возбуждения чувства мести у народа ее тело отнесли на площадь Побед и выставили на всеобщее обозрение.

Три дня уличных боев («les trois glorieuses» — «три славных дня» революционного фольклора) начались, когда взбунтовались жители кварталов Фобур Сент-Антуан. В какой-то момент конфликт разгорелся в трущобах старого Парижа, где народ сражался с регулярной армией. На узких труднопроходимых улочках отряды Карла X теряли преимущество и проигрывали столкновения. В то же время множество солдат короля, сочувствуя рабочим, братались с ними.

На следующий день бои сместились на запад. Восставшие и присоединившиеся к ним солдаты довольно быстро заняли Париж целиком. Толпа захватила Тюильри и дорвалась до винных погребов, также разрушили дворец архиепископа Парижского. Среди паники и хаоса, царивших среди городских властей, упрямый Карл X сделал последнюю попытку спасти династию Бурбонов, предложив своему внуку, графу Бордо, стать королем Генрихом V.

Но парижане отказались идти на компромисс. Карл X вынужден был отправиться в ссылку. Жители столицы удовлетворились сознанием того, что раз и навсегда отделались от монархии, завершив таким образом дело революции. Однако события следующих пятидесяти лет недвусмысленно и жестко докажут их неправоту.

Глава двадцать восьмая Буржуазный мир времен Луи-Филиппа

В «три славных дня» жертвами кровавых столкновений пало удивительно малое количество людей (если сравнивать с предыдущими конфликтами). Погибли около 600 бунтовщиков и 150 солдат. Интересно, что восстание не привело к восстановлению бонапартизма или республики, чего ожидали многие современники. Был найден третий выход из ситуации: появился новый монарх, но не из полностью дискредитировавших себя Бурбонов, а из графов Орлеанских (борьба за престолонаследие между этими семьями не прекращалась даже во времена Великой французской революции).

Так на смену Карлу X пришел последний король Франции Луи-Филипп Орлеанский. Карл завещал ему трон, но, пытаясь спасти монархию и собственную голову, Луи-Филипп за восемнадцать лет правления из кожи вон лез, чтобы отмежеваться от крайне консервативного предшественника. Его режим был конституционной монархией без каких-либо претензий на богоизбранность и абсолютизм, которые были одинаково ненавистны либералам и экстремистам эпохи Карла. Луи-Филипп успешно играл роль прямолинейного и честного делового человека из среднего класса. Этим и объясняется то, что в правление Луи-Филиппа буржуазные ценности были возведены в статус «небесных заповедей».

По роду занятий Луи-Филипп был банкиром и, несмотря на высокий титул монарха, гулял по садам Тюильри в традиционном наряде буржуа той эпохи — в сюртуке и под зеленым зонтом. Он правил в республиканском стиле 1790-х годов и, как мог, отдалялся от союза церкви и трона — отличительной черты периода реставрации монархии Бурбонов. Основную философию эпохи Луи-Филиппа выразил его первый министр и главный советник, умный политический игрок, англофил Франсуа Гизо. Он заявил: «Обогащайтесь, а политику оставьте мне». Несмотря на кажущуюся беспечность, Луи-Филипп не доверял тем, кто клялся ему в верности, и крепко держал власть в своих руках.

Полномочия полиции были расширены, теперь она тщательно отслеживала как все политические течения, так и заявления прессы.

Несмотря на все попытки укрепить гражданский порядок, столица Луи-Филиппа оставалась городом довольно беспокойным. Эпидемия холеры 1832 года унесла несколько тысяч жизней и дала временную передышку в бесконечной борьбе блюстителей закона с так называемыми опасными классами. К этим «классам» принадлежали безработные, разнорабочие, пьяницы, попрошайки, воры и проститутки, то есть все, кто не подходил под определение добрых граждан идеального государства Луи-Филиппа. На горизонте маячили бунты и восстания, зачастую уносившие жизни ни в чем не виновных граждан (что и произошло в 1834 году на улице Транснонен, где двенадцать человек — мужчины, женщины и дети — были расстреляны во время обыска дома, из которого стрелял снайпер; этот случай многим известен по роману Флобера «Воспитание чувств», герой которого на всю жизнь запомнил ужасные окровавленные штыки с прилипшими к ним волосами мирных жертв. Потрясший весь Париж эпизод нашел отражение также в романе «Люсьен Левен» Стендаля и «Отверженных» Гюго).

Париж тех времен оставался грязным, перенаселенным и неухоженным городом. Освещение было слабым или вовсе отсутствовало, так что ночные улицы столицы служили идеальным местом для грабежа и убийств. Описание жизни низших классов Парижа популярного тогда писателя Эжена Сю внушало страх и вызывало почти эротические переживания в душах буржуазных читателей. Самой знаменитой стала его книга «Парижские тайны» — сборник историй «со дна». Многие из персонажей Сю (например, загадочный князь Рудольф, инкогнито посещавший «дно Парижа», собирательный образ всех консьержек — Матушка Болтунья с улицы Тампль) вошли в городской фольклор. Левые критики, правда, полагали, что поразительно подробное описание жизни трудящихся масс продиктовано чисто буржуазным стремлением пощекотать нервы публики. Несмотря на кажущуюся перегруженность деталями и преувеличения, описания города у Эжена Сю правдивы. Летописец XIX столетия Шарль Луандр заметил, что «в соседних районах столицы никто не сомневался в том, что персонажи Сю существуют в действительности». Да, между различными слоями общества столицы любви было мало. Непрекращающиеся стычки бедняков и сил правопорядка порой создавали ощущение, что в Париже бушует гражданская война. Причина волнений не всегда была экономической: в 1831 году церковь Сен-Жермен-л’Оксеруа осадила разъяренная толпа, старавшаяся прервать мессу, которую служили для графа де Берри, по слухам, в честь «иезуитских Бурбонов». Эта же толпа позднее сожгла резиденцию архиепископа Парижского. Столкновения республиканцев и бонапартистов в 1832 году в восточных районах столицы унесли несколько человеческих жизней.

Кажется парадоксом, что, несмотря на бесконечные политические и социальные дрязги, Париж произвел на свет значительное количество писателей, художников и мыслителей. Во время Великой французской революции такого творческого расцвета, конечно, не наблюдалось: видные деятели эпохи были поглощены страхом и мучимы голодом. Также и наполеоновский Париж не располагал к свободомыслию и выражению идей (хотя поэты и сатирики вроде Пьера Жана Беранже были весьма популярны; относительная свобода слова предоставлялась только бесстыдным пропагандистам идеологии режима).

Динамика нового столетия воплотилась в строительство баррикад, а не улиц. Говорят, что в 1830 году горожане соорудили 4054 баррикады, на постройку которых пошло 800 000 булыжников мостовых (pavé), служивших заодно прекрасными снарядами для метания в полицейских и солдат. Баррикады и булыжники вошли в историю как обязательный элемент революционности города, последний раз они пришлись кстати во время майских событий 1968 года, после чего брусчатку Латинского квартала закатали в асфальт.

Авторству Виктора Гюго принадлежит знаменитое описание pavé; назвав булыжник «квинтэссенцией духа народа», он заметил: «Мы топчем его, а потом получаем им по голове». Это явный намек на события Июльской революции, во время которой, по свидетельству немца Фридриха фон Роймера, «от пуль пало меньше народа, чем от метательных снарядов. Гранитные плиты, которыми был вымощен Париж, выворачивали, поднимали на крыши домов, откуда их сбрасывали на головы солдат». Гюго славил внушавший страх монархам, кипевший мятежными страстями город, где «лава событий» определяла судьбы «человеческого Везувия». Прославленный поэтами Париж, только напоминанием о 1830 годе устрашавший властителей всего мира, стал мировой столицей революции. Даже парижане уверовали в мифы о городе. Оглянувшись назад, они увидели устойчивую традицию бунтов и восстаний — от жакерий Средневековья до волнений Фронды. Само слово «парижанин» долгое время было синонимом «смутьяна», а слово «баррикада» произошло от «barriques» — заполненных землей бочек, использовавшихся в оборонительных укреплениях времен Католической лиги XVI века.

Все эти годы Париж сохранял свои размеры, не вытягиваясь из старых границ. Население же к 1817 году выросло до 700 000 человек, а к 1844-му преодолело миллионный рубеж. Градопланированию, однако, не хватало масштабности, оно отражало исключительно запросы коммерции и политики, преследовавших в архитектуре свои узкие цели. Большинство новых зданий Парижа имело сугубо культовое назначение — например, часовня, построенная на месте убийства Людовика XVI и его супруги в знак искупления вины перед монаршей четой (рабочие Парижа возненавидели это здание с первого дня) — или исключительно коммерческое — как Биржа, строительство которой началось при Наполеоне, а завершилось в этот период. К облегчению парижан, в большинстве своем уставших и разоренных, новых помпезных проектов по прокладке озелененных улиц и возведению монументальных строений не затевалось, и пополнявшийся из доходов рядовых горожан налоговый карман Франции по этим расходным статьям не опустошался.

А вот на рынке частного жилья начала 1820-х годов жизнь била ключом, развивались ранее заброшенные и пустующие районы города. В 1819 году частная компания, занимавшаяся знаменитым проектом «Ла Перье», решила застраивать территории между улицами Ларошфуко, Тур-де-Дам и Сен-Лазар. Изначально здесь планировали возвести жилые кварталы, «полные свежего воздуха». Разработчики проекта не озаботились прокладкой дорог, связующих новые кварталы с городом, так как задумывали экологически чистый район, удаленный от грязных улиц центра столицы. Кварталы, названные Новыми Афинами, мгновенно стали популярными, привлекли видных политических и культурных деятелей, считавших, что жить вдали от города модно (по этой причине здесь поселились писатели Жорж Санд и Александр Дюма, актер Тальма).

Инвесторы и брокеры быстро поняли свою выгоду от застройки периферийных районов Парижа, и новые кварталы стали появляться на северных окраинах, как, например, в Батиньоле и к югу от Гренеля. Новые кварталы были меньше по размеру и не так вычурны, как постройки прошлого периода. В моду вошло подражание архитектуре Ренессанса XVI века. Однако это течение не превратило Марэ в модный район. Хотя новые жильцы могли позволить себе дома побогаче, строители не отступали от принятого в те годы минимализма.

Интересной новинкой для парижан и гостей столицы стали многочисленные крытые пассажи правого берега Сены, связавшие между собой улицы и бульвары, усложнившие сеть городских артерий. Они преобразили традиционные места прогулок и даже изменили отношение горожан к погоде. Идея крытых пассажей была для Франции не нова — на юго-западе страны с XIII столетия в большинстве городов строились крытые рынки, мода на которые пошла, скорее всего, от огромных арабских базаров. Примечательными чертами новых пассажей стали конструкция и дизайн. Они были возведены из камня и металла, что позволило достичь сочетания легкости и плавности декоративных металлических конструкций и солидной монументальности капитальных каменных стен. Эти строения стали полной противоположностью классической и неоклассической архитектуре города. К тому же пассажи использовались исключительно в коммерческих и развлекательных целях. Немец Фердинанд фон Галь заметил, что в пассажах можно курить, тогда как делать это на улице считалось неприличным; пассажи стали «излюбленным прибежищем курильщиков и праздношатающейся публики, местом работы многочисленных мелких торговцев. В каждом из таких сооружений присутствует хотя бы одно заведение для чистки одежды. В уютном заведении джентльмены удобно сидят на высоких стульях и читают газеты, пока служащие счищают грязь с их обуви и одежды». Благодаря тому, что городские пассажи играли роль центров торговли и развлечений тех лет, они стали воплощением модерна, столицей которого Париж считался по мнению всего цивилизованного мира XIX века.

Первым пассажем в 1785 году стал «Дю Прадо», связавший улицу Сен-Дени с соседним бульваром. В 1786 году началась работа над так называемыми galeries de bois (деревянными галереями), соединившими между собой Пале-Рояль и галереи Валуа и Монпансье. Современники отмечали быстро растущий успех этих заведений, наблюдая «появление в пассажах книготорговцев и продавцов модной одежды». Пассаж дю Каир (выходивший на улицу Сен-Дени) и пассаж Панорам (выходивший на улицу святого Марка) были открыты в 1800 году.

В период 1820–1845 годов на правом берегу Сены появились тридцать четыре подобных заведения, тогда как левый берег Сены инвесторы считали коммерчески невыгодным из-за изобилия узких и грязных средневековых улиц, среди которых новое строительство было почти невозможным. К 1870-м годам пассажей насчитывалось более 150, но их слава уже увядала из-за оживления жизни на модных бульварах и усовершенствования системы городского транспорта, которые отняли у этих заведений функции единственных в городе убежищ от плохой погоды, грязи и опасных лошадных экипажей.

В 1920-х годах поклонниками пассажей стали сюрреалисты, восхвалявшие мистический лабиринт города, который возник благодаря этим сооружениям; в 1950-х годах ими восторгался небольшой кружок художников и интеллектуалов-ситуационистов, мечтавших о великом Париже будущего, подчиненном тщете, удовольствиям и поэзии, а не требованиям капитализма. Обе группы были почитателями жившего в Париже 1930-х годов немецкого эмигранта, интеллектуала-марксиста и страстного историка Парижа Вальтера Беньямина. В незаконченном труде по изучению истории города XIX века Беньямин много рассказывает о пассажах, называет их «храмами столицы потребления». Появившиеся на подъеме меркантильного интереса и торговых афер 1820-х и 1830-х годов пассажи стали эмблемой неуемной энергии столицы и веры ее жителей в лучшее будущее. Замкнутость и ограниченность комфортного внутреннего пространства крытых пассажей соответствовали ценностям времен Луи-Филиппа, буржуа дорожили удобным рабочим местом, уютным семейным очагом, чистотой, устроенным бытом.

Беньямин считал, что ассортимент и качество предлагаемых в пассажах товаров отражают мечты потребителей и общества тех лет. Писатель назвал пассажи «волшебными домами» и утверждал, что, коль прошлое и настоящее являются элементами единого континуума, внимательное наблюдение за подсознательными желаниями прошлых поколений выявит наше возможное будущее. Поверить в правоту этого суждения, глядя на облагороженные пассажи XXI столетия, как, например, галереи Вивьен, которые были перестроены и возродились к новой жизни, став чуть ли не классическим музеем, довольно сложно. Только в пыльных и заброшенных кварталах правобережья — в пассаже дю Каир, например, — где торгуют одеждой, процветает секс-индустрия, где действуют синдикаты перевозчиков нелегальных иммигрантов и наркобаронов (тоже, кстати, удовлетворяющих человеческие желания), слова Беньямина об «исторических сценах… диалектическом обмене между плотским удовольствием и его вместилищем» обретают смысл.

Возможно, самым наблюдательным путешественником, описавшим жизнь Парижа 1830-х годов, стала миссис Троллоп — мать известного английского романиста Энтони Троллопа, а также писательница и автор путевых заметок о ряде стран. Следуя популярными туристическими маршрутами, эта дама навестила кафе «Тортони» на Итальянском бульваре, повздыхала перед выставленными на продажу изящными безделушками и восхитилась «бриллиантовым светом внутри кофейни и шумом толпы снаружи».

