Вранье — обычное дело для человека. И не важно, матрона ты степенная, солидный купец, или шкет с переулка. Обманывать и врать умел каждый: учился сей нехитрой науки с малолетства и пользовался ею по сто раз на дню, порою даже не задумываясь.
«Какие ваши годы», — говорит молодая жена свекрови. А про себя думает: когда же ты сдохнешь, карга старая. Давно на свечи заупокойные дышишь, а все с советами своими лезешь.
Или, к примеру, разговорились отцы почтенных семейств:
«Как ваш отпрыск поживает? Неужели приказчиком трудится у купца Сичкина? Какое счастье, как я рад за вас», — и радостно жмет руку, а у самого кошки на душе скребутся, потому как родной сын оболтус, который год сидит на шее.
То ложь пустая — житейская, а бывает такая, что отбитых почек может стоить или того хуже — головы. И здесь лучше не играть, не пытаться мухлевать, в надежде вытащить козырь. Особенно когда напротив сидит длань руки божьей, пес из псов, чьей основной задачей было карать. Жизнь у меня одна, потому и рассказал все без утайки: про подслушанный разговор барона с Ярушем, про случайную встречу в таверне. Про то, как следил за его светлостью и еще тремя матросами, плутая по ночным улицам города и про то, как обнаружил мертвые тела. Рассказал и про украденные ценности, что прикопал на пустыре.
Пускай лучше за воровство судят, чем за убийство. Душегубов сразу на виселицу отправляют, а я помаюсь на каменоломне годика три и освобожусь.
Дознаватель, назвавшийся братом Серафимом, слушал мой рассказ не перебивая. Лишь в одном месте потребовал уточнить:
— Опиши раны убитых.
— Раны странные, такие специально не сделаешь. Края ровные и круглые, а сами отверстия толщиной с мизинец или того меньше.
— Может от рапиры?
— Может и от рапиры, только где же это видано, чтобы тонким клинком черепушку пробить? У барона дырка аккурат по центру лба шла, где кость самая толстая.
Брат Серафим кивнул: то ли со своим мыслями, то ли соглашаясь со мной. В отличии от прошлого дознавателя он ничего не записывал, лишь постукивал пальцами по столу.
Когда история подошла к концу, я умолк, вытирая вспотевшие ладони о штаны. Только бы не вздернули, только бы не вздернули… Неужели так и не увижу Новый Свет? Правы были старшаки, когда говорили о проклятии Печати. Даже думать о ней не смей, если только не хочешь несчастье накликать. Дурак ты, Сига с Кирпичного, как есть дурак, замечтавшийся о несметных богатствах.
— Я понимаю, почему ты перстни с барона снял, — наконец произнес брат Серафим, — а бумаги-то зачем стащил?
Глупцом был, вот и стащил. Хрен бы меня вычислили, если бы не они. Только кто же знал, что чернецы мастаки по отхожим местам лазить.
— Вы про грамотку-то? Возникла одна мысль, когда содержимое прочитал. Не поймите неправильно, ничего плохого я не хотел.
Правая бровь брата Серафима едва заметно дернулась.
— Ты что же, за барона себя выдать удумал?
— Если и выдать, то совсем немножко, — затараторил я, чувствуя, как незримая петля затягивается на шее, — пыль барышням в глаза пустить или денег под залог взять — малясь, чтобы голодным пузом не маяться.
Против ожидания дознаватель ругаться не стал. Наоборот, хитро улыбнулся и даже подмигнул.
— Не зря про тебя говорят, что ловок. Теперь и сам вижу… По росту подходишь, лицо и тело без особых отметин, нос с горбинкой, разве что цвет радужки отличается. Как с глазами выкручиваться думал? Ростовщики народ прожжённый, докопаются до мельчайших деталей.
— Это в комнате радужка серая, а ежели на солнце долго находиться, можно и голубые оттенки заметить, и зеленые. Глаза — они же как камни драгоценные, могут разными цветами переливаться.
— Не поспоришь, — согласился брат Серафим, — а грамоте где обучался?
— Друг закадычный в Ровенске был — Ленькой звали, он и показал, как отдельные буковы в словеса складывать.
— А Ленька откуда узнал?
— Так у него семья была — отец с матерью. Он даже в школу настоящую ходил при храме.
— Семья — это хорошо… А с тобой почему отирался? — слова брата Серафима прозвучали донельзя обидно, словно я не человек, а пес шелудивый, от которого следует держаться подальше.
— Батя у Леньки уж больно лютый был, мог зашибить по пьяни. Вот и сбегал к пацанве.
Вышесказанное было правдой лишь отчасти. Да, Лёнькин батя дурковал, но не более остальных. Бывало, снимет кожаный ремень и отходит по заднице за пропущенные занятия. Не кулаком в морду и то ладно. Куда больше Леньке доставалось от сверстников: то деньги отнимут, то отлупят за пустырем. Прикинул Ленька, что лучше пацанве с Кирпичного отдавать половину, чем одноклассникам выгребать все до монетки. Через что дружбу с нами и свел.
— Врешь, — задумчиво протянул брат Серафим. — По глазам вижу, что врешь, а впрочем… неважно. Ты мне лучше другое скажи, как барончика играть думал?
— А чего там играть? Спину выпрямил, словно кол проглотил и морду поважнее сделал.
— Ну?
— Чё ну? — не понял я.
— Продемонстрируй.
— Прямо здесь?
— А что тебе мешает?
— Одёжка не позволяет. Какой из меня барон в обносках, — я расставил руки, демонстрируя заношенную рубаху, или скорее холщовый мешок, натянутый поверх тощего тела.
— А ты без дорогого камзола попробуй. Вообрази, будто он на тебе есть.
Легко сказать — вообрази, когда сидишь в допросной, и ощущаешь себя даже не человеком — крысой, загнанной в угол.
Я встал, и прикрыв глаза, попытался представить двери «Астрийской розы» — ресторана, в котором мечтал побывать, и с крыльца, которого меня вечно спускали. В руках гладкая трость из темного дерева, на голове фетровый котелок. Иду легко и свободно, поблёскивая начищенными сапогами. Поднимаюсь по лестнице и даже не смотрю в сторону привратника, угодливо согнувшего спину. Сколько таких было и сколько таких будет — тля мелкая. Двери заведения гостеприимно распахиваются перед носом и…
— Достаточно, — голос брата Серафима оборвал сладкие мечтания. — С пластикой у тебя полный порядок, и копируешь неплохо — видно, что взгляд наметанный. Для мелкопоместного дворянчика с Восточных земель сойдет. Будешь у нас бароном Дудиковым.
— Но…
Брови брата Серафима изогнулись в притворном удивлении:
— Есть возражения?
Да какие уж тут возражения — попал я, что кур во щи. И не выкрутиться никак, если только через петлю на шее.
На следующий день на борту «Оливковой ветви» приключилась новая история. Фартовый, до поры до времени прятавшийся среди такелажа, вдруг возомнил себя лепардом. Накинулся на одного из псов и располосовал тому морду. Эх и скулежу было, а больше всего рыку. Товарки пострадавшей скотины лаяли, задрав морды к небу, а наглый котяра шипел, забравшись на верхнюю рею. Кто-то из братии пустил арбалетную стрелу, пытаясь сбить пушистого наглеца на землю. Но Фартовый на то и Фартовый, только уши прижал, пропуская острый наконечник.
Слева и справа послышались звуки натягиваемой тетивы — никто не собирался спускать обиду. Быть бы Фартовому пришпиленным к мачте, но тут из каюты показался брат Серафим. Оглядел строгим взором творящееся безобразие и дал команду к отплытию.
Корабль церковников поднял сходни и, распустив черные паруса, скрылся за горизонтом. На палубе остался лишь экипаж «Оливковой Ветви», да завывающий от пережитого кот.
— Что это было? — протянул озадаченный Зычник.
Я знал ответ, но счел за лучшее промолчать. А вскоре про случившееся забыли и остальные — жизнь на борту вернулась в прежнее русло: капитан скрылся в каюте, боцман принялся орать, а спустившийся с мачты Фартовый навалил кучу.
Я до ночи драил загаженную палубу, прокручивая в голове состоявшийся разговор. И чем дольше тёр, тем хуже на душе становилось. Церковной братии был для чего-то нужен живой барон. Точнее человек, способный сыграть его роль — своего рода приманка. Я догадывался о незавидной судьбе мяса в капкане. Его сохранность мало заботила охотника, главное — это заманить и поймать хищника, а уж что останется лежать в ловушке, дело десятое.
— Мы будем ждать твоего прибытия в порт, — обрадовал напоследок отец Серафим, — а чтобы не вздумалось дурковать, оставим на борту брата Изакиса. Он за тобою присмотрит.
Слово-то какое выбрал — «присмотрит». Скорее уж отконвоирует до места назначения, передав с рук на руки. Потом меня обрядят в одежды благородного и выпустят прогуляться в город. Может и походный саквояж всучат, с якобы хранящейся внутри Печатью Джа.
Вот только для чего? Божественный камень не был целью чернецов, другое дело — конечный покупатель. У Церкви под носом наладили канал поставки запрещенных артефактов. С помощью подсадной утки, то бишь барона они планировали его раскрыть. Увы, его светлость оказался слишком глуп, не справившись с ролью простого перевозчика. Теперь его требовалось срочно заменить, но кем? Правильно, тем кого не жалко, и кого вряд ли стану искать. Отработают материал и прикопают в ближайшем лесочке. Или даже заморачиваться не станут, прирежут прямо в номере гостиной, а местная стража спишет все на обыкновенный грабеж.
Бежать, нужно бежать, но куда? Еще этот брат Изакис — вечно торчавший на шканцах и нервирующий команду.
— Как голову подниму, он на меня смотрит, — жаловался матрос по кличке Рябина. — И взгляд такой нехороший, будто грехи мои чует.
— Кому ты нахрен сдался, с грехами своими, — не выдержал Бабура. — То, что дочку пекаря позапрошлой весной обрюхатил, не считается.
— Как же не считается, кто же её бедняжку теперь замуж возьмет?
— Так её и до тебя никто не брал, уж больно страшна девка: морда в крапинку, над губой натурально усы растут, а голос, ровно нашему боцману яйца прищемили. Потому не грех ты сотворил, а великое благо. Без тебя сгнила бы девка с тоски, а с ребёночком глядишь и обретет счастье.
Не один Рябина побаивался грозного чернеца. Матросы продолжали носить перста на цепочках, а стоило фигуре в плаще показаться на шканцах, как принимались истово чертить обереги. Даже боцман ругался меньше прежнего, то и дело косясь в сторону брата Изакиса.
Знали бы они, по чью он здесь душу.
Я не знал, что океан может настолько обрыгнуть. Вместо земли — вечно качающаяся палуба, вместо жратвы — твердокаменные галеты, солонина и безвкусная вязкая жижица, называемая кашей. К концу второго месяца я тихо ненавидел всех, готов был шипеть и дыбить шерсть, не хуже ополоумевшего Фартового. Да покусают крысы сию зловредную тварину.
В родном районе Кирпичников у меня имелось три лёжки: всегда было куда пойти и где спрятаться. Или просто побыть в одиночестве, когда все опротивело. Всеотец до чего же я устал от людей!
«Оливковая ветвь» представляла собою огромную бочку, набитую горластой матросней. Даже темные закутки трюма не спасали от боцманского рёва. И гальюн, место отхожее, был вечно полон народа: как не заглянешь, то один сидит, в носу ковыряется, то другой трубку курит. Я начинал завидовать смотровым, которые хоть иногда могли побыть в одиночестве.
— Танцор, проверь бочки с зерном.
— Танцор, подотри на шканцах.
— Танцор, почему вода в трюме?
Да потому что — хотелось заорать в ответ. Она всегда там, хоть каждый день помпой откачивай, а потом поднимайся наверх и убирай за нагадившим Фартовым. И не приведи Всеотец, кто-нибудь наступит на кучу, и разнесет дерьмо по палубе.
Никогда в своей жизни столько не работал. Руки мои были приучены к тонкой работе, здесь же сплошные мозоли, постоянно сдираемые и кровоточащие.
— Запомни, Танцор, этот узел называется рифовым. Его можно связывать и затягивать обоими концами. Обыкновенно применяется для закрутки парусов и крепления малых грузов.
Слушал я Бабуру, а у самого злоба внутри поднималась. Так и хотелось найти что-нибудь потяжелее и тюкнуть здоровяка по голове. Только вот беда, на корабле просто так ничего не валялось: оно или было убрано, или привязано на семь узлов.
Проклятые узлы… морячье совсем с ними рехнулось. Один Бабура знал сто способов плетения веревки. Скажите на милость, нахрена столько выдумывать?
Я умел терпеть. Умел сносить подзатыльники и беспрекословно выполнять приказы. Умел слушать одни и те же истории, делая вид, что интересно, когда невыносимо скучно. Умел смеяться над дурацкими шутками, повторяемыми каждый день. Умел молча кивать и соглашаться с любой произнесённой вслух ерундой. Я многое, что умел. Главное, не забывать считать дни до прибытия в Новый Свет, и тогда сразу становилось легче.
Второй месяц подходил к концу. Если верить всезнающему Рогги до появления чаек, предвестниц земли, оставалось меньше недели. Каждый истосковался по берегу и даже второй пассажир, вечно скрывающийся в каюте, стал появляться на палубе. Он подолгу замирал у борта, вглядываясь в горизонт.
Странный он был. Хотя Рогги и признал в нем писаря, я его таковым не считал. Длинные холеные пальцы — не показатель. Они могут быть у людей разных профессий: не только у тех, кто привык иметь дело с бумагами или музыкальными инструментами, но и у воров. Мне ли этого не знать.
Второй пассажир многим не нравился: своей молчаливостью и отстранённость. Не нравился он и брату Изакису. Чернецу никто не нравился, но за этим господином он приглядывал особо. Тот на шканцы и церковник следом за ним. Тот за едой на камбуз, глянь, а брат и там ошивается, отсвечивая лысым черепом. Может его не только за мной приглядывать оставили? Не настолько Сига из Ровенска значимый человек.
Блин, до чего же муторно… Голова начинала болеть, стоило подумать обо всем об этом. А виной всему треклятая Печать Джа.
Божественный артефакт не отпускал, накрепко вцепившись в душу. Не важно, драил ли я палубу, вязал с Бабурой узлы или проверял товар — мыслями постоянно возвращался к небесному камню. Может и правду легенды говорят: Печать настолько проклята, что одно желание обладать ею вызывало приступы одержимости.
А еще этот Ленни, данный Всеотцом в наказание. С каждым днем пацан наглел все больше и больше, придумывая новые способы развлечения. Один раз кашу передал с расплывшимся поверх пятном слюны. Другой раз говно Фартового по палубе размазал, да так ловко подгадал, что вышедший на вечернюю прогулку квартирмейстер вляпался. Устроил взбучку боцману, а тот мне — за то, что не уследил.
Иногда Ленни устраивал засады. Ждал специально, когда пройду мимо, чтобы с оттяжкой харкнуть в спину или на тряпку наступить, когда палубу драю. А один раз ведро с водой на голову опрокинул, прямо с верхних ступенек лестницы, которую я мыл. Было одновременно обидно и больно, деревянной бадьей по макушке получить.
Ленни свои пакости устраивал втихую, чтобы никто не видел. Явно нарывался на конфликт, только я знал, чем это закончится. Не выйдет никакой драки, после первого же удара этот козел свалится на палубу и заблажит, призывая небеса во свидетели. Тут же прибежит боцман, и устроит мне взбучку, а Ленни как продолжал гадить, так и продолжит.
Нет, в открытую в драку лезть не стоит. Я ждал… я умел ждать. И вот в один прекрасный вечер, когда драил палубу возле юта вновь показался Ленни. По довольной физиономии стало понятно, что он задумал очередную подлянку. И точно, уходить Ленни не спешил. Вместо этого облокотился о стену и принялся наблюдать, как я тряпкой по палубе вожу.
Подождал, когда два матроса пройдут мимо. Бросил по сторонам быстрые взгляды, а после начал с шумом собирать сопли. Долго пыжился и, наконец, накопив достаточно, выхаркнул комок слизи: густой и зеленой, медленно расплывающейся перед глазами.
Вот ведь сука! Я бросил тряпку и поднялся с четверенек. Уставился в наглую физиономию, демонстрирующую щербатую улыбку.
— Мало тебе по зубам били.
— Да-а? — протянул тот. — А ты попробуй, рискни.
— А че пробовать? Плюй, сколько хочешь.
— Да-а? — снова протянул Ленни, явно удивленный моей покорности.
— Да, можешь плевать… Слюна не моча, высохнет — не заметишь.
Я не думал, что провокация сработает. Каждому в Ровенске была известна сказка про глупого медведя и хитрого окуня. Долго хищник думал, что делать с рыбешкой: то ли выпотрошить и съесть, то ли на берегу оставить, а окунь знай свое бормотал: только не бросай меня обратно, только не в воду. В итоге в воду и угодил. Махнул на прощанье хвостом и поминай как звали. Сказка известная, но Ленни то ли не знал её, то ли не уловил смысла.
— Моча, говоришь? — довольно осклабившись, он принялся расстёгивать портки.
Я аж опешил, не веря собственным глазам. Молча стоял, и наблюдал, как тонкий ручеек журчит, стекая мне под ноги.
Ленни был придурком, и не только потому, что не слушал в детстве сказки. Если уж взялся творить дурь — убедись, что у твоего представления не будет лишних зрителей. Парень огляделся, и даже голову задрал, зыркнув в сторону вороньего гнезда, а вот под ноги посмотреть не догадался. На растянутые тени, отброшенные заходящим солнцем.
На палубе четко выделялись перила и овал головы. На возвышении, буквально в паре метров от нас находился человек. Он не мог нас видеть, зато слышал прекрасно… должен был слышать. На всякий случай я напряг связки и запричитал, словно перепуганный окунь из сказки.
— Ты чего творишь, ты зачем на палубу ссышь? Так же нельзя.
Щербатая улыбка Ленни стала еще шире.
— Мне можно… Давай, вытирай крысеныш. Вставай на колени и драй, чтобы даже запаха не осталось, иначе капитан с тебя три шкуры спустит. Ну, чего застыл?
До Ленни начало доходить, что твориться что-то неладное. Он опустил взгляд следом за мною и увидел, как тень на палубе колыхнулась, увеличиваясь в размерах. Она росла и ширилась, пока не приобрела очертания человека. Человека, опершегося на перила, и внимательно изучающего происходящее внизу. А посмотреть было на что: на расстегнутые портки, на растекающуюся под ногами лужицу.
Серьга в ухе грозно сверкнула, не предвещая ничего хорошего.
— Я тут молодого воспитываю, совсем от рук отбился, — запричитал Ленни, пряча хозяйство и спешно завязывая шнурки.
Будь то Рябина или Бабура, парень отделался бы простой зуботычиной, но только не в случае с боцманом. Всякому известно, что Вудсон — номер один на палубе корабля. Не капитан, выступающий в роли бога, который вроде бы есть, и которого никогда не видно. Не квартирмейстер, вечно погруженный в бумаги и столбцы цифр, а именно боцман. Этот дядька отвечал за порядок среди команды и делал это твердой рукою: по-другому с матросней не управишься.
Вудсон говорил редко. Все больше орал, заглушая шум ветра, ну или сурово молчал. Он и в этот раз ни сказал ни слова. Схватил побледневшего Ленни за шиворот и потащил в сторону фальшборта. Босые пятки юнги заскользили по мокрой палубе. Пацан даже не сопротивлялся, лишь сипел, выпучив округлившиеся от страха глаза. Он безропотно позволил подтащить себя к краю, и столь же безропотно улетел за борт, не издав ни малейшего крика. Я даже плеска воды не услышал, словно канул Ленни в небытие.
— Чего зенки вылупили, каракатицы морские, или работы нет? — заорал боцман на подтягивающихся к месту происшествия матросов. — А ну разошлись по местам!
Я от греха подальше схватился за тряпку. Опустился на корточки перед лужицей мочи, но вытереть не успел — рядом возникла грозная тень.
— Ушел отсюда.
— Но я хотел…
— Кому сказано, пошёл вон! — взревел боцман армейским горном.
Вскочив на ноги, я побежал в сторону трюма. Не пошел, а именно побежал, подальше от разъяренного боцмана. Последнее что успел увидеть: грузную фигуру, опустившуюся на колени. Она поглаживала темные доски палубы, нашептывая слова: то ли молилась богам, то ли просила прощения у оскверненного корабля.
Про Ленни старались не вспоминать, словно не существовало никогда человека с таким именем. Оставшиеся вещи в виде изношенных ботинок и узелка матросы распределили промеж собой, мне же достался гамак. Наконец удалось покинуть тюфяк, набитый залежалой соломой.
Кроме шмоток остались обязанности Ленни. Я все ждал, когда меня переведут из трюмной обезьянки в юнги, но капитан не спешил заполнить пустующую вакансию. А ведь в команде с учетом пропавших на острове матросов, отсутствовало четыре человека. И как теперь будут распределены нагрузки?
Это стало понятно на следующий день, когда кряжистый боцман поднялся на рею. Сделал это легко и по-молодецки, сбросив на ходу добрый десяток лет. Куда до него Ленни, вечно путавшемся в вантах.
Яруш поселился в вороньем гнезде, и кажется, спал там и ел, а его сменщик Зычник перешел в распоряжение марсового.
Бабура перестал донимать меня морской наукой. Раньше заставлял зубрить дурацкие названия и вязать узлы, таскал с собою в трюм, проверять надежность крепления грузов. Теперь же я делал это в одиночку, два раза в день совершая обход. И не приведи Всеотец, во время качки покатится хотя бы одна из бочек. Бабура лично обещался шкуру спустить, и только после этого отдать на расправу боцману.
Еще вчера я не придавал этим угрозам значение: для матроса выругаться, что блохастому псу почесаться. Порою эта привычка раздражала, а чаще забавила, уж больно ловко выходило сквернословить у некоторых. Забавила ровно до тех пор, пока я не увидел летящего за борт Ленни. Без положенного собрания, без свидетельств и брошенных в защиту камней.
Оказывается, угрозы вышвырнуть в океан на пропитание голодным акулам или вздернуть на рее были реальностью. Два месяца назад, меня вполне могли заставить станцевать последний танец с Жанетт. Зак тогда сказал, что мне повезло, что у капитана было хорошее настроение. Кто же знал, что он не шутит.
Случившееся меня не напугало, скорее удивило. На улице и не такое видеть приходилось: лихой народ за неосторожно сказанное слово готов был перо под ребро вогнать. Но то бандиты прожженные, здесь же солидное торговое судно, а замашки…
Может прав был Ленька, когда говорил, что право сильного везде в приоритете. Что судьи только для виду поставлены, а законы писаны для богатых, чтобы простой люд проще было в узде держать. Аристократы те же самые бандиты, только словесам красивым обучены и моются по два раза на дню. Сними с такого камзол, помори два дня голодом, и увидишь, как его светлость за краюху хлеба в глотку вцепится готов.
Не верил Ленька в Новый Свет. Не верил в людскую способность создать лучший мир. Он прямо так и говорил:
— Ты здесь никто, и там будешь пустое место. Для того, что мир стал справедлив, ты должен родиться с золотой монетой во рту или наворовать столько, чтобы остальные завидовали.
Может и прав Ленька… Что про людей говорить, если сами боги творят беспредел. Взять того же Всеотца, проклявшего родного сына. За что он наказал Джа? За то, что тот пожалел несчастных людей, вынужденных влачить жалкое существование под небом? За то, что подарил им частичку божественной силы в виде Печатей? Джа хотел блага для человечества, а Всеотец? Чего он хотел, чтобы ему поклонялись и приносили жертвоприношения? Тогда чем он отличается от земных властителей: аристократов или купцов, обожавших мзду, угодничество и лесть? Тем, что в отличии от них живет на небесах?
Такого бога можно бояться, можно ненавидеть, но любить не за что. Сомневаюсь, что на это были способны даже чернецы — верные псы на службе хозяина. Работающие за сладкую косточку, брошенную со стола.
Я думал об этом в редкие минуты, выдававшиеся свободными. Когда можно было застыть на баке, вглядываясь в далекий горизонт в надежде, а вдруг промелькнет полоска земли.
Но ее все не было: ни полоски, ни долгожданного крика смотрового. Даже птицы — пернатые предвестники суши, и те не кружили над кораблем.
— О чем задумался, Танцор? — Зак подошел и встал рядом. В последнее время от добродушного настроения марсового не осталось и следа. Вот и сейчас недовольно поводив бровями, он достал горсть шариков и загнал под верхнюю губу.
— Шестьдесят седьмой день в пути, — произнес я в отчаянии, — а земли не видно.
— Чего ты хотел, Танцор? Сначала в порту застряли из-за барона, забери демоны его душу. Потом угодили в мертвый штиль, и эти еще в довесок, — марсовый покосился в сторону юта, на котором безмолвной статуей возвышался брат Изакис.
Да уж, корабль с черными парусами заставил внести изменения в расписание: пока допросили экипаж, пока собаки облазили каждый закуток. Все это время «Оливковая ветвь» стояла со спущенными парусами.
— Рогги говорит, на неделю опаздываем, — повторил я недавно услышанное в трюме.
— Меньше слушай нашего всезнайку. Океан — это тебе не проселочная дорога с рассчитанным по часам маршрутом. Здесь на обочину не съедешь и лошадей по пути не поменяешь. Кругом стихия, а мы лишь щепка в ее руках. Угодно будет ветру стихнуть и «Оливковая ветвь» еще полдня потеряет.
В памяти всплыла фигура кряжистого боцмана, нежно, будто ребенка поглаживающего палубу корабля. Может потому моряки и суеверный народ, что не в силах совладать с водной стихией? Поневоле начнешь верить в заговоры, когда увидишь надвигающуюся бурю. Благо, небо сейчас было чистым, только полоска облаков кучковалась на горизонте.
— Танцор, это я тебя церковникам сдал.
Широкие ладони марсового буквально впились в планширь. Он помолчал немного, а потом повторил:
— Я это сделал… Надо быть полным кретином, чтобы не суметь отличить буковицу от проезжей грамоты. Может в вашем Ровенске подобные документы в диковинку, а я много, где успел побывать и многое видел… Ну, чего молчишь? Хотя бы удивись для порядка.
— Я и удивлен, только другому. Почему раньше не сдал? Почему не рассказал капитану про найденную во время обыска грамоту?
Зак не удержался и хмыкнул.
— Ну вздернул бы тебя Гарделли, и кому от этого легче стало?
— Всем… Может это я барона порешил, чтобы бумагами завладеть тайно.
— Выходит, баронская грамотка.
— Да разве в этом дело? — начал я злиться. — Не боишься, что среди ночи проснусь и половину команды перережу.
— Не боюсь.
— Почему?
— Поживешь с мое, научишься в людях разбираться. И никакая грамотка для этого не нужно. Видел я потомственных аристократов, проливающих чужую кровь, что водицу, и видел нищих, благородных духом. Тебе до благородства далеко, ты вор и мошенник, Танцор, но не убийца… Или так, или Заккари Олсон нихрена не смыслит в жизни.
— Тогда почему церковникам сдал?
— Разве не очевидно? — Зак снова хмыкнул, едва не выронив шарики гутки из-под верхней губы (прим. автора: гутка — жевательный табак, аналог насвая, приготовленный из измельченного ореха, листьев табака, парафина и сладких ароматизаторов). — С Псами церкви шутки плохи. Когда брат Серафим выложил грамотку на стол, я сразу признал в ней ту самую, которую ты намедни за буковицу выдал. Ну и рассказал все, как на духу.
— Испугался, — констатировал я.
— А ты бы не испугался?
Пришлось согласно кивнуть.
— То-то и оно, Танцор… то-то и оно.
Мы некоторое время простояли молча: Зак катал шарики под губой, а я вглядывался в бегущую за бортом волну и все думал, как церковники смогли отыскать грамотку. Долго думал, в конце концов не выдержал и спросил.
Реакция у марсового получилась неожиданной. Он долго хохотал, пока остатки гутки не вылетели изо рта вместе с пеной слюны. Густой и зеленой, словно свежескошенная трава на лужайке.
— Где, говоришь, спрятал?
— В нужнике, — повторил я обиженно, — чего здесь смешного?
— Скажи, Танцор, ты когда в чужой дом вломишься, где в первую очередь золото искать станешь?
— Глядя чей дом. Ежели купеческий, то у них несгораемые шкафы есть, а ежели хозяйство попроще, мелкого чиновника или какого приказчика, то обязательно под матрас загляну.
— Вот! А теперь представь, что гальюн на корабле вроде матраса. На заре мореплаванья многие там прятали, умельцы даже специальные полочки под дырой приспособили. Но то было давно, а теперь даже последний лох в отхожем месте контрабанду перевозить не станет, потому как знает, куда сунутся носы таможенников.
Всеотец, какой же я дурак! Ещё повезло что церковники первыми грамотку отыскали, а не капитан или того хуже — боцман. У последнего разговор короткий — за борт и всех делов.
— Танцор, на будущее советуйся с умными людьми. А лучше вообще не связывайся с контрабандой, дольше проживешь.
— Спасибо за совет, — съехидничал я.
— Да не за что, — ответил Зак вполне серьезно. И помолчав немного, добавил: — капитан просил поговорить с тобой, предложить остаться юнгой на корабле. Уж больно ловким ты ему показался. Договор стандартный с оплатой по ставке младшего матроса. Пока только на обратный рейс до Лядово, а дальше, как проявишь себя. Что скажешь?
А что я мог сказать? Пока от чернецов не избавлюсь, в решениях своих не волен. И фигура брата Изакиса, торчащего на шканцах, тому лучшее свидетельство.
Странно, что марсовый об этом не спросил. Даже не попытался узнать, чем закончился наш разговор с Псами, и на каких условиях меня отпустили. Счел за лучшее не совать нос в церковные дела? Мудрый выбор, жаль только, у меня он отсутствует.
— Думай, Танцор… Времени тебе до прибытия в порт.
— А сам что посоветуешь?
Не знаю, зачем спросил. При любых раскладах оставаться на корабле не планировал, и даже не потому, что не мог — попросту не хотел, но вот дернул нечистый за язык.
Марсовый тянуть с ответом не стал:
— Держись от «Оливковой ветви» подальше.
— Что?
— Что слышал, Танцор. Держись подальше от этого корабля, нехорошее здесь творится.
— Ты про случай с Ленни?
— Не только… Слишком много плохих предзнаменований: грузы сами по себе отвязываются, мертвый штиль, Фартовый с ума сходит, орет сутками напролет. В добавок ко всему пропавшие члены экипажа, барон еще этот, задери шантру его светлость. Когда в Лядово прибудем, первым делом корабль сменю. Не будет «Оливковой ветви» удачи, помяни мое слово.
Марсовый хлопнул на прощанье по спине и ушел, а я еще долго стоял на палубе. Вглядывался в темные воды океана, пока на палубе не появился боцман.
— Ох ты ж вяленый кальмар… Никак на нашем корабле особа романтическая завелась, морем любуется. Барышня, может вам зонтик вручить от солнышка? А то не приведи боги, обгорите.
— Не надо зонтика.
— Раз не надо, тогда какого хера наверху отираешься, треска говяжья! Бегом вниз, помпу качать…. Бегом, я сказал!
Ор боцмана долго гремел по палубам, подгоняя нерасторопных матросов.
Следующей ночью я долго не мог заснуть. Состоявшийся разговор с Заком не отпускал. И дело тут вовсе не в советах марсового — без того знал, что на корабле мне не место. Тревожила душу таинственная загадка контрабанды. Ведь как-то же они ее перевозят?
В конце концов не выдержал и отважился спросить у Рогги, которому помогал крепить грузы. Ящики с хурмой не выдержали качки и упали, рассыпав содержимое на доски. Пока ползали и собирали фрукты, я завязал разговор.
— Рогги, ты вроде матрос опытный. Вот скажи мне, если бы потребовалось перевезти запрещенный товар, куда бы ты его спрятал?
— А что у тебя? — тут же заинтересовался он.
— Да это я так… на будущее.
— Ну если на будущее, то много зависит от объема. Ежели сверток небольшой, то лучше всего спрятать в вороньем гнезде. Нет надежнее места на корабле, чем эта бочка. Туда окромя смотровых и не лазит никто, уж больно высоко падать.
— А как же сами смотровые?
— Придется договариваться.
— На счет вороньего гнезда я понял. А другие места есть?
