Печать Джа

Глава 3. Паруса на горизонте

На следующий день в означенное время мы были на пирсе. Мы — это тела пьяных матросов и те, кто был еще способен держаться на ногах. Всю ночь напролет экипаж «Оливковой ветви» кутил, захватив местную таверну. Пиво текло рекой по заросшим щетиной подбородкам, а огромное блюдо с мясом не покидало наш стол. Бордель находился кварталом ниже, поэтому многие пирующие возвращались и уходили, и снова возвращались, не в силах сделать окончательный выбор между крепким пивом и сладкими устами чаровниц.

Не всем подобные мытарства оказались по силам: были и те, кто отрубился в процессе. Их тела пришлось собирать по дороге: кого — лежащего у обочины, кого — притуленного к стене. Cложнее всего пришлось с Рогги: корабельного всезнайку стаскивали с постели, где он прикорнул в обнимку со шлюхой — страшной, что осьминогий демон, охраняющий врата в небесную обитель. Даже Бабура, на что моряк прожжённый и опытный, и тот Всеотца помянул, сотворив знак отвода злобных чар. Он же и спеленал матерящегося Рогги, грозящего пустить на дно морское дырявую посудину, по одному лишь недоразумению называемую кораблем. Рогги дрался, Рогги просил, Рогги умолял оставить его, а после умаялся и заснул — прямо на голых досках пирса.

— С ним всегда так, — жаловался Бабура, — по трезвянке не найти другого человека, который настоль был бы влюблен в море, а как выпьет — проклясть готов. В каждую шлюху готов вцепиться, лишь бы не плыть.

Судя по хмурым физиономиям моряков, Рогги был не одинок в своих чувствах. Никто не горел желанием возвращаться на опостылевший за долгие дни плаванья корабль, никто кроме одного единственного человека. И этим человеком был я. У меня буквально в пятках свербело, настолько хотелось пройтись по палубе. Увидеть дверь, ведущую в заветную каюту и вновь почувствовать близость к цели.

Сердце защемило, стоило лишь увидеть знакомый силуэт парусника — голые мачты на фоне синего неба. Мы наблюдали, как спускались шлюпки, как споро работали веслами матросы, пеня воду и поднимая вверх брызги.

— Не понял… что за дьявольщина? — первым почуял неладное матрос по прозвищу Зычник. Он и вправду был похож на весеннюю пташку, такой же носатый и взъерошенный. А еще обладал крайне острым зрением, потому и работал сменщиком Яруша в вороньем гнезде.

Следом заволновались остальные: забубнили на разные лады, наполняя воздух запахом перегара и чеснока. Я долго вглядывался в силуэты людей, находящихся в шлюпке, но так и не смог понять причину переполоха, пока Бабура не выдохнул обреченно:

— Капитан…

Капитан Гарделли без веской причины каюту не покидал. Он даже на берег сходил лишь раз, вынужденный по долгу службы решать бюрократические вопросы. Все давно привыкли к отсутствию главного и вдруг тот объявился. Плывет, возвышаясь гальюнной фигурой на носу шлюпки. Опершись на выставленную вперед ногу, и зорко вглядываясь в лица столпившихся на пирсе матросов. Может обойдется? Может бумаги в порту подписать забыл, или проволочку с товаром уладить? Да мало ли какие заботы могли возникнуть у капитана на берегу… Не обошлось.

Вода продолжала стекать по задранным вверх веслам, а капитан уже расхаживал по дощатому настилу.

— Где Жедяй? — накинулся он на первого подвернувшегося под руку матроса. Глаза грозно сверкали, некогда аккуратная борода встопорщилась, что шерсть на загривке Фартового. Понятно, что допрашиваемый растерялся. Похмельное утро не отпускало, а тут капитан пальцем в грудь тычет, чего-то требует.

— Где Жедяй, спрашиваю?! — заорал Гарделли на второго, выпучившего глаза то ли от страха, то ли от какого другого напряжения.

— Я это… когда мы, значицца, сидели… А я им говорю, зачем пошли — не ходите… А они, значицца, пошли.

Капитан на подобное безобразие лишь рукой махнул. Прошелся по пирсу и замер напротив массивной фигуры Бабуры.

— Ты! Докладывай, кто отсутствует.

Если Бабура и нервничал, то никоим образом этого не показал. Наоборот, вытянулся по струнке, словно заправский солдат перед строевым знаменем, и четко с расстановкой озвучил имена отсутствующих. Обычное дело — после каждой увольнительной пропадало несколько матросов, подгулявших и потому задержавшихся на берегу. Проштрафившихся наказывали собачьей вахтой и звонкой монетой, а особо ретивым Боцман читал лекции на тему, почему важно соблюдать морской устав. Обычное дело, только не в этот раз.

— Барон был с вами?

— Да, его светлость в таверне сидел, изволил пивом угощал.

— И?

— И ушел.

— Куда ушел, с кем?! — вдруг рявкнул капитан. Да так ловко у него это вышло, что даже чайки умолкли на берегу. — Отвечай, шантру тебя задери.

Напускная бравада мигом слетела с лица здоровяка. Захлопав глазами, Бабура выдал расстерянное:

— Его светлость с Жедяем ушел… вроде бы.

— Так вроде бы или ушел?

С Бабурой приключился ступор — оно и понятно, поди упомни всех в хмельной пирушке, когда куча народа шныряла туда-сюда, а ты усы мочишь в ржаном пиве.

— Песье племя, — зло выругался капитан, и тут же обратился к стоявшему за спиной боцману. — Всех доставить на борт, обыскать и допросить. О подозрительном доложишь мне лично.