Среди посетителей она заметила хорошо одетых парижских модников «с диким взглядом, вздрагивавших от любого случайного движения». Один из знатоков Парижа рассказал миссис Троллоп, что за последние несколько лет среди молодежи резко возросло количество самоубийств, что винят в этом «бульварное чтиво», поющее оду смерти и мистике и высмеивающее мелочные ценности времен Луи-Филиппа. В лучших традициях англосаксонской безапелляционности миссис Троллоп отмела эти рассказы как глупый и мелодраматический нонсенс, хотя признала, что, встретив «столь колоритных персонажей» в кафе «Тортони», обеспокоилась.

Молодые люди, так взволновавшие чувства миссис Троллоп, явно принадлежали к группе «Les Bousingos». Этот кружок, в который входили поэты Жерар де Нерваль (псевдоним Жерара Лабрюни), Филоти О’Недди (анаграмма настоящей фамилии Теофиля Донди) и Жеан дю Сеньор (вымышленное средневековое имя, настоящее же неизвестно), был основан поэтом, новеллистом и весьма эксцентричной натурой Петрюсом Борелем, когда ему был всего 21 год. Члены кружка собирались в снятой им комнате на углу бульвара Рошешуар. Сначала объединение было названо «Le Camp des Tartares» («Бивуак Тартар», провокационное название, намекавшее на российских татар), а позднее, чтобы выразить прогрессивные взгляды ее членов, было переименовано в «Les Jeunes-France» («Молодая Франция»).

Группа молодых людей радикально издевалась над устоями общества Луи-Филиппа: поэты разгуливали голыми по городу, выставляли на улицу манекен, обернув его в саван, выдавали за труп, вырытый на кладбище. По требованию полиции им пришлось покинуть свою штаб-квартиру на бульваре Рошешуар. Стражей порядка вызвали обозленные соседи, чуть не линчевавшие молодых людей после того, как услышали крики «Vive Charles Dix!» («Да здравствует Карл Десятый!»). В действительности же поэты пели «Vive Bouchardy!» — славословили писателя, своего соратника. Кружок переехал, что примечательно, на улицу де Энфер (буквально «Адская»), где был устроен инаугурационный пир, на котором сливки подавали в черепах, а большинство гостей напились пунша до бессознательного состояния.

На вечеринке в кабаре «Пти-Мулен-Вер», среди танцев вокруг чаши с горящим пуншем и чтения стихов в честь Гюго, группа молодых поэтов взяла имя «Bousingos». Вскоре об эксцентричном кружке заговорила пресса: прогулки по кладбищам, визиты в анатомические театры и прочие фиглярства частенько попадали в газеты вроде «Le Figaro». Хулиганы-гуманитарии писали песни, например во славу курения: «Давайте курить, курить! Подобно сигаретам, все проходит в этой бессмысленной жизни», превозносили пороки, оргии, наркотики, суицид и человекоубийство.

Но в их дурачествах присутствовал и серьезный, даже политический аспект. «Bousingos» презирали «тупость» и «коровью» сущность общества Луи-Филиппа. Они были детьми «трех славных дней» революции 1830 года, разочаровавшимися в ее последствиями. Сам Борель (любивший называть себя вервольфом) сравнил восставший Париж с «кратером», в котором «новый лунный свет» выявил гнусную сущность морально разложившихся служителей церкви. Его личный протест был прямой реакцией на неспособность общества взять ответственность за революцию.

Подобное разочарование было присуще практически всем интеллектуалам той эпохи. Одной из причин краха режима Луи-Филиппа стала его неспособность распознать и тем паче отразить марш новых идей XIX столетия. Воспоминания о «grande Révolution» были еще свежи в памяти так называемых опасных классов. Но к концу 1830-х годов они сменились угасающей и безнадежной тоской по свободе, которую так часто обещали многочисленные сменявшие друг друга правители. В то время как кабинет Луи-Филиппа удерживал власть с помощью пушек и низких налогов, поговаривали, что среди радикально настроенных молодых интеллектуалов, одинаково интересовавшихся литературой, философией и политикой, продолжала жить незамутненная революционная традиция.

Сами молодые философы утверждали, что они — единственная сила, хранящая идеи революции. Рабочий класс им и не поверил, однако обновленный дух свободы витал в салонах и умах интеллигенции не только Франции, но и всей Европы.

В 1822 году термин «романтизм» впервые вошел во французский язык, хотя слово «romantique» давно использовалось как существительное и прилагательное. Если не вдаваться в детали, то термин этот описывал направление европейской мысли XVIII столетия. Центральной идеей французского романтизма, вдохновленного трудами Руссо, творчеством мадам де Сталь и вспышками революции, стало убеждение, что классических стандартов красоты недостаточно для полноценного выражения правды жизни в сфере идей и искусства. Теоретики романтизма, а к 1830-м годам в их рядах состояли поэты Альфонс де Ламартин, Альфред де Виньи и Виктор Гюго, призывали к «свободе в искусстве» — «liberté dans l’art» — и утверждали, что для его отображения в слове и на холсте необходима свобода творчества. Такие группы, как «Bousingos», считались экстремистскими ответвлениями основного течения, их даже хвалили за так называемый неистовый романтизм.

В Париже новые настроения вылились в «битву за “Эр-нани”» в феврале 1830 года. Это было культурное столкновение: традиционалисты и молодые романтики сцепились в «Комеди Франсез» из-за пьесы «Эрнани», автором которой был молодой, но уже успевший приобрести известность Виктор Гюго. Сама пьеса была довольно посредственной, а дискуссия возникла из-за ее героев, одним из которых был слабый, нерешительный король. Самым важным и спорным, даже на политическом уровне, моментом стал развязный и откровенный язык пьесы, а вместе с тем и форма повествования (традиционалисты скрипели зубами, когда слушали реплики короля, которые изобиловали выражениями далеко не поэтическими, а вполне будничными). На обе сессии дебатов о пьесе «романтики» выставляли от себя известных задир и заядлых спорщиков Петрюса Бореля и будущего поэта Теофиля Готье, они перекрикивали традиционалистов и не чурались раздать пару-тройку тумаков во имя «свободы искусства».

Рядовым парижанам было либо все равно, либо они вообще не слыхивали о подобных спорах. Но «битва» — по сути, конфликт поколений — стала поворотным моментом в судьбе Луи-Филиппа. Инцидент показал, что насаждаемые королем ценности неприемлемы ни для нынешнего, ни для будущего поколения мыслителей и властителей умов. Поэт Альфонс де Ламартин, ставший в конце концов более уважаемым и политически влиятельным деятелем, нежели Борель, на вопрос, будет ли он поддерживать правительство Карла X, ответил: «Когда лев ощутил вкус крови, отступится ли он от жертвы?» Довольно эмоциональный ответ для поэта, который слыл известным гуманистом и скромником среди литераторов. Ламартин не меньше «Bousingos» и прочих был разочарован пропастью между мифом и реальностью революции.

Глава двадцать девятая Зеркало Бальзака

Никто не мог повернуть революцию вспять и вернуть прошлое. В последующие семьдесят лет возродившийся в 1830 году миф о революционном Париже полностью завладеет воображением парижан, станет определять все их решения и в конце концов приведет к кровавым революционным дням 1848 и 1871 годов.

До 1830 года казалось, что жизнь вернулась в мирное русло: парижане наслаждались продолжительным периодом мира и спокойствия, даже прощали слабость правителей и деспотизм режимов. Те изменения, что произошли при Июльской монархии, были на руку Луи-Филиппу, стремившемуся создать нацию не славных воинов, а лавочников. Первый «grand magasin» — предшественник супермаркетов — появился в Париже в 1824 году. Это был «La Belle Jardinière» («Прелестная садовница») на набережной Флер на острове Ситэ; здесь впервые были представлены фиксированные цены на товары и оплата в кассе. В 1828 году в Париже появился общественный транспорт — предприниматель Станислас Бодри открыл «Омнибусную компанию», объединявшую 100 экипажей, перевозивших от 18 до 25 человек каждый. В разгар правления Луи-Филиппа омнибусы перевозили уже более 2 500 000 человек во все уголки столицы. В 1836-м появились две ежедневные газеты — «La Presse» и «Le Siècle», выходившие для буржуазии и достигшие высоких тиражей благодаря новой услуге подписки и богатым рекламодателям. В 1847 году власти учредили новую систему нумерации зданий (синие таблички с номерами домов, кстати, появились именно тогда). Париж стремительно преображался в образец удобства современной жизни.

Несмотря на все усовершенствования быта горожан, правительство Луи-Филиппа никогда не пользовалось поддержкой широких масс населения. Нелюбовь к режиму открыла пространство для действий роялистов, бонапартистов и новых левых революционеров, все они не признавали идеалы государства, основанного на комфорте и благосостоянии среднего класса. Неудивительно, что именно в это время, особенно тяжелое для бедноты, пострадавшей от экономического кризиса 1846–1847 годов, Карл Маркс и Фридрих Энгельс титуловали Париж столицей всех грядущих революций, призванных бороться за социальную справедливость. Всякий, кто в 1840-х годах прошел бы Париж с запада на восток, с трепетом пересек бы невидимую границу по улицам Сен-Дени или Сен-Мартен и, без сомнения, нашел бы подтверждение идеи Маркса, считавшего, что история — это беспощадный поединок между социальными классами. В Париже проживали два типа населения — бедное и богатое: они говорили на разных языках, дышали разным воздухом, ели разную пищу и одевались по отличной друг от друга моде.

И тут, на фоне растущего недовольства властями, Франция решила ввязаться в авантюру, которая затянется на столетие и приведет в конце концов к катастрофе. Под «авантюрой» имеется в виду захват французами Алжира — огромной богатой территории по ту сторону Средиземного моря. Сокровища, как утверждали досужие болтуны, сами идут в руки благодаря превосходству французской армии над дикарями.

Вообще-то французы давно стремились заполучить Алжир, который считали слабейшей частью Оттоманской империи. Захватнический азарт отчасти подогревали успешные наполеоновские походы в Египет 1798 года, породившие парижскую моду на все восточное: модники гонялись за всем — от ковров, циновок и мебели до ювелирных украшений и гашиша. Формальным оправданием агрессии послужило оскорбление консула Деваля. В 1827 году его нанес алжирский дей Эль-Джезаира (то есть правитель города Алжир), шлепнувший консула мухобойкой в ответ на требование выплаты огромных процентов по займу, выданному народу Алжира.

Три года спустя Франция отомстила. В марте 1830 года Карл X объявил, что желает получить у «пиратов» невыплаченный долг. Враги Карла с самого начала считали, что это циничная попытка вернуть ушедшую популярность, завоевав «la gloire» в иных странах. Как бы то ни было, 14 июня 1830 года французские войска высадились на пляж в двадцати милях к востоку от города Алжир — в Сиди Феррухе. Военный поход считался своего рода развлечением: модники-парижане приехали с армией и наняли лодки, чтобы посмотреть на обстрел Алжира. Дей капитулировал через пять недель сопротивления, но за это время Карл X потерял трон и отправился в ссылку.

Унаследовавший военную кампанию Луи-Филипп с жаром взялся за дело, отчасти из страха потерять лицо, отчасти из боязни выказать слабость перед англичанами, которые внимательно следили за французскими маневрами и выжидали удобного момента, чтобы вмешаться в дела региона. Парижане довольно равнодушно отнеслись к политическому аспекту этой истории. Только после того как войска углубились внутрь страны, начали гибнуть в засадах и замерзать в горах до смерти, журналам удалось привлечь внимание жителей столицы к происходящему в Алжире. Война оказалась отнюдь не прогулкой по парку. К удивлению французских генералов, алжирское общество, строившееся по родовому признаку, сплотил воедино двадцатипятилетний Абд-аль-Кадер. Этот жесткий прямолинейный лидер одержал над колониальными войсками победы, казавшиеся невозможными. Ответ французов был жестоким и беспощадным (век XX видел подобное). Луи-Филипп объявил, что для победы все методы хороши. «Какая разница, — заявил он, — если в Африке прозвучит сто миллионов выстрелов? В Европе их не слышно». Парижане были шокированы, когда узнали, что французская армия в 1843 году уничтожила почти пятьсот мужчин, женщин и детей: перед пещерами, где они прятались, солдаты разожгли костры и ждали, пока арабы задохнутся.

Горожане вознегодовали того пуще, когда открылось, что руководил бесчеловечной акцией генерал Тома Бужо — тот самый мясник, что в 1834 устроил бойню на улице Транснонен. Как бы то ни было, колонизация продолжалась. К концу 1840-х годов французские южане (пролетарии в основе своей), а также некоторые итальянцы и испанцы потянулись в Алжир, где основали фермы и начали торговать. Алжирцы нарекли новых поселенцев древним словом, которым называли римлян — «roumis», а позднее — «pieds noirs»[82] (скорее всего, из-за того что колонисты носили черные блестящие башмаки, хотя иные филологи считают, что эту кличку поселенцам дали жители метрополии за загорелые ноги). Бужо скептически относился к идее колонизации и еще в 1837 году предсказал, что Алжир станет «бременем, тяжкой ношей для нации». Когда в 1950-х и 1960-х на улицах Алжира и Парижа пролилась кровь — «pieds noirs» боролись одновременно с французским правительством и алжирцами за свои владения, — слова Бужо показались пророческими вдвойне.

Слова «chauvin» и «chauvinism»[83] вошли в парижский лексикон в те же годы вовсе не случайно. Термины берут свое начало в песенках и историях о неком Николя Шовене, солдате наполеоновской армии, яром патриоте и враге всех иностранцев, особенно алжирцев. Пока в 1830-х и 1840-х Луи-Филипп развлекал в Тюильри представителей европейской элиты, рабочий класс Парижа болел ксенофобией. Англичане и англичанки — причина всех несчастий, как считал простой люд Франции, — подвергались частым нападениям. Иностранцы старались не выходить за пределы Елисейских полей или Пале-Рояля.

Горячка тех лет описана во множестве повестей, новелл и романов Оноре де Бальзака. Писатель романтизировал свою эпоху и при этом нарисовал точную картину общества времен зарождения современного капитализма, изобразил механизмы городской жизни, культ индивидуума — то есть все признаки прогресса XIX века. Бальзак как писатель обязан своей всемирной славе прежде всего глубокому, основанному на личном опыте знанию Парижа.

Несмотря на репутацию великого летописца столичной жизни, Бальзак по сути оставался жителем глубинки. Он родился в 1799 году в Туре в скромной семье выходцев из Прованса (аристократическое «де» он приписал себе сам). В годы учебы он не блистал академическими успехами, преподаватели вспоминали, что ребенком он был ленивым и непослушным. Но Оноре не был лишен интеллектуальных способностей и, прибыв в 1814 году в Париж (бизнес отца стал причиной переезда всей семьи), быстро обнаружил хватку и остроту ума; он получил должность в адвокатской конторе (знание хитростей и нюансов закона помогло в дальнейшей писательской деятельности). Оноре посещал лекции в Сорбонне, особенно любил слушать идеалиста-философа Виктора Кузена и литературного критика Абеля-Франсуа Вильмена, знатока французской литературы периода от Ренессанса до Великой французской революции. Уже тогда Бальзак решил стать писателем. Он проживал отдельно от семьи и писал поистине ужасные стихи, банальные истории, посредственные трагедии. В 1820-х годах тщеславный Бальзак решил обогатиться: он опубликовал серию сенсационных новелл, написанных в модной «безумной» манере, вложил деньги в бесполезные и заведомо провальные финансовые предприятия, на которых погорел, и к двадцати девяти годам от роду влез по уши в долги. Хуже того, его произведения открыто высмеивали.

Тридцати лет от роду Бальзак выпустил в свет исторический роман «Шуаны», слепленный по подобию книг Вальтера Скотта и повествующий о возмутителях спокойствия — бретонских роялистах (их называли «chouans» от «chat-huant» — сова, крику которой подражали шуаны в своем условном сигнале). Роман мгновенно стал популярным благодаря сюжету, близкому по духу тоскующим роялистам времен Карла X. Книга являлась новым типом романа, где действия персонажей основаны на реальных жизненных обстоятельствах, а не на абстрактных идеалах свободы, равенства или справедливости. Писательская репутация Бальзака стала поправляться с появлением рассказов, адресованных женской читательской аудитории, которые он объединил под заголовком «Сцены из частной жизни» и публиковал в популярном журнале «La Presse». В 1832 году вышла в свет «Шагреневая кожа», почти автобиографическая повесть об амбициях, человеческом падении и похоти, действие которой разворачивается в самом сердце безжалостного Парижа. Роман одинаково жадно проглотили парижане и новоприбывшие в Париж провинциалы, узнававшие себя на каждой странице. Бальзаку удивительно удавалось описать рядовых парижан так, что они превращались в реальных и одновременно необычных героев.

Бальзак росчерком пера провозгласил смерть романтизма и рождение современной литературы. Автору повезло родиться в эпоху революции и контрреволюции, которые продемонстрировали ему «принцип вечного двигателя», лежащий в основе развития человечества. Возмужал Бальзак во времена реставрации монархии Бурбонов, почти все произведения написал в эпоху Луи-Филиппа, а повествование чаще всего помещал во времена Реставрации с присущим им предчувствием близкой катастрофы.

По мере признания писательского таланта возрастали и профессиональные амбиции Бальзака. Он напивался крепчайшим кофе, порой неделями работал без сна, строчил полные невероятной энергии и жизненной силы сочинения, пытаясь изменить мир, который считал прогнившим до дыр и готовым к переменам. Умер писатель в возрасте пятидесяти одного года: кофе и тяжелый труд вызвали острую язву желудка и повредили сердце. В стремлении представить Париж живым Бальзак безвозвратно подорвал свое здоровье. Сочетание бьющей через край нервной энергии и бойкого воображения автора является точным портретом парижанина среднего класса XIX столетия, застрявшего между тоской по стабильности прошлого и любопытством перед неизвестностью будущего.

В 1832–1834 годах Бальзак решил объединить отдельные произведения под общим названием «Человеческая комедия». Его целью было представить читателю Париж во всей полноте, высветить его до мелочей, показать все нюансы, не упуская ни малейшей детали. К моменту своей смерти в 1850 году писатель успел опубликовать более тридцати произведений, создать более двух тысяч образов провинциалов и парижан.

Бальзак был поклонником Джеймса Фенимора Купера и горел страстью описать неизведанный Париж подобно тому, как Купер обрисовал неисследованные территории Нового Света. Бальзаковский Париж, порожденный жестким динамизмом раннего капитализма, предстает перед читателем джунглями, чащобами, лабиринтами. Почти для всех персонажей Бальзака Париж — это целый мир. Даже герои-злодеи вроде Вотрена, подобно мечтателям о буколической утопии в Америке, обречены тосковать по Парижу, его памятникам, дворцам, зловонным площадям и грязным немощеным дорогам. Выжить в столице можно было благодаря хитрости, коварству и умению читать невидимые знаки на дороге от нищеты к волшебной жизни в элитных западных кварталах города. Есть в Париже улицы «благородные» и «изысканные», есть «убивающие» и «полные беззаконий». Признаком истинного парижанина считалось умение вести жизнь на грани света и тени.

Бальзак считал себя неудачником, но еще при жизни критики и поклонники утверждали, что ему не только удалось нарисовать яркую картину парижской жизни, но и внести огромный вклад в культуру и политику города. Важно еще то, что тома «Человеческой комедии» объединены географически и генеалогически. Все события происходят внутри или вокруг Парижа, в повествовании участвуют одни и те же персонажи, которые разнятся лишь профессиями и возрастом, но все являются проводниками идей автора. Основная мысль, пронизывающая все труды Бальзака, писавшего о периоде Реставрации и Июльской монархии, — «деньги могут все». Это утверждение можно понять буквально: зло процветает, а такие люди, как Бальзак, не умеют зарабатывать или слишком жадны и глупы, чтобы осознать опасности, подстерегающие в столице.

Париж времен Бальзака состоял из трех частей: Фо-бур Сен-Марсо — обнищавших ветхих районов левобережья, расположенных прямо напротив Фобур Сент-Антуан; Фобур Сент-Оноре — состоятельного района преуспевающих бизнесменов, банкиров-буржуа, чьи карманы туго набиты деньгами; и Фобур Сен-Жермен — места поселения старой аристократии. Бальзак в «Истории тринадцати» называет город «великой куртизанкой», «толстой королевой с неуемными желаниями». Он уподобляет Париж и «сладчайшему чудовищу», и вулкану, и джунглям, болотным землям и океану. Во всех своих книгах Бальзак предупреждает читателя об опасности, таящейся в излишествах — не только в сексе и деньгах, но также в скупости, как в «Евгении Гранде» и «Отце Горио». А Париж — это скопление всех излишеств.

В политике Бальзак был реакционером и не проявлял интереса к «туманным теориям» (как он их называл) утопических социалистов Парижа 1840-х годов, когда монархия шаталась, а революция готовилась к новому витку. Бальзак был достаточно проницателен, чтобы предвидеть крах существующего режима. Монархия падет, считал он, но не из-за своих слабостей, а потому, что монархи — люди недалекие, не соблюдают интересы собственных подданных, не обладают сколько-нибудь обоснованными гражданскими амбициями. Эта же причина, объяснял он, позволила «декадентству» после 1830 года овладеть лучшими молодыми умами Парижа, до того интеллектуально и нравственно ленивыми, что все их труды сводились к поиску удовольствий, а «путь истинный» никто не искал. Бальзак изо всех сил боролся с подобной «умственной» стерильностью общества.

После событий 1830 года, когда Париж называли триумфатором, упрямый и ностальгирующий Бальзак по-прежнему обращался к столице в женском роде (все города Франции традиционно олицетворялись женскими статуями). В «Шагреневой коже» он описывает «бледные просветы между туч, которые придавали какой-то гневный облик Парижу, подверженному, подобно хорошенькой женщине, необъяснимо капризным сменам уродства и красоты». Бальзаковский Париж — место страшное, населенное демонами, возможно, самое страшное в мире: опасности таятся в грязи, в шуме улиц… Его персонажи, будто случайно, мелькают и растворяются в толпе, а настоящим бальзаковским героем выступает жизнь города — «изумительного чудовища». И в этом Бальзак современен, как никто другой. Возможно, его политические взгляды реакционны, но представленный писателем в мельчайших деталях Париж являет нам удивительно достоверный портрет общества, находящегося на грани славы и краха.

Бальзак оплакивал уход Карла X и исчезновение вместе с ним «всякого закона и логики». Писатель мечтал увидеть город и страну объединенными одной верой и системой ценностей, хотя знал, что возможность достичь этого безвозвратно упущена. Бальзак был достаточно умен, чтобы видеть в «отъезде» монарха поворотный момент в истории Парижа, после которого возврат к прошлому невозможен. Образ политически и культурно целостного Парижа в первые годы «буржуазной монархии» был лишь миражом.

Буржуазия и рабочий класс шли разными путями. Пройдет не так много времени, и это расхождение принесет столице много горя.

Глава тридцатая Век презрения

Задолго до начала беспорядков весь Париж знал, что правление Луи-Филиппа добром не кончится. С начала 1840-х годов даже самые оптимистично настроенные властители умов считали, что будущее не принесет ничего хорошего действующему правительству, зацикленному на заведомо бесполезных попытках свести воедино республиканские устремления и ностальгию роялистов. Почти осязаемое недовольство простого люда, а также отказ или неумение Луи-Филиппа примирить социальные противоречия в обществе стали основными причинами падения режима.

Парижане всех классов судили о власти Луи-Филиппа по трудам карикатуриста Оноре Домье. В сатирическом политическом журнале «Charivari» («Какофония») Домье изобразил Луи-Филиппа толстым тупицей с яйцеподобной фигурой, увенчанной гривой курчавых волос. Смешной и жестокий Домье, подобно Бальзаку, отобразил в своих произведениях весь век. Особенно полюбился парижанам персонаж Робер Макер — бандит и вор, которого с невероятным успехом позднее сыграл актер Фредерик Леметр. Герой Домье запомнился характерной для правительства Луи-Филиппа любовью к крючкотворству.

Монарх правил восемнадцать лет. И этот факт удивлял многих парижан. Весь период правления Луи-Филиппа в Париже сохранялась напряженность; слабое правительство и жесткие меры по подавлению любого инакомыслия лишь ухудшали положение. Под гладью повседневной жизни города, едва не прорываясь наружу, кипели бунты и восстания. То те, то другие заговорщики готовили покушения на короля. Более всего парижанам было ненавистно, что монарх окружил себя иностранцами, хуже того, в основном англичанами, и это тогда, как сами горожане вынуждены выживать на грязных улочках столицы, полной грандиозных наполеоновских арок и статуй, вызывающе контрастирующих с нищетой восточной части города.

Вся тревожная неуверенность режима проявилась в 1840 году в похоронах Наполеона — величественных и трогательных, на которых присутствовал весь Париж. Вне зависимости от отношения к корсиканцу парижане поголовно присутствовали на событии, которое дало возможность вновь почувствовать славное прошлое, ушедшее без возврата. Шаткость режима Луи-Филиппа подчеркивал тот факт, что все завершенные при нем проекты были спланированы еще во время правления Наполеона Бонапарта как часть программы по превращению Парижа в столицу Европы и в конце концов мира. Триумфальная арка Этуаль, церковь Мадлен и обелиск на площади Согласия появились при Луи-Филиппе, но были наследием ушедшей, крайне амбициозной эпохи, и ни один из этих проектов не был напрямую связан с «королем-гражданином». Даже Июльская колонна, установленная Луи-Филиппом в память о событиях 1830 года, после которых он захватил власть, рассматривалась как жест благодарности народу, а не символ славы монархии.

Новое слово и новая идея вошли в обыденную речь парижан 1840-х годов. То был «коммунизм», стремлением которого было создать новую идеальную цивилизацию, где все классы общества и все иерархии растворятся в полной и абсолютной свободе.

Коммунизм тех лет, если верить его идеологам, был незамутненной мечтой революционеров 1789 года, уничтоженной позднее Террором и коррумпированными буржуазными либералами. Некоторые утверждали, что явные неудачи режима Луи-Филиппа стали дополнительным подтверждением тому, что идеальное коммунистическое общество — рядом и желанно, как никогда. Кровавая жертва станет лишь необходимым условием прихода нового мирового порядка. На парижских улицах, где нищета и голод входили в повседневную жизнь большинства (трупы умерших от голода бедняков частенько попадались даже на модных бульварах столицы), подобный аргумент обещал не просто надежду голодающим, но и месть тем, кому доставались все привилегии.

Коммунистические идеи стали разменной монетой в радикальной политике Парижа с 1780-х годов (и слово, и теория были известны таким мыслителям, как Ретиф де ла Бретон и Франсуа Ноэль Бабеф, например). В 1840 году эта идея вошла в повседневный и политический язык после выхода в свет трудов «Что такое собственность?» Прудона, «Организация труда» Луи Блана, «О человеческой природе» Пьера Леру и «Книги компаньонажа» Агриколя Пердигье, каждый из которых осуждал финансовую, общественную и трудовую системы современности. В том же году парижский пролетариат стал участником так называемых коммунистических банкетов, которые устраивались в Бельвиле и Менильмонтане. На этих встречах радикально настроенные интеллектуалы, ремесленники, безграмотные рабочие и идеологически подкованные пролетарии дебатировали на открытом воздухе, щедро запивая споры вином. И вот 3 июля 1840 года Леон Фоше впервые в истории описал спонтанное рождение коммунистической партии.

Сам термин «коммунист» распространил по Парижу журналист и юрист Этьен Кабе, урожденный дижонец и «эмигрант на час» в Англию, где он попал под влияние утописта Роберта Оуэна. Кабе заодно увлекся коммуналистской и утопистской философией Шарля Фурье и Бабефа, которые утверждали, что идеалы революции требуют конкретного практического воплощения. Фурье считал, что все общество должно строиться на коммунистических принципах; а человек дела и идей Бабеф планировал уничтожить Директорию, чтобы вернуть Великую французскую революцию на истинный путь.

От Оуэна Кабе перенял идею о том, что средний индивидуум внушаем и что при создании идеальных условий родится идеальное общество. Вернувшись в Париж, Кабе недолго занимал государственную должность, но после тайных сношений со столичным пролетариатом стал еще радикальнее и оставил службу. Чтобы распространять собственные убеждения, он основал газету «Le Populaire», писал историю революции и «коммунистическую» новеллу «Путешествие в Икарию» — полуавтобиографию об Утопии, где после отказа всех основанных на прибыли экономических систем наступает вечное счастье. Книга стала бестселлером, а слово «коммунизм» — эмблемой поддержки парижской бедноты и ужасной угрозой для буржуазии. В 1848 году Кабе выехал в Соединенные Штаты Америки, где пытался основать «икарийскую коммуну», но столкнулся с проблемами из-за неоплаченных счетов.

К тому моменту Кабе был готов взбунтовать весь Париж. В 1848 году, столкнувшись с волнениями горожан, с разветвленной организацией революционеров по всей Европе — от Парижа до Милана и Вены, режим Луи-Филиппа рухнул. Впервые показалось, что явившийся Карлу Марксу в Лондоне, но рожденный в Париже «призрак коммунизма» вскоре потрясет мир до самого основания.

Пока в Париже набирали силу голоса врагов существующего режима, газеты, журналы и альманахи процветали. Статистика утверждала, что в период с 1830 по 1848 год количество читателей периодической прессы возросло с 60 000 до более чем 200 000 человек. Цифры говорят не только об уровне образованности населения, но и об интересе к новостям и новым идеям. Более того, пресса тех лет выражала общественное мнение и подогревала негодование парижан.

Страшась саботажа, правительство внимательно следило за публикациями в прессе и, насколько это возможно, за ее читателями. Поводов для волнений было множество. К 1830 году в среде парижской интеллигенции бытовало суждение, что пресса, рожденная в XVII веке на одной волне с «La Gazette», «La Muse historique», «Le Mercure gallant» и «Le Journal de Paris», внесла огромный вклад в великие перемены ушедшего столетия, оказала влияние на все события: от Великой французской революции до террора, Директории, Бонапарта и обеих реставраций. При Июльской монархии пресса набрала популярность и авторитет, которых не знала с начала XVIII века, со времен, когда новые идеи, информацию, теории и анекдоты распространяли по всему городу colporteurs[84]. Законы 1834 и 1835 годов, ограничивавшие количество уличных торговцев памфлетами и прочими потенциально опасными книгами, никак не повлияли на популярность средств массовой информации. В действительности эта судорожная слабая попытка подавить прессу только увеличила престиж редакторов и журналистов.

Лучшей, по крайней мере, по уровню продаж, была основанная в 1815 году во времена наполеоновского Ватерлоо газета «Le Constitutionnel» — прогрессивное антиклерикальное издание. Луи-Филипп на короткое время закрыл заподозренную в бонапартизме газету, но издание продолжало пользоваться невероятной популярностью среди читателей, обожавших колонки литературных сплетен (нескончаемые нападки на движение романтиков ценили читатели из обывателей). Газета публиковала таких мэтров литературы, как Жорж Санд, Александр Дюма и Эжен Сю (позднее газета станет трибуной язвительного критика и комментатора Сент-Бева). Жесткую конкуренцию «Le Constitutionnel» составляла «La Presse». Она была гораздо дешевле, отчасти благодаря тому, что первой начала размещать на своих страницах рекламные объявления. Редакторы других изданий громко высказывались против такого способа ведения дел, но вскоре метод привлечения рекламы стал весьма популярным. К концу столетия «La Presse», в редакции которой практически был изобретен пост иностранного корреспондента, стала самой читаемой газетой Парижа и Франции.

Было время, когда в Париже ежедневно выходили двадцать шесть изданий. Литература и политика в этом городе были неразрывно связаны. В тот же период взлетел до небес и спрос на книги всех жанров. Следствием высоких продаж стали огромные гонорары, которые книготорговцы выплачивали таким писателям, как Бальзак, Виктор Гюго и Шатобриан. Поговаривали, кстати, что барственный Шатобриан, чья своеобразная автобиография и элегия по ушедшей Франции «Mémoires d’outre-tombe» («Замогильные записки») — излюбленное чтиво французов всех классов, непомерными запросами разорил своего издателя. Бестселлеры, как, например, «Парижские тайны» Эжена Сю, как и лучшие бальзаковские романы, были известны даже неграмотному люду — их зачитывали вслух на перекрестках, в кофейнях или тавернах для увеселения публики.

Благодаря книгам жители столицы оказались заворожены Парижем. Среди бестселлеров эпохи Луи-Филиппа присутствует собрание из пятнадцати томов эссе и стихов о столичной жизни — «Paris ou le livre des cent-et-un» («Париж, или Сто и одна книга»). В него вошли описание жизни парижан, уличные легенды, история города, рассказы о его памятниках и частных особняках, парижский фольклор. В 1835 году Жак Антуан Дюлор, урожденный Клермон-Ферран, убежденный республиканец, проработавший большую часть жизни на посту инженера, опубликовал монументальный труд из восьми томов по истории Парижа с начала времен. Увлекательное повествование представляет собой собрание самых любопытных слухов, благодаря чему этот труд стал источником бесчисленных пересказов о средневековом Париже, о бунтарском характере столицы, о повседневной жизни, о вредных привычках королей и прочем. Также пользовались популярностью иллюстрированный путеводитель по городу под редакцией Луи Лурена «Les Rues de Paris» («Улицы Парижа») и сборник популярных произведений разных авторов, собранных воедино писателем-юмористом Полем де Коком «Nouveau Tableau de Paris comique, critique et philosophique» («Новая картина Парижа — комическая, критическая и философская»). Де Коку вскоре начали подражать в Англии писатели Маколей и Элизабет Барретт-Браунинг.

Парижане всегда считали себя единственными в своем роде. Расцвет издательского дела дал им возможность многое читать о себе. Неудивительно, что именно в тот период истории многие клише парижской жизни вошли в обиход, от парижских уличных мальчишек до фигуры типичного парижанина. Повышенное внимание к городу и его истории представляло собой определенный политический интерес. Но важнее то, что истории Эжена Сю и Дюлора открыли парижанам: они не просто пассивные наблюдатели разворачивающейся городской истории, а активные участники преображения столицы.

Начало XIX века принесло резкую перемену в манерах парижан в целом и в их кулинарных пристрастиях в частности. Именно с тех времен Париж стали считать гастрономической столицей Европы. Репутация парижской высокой кухни взросла не в кофейнях, тавернах или питейных заведениях, а в появившихся в Париже в конце XVIII века ресторанах. До того момента кулинарные изыски были доступны исключительно аристократии. Примером невероятно высоких стандартов поварского искусства, принятых в аристократическом кругу, является судьба повара принца Конде из Шантильи Франсуа Вателя, заколовшегося в 1671 году от отчаяния из-за «двух неудавшихся блюд жаркого» и задержки с подачей морепродуктов на обед. Мадам де Севинье в мемуарах упоминает о неутомимой веселости аристократии, забывшей во время вечеринки о трагедии: несмотря на потерю шеф-повара, «ужин был великолепен, обед тоже. Они ужинали, гуляли, играли и охотились. Все было волшебно». О самоубийстве Вателя французская пресса вспомнила в 2003 году, когда шеф-повар Бернар Луазье из Бургундии застрелился из-за того, что его ресторан «Салье» был лишен одной мишленовской звезды. Некоторые утверждают, что самоубийство шеф-поваров — не что иное, как часть старой французской традиции абсолютной преданности профессии.

В действительности вплоть до XVIII и даже XIX века большинство французов даже среднего достатка питались в основном черным хлебом и супами, которые готовились из того, что удавалось раздобыть. Париж, конечно, был исключением из правил: провинциалы изумлялись ассортименту продаваемой провизии — белому хлебу, свежему мясу и молочной продукции. Своим рождением рестораны обязаны характерному для XVIII столетия стремлению общества к современности и демократии. Первым и, возможно, самым известным из ресторанов «à la carte menu» являлось заведение «Бовилье» в галерее Валуа, открытое в 1782 году. Успех этого ресторана, гордившегося парадной подачей блюд и картой вин, в которой числились лучшие достижения французских виноделов, унаследовали в 1789 году пятьдесят или около того заведений. Революция и последующие годы стали временем расцвета ресторанов, которых к 1820 году в Париже было более 3000.

Высокий класс обслуживания и изысканная кухня ресторанов объясняются тем, что многие из них были открыты не просто шеф-поварами, а выходцами из обедневших аристократических семей, которые, оставшись после революции без средств, стремились найти достойный источник заработка. Кроме того, причиной популярности этих заведений стало признание их демократичности, поскольку доступное ранее лишь узкому кругу избранных кулинарное искусство отныне служило всем. Якобинцам далеко было до утонченных манер высокородных господ, но гурманами они были известными (за исключением аскета Робеспьера).

Рестораны скоро стали обязательным элементом политической жизни столицы. Конституцию Франции 1793 года революционные вожди писали в ресторане «У Мео», владел которым бывший повар принца Конде. Политика же была неразрывно связана с модой: ресторан «Три брата из Прованса», известный тем, что в 1800-х завсегдатаем его был Бонапарт, охотно посещали и парижане, и гости города, и порой выручка здесь составляла до 15 000 франков в день. В полном кофеен и ресторанчиков Латинском квартале можно было поесть дешевле, чем за франк, например в популярных заведениях «Вио» или «Фликото». За один франк и восемьдесят сантимов можно было получить обед из пяти блюд «У Дюфора» на улице Мольера. Сегодня лучшим заведением Парижа я считаю bouillon «Шартье» у Фоли-Бержер (когда-то bouillon назывались дешевые столовые), а полной его противоположностью — «Лаперуз» на левом берегу Сены.