— В трюме полно темных уголков, на да ты и сам это знаешь. Можешь прятать, ежели крестовика не боишься, — Рогги хитро улыбнулся, припоминая давний случай с пауком. Посмотрел бы я на этого смельчака, когда бы ему приказали паучью кладку соскоблить. Страшно было до усрачки… Рассерженная мамаша до сих в кошмарах являлась, со жвалами, истекающими зеленым ядом.
— Трюм водой постоянно заливает, как в нем прятать?
— Купи водостойкую ткань.
— Так она же дорогая.
— А контрабанда в целом штука не дешевая, — тут Рогги перестал щерится и уже серьезно добавил: — паря, забудь об этом, если не хочешь закончить с петлей на шее.
— Но я…
— И даже думать не смей. Наш боцман людей на сквозь видит, ежели что неладное почует, долго разбираться не станет — без капитана на тот свет отправит… Раньше было легко, а нынче контрабанда дело сложное, без верных людей и связей никак не обойтись. Поэтому хорош голову ерундой забивать, тебе еще на камбуз идти.
Сначала на камбуз — вынести шесть ведер помоев, потом убраться за паршивцем Фартовым, нагадившем у бушприта, а потом… много чего было потом. Кружился я до поздней ночи, а потом еле-еле дополз тюфяка и рухнул без сил, забыв о том, что мне теперь вроде как гамак положен. Я бы и на досках палубы заснул, будь на то моя воля.
Следующее утро разбудило топотом многочисленных ног. Напуганный шумом, я выбежал из трюма и подхваченный живым потоком взлетел вверх по ступенькам. Хорошо, что перед балкой голову успел пригнуть.
— Справа по борту земля! Вижу землю! — орал Яруш, надрывая глотку.
Матросы тараканами высыпали на палубу. Облепили ограждения, и принялись до рези в глазах вглядываться в темную полосу на горизонте. Вышли все, даже скрывавшийся доселе пассажир второй каюты. Гарделли занял положенное место на шканцах, гордо по-капитански расправив плечи. За его спиной длинной тенью замаячила фигура вечно недовольного квартирмейстера. А где же брат Изакис? Я огляделся и обнаружил лысину чернеца у мачты. Он стоял в гордом одиночестве, даже не пытаясь протиснуться к фальшборту. Казалось, церковнику нет никакого дела до темной полосы на горизонте. Куда больше его интересовала личность второго пассажира. Именно с нее он и не сводил глаз.
— Земля, Танцор… Земля!!! — широкая ладонь Бабуры опустилась на мои плечи.
Шестьдесят восемь дней в открытом океане и вот наконец суша. Неужели доплыли?
Оказалось, что радовался я рано. «Оливковая ветвь» добрых пять дней курсировала вдоль береговой линии, потом два дня стояла на якоре, дожидаясь своей очереди.
Я в жизни не видел такой огромной гавани, даже в Лядово — крупнейшем порту восточных земель. Корабли большие и малые, с раздутыми боками, как пивной бочки и поджарые, словно церковные псы. Целый лес матч выстроился перед глазами. Их было настолько много, что они заслоняли собою горизонт.
А поглядеть очень хотелось: на заморские улочки, на диковинные здания, на золотые шпили, тонкими иглами пронзающие небесную твердь. Жаль, что город стоял на равнине, а не карабкался по склону, как это было на островах Святой Мади. Улиц толком не разглядеть, но даже от тех крох, что увидеть все же удалось, захватывало дух.
Дома в три, а то и в четыре этажа — уму непостижимо. Это ж сколько человек друг у дружки над головой живет. И ведь не боятся, что этакой тяжестью сверху придавит.
— Что… внушает, Танцор? — спросил стоящий рядом Рогги.
— Внушает, — признался я.
— Тогда туда посмотри, — обгрызенный ноготь ткнул в сторону большого пятимачтового фрегата. Красивого, с высоко задранной кормой и фигурой полуобнаженной русалки под бушпритом. — Да не на корабль гляди, балда, левее… Вон на те маленькие точки, что снуют вдоль домов.
— Повозки?
— Повозки, — протянул Рогги, удовлетворенный моей догадливостью. — А лошадей видишь?
Я напряг зрение, но кроме черных точек разглядеть ничего не смог.
— Хорош над парнем издеваться, — пробубнил стоявший по левую руку Бабура. — Не мучайся, Танцор, не пяль зенки, все равно лошадей не увидишь, потому как повозки самодвижущиеся.
— Неужели…, - слова про Печать Джа едва не сорвались с моего языка. Я вовремя заткнулся, вспомнив про брата Изакиса, безмолвной тенью маячившего за спиной. Понятно, что у церкви здесь не было власти, но поди разбери этих чернецов. А ну как достанет кинжал из-под полы плаща, и начнет кромсать поддавшуюся ереси матросню направо и налево.
Рогги тоже это понимал, потому ответил осторожно:
— Да, Танцор, она самая. В городе гужевой транспорт запрещен, чтобы не гадили. У них, почитай, кругом булыжная мостовая, а центральные улицы специальной плиткой выложены.
— Как в аристократических домах? — не поверил я. — Она же тонкая, побьется вся.
— Балбес, кто ж тебе декоративную плитку в общественных местах класть станет. Говорю же, специальная… Толщиной с моих два пальца будет. По такой повозка проедет и хоть бы хны.
— Ты ври-ври, да не завирайся, — встрял в разговор Зычник. — В центре города проезд транспорта запрещен, потому и не бьется.
— Это я-то вру? — возмутился Рогги и тут же протянул ладонь. — Хочешь, на спор забьемся, что разрешен. Тяжелый грузовой не пускают, а ежели в пассажирском путешествуешь — один, али с дамой какой, тогда пожалуйста.
— Кто же тебя драного, в приличное место пустит, еще и со шлюхой в обнимку? Хорош чесать, Рогги, ты своего носа дальше порта не высовывал.
Матросы сцепились, а я уставился на величественный город. Видят боги, не так представлялось мое появление в Новом Свете. Уж точно не под всевидящим оком Церкви.
Но да недолгой будет власть чернецов, чай не в Ровенске. При первой же возможности задам стрекача, а там целый мир передо мною. Чудный новый мир — земля обетованная.
На третий день портовые власти Баненхэйма дали «Оливковой ветви» добро. Но прежде запустили на борт команду таможенников. Дюжину рослых парней в синих мундирах. Те с ленцой прошлись по палубе, особо не усердствуя заглянули в трюм, в кубрик, а про камбуз и вовсе забыли. Главный их заперся в каюте с капитаном и о чем-то долго беседовал.
— Ох и не к добру это, — протянул Зычник. И точно, капитан вышел наружу белее снега. Дал приказ швартоваться и снова скрылся за дверью.
Ох, не к добру…
На пирс я сходил под жестким надзором брата Изакиса. Слышал, как скрипели сходни под массивной фигурой. Прошел мимо местных стражников, которым не было никакого дела до вновь прибывших. Сколько матросни шляется целыми днями — устанешь считать.
Стражи даже не глянули в мою сторону, а вот я успел их рассмотреть. Высокие, чисто выбритые, без железных кирас и других элементов защиты. В чудной форме темно-синей расцветки: вроде штанов, заправленных в сапоги и странного сюртука, слишком короткого, чтобы таковым называться, еще и застёгнутого на все пуговицы. На плечах каждого красовалась нашивка в виде двух перекрещенных клинков. Самих мечей я не разглядел, зато успел заметить узкие кожаные сумки на поясе, с торчащими наружу изогнутыми рукоятями. Неужели настоящие пистоли?
— Танцор, держись нас. Тут потеряться не мудрено, — крикнул Бабура и тут же исчез.
Меня вытолкнули с пирса в бурлящий живой поток. Народа кругом было, что на площади Ровенска в ярморочный день. От разнообразия цветов в глазах зарябило, а от многочисленных запахов закружилась голова. В океане привыкаешь к вони потных человеческих тел, сырого дерева и кошачьего дерьма, побери шантру спятившего Фартового. Здесь же в ноздри ударил сладкий дамский парфюм, аромат восточных специй, ну и куда без вони протухшей рыбы. Порт оставался портом, даже в заокеанских землях.
Голоса, зазывающие, приказывающие, умоляющие, радостные и угрожающие — все это слилось в один сплошной гомон, как и мелькающие перед глазами лица. Людская толпа с многочисленными потоками и течениями была для Сиги из Ровенска родной стихией — я чувствовал себя в ней, словно рыба в воде. Вот он, представившийся случай — тот самый шанс, которого ждал. Нужно рвать когти — смешаться с публикой и скрыться в любом переулке. Благо в порту их было предостаточно.
Я повернул плечо, проскользнув между дородным господином и двумя дамами. Ускорил шаг, еще быстрее — обогнал грузчика с груженной доверху тележкой и свернул налево, за длинный ряд бочек, пропахших соленой рыбой. Главное, не терять темпа, оседлать нужную волну, позволив ей вынести тебя, куда угодно. Хотя бы в этот боковой проулок, оказавшийся вдруг слишком узким. Я едва не завалил груду ящиков, скопившиеся на входе. Юркнул в темноту, с трудом сдерживая внутреннее ликование. Вот она, долгожданная свобода!
В ноздри ударил затхлый запах, а под ногами захлюпала влажная земля. Кажется, это место никогда не видело солнечных лучей. Зеленые следы плесени на стенах тому лучшее свидетельство.
Бегом-бегом, прочь отсюда навстречу дивному новому миру. Вместе с ликованием от скинутых оков пришло странное чувство. Началось оно как тепло, разливающееся промеж лопаток. Но постепенно нарастало, пока не превратилось в невыносимое жжение, словно горящий факел поднесли к спине.
Я не успел толком испугаться, как мир вокруг завертелся и рухнул, а вместе с ним упало мое тело.
Ноги не почувствовали удара, они вообще ничего не чувствовали — отнялись, как у последнего калеки. Что за ерунда? Неужели виной всему долгое пребывание в море? Едва не плача от досады, я пополз вперед, волоча за собой бесполезные конечности.
Поднял голову — выход слишком далеко. Едва виднеется светлым пятном, зажатым промеж высоких стен. В другое время я бы обязательно успел добежать, но только не сегодня. Сзади послышались звуки шагов, приглушенные влажной землей. Свобода была так близко… Нет, нельзя сдаваться, нельзя отступать… Я продолжаю ползти вперед, перебирая руками, цепляясь ногтями, пока чужая подошва не наступает на голову, вдавливая лицо в грязь. Это произошло столь стремительно, что я едва успел повернуть шею. Иначе сломал бы нос и задохнулся в собственной крови, перемешанной с черноземом.
Сверху раздался голос брата Изакиса:
— Я говорил тебе, чтобы было без глупостей? Говорил… Я предупреждал, что пожалеешь, если вздумаешь бежать? Предупреждал… Ну вот теперь не обижайся.
До ушей долетел звук характерного щелчка. Перед глазами мелькнуло лезвие длинного ножа.
— С какого пальца начнем, малец?