Обыскать… От сказанного неприятно засосало под ложечкой. Хорошо, хватило ума прикопать украденное, в том числе побрякушки барона, в глухом закоулке, но вот грамота. Какая нечистая дернула её с собой прихватить, спрятав за пазухой. Нахрена она сдалась на корабле? Уж лучше бы монеты золотые с собой взял, все меньше подозрения было, чем от документов, удостоверяющих личность его светлости.

Первым порывом было броситься бежать: мимо растерявшихся пьяных матросов, мимо опешившего капитана — прямиком в джунгли, раскинувшиеся за городом.

Я бы непременно так сделал, но проклятая Печать Джа… Она звала, она манила к себе, обещая светлое будущее. Будущее, о котором всегда грезил и от которого не мог отказаться. Риск огромный, но разве когда-нибудь было иначе? Чем выше ставка, тем опаснее игра — правило, известное любому босяку с улицы. Именно поэтому я был готов ввязаться в очередную авантюру, рассчитывая на авось, на лихую удачу, да на все что угодно, лишь бы схватить с чаши весов заветный камень, а то что на другой чаши качалась моя жизнь… Толку от неё, вечно голодной.

Корабль встретил наше возвращение непривычной тишиной. Скучающие без дела матросы не ошивались на палубе: никто не смеялся, не бубнил, рассказывая очередную байку. Не стучали кости по палубе, не неслись заунывные песнопения с бака.

Только у каюты барона торчал матрос, подперев плечом стену. Я даже не сразу понял, что он там делает, а когда сообразил …

Кишки скрутило от нехорошего предчувствия. Да так, что захотелось немедля броситься в океан, пустившись вплавь до острова. Мысли перепуганными пташками заметались в голове. Капитан выставил пост охраны, но зачем? Что успело случится за недолгие сутки отсутствия? Они узнали про Печать, про убийство барона?

Давать ответы никто не спешил. Вместо этого вновь прибывших разделили на две части: первую отправили на обыск к квартирмейстеру, другой же занялся Зак.

Марсовый не стеснялся лично выворачивать карманы, а с Рогги так и вовсе стянул штаны, в поисках неизвестного.

Когда пришла моя очередь, юлить не стал. Вытряхнул на пол горсть мелочи, купленную заколку в тряпице и… затаив дыхание, бумагу.

В голове же прикинул спасительный маршрут до кормы. Если случится шухер, добежать успею, а там сигану в воду и ловите меня. Пока соберут матросов, пока спустят шлюпки на воду, может и успею доплыть.

— Это что? — против ожидания Зак обратил внимание на заколку. Повертел в руках, разглядывая дешевенький дамский атрибут.

— Подарок барышне, чтобы волосы лучше держались.

— Танцор, ты тут не умничай, без тебя знаю, для чего вещица надобна. Лучше другое скажи, нахрена с собою притащил? Или у нас на корабле барышни завелись?

Стоявший рядом Рогги пьяненько хихикнул. За что тут же огреб:

— Какого шантру до сих пор здесь отираешься? Надевай портки и вали отседова. И подмыться не забудь, а то несет как от портовой шлюхи.

Когда качающаяся фигура матроса скрылась, Зак обратил внимание на грамотку. Развернул и, сощурив глаза, попытался прочитать увиденное:

— Это что за каракатица?

— Буковица, — не моргнув глазом соврал я.

— Буковица?

— Она самая. Купил, чтобы грамоте обучаться.

— Слыхал про такое и даже в руках держал, но в виде книги — увесистой, на полсотни страниц, а здесь один листочек.

— Так буковицы разные бывают. Я купил, что подешевше.

— Подешевше, — передразнил меня Зак, — развелось умников. Вали отседова, Танцор! И буковицу свою прихвати, чтобы глаза не мозолила. Скоро продыху от вас не будет, грамотеев.

Не веря собственной удачи, я схватил грамоту и пулей вылетел на палубу. Первым желанием было выкинуть бумагу за борт, но пробежавшись немного и подуспокоившись, решил, что торопиться не стоит.

Документ следует спрятать. Повезло, что марсовый грамоте не обучен, а если лжебуковицу увидит Джефферсон или, не приведи Всеотец, капитан? Второго свидания с Жанетт могу и не пережить.

Спрятать… спрятать, но куда? Личное пространство на корабле было предусмотрено для ограниченного количества человек, включая пассажиров, капитана и квартирмейстера. У каждого из них имелись апартаменты, а у Гварделли так и вовсе целый рабочий кабинет с дубовым столом и шкафами. Во все же остальные места можно было попасть, даже на тот же камбуз, откуда кок нещадно гонял голодную матросню, грозя разделочным ножом и карами небесными.

В трюме имелись укромные уголки, в виде многочисленных балок, перекрытий и бочек. Но вот беда — стоило кораблю угодить в шторм, как трюм моментально заливало. Океанские потоки водопадами хлестали с потолка, не оставляя сухого места и пока помпа справится, пока лишнее откачают… Короче, для бумаги не вариант. Оставался гальюн — самое посещаемое и одновременно самое недоступное место. Никому и в голову не придет совать руку в дырку нужника и щупать поверхность под сиденьем. А там, между прочим, удобная выемка была, куда не только грамотку, но и кошель с золотом положить можно.

Припрятав опасный документ, я со спокойной душой вернулся в кубрик, где вынуждены были сидеть матросы.

— Капитан совсем озверел, — жаловался голос из темноты, — вчера еще ничего был, даже не орал толком, а сегодня с утра, словно с цепи сорвался. Грозил полкоманды перевешать на реях, ежели вора не сдадим. А как его сдать, коли ничего не украдено.

Не было необходимости приставать с расспросами. Скучающие матросы сами все разболтали: про вскрытую ночью каюту барона, в которой все перевернули вверх дном и из которой ничего не пропало. Ну как не пропало: монеты и дорогие побрякушки остались лежать на месте, а вот Печать Джа…

Холодные пальцы стиснули грудь, так что стало трудно дышать. Захотелось немедленно выбраться наверх, распахнуть дверь каюты и лично убедиться, что божественный артефакт никуда не исчез. Слишком слабый проблеск надежды — я уже знал, что камень украли. Ради него и вломились в каюту, оставив кошели на месте. Кому нужны жалкие крохи, когда на руках великая ценность, стоящая тысячи сундуков, под завязку набитых золотом.

Окончательно все запуталось, когда моряки поведали о визите городской стражи, случившейся в тот же день. Оказывается неизвестные ворвались в гостиничной номер барона на острове. Устроили кавардак, прирезали местного служку и двух любопытствующих постояльцев, обративших внимание на шум. Дудикову повезло, сам он это в то время спускал кроны в местном игорном доме. Повезло условно, поскольку следующую ночь его светлость не пережил. Так вот чего ты боялся господин барон, поэтому прятался в таверне среди пьяной матросни?

Проклятая Печать Джа… Мои мечты умирали, в мучительной агонии скрутив кишки. Захотелось выйти на палубу и заорать в бездушное небо, срывая связки. Ударить кулаком о мачту, а лучше придушить кого-нибудь. Найти крайнего, и забить насмерть, вымещая злость, боль и обиду на несправедливость. Я был так близок к цели… на расстоянии одного стопорного штифта, заблокировавшего замок. Гребаная заколка, почему так поздно попала в мои руки? Толку теперь от бесполезного украшения.

Я сложил шпильку в узел: заплел концы и зашвырнул в угол. Лишь бы не видеть болезненного напоминания об утраченных мечтах. Прощай камзол из парчи, прощай рябчик в яблоках.

Своего лица я видеть не мог, но думаю, оно было не многим лучше бледной физиономии Яруша. Смотровой даже с гамака не вставал, безвольно свесив ноги. В другой раз непременно бы поглумился над неудачливым матросом, что замахнулся на непосильное. Только теперь получается, мы с ним в одной лодке — два дурака, оставленных с носом. Слишком велик был куш и слишком болтлив оказался барон. За что и поплатился.

Мы до вечера проторчали в душном кубрике, а потом с острова вернулся капитан. С ним пузатый дядька в форменном сюртуке — то ли местный чиновник, то ли дознаватель, в сопровождении десятка воинов из числа городской стражи.

Нас по очереди вызывали наверх — в каюту капитана, переоборудованную для такого дела в допросную. Со стола убрали все лишнее, оставив лишь письменные принадлежности. Большое окно с видом на залив прикрыли тяжелой тканью. Завесили и угол с кроватью, где хранились личные вещи Гарделли.

Сам капитан все больше молчал, изредка вставая, чтобы пройтись из угла в угол. Вопросы же задавал пузатый господин с острова. Был он до подозрительности угодлив и радушен, но глаза… Такие глаза не спрячешь — цепкие и колючие, абсолютно не вязавшиеся с образом доброжелательного чиновника.

— Назови свое имя.

— Сига из Ровенска, но здесь кличут Танцором.

— Погоди-погоди, — пухлая ладонь поднялась вверх. — Если ничего не путаю, сига — это маленькая рыбешка?

— Обыкновенная верхоплавка, их еще силявками в Борцево кличут, а в Заречье уклейками.

— Это что же получается, тебя матушка в честь рыбы назвала?

Не выдержав, я улыбнулся:

— Помилуйте, сударь, какие родители? Сколько себя помню, на улице рос, там имя и дали.

— Допустим, — чиновник подвинул к себе исписанный листок. — А поведай-ка мне, Сига из Ровенска, как на «Оливковую ветвь» попал?

Я бросил быстрый взгляд на капитана и тот едва заметно кивнул. Мол, рассказывай все как есть, без утайки.

Ну я и рассказал, как полгода ошивался в порту Лядово, ожидая подходящий корабль. Как всучил чернецу из числа таможенных взятку в сотню золотых крон — целое состояние по меркам улицы. И конечно же пузатый чиновник моментально прицепился к моим словам.

— Откуда такое богатство? С твоих слов выходит, что работал…, - пухлый палец уперся в строку с едва успевшими подсохнуть чернилами.

Чиновник явно не собирался продолжать, ожидая повторных показаний. Он меня что, за лоха держит? Рассчитывает поймать в столь простецки состряпанную ловушку? Я прекрасно помнил то, о чем говорил пять минут назад — имена, даты, потому как ничего не выдумывал, а даже если бы сочинил, непременно бы отметку в памяти оставил. Другие в районе Кирпичников не выживали.

— Работал грузчиком на верфи братьев Савватеевых. И помощником конюшего при дворе купца Трошина.

— Неужели торговцы достославного города Лядово, столь богаты, что готовы платить грузчику золотом?

— С чего вы взяли?

— Как с чего? Ты же сам только что сказал, что за полгода заработал сто золотых.

И улыбка такая добрая, что у душегуба, медленно вонзающего нож в тело.

— Сударь, додумывать за меня не надо, и утверждать то, чего я не говорил, тоже не следует.

— Уточни.

— Чего здесь уточнять? Озвученная сумма была вручена чернецу в качестве взятки, чтобы провел на борт корабля и помог спрятаться. А уж как она была заработана — отдельная история.

— Позвольте-позвольте.

— Вам как, с самого начала?

На радушной физиономии чиновника появилось озадаченное выражение.

— Сударь, эти деньги я зарабатывал сколько себя помню, с раннего детства. Откладывал по медяку, вот и сложился капитал. А откуда конкретно каждая монетка взялась, уж простите, ответить не смогу — учета не вел.

— То есть ты утверждаешь, что рос на улице и все это время добросовестно зарабатывал на жизнь? Ни разу не воровал, не разбойничал?

Вот ведь гнида чиновничья — копает и копает, в надежде услышать любое неосторожно сказанное слово. За которое будет повод зацепиться и потащить, словно рыбу, угодившую на крючок. Терпеть не могу сию братию, потому как успел навидаться за короткую жизнь. Ему не истина нужна, а дело раскрыть, повесив преступление на маленького человечка. Вот только не выйдет ничего, не той закалки кирпич сломать пытаетесь, господин законник.

Я так и сказал, прямо и без утайки:

— Кражу повесить хотите?

— Отчего же кражу… С учетом числа жертв тянет на разбойное нападение.

— Какого нападения?

— Известно какого, — пухлые пальцы чиновника перестали суетливо подергиваться, и вытянулись, словно у кота, выпустившего острые когти. — Третьего дня на гостиничный номер его светлости Алекса Дудикова был совершен налет, в ходе которого было убито трое человек: двое постояльцев и один охранник.

— Промашечка вышла, господин чиновник. В день налета я находился на борту корабля — это каждый подтвердить сможет.

— Как удобно получается, куда не кинь взгляд, всюду железное алиби. Когда каюту барона прошлой ночью вскрывали, тебя на борту уже не было.

— Не было, — подтвердил я, — у любого спросите, я в таверне пивом заливался.

— Спросим, обязательно спросим, — пальцы законника вновь ожили, доставая на свет очередную бумагу. — Свидетели утверждают, что прошлой ночью ты отлучался.

Свидетели утверждают… Да большинство из этих свидетелей к полуночи лыко не вязало, а Зычник так и вовсе красавицу ундину в кустах увидел, когда по малой нужде ходил.

— Да, отлучался и что? Хотите сказать, я вплавь добрался до корабля, незаметно поднялся на борт, вскрыл замок каюты и вернулся обратно? Бред какой-то…

— Матросы утверждают, что ты ловкий малый.

— Я может быть и ловкий, но не фокусник. Провернуть подобный трюк силёнок не хватит.

— А на что хватит? — тут же ввернул чиновник. Да так ловко у него это получилось, словно Сига с Кирпичного только что признался в воровском прошлом.

— Сударь, вы мне голову не морочьте. Если подозреваете в чем-то, так прямо и скажите, предъявив доказательства, а нет — отпустите с миром.

Сударь соизволил промолчать.

— У вас кражи нет, — продолжил я свое наступление. — Побрякушки остались лежать в каюте, и даже монет не тронули. Тогда чего вы добиваетесь? Пытаетесь понять, зачем понадобилось ломать замок? Ну так это не ко мне, ищите виновников в другом месте, а ежели…

Договорить не успел — чиновник кивком указал на дверь и меня схватили за шкирку, словно нашкодившего кутенка. Поволокли к выходу, так что едва успевал перебирать босыми пятками. Петли протяжно скрипнули и мое тело вышвырнули наружу. За спиной раздался усталый голос чиновника:

— Капитан, это не мое дело, но я бы этого ловкача ссадил на берег, а лучше вздернул на рее.

Дослушать не дали — дверь в каюту капитана резко захлопнулась.

Ссадил бы он на берег… Да с удовольствием, тем более что припрятанного добра, снятого с убитого барона, хватит на долгие месяцы сытой жизни.

Я всерьез задумался над бегством с корабля, но здраво рассудив, решил не торопить события. Да, Печати Джа на борту больше нет — драгоценная награда оказалась украдена другими, куда более ловкими и расторопными. Такое случается, чай не впервой. Жизнь на этом не заканчивается, и солнце по-прежнему встает на востоке, а раз так, то следует вспомнить об изначальной цели путешествия, о той самой Земле Обетованной.

Мне, кровь из носа, нужно было попасть в Новый Свет — в мир равных возможностей и справедливости, где закон един для всех и где каждому дается шанс начать сначала. А закопанные монеты… Сколько их еще будет.

Острова Святой Мади экипаж корабля покидал в приподнятом настроении. И даже команда «поднять паруса» прозвучала по-особенному, словно «Оливковую ветвь» впервые спустили на воду, и та поплыла белым лебедем, величаво и торжественно.

Экипажу порядком поднадоело торчать в кубрике, ходить на допросы и видеть хмурые физиономии стражников. Моряки терпеть не могли чужаков на борту, а уж таких как эти — втройне, поэтому искренне радовались, наблюдая, как далекие острова тают в предрассветной дымке. Как вместе с ними исчезает суетливый чиновник, его светлость барон Дудиков, и три матроса, тела которых так и не нашли. А еще в одном глухом закоулке остались лежать прикопанные драгоценности. Они тревожили душу, но не так, как упущенная Печать Джа, потому как золото оно везде золото, его и по то сторону океана добыть можно, а вот божественный артефакт…

— Чего пригорюнился, Танцор? Поди по девкам соскучился? — рядом возникла коренастая фигура марсового и в воздухе запахло горьким табаком.

Ох уж эти слухи… Интересно, кто первым выдумал историю о якобы имевших место приключениях Танцора в борделе. Дескать, девок щупал забесплатно, одной даже под платье умудрился залезть, за что и был изгнан. Казалось бы, на этом приключения незадачливого новичка должны были закончиться, но нет — безудержная фантазия пьяных матросов не знала границ. Они вдруг вспомнили, что Танцор ловкий малый, поэтому вернулся в бордель. Пролез через окно и дело свое сделал с одной из барышень, пока та с завязанными глазами лежала, в ожидании нерасторопного клиента. То-то он удивился, когда вернулся в комнату, а оплаченная девица под другим извивалась. Нашлись даже свидетели, утверждавшие, что видели мою худосочную задницу в ночи, как я ловко сиганул со второго этажа без порток, но с довольной физиономией.

С каждым днем история обрастала подробностями. Матросы, бывшие тогда в стельку, начинали «припоминать», выдумывая одну нелепицу краше другой, и я не пытался переубедить их: во-первых, все равно бы не поверили, а во-вторых, кто я такой, чтобы лишать людей веры. Вот верит Зычник, что ундину в кустах полюбил, ну так и пускай. У человека может другой радости в жизни не осталось. Лиши её и станет он раздражительным и злобным, словно осьмипалый демон, охраняющий врата небесных чертогов. Будет гонять с тряпкой до самого посинения. Нет уж, лучше пускай болтают.

Я уставился на горизонт и тут же заработал строгий выговор от марсового.

— Танцор, на землю долго таращиться не след.

— Чего это?

— Примета плохая. Выходит, что прощаешься с ней навсегда.

Все-таки странный народ — моряки, настолько суеверный, что до смешного доходит. Например, нельзя прикуривать троим от одной трубки, иначе крайний обязательно помрет. А ежели поскрести грот-мачту и произнести специальный заговор, то ветер наполнит паруса. Слышал я, как боцман нашептывал чепуху про четырех сыновей, коих отец в разные стороны света отправил. Вроде бы взрослые люди, а ведут себя…

Один раз я огреб за свист — кто же знал, что он шторм призывает. Другой раз влетело за то, что яблоко грыз, да кожуру на палубу сплевывал. Ох и намяли тогда бока.

— Танцор, ты пойми, — объяснял после взбучки Рогги, — корабль для моряка, как святыня, как мать родная. Ежели она родимая обидится, не вывезет из беды, тогда все на дне морском сгинем.

А то, что Ленни-козел харкал прямо на палубу, не считается? Он это в тихую делал, чтобы никто не видел. Прямо перед моим носом, когда драил тряпкой доски. До чего же обидно было плевки подтирать, а Ленни щерился, обнажая поломанные резцы. Велико было желание встать и доломать оставшиеся зубы или плеснуть в рожу грязной водой. Я понимал, что добром это не кончится, потому и не вступал в драку. Ленни, он кто — матрос, полгода отслуживший на «Оливкой ветви», а я всего лишь трюмная обезьянка — безбилетный пассажир с темным прошлым. Один раз уже огреб, за то что сунулся не по делу, второй раз могут не пожалеть. И петля имелась для реи, и доска для прогулки над водой, поглоти морская бездна гребанную Жанетт.

Почему на торговом судне царили столь суровые порядки, мне объяснил Рогги-всезнайка:

— Нашел, чему дивиться, Танцор. Мы не речная рыбешка, что промеж двух берегов плавает, а птица высокого полета. Считай, по два месяца земли не видим. Океан стихия суровая, ошибок не прощает, вот и стараемся соответствовать.

Плохо стараетесь, если такой козел, как Ленни, оказался на корабле. В районе Кирпичников этого урода давно бы вывели на чистую воду, а здесь приходиться терпеть, вечно оглядываясь.

На да ничего, дави лыбу, щербатый, пока есть время. В порту Нового Света, попрощаюсь с тобой, как положено — горячо и по-свойски, так что капитану Гарделли придется искать очередного матроса.

На сорок седьмой день плаванья на горизонте показался неизвестный корабль. Сидевший в вороньем гнезде Яруш, первым узревший опасность, завопил во всю глотку:

— Черные паруса слева по борту! Черные паруса!

Матросы забегали по палубе, засуетились встревоженными муравьями, пытаясь увидеть то, что увидел глазастый смотровой. Сложно это было, потому как у Яруша помимо прочего имелась подзорная труба, а у матросов кроме слезящихся от ветра глаз и не было ничего. Разве что богатая фантазия.

— Большой корабль, трехмачтовый.

— Фрегат, не иначе.

— Какой же это фрегат. Фрегат тяжелый, как слон, а у этой ход, словно у перышка.

— Перышко — ха! Ты на посадку его посмотри, бортами воду черпает.

— Но летит-то как… летит.

— По ветру и пятимачтовый барк полетит с пятьюдесятью пушками на борту.

— Где ты ветер увидел, балда?

Со всех сторон доносился возбужденный гомон. Встретить в открытом океане другое судно — событие крайне редкое, потому и толпились матросы, перебивая друг друга.

Из каюты показался капитан в сопровождении сухопарого квартирмейстера. Поднялся на шканцы и замер, вглядываясь в далекий горизонт.

Всех вокруг волновал тип судна, меня же не на шутку встревожил цвет. Ни одному королевству, герцогству или княжеству не дозволялось плавать под черными парусами. Только верные псы Всеотца имели право пользоваться сим грозным атрибутом. У них и знамена были цвета ночи и одежда, и краска на лице для проведения специальных ритуалов.

Только что здесь забыли чернецы? Их порядки распространялись на старый материк, а вот в океане, как и в Новом Свете Всеотца не жаловали. Пираты так и вовсе плевать хотели на отлучение от Церкви, используя паруса и флаги соответствующей раскраски. Может быть это они?

Мое предположение вызвало смех у стоящих рядом матросов. А один из них терпеливо пояснил:

— Какие пираты, очнись, Танцор. У отребья сроду больших кораблей не водилось. Они все больше на утлых лодчонках ходят. Подкарауливают у берега груженые тихоходки и нападают стаей. Чернецы это, зуб даю.

— А как же Ястреб Двухвостый? — вспомнил я историю про легендарного капитана морских разбойников. — У него же самый быстрый корабль.

— Ястреб — ха! — рядом, словно по волшебству возник Рогги-всезнайка. Где звучали вопросы, там обязательно появлялся и он. — Да будет тебе ведомо, малец, что Джордж Барталамью Уинкок, в простонародье именуемый Двухвостым Ястребом, никто иной как капер.

— Пираты… каперы, а в чем разница? — не понял я.

— Настоящие пираты — голожопые голодранцы, а господин Уинкок, подданный её величества, королевы Астрийской. Военный офицер, грабящий исключительно Дарнийские караваны.

— Но если грабит, значит пират?

На это заявление Рогги лишь развел руками, а стоящий по левую руку Зак проговорил:

— Это политика, сынок… большая и грязная.

Через полдня черные паруса нас догнали. Вывесили красные флажки, требуя замедлить ход, и капитан Гарделли нехотя повиновался. Трудно спорить, когда у тебя на борту нет ни единой пушки, а у противника целых двадцать. И скорость в узлах на порядок выше. «Оливковая ветвь» при всех усилиях больше десяти не выжимала, и то при условии полупустых трюмов. Чернец же парил, что чайка над водой, выдавая честных семнадцать узлов. Невиданная скорость для корабля большого водоизмещения.

— Не иначе, по воле Всеотца Всемогущего, — пробормотал напуганный Зычник, коснувшись лба и сотворив небесный знак о трех сторонах.

Не отличающиеся высокой набожностью матросы, подоставали из запасников нательные персты — цепочки с символами Церкви. Но больше других отличился боцман, повесив в кубрике икону с изображением Святого пламени, снисходящего с небес.

Корабли до позднего вечера выравнивали курс, подстраиваясь друг к другу. Перекинули швартовые, подтянув борта, а когда последовали сходни, всех ротозеев капитан велел загнать в кубрик.

Последнее, что я успел разглядеть — фигуры чернецов, бездвижно замерших на палубе. В пику бытовавшему мнению, служители церкви не были облачены в сплошь черные одежды. Многое зависело от ранга и сферы деятельности. К примеру, преподобный Динисий из собора, что на главной площади Ровенска, обряжался в золотистые цвета, а брат по вере Мафиил в багрянец. Все потому, что первый проводил торжественные богослужения, а второй выносил обвинительные вердикты.

Стоявшие на палубе были в неброских серых одеждах, крайне удобных для дальних путешествий. Вместо просторных ряс — крепкие штаны, да рубахи с кожаным нагрудником. На плечах каждого черная накидка с капюшоном, обыкновенно надеваемая по непогоде, а в иные времена подвязываемая за спиной. Материал оной пропитывался специальными маслами, делающими ткань непромокаемой, а еще непомерно тяжелой, так что даже сильный ветер не мог растрепать её.

Сколько раз я видел эту накидку… слишком много раз — не счесть. Для Церкви не существовало запретных улиц — её воины ходили по самым опасным местам, будь то район Кирпичников или спуск на Завальное. Никто не брался противостоять им, потому как всем известно — нет в мире лучше бойцов, чем земная армия Всеотца. Или скорее гончих Церкви, преследующих еретиков. Их так и называли Псами.

Свое прозвище они заслужили целиком и полностью, не только из-за особенностей работы. У многих служителей на поводке сидели опасные зверюги Ротейры — гладкошёрстные тупорылые собаки, донельзя злые и кусачие. Приученные убивать и калечить, способные в одиночку растерзать здорового мужика. Они помогали выслеживать и загонять изменников веры, однако главной их обязанностью считался поиск артефактов. Тех самых Печатей Джа, некогда в изобилии разбросанных по уголкам света.

Ходили легенды, что первых псов служителям Церкви подарил сам Всеотец, спустившийся с небес и обернувшийся дряхлым старцем. Словно мало ему было того проклятия, что успел наложить на камни. Так еще злобных тварей прислал, помесь шантру и осьмипалых демонов.

Спрятавшись на чердаках, мы частенько наблюдали за снующими туда-сюда фигурами в черных капюшонах. Как псы тянули поводки до предела, как водили обрубками морд, вынюхивая воздух в поисках божественных артефактов. И вот теперь здесь…

Сгрудившиеся в кубрике моряки недоумевали, что сподвигнуло чернецов заплыть столь далеко. Пересечь половину океана, чтобы остановить торговое судно? Только два человека знали истинную причину случившегося: я и забившийся в угол смотровой. На Яруше лица не было, настолько он побледнел от страха. Боялся и правильно делал, потому как доподлинно известно, что проклятые псы чуют не только Печать, но и изменников веры, к ней прикасавшихся, и даже рядом сидевших.

Мы долго томились в неведенье, прислушиваясь к звукам наверху. Казалось, сотни ног топали по доскам, а огромные псы подвывали, скребыхая когтями палубу. Воздух в кубрике сгустился настолько, что стало трудно дышать

— Помяните мое слово, не пройдет и дня как нашего брата вздернут на рее, — пробубнил Зычник и тут же схлопотал увесистый подзатыльник. Не удержавшись, слетел с гамака, глухо ударившись об пол.

— Есть еще желающие беду накликать? — Зак обвел взглядом присутствующих. Не забыл и про Зычника, потирающего ушибленные колени. — Ну раз нет, тогда заткнулись и дали поспать.

Матросы поворчали для порядка и стали расходиться, занимая свои гамаки. Мне, как самому младшему по званию гамака не полагалось. Вместо него был тюк, набитый соломой: достаточно мягкий, чтобы не болели бока и слишком дырявый, чтобы в эти самые бока колоть. Клопы не кусали и то ладно.

Я откинулся на спину и закрыл глаза, прислушиваясь к звукам наверху. О том, чтобы заснуть, речи не шло. Трудно чувствовать себя в безопасности, когда палубой выше ходят злобные Ротейры с лоснящимися под солнцем боками. Старшаки говорили, что у церковных псов железная хватка: вцепятся зубами и держат, пока жертва кровью не истечет или не скончается от невыносимой боли. Зверюг хоть палками бей, хоть ножом коли — бесполезно. Они даже дохлыми не отпустят.

Спрашивается, какой тут отдых? Не я один мучался бессонницей: матросы в кубрике кряхтели, вздыхали, время от времени тихонько переговариваясь. Все ждали новостей…

Вскоре шум наверху стих, а вслед за этим в кубрик пожаловал боцман. Застыв в проеме, он несколько секунд вглядывался во встревоженные физиономии моряков, потом ткнул пальцем в первых попавшихся:

— Ты и ты, бегом наверх.

— А чё это? — залепетал один из них: покрытый оспинами крепыш по прозвищу Рябина.

— Кому сказано, бегом или пинками гнать?

Помощи не потребовалось, потому как общеизвестный факт, нет хуже демона на корабле, чем рассвирепевший боцман.

— Чего там, Вудсон? — поинтересовался Зак, до той поры притворявшийся спящим.

— Шантру побери, что творится, — признался боцман, после чего присел на топчан, вытянув ноги. Извлек из кармана потертую от времени табакерку. Высыпал понюшку и дернул красным носом, жадно втягивая содержимое с мозолистого пальца. Мотнул кудлатой головой, так что качнулась массивная серьга в ухе, и задумчиво произнес:

— Нечистое дело с барончиком нашим… Перевернули его каюту вверх дном, псы эти…, - боцман с трудом удержался от брани. С подозрением покосился на иконку с изображением Святого пламени, им же самим и повешенную. Сотворил оберег о трех сторонах, после чего продолжил: — псы церковные только что не выли, а один так и вовсе клыками в край постели вцепился. Трое с трудом оттащили. Палками к палубе прибили, поводок закрутили — душат его, а тот знай свое зубы скалит, рычит. И как они с этаким отродьем справляются, ума не приложу.

— Знамо как, палками, — вставил Рогги свой медный грошик.

Боцман на это ничего не ответил, лишь глянул красными глазами из-под кустистых бровей. После махорки они у него завсегда такими были, навыкате и в прожилках.

— Чего хотят-то, чего говорят?

— Да пес их…, - боцман снова умолк, покосившись на потолок. И правильно сделал, потому как подобные слова можно было счесть за оскорбление Церкви.

На кубрик опустилась давящая тишина: невыносимая, не обещающая ничего хорошего. Кто схватился за перст на цепочки, а кто принялся неистово двигать рукою, вычерчивая в воздухе фигуру о трех сторонах.

— Вудсон, не томи, чего там? — наконец не выдержал один из матросов.

— Ничего хорошего. Их главный занял каюту капитана и велел по одному вызывать на допрос.

— Опять дознание, да сколько можно? — возмутился голос из темноты. И следом словно плотину прорвало. Со всех сторон посыпалось:

— Все барон проклятущий виноват.

— А я говорил, не жди добра от благородных, особенно когда щедрые.

— Его светлость на островах в картишки режется, а мы тут страдаем.

— Пускай бы барончика и хватали, а мы здесь причем?

Томившимся от неизвестности матросам необходимо было выговорится, они это и сделали, выплеснув все тревоги, что успели накопиться за день. Пошумели, а после умолкли — толку от пустых разговоров. Боцман что ли виноват в случившемся или капитан? На Церковь язык не поворачивался ругаться, зато его светлости досталось по полной. Так барон в одночасье из любимчиков команды превратился в главное зло.

Ему желали пудовых кальмаров в задницу. Якорь туда же и раскаленного свинца в глотку. Ругали на все лады, даже не подозревая, что Дудикову было глубоко плевать. Мертвые глухи к проклятьям живым.

Вскоре с допроса вернулся Зычник. Бледный, с трясущимися руками, он пару раз сотворил оберег от злых чар, и только после этого ответил:

— Поспрошали маленько и отпустили. А что я… я человек маленький, простой, противу Церкви плохого не замышляющий. Всеотца Всеблагого по праздникам почитаю и вообще…

Что подразумевалось под словом вообще, Зычник не уточнил.

Следующая партия матросов отправилась на дознание в более приподнятом настроение духа. У каждого поверх рубахи серебрился перст, а у кого перста не было, одалживал у приятеля. На лицах застыло благостное выражение, словно в кубрике не дубленое ветром морячье собралось, а матроны на воскресную службу.

Когда наступила моя очередь тоже всучили знак. Зак чуть ли не силой вложил в ладонь, велев застегнуть цепочку на шее. Треклятый палец, вылитый в металле и указующий в небеса. Будто ему было дело до копошащихся внизу людей.

Я высказал свои сомнения по данному поводу, за что и огреб:

— Кто тебя здесь спрашивает? Неверующий он… Танцор, это не вопрос веры, а вопрос выживания. Давай, иди уже.

И я пошел. Поднялся по трапу и оказался на верхней палубе. Солнце успело опуститься за горизонт, лишь слабые отблески заката напоминали о минувшем дне. Несколько фонарей горело у каюты капитана, как бы намекая — парень, тебе сюда. Посторонних не было видно, лишь в районе носовой части мелькнула тень, отдаленно напоминающая собаку.

Наверное, я слишком долго раздумывал, потому как тьма впереди колыхнулась, и от грот-мачты отделился силуэт в наброшенном на голову капюшоне. Пришлось дать ходу от греха подальше.

Перед каютой капитана поправил сползшую набок цепочку с перстом. Я теперь вроде прихожанина во время воскресного богослужения. Осталось только знак Всеотца сотворить, прочертив в воздухе невидимый треугольник и тогда врата в чертоги небесные обязательно распахнуться.

Рука поднялась, но так и не смогла изобразить божественный символ. Может поэтому передо мною открылись не сады дивные, полные неги и блаженства, а всего лишь дверь в каюту капитана. На пороге возникла массивная фигура одного из Псов Церкви. Без привычного капюшона на голове, абсолютно лысого, с замысловатой вязью рисунка на шее. Татуировка тянулась от самой мочки уха вниз. Выцветшие линии петляли и закручивались меж собой, спускаясь вниз за воротник. Обыкновенно боевые Псы себя не метили. Истинно верующим запрещено было вносить изменения в тело, подаренное Всеотцом Всемилостивым. И даже хна для волос считалась проступком, достойным осуждения.

Стоящий передо мною верзила даже не думал скрывать позорные пятна. Он выставлял их напоказ, словно хвастаясь предоставленной свободой. И взгляд такой нехороший, оценивающий, как у мясника в лавке, изучающего очередную тушу для разделки.

— Проходи, — поторопил голос из глубины каюты, и я с облегчением выдохнул. Хвала небесам, татуированный здесь не главный.

За столом капитана сидел мужчина средних лет, в скромном дорожном камзоле, местами потертом и побелевшем от соли. Лицо самое обыкновенное — столкнись мы где-нибудь на улице, ни за что бы не признал в нем служителя церкви. За чиновника — да, приказчика мелкопоместного дворянина — возможно, но не за человека, командующего сворой церковных собак. В моем представлении те были огромными и страшными, в черных одеждах, расшитых золотыми перстами и островерхих капюшонах, напоминающих колпак палача. У этого же не было никаких украшений: ни колец, ни цепочки с божественными символами. Абсолютно безликий человек, невидимый среди прохожих.

Он не стал ходить вокруг да около, с ходу спросив:

— Имя?

— Танцором кличут.

— Я не спрашиваю прозвище — имя!

— Сига, — заметив, сколь нехорошо сощурились глаза человека, сидящего напротив, я поспешил добавить, — Сига из Ровенска, с района Кирпичников. Меня все так кличут, с самого детства, а другого имени не знаю, потому как сирота.

— С Ровенска значит?

— Точно так.

— И как поживает отец Диорент? По-прежнему страдает подагрой?

— Диорент? Не знаю никого с таким именем. Ежели вы спрашиваете про отца Динисия, наставляющего заблудшие души при главном храме Всемилостивейшего, то никакой подагры у него нет. Только охромел малясь, на левую ногу.

Я не стал уточнять причину недуга настоятеля, потому как была она самая обыкновенная. Не демоны треклятые были тому виной и не ворог скрытый, подосланный королевой Астрийской, а всего лишь церковное вино, потребляемое отцом Динисием в непомерных количествах. Вот и зашиб коленку о крыльцо по пьяни.

Впрочем, моего собеседника подобные мелочи не интересовали. Обычная проверка на вшивость, которую он даже не пытался замаскировать. Сейчас спросит название главных улиц Ровенска и про приметные места.

Но я ошибся, проверка биографии не входила в цели беседы. Да и кто такой Сига — вша подзаборная, грязь которую хочется поскорее соскрести. А уж из Ровенска она или из какого другого города, не важно. Вопрос про настоятеля, господин дознаватель задал для порядка, словно блохастый пес почесался по привычке.

— Как попал на корабль?

— Подкупил одного из братьев на таможне, тот меня и провел.

— Имя?

— Сига.

— Не твое, балда… таможенника.

— Так это, Михайлой назвался. Только, думаю, липовое это имя, специально придуманное, чтобы в случае чего, я не смог его выдать. Могу описать, ежели хотите. Морда длинная такая, грива лошадиная, до плеч. И родинка, значицца, небольшая имеется на скуле…

Я не заметил, как фигура татуированного колыхнулась в темноте и в следующую секунду два железных пальца обхватили горло, да так ловко, что даже пикнуть не успел. Только засипел, вытаращив глаза от натуги.

— Достаточно.

Чужие пальцы отпустили, и я тяжело задышал, растирая ноющую шею.

— Впредь будешь говорить только то, о чем тебя спрашивают. Коротко и по существу — это ясно?

Торопливо киваю головой.

— Тогда продолжим… Барон Алекс Дудиков, это имя тебе о чем-нибудь о говорит.

— Его здесь каждая соба… каждый знает. Добрый господин, в таверне пивом угощал. Но только на судно он не вернулся, видать загулял на островах Святой Мади.

— Когда впервые с ним встретился.

— Так на борту… Его светлость от скуки любили гулять.

— Приятельствовал с бароном, вел беседы?

— Нет.

— Может быть в кости играли или пили вместе.

— Так я же говорю, его светлость проставился. Когда четвертого дня отпустили на берег, мы с ним за одним столом сидели в таверне… название не вспомню. Ну да в южной части города, ближе к порту будет.

Тень татуированного колыхнулась и я счел за лучшее заткнуться, памятуя об угрозе.

— Ты убил барона?

«Откуда они знают, что барона убили? Неужели тело нашли? Или не нашли, а просто пугают?», — мысли стаей перепуганных воробьев пронеслись в голове. Вот только думать было некогда, потому округлив глаза от испуга, я залепетал:

— Нет, что вы, я не душегуб какой. Поклясться готов, на чем скажете. Чужое брал, было дело, но чтобы жизнь человеческую…

— Кто убил барона, видел?

— Н-нет.

— Может быть слышал?

— Нет.

— Труп его светлости обыскивал?

На понт берет… Они не могут знать, они не видели. Тому нет никаких свидетельств.

— Ничего не знаю, сударь. Мы в ту ночь в таверне гуляли, у кого хотите, спросите.

— Значит по хорошему не хочешь?

— О чем вы, я не…

Язык прилип к небу, превратившись в кусок вяленого мяса. Прямо передо мною на столешнице лежала грамотка, та самая, снятая с тела покойного барона и спрятанная в нужнике.

— Узнаешь… По глазам вижу, что узнаешь, — сидящий напротив церковник расплылся в довольной улыбке. — А теперь рассказывай, Сига из Ровенска, как обстояли дела.