К середине 1840-х годов Париж, опередив все города-конкуренты, превратился в мировую столицу удовольствий. Доступные беднейшим из горожан рестораны и кофейни позволяли отдохнуть от гнетущих условий, в которых приходилось существовать большинству парижан. И, конечно, именно здесь в первую очередь распространялись новые идеи, отраженные в прессе и литературе тех времен, именно здесь зарождалось общество будущего, которое преодолеет наследие прошлого. Город был полон революционных клубов и кружков, дискуссионных клубов утопистов, где смелые и пылкие журналисты разжигали страсти.

К 1847 году всем стало понятно, что Париж находится на грани взрыва.

Как было сказано на страницах «La Presse» в статье сплетницы-журналистки мадам де Жерарден: «Небо темнеет, на вулкане идет пир! Все закончится революцией, мы в 1830-1792-1789!»

Неурожаи 1846 и 1847 годов лишь обострили напряжение в городе. Но странным образом, когда в 1848 году Париж охватили революционные волнения, пресса не стала искрой, из которой разгорелось пламя, а лишь косвенно влияла на происходящее и уж тем более не явилась инструментом управления восставшими, как в прошлом.

Причиной возмущений стал банкет «реформаторов», прошедший 20 февраля. Эти пиры на открытом воздухе организовывали радикально настроенные граждане среднего класса. Такие мероприятия прошли в Бельвиле, несмотря на запрет правительством всех публичных собраний. Влиятельные писатели, журналисты, депутаты Национального собрания и прочие недовольные граждане, критически настроенные в отношении правительства, не знавшего собственных целей и путей их достижения, пользовались такими собраниями, чтобы открыто выражать свое недовольство. До 20 февраля на протяжении нескольких недель страсти в Париже накалялись все сильнее. 12 февраля напротив парижского театра собралась толпа и принялась распевать песни революции 1789 года. Испугавшись возможных проявлений антимонархических настроений — ненависти, вспыхнувшей во время инцидента в Милане, где народ отказался жить под игом австрийской монархии, — власти в последний момент запретили банкет.

Самоуспокоенность властей казалась необъяснимой. Отчасти из-за слепой веры информаторам из числа республиканцев войска не получили приказа выйти на улицы города, хотя уже повсюду шумели многочисленные демонстрации. 22 февраля толпа студентов и рабочих, распевавших под проливным дождем «Марсельезу» и скандировавших «Долой Гизо!», хлынула на Елисейские поля и площадь Согласия. Баррикады появились не только в традиционно бунтарских районах, но и по всему городу. Утром 23 февраля вожаки нескольких революционных клубов и тайных сообществ объявили, что пришло «время действий». К обеду мужчины и уличные мальчишки начали забрасывать солдат камнями. Ранним вечером у ворот Сен-Мартен произошли кровопролитные столкновения.

Режим Луи-Филиппа оказался колоссом на глиняных ногах. «Король-буржуа» проживал со своей женой Марией-Амалией и пятью детьми во дворце Тюильри — воплощении спокойствия и домашнего уюта. Режим Луи-Филиппа провозглашал как истинное счастье дом, семью и здоровье, представляя тем самым полную противоположность идеологии бонапартизма, превозносившей героине-скую смерть во славу Франции. Неудивительно, что при Луи-Филиппе не появилось никаких значительных монументальных сооружений. Было возведено несколько церквей, да и те скромных размеров (Нотр-Дам де Лоретт на рю Шатодюн — прекрасный тому пример). К тому же Луи-Филипп был вовсе не простым семьянином, а королем с весьма высокими запросами. Парижане сознавали это и презирали монарха; да, жители столицы стремились к высоким запросам, и презирали монарха за то, что и он являлся таковым (Петэна столетие спустя презирали за то же самое).

Первой реакцией Луи-Филиппа на поднимающуюся революционную волну стала отставка Гизо. Большинство горожан (в том числе ярый монархист Бальзак, заметивший, что это был первый шаг короля к изгнанию) посчитали отставку премьер-министра трусливым и глупым поступком; поговаривали, что король в своем упрямстве и нежелании взять на себя ответственность уподобился Карлу X. Ситуация вышла из-под контроля, когда по обе стороны Сены появились баррикады. Примерно в 10 часов вечера того же дня толпа с факелами попыталась ворваться в здание министерства иностранных дел на бульваре Капуцинов — штаб-квартиру Гизо и место скопления ненавистных иностранцев. Во время штурма как минимум пятьдесят бунтовщиков были застрелены, их тела погрузили на телеги и повезли по городу под крики: «Отомстим Луи-Филиппу!».

К волнениям присоединились радикальные газеты. Сотрудники «Le National» и «La Réforme» напечатали плакаты с призывами снять голову с Луи-Филиппа и расклеили их по всему городу. В отчаянии, с просьбой взять ситуацию под свой контроль, король обратился к алжирскому мяснику, маршалу Бужо. Тот поклялся, что расстреляет десять тысяч или даже больше бунтовщиков и восстановит в городе порядок. Однако его солдаты были не слишком уверены в правомерности таких действий и один за другим начали дезертировать, передавая свое оружие бунтовщикам. В Париже было сооружено уже около 1500 баррикад, на которых часто стояли женщины, разбрасывавшие вокруг стекло и битый фарфор, чтобы повредить копыта лошадям кавалеристов. За баррикады можно было проникнуть сквозь узкий лаз сбоку. Солдат короля и государственных служащих осмеивали, их забрасывали дерьмом, валяли в грязи, били камнями.

Поняв, что город его ненавидит, король тайно, под именем «мистер Уильям Смит», бежал в Англию. Толпа, громившая дворец Тюильри, среди прочего разломала трон — пьяные хулиганы топтали его обломки во дворе. В конце концов останки престола сожгли у подножья Июльской колонны. Правление последнего короля Франции завершилось.

Что бы там ни говорили о баталиях и героизме, «февральская революция» оказалась полным провалом. Предводители бунтовщиков, среди которых был поэт Альфонс де Ламартен, с балкона ратуши объявили об учреждении Второй республики. Новые власти незамедлительно начали программу преобразований: объявили всеобщее избирательное право для мужчин, отменили рабство во всех французских колониях и учредили десятичасовой рабочий день. Однако ярые парижские радикалы, жившие в восточных районах города, отказались принять так называемую буржуазную республику, оставаясь крайне опасными элементами. Новые власти в «июньские дни» 1848 года, когда Париж снова взорвался разрозненными уличными боями и штурмами баррикад, жестоко обошлись с этими группами, раздавив всякое сопротивление. На сей раз проигравшими стали радикалы и пролетарии. Более 1500 «красных» были убиты. Улицы, окружающие рю Бланш, источали зловоние гниющих трупов, долго лежавших без погребения. Тысячи бунтовщиков были брошены в тюрьмы или высланы в Алжир.

Страх перед угрозой анархии заставил общество поддержать консервативное правительство и выборы апреля 1848 года стали тому доказательством. В декабре того же года Франция избрала Луи Наполеона Бонапарта — племянника первого и величайшего императора — президентом республики. Многие считают этот жест местью католической провинциальной Франции своей столице — Парижу. Наполеон воспользовался представленной возможностью и восстановил католичество в дореволюционных правах, даровав неслыханные дотоле привилегии крестьянству. Политическая элита Парижа сначала отказалась принимать нового Наполеона всерьез. Хуже того, она упорно отказывались видеть опасность в грандиозных замыслах и неуемных амбициях нового правителя, который вскоре вновь вернет в столицу имперские мечты.