Первый/последний

Глава 37. Влад

Если идешь на дно, не тащи за собой тех, у кого есть шанс на спасение...

Эту пафосную фразу придумал я, ею и руководствовался, когда Кнопка проявляла особенное рвение и лезла с неуместным желанием помочь. Если бы не мое внезапное помешательство, все бы так и шло своим чередом, и Эрика бы не пострадала, а теперь...

У нее есть полное право меня презирать. Так же, как презираю и ненавижу себя я сам.

— Разве ты не опаздывал на занятия? — Энджи нарисовывается в дверном проеме и вальяжно потягивается. Расфокусированные глаза вспыхивают, как у дворовой кошки, на щеках проступает горячечный румянец — она в нужной кондиции и готова к новым подвигам, я же могу разве что упасть в обморок и, не приходя в сознание, склеить ласты.

— Я не пойду, — бубню, накрываюсь одеялом и отворачиваюсь к окну. На периферии зрения мелькают тени снов, тело отнимается, я становлюсь невесомым... но торжествующий огонь в зеленых глазах и чистое, безоговорочное доверие в синих не дают уснуть и раздирают душу на части.

Прямо сейчас, в эту минуту, Эрика ждет меня в универе, проклинает или, по обыкновению, пытается оправдать. Записывает в тетрадку лекции, не замечает косые взгляды, не обращает внимания на сплетни и улыбается, несмотря на боль. А ей больно.

«Из-за тебя, ходячее недоразумение... Утырок. Никчемный слабак!..»

Не стоило даже начинать. Я, подкрученный провинциальный идиот, и при нормальных раскладах не смог бы стать героем ее романа.

Нельзя было забывать, что я живу в дерьме, да и сам я — редкостное дерьмо. Нельзя было к ней приближаться и давать смешанные сигналы. Нельзя было с ней спать.

Я больше не осмелюсь дотронуться до Эрики и уж тем более поцеловать. Я и посмотреть-то на нее не смогу — стыдно признавать, что под пышным павлиньим хвостом скрывался обычный куриный зад.

Иначе менты, которые так вежливо нам улыбались, по просьбе Энджи с легкостью сломают девочке жизнь.

***

Я убиваю в себе мысли об Эрике, заглушаю совесть и чувства, впадаю в оцепенение и большую часть времени сплю или тупо пялюсь в потолок, а когда выбираюсь в гостиную или на кухню, сшибаю плечами углы, роняю посуду и натыкаюсь на мебель.

Выходные сливаются в навязчивый, пахнущий лавандой и перегаром ад — Энджи отменила все встречи, щеголяет по квартире в незапахнутом халате, лезет с телячьими нежностями и ежеминутно выносит мозг:

— Влад, что приготовить на ужин? Влад, малыш, помоги вкрутить лампочку. Влад, помассируй мне ножки. Влад, Влад, Влад...

Собственное имя, произнесенное ее вкрадчивой, капризной интонацией, вызывает у меня отторжение и нервную дрожь.

— Прекрати о ней думать! — рычит Энджи, в очередной раз возникнув на пути и вцепившись в мой подбородок. — Не нужны нам посторонние. Разве нам плохо вдвоем, Влад?

— Да. Нам плохо... Черт возьми, это даже не жизнь, — я ощущаю себя нашкодившей собакой или первоклассником, пойманным за курением, едва ворочаю языком и отвожу взгляд. Мой ответ приводит Энджи в ярость, но она неимоверным усилием воли сохраняет самообладание и даже изображает снисходительную улыбку.

— Мальчик вырос. Так быстро... Я торопила время, мечтала увидеть, как ты повзрослеешь и крепко встанешь на ноги, но и подумать не могла, что первым делом ты мне изменишь.

Я немало удивлен — эту карту Энджи еще никогда не разыгрывала. Раньше я был малолетним безмозглым ублюдком, которого она по широте душевной приютила и обогрела, неблагодарной мразью, наглым психованным отморозком, игрушкой для секса, но ни разу не удостаивался звания мужика, причинившего беззащитной и маленькой Энджи настоящую боль.

Меня мутит от ее топорной игры, от лицемерия, приправленного тонной ванили, но это признание льстит и тешит мое самолюбие. Пузатый лощеный Серега не скрывал, что между ними что-то было и бесил до зубовного скрежета — потому что все три года я ее ревновал и не желал ему проигрывать. А Энджи то демонстративно отшвыривала меня, то кормила с руки...

— Я прощаю тебя, малыш. Та шалава не идет ни в какое сравнение со мной. Ведь так? — Энджи требовательно повышает голос и вонзает ногти в мою шею: — Ведь так?!

Я молчу.

Я почти мгновенно забываю детали секса с Энджи, но приоткрытые губы Эрики, ее теплую бархатную кожу, шепот и тихие стоны спустя двое суток помню так явственно, что бросает в жар.

— Отвечай, выродок! — в тоне Энджи слышатся нотки истерики, но я сжимаю ее запястье и высвобождаюсь из цепкого захвата:

— Нет, не так, Энджи. С ней круто, но подробностей не будет. Пожалуйста, отвали!

По ее щеке катится прозрачная капля, драма вот-вот достигнет кульминации, но в кармане моих штанов оживает айфон — словно почуяв, что меня пора спасать, звонит Князь.

— Извини... — я машинально стираю костяшками ее слезу и под благовидным предлогом прячусь в своей комнате. — Здорово, дед. Как ты? Умираешь с похмелья?

— Владик, отчего-то неспокойно. Гложет и гложет... Куда ты запропастился? Неужто вернулся к ведьме? — вместо приветствия причитает тот. — А как же милое дитя?..

Доброта, готовность к самопожертвованию, неспособность унизить женщину — качества, доставшиеся мне от деда. Я страстно мечтаю раз и навсегда изничтожить их в себе и нарочно грублю:

— Я сильно ее обидел. Но бороться не буду, дед. Не нуди.

Князь охает, где-то на фоне скрипит петлями дверца шкафчика, шуршит пакет с лекарствами, журчит вода.

— Как же ты мог? Как ты мог? — он уговаривает меня одуматься, взывает к состраданию, но я лишь сильнее завожусь:

— Ты предлагаешь привести ее к Энджи? Или сам расскажешь ей о нас, как собирался? А что дальше? Будем жить втроем? — доводя деда до ручки, я пробиваю очередное дно. Утопаю в грязи. Становлюсь похожим на Энджи. Но у мудрого Князя тоже не находится подходящих вариантов, и я удовлетворенно подытоживаю: — То-то же, дед. Дай мне время со всем разгрестись и не лезь.

— Уволь, Влад. Я не скажу тебе больше ни слова. Пока не вернешь Эрику, ты мне не внук, — неожиданно веско перебивает дед и прерывает разговор. Матерюсь, швыряю айфон на прикроватную тумбочку и задыхаюсь от негодования. От меня отказался даже Князь — мое альтер-эго, моя светлая сторона...

— Пошел, ты! Старый придурок... — с трудом проглатываю ком, выросший в глотке — только бы не расплакаться, но за шторкой из органзы разражается безудержный осенний ливень.

— Молодец, малыш... — Энджи бесшумно подкрадывается со спины, разворачивает меня к себе и опускает тонкий пальчик на мои губы. — Только я знаю, что тебе по-настоящему нужно. Только со мной тебе хорошо...

Она с утроенной силой меня обрабатывает — поднимается на цыпочки и засасывает с языком, нежно поглаживает, стаскивает футболку, увлекает на кровать. Я отчаянно ее не хочу, но тело не может не реагировать на настойчивые ласки. Очень скоро я обнаруживаю себя в зазеркалье, в поту, в вывернутой наизнанку реальности привычного мучительного кошмара. Энджи хрипит, царапает спину и просит ускориться, и тогда я представляю Эрику. Так ясно, что не надо закрывать глаза...

Я не достоин ее. Я грязнее, ниже, гаже...

Но теплый свет разгорается в сердце, не меркнет даже в точке наивысшей боли и помогает не съехать с катушек. Его не спрятать, не затоптать и не погасить.

***

Дождь не стихает всю ночь — скребется в стекла, шумит в ливневках, проникает в приоткрытые рамы, насылает сквозняки, гнилую сырость и заразу. Здесь, в этой гребаной элитной квартире, полный порядок с отоплением и нет недостатка в одеялах, но от ледяного озноба не спасает даже тонкая рука Энджи, плетью обвившая мою грудь.

Одиночество похоже на смерть. Зато любовь — источник и вечный двигатель жизни.

Мне снится ослепительно яркий день, лучи золотого солнца, звонкий смех Эрики, бездна синего неба в ее глазах.

Я должен быть с ней. Говорить, утешать, обнимать...

Вскакиваю как ошпаренный, сверяюсь со временем и чертыхаюсь — опоздание по понедельникам уже стало недоброй традицией. Из кухни доносится урчание кофеварки и тихие шаги — Энджи дома, не сработавший в семь ноль-ноль будильник — ее подлые происки.

Кровь с бешеной скоростью струится по венам, в висках стучит, нутро скручивает от азарта — я ее не боюсь и не намерен отступать.

С утра прояснилось, пришло обещанное синоптиками потепление. Эрика наверняка прогуливает физру — сидит на нашей скамейке в курилке и обменивается молчаливым презрением с надменными балеринами. Дуболом Макарка, поджавший хвост, тоже ошивается где-то поблизости, но шансов у него нет.

Для порядка Эрика хорошенько вдарит мне кулаком под дых, влепит пощечину или пошлет подальше, но я готов к такому отпору. Если понадобится, я буду ползти за ней на коленях через весь корпус, посыпать голову сигаретным пеплом, умолять и корчить из себя блаженного дурачка. Она обязательно рассмеется, и обида улетучится. А заглаживать вину красивыми поступками я умею в совершенстве.

Счастливой футболки возле кровати не обнаруживается, но я так тороплюсь, что пренебрегаю приметой — подхватив полотенце и брендовое шмотье, спешу в душ и прибавляю напор.

***

В голове наигрывает семпл из самого популярного трека Дэна, кожу приятно обволакивает плотный коттон, я благоухаю гелем для душа и новым парфюмом. Открываю дверцу холодильника, достаю малиновый йогурт с мюсли и занимаю свободный стул.

— Куда намылился? В универ? — прищуривается Энджи и скрещивает руки на груди в защитном жесте. — Позавтракай нормально. Там оладьи и кленовый сироп.

Я откладываю ложечку и пристально смотрю в прозрачные зеленые глаза. Черные ресницы подрагивают, у идеально выведенных стрелок собралась паутина едва заметных морщин. Энджи обладает феноменальной интуицией и прекрасно осознает, что я не сломлен и не собираюсь сдаваться. Она открывает рот, чтобы что-то сказать, но я опережаю:

— Отпусти меня, Энджи, и больше никому не причиняй зла, — звучит, как заклинание, и она внезапно бледнеет:

— Почему я должна это сделать, Влад?

— Я люблю не тебя.

— Конечно. Ведь ты никого не любишь, — Энджи отмирает, деловито отпивает кофе, подается вперед и накрывает мои пальцы холодной ладонью. — Ты не можешь любить, ты распространяешь вокруг себя боль. Ты даже не осознаешь этого, правда? Не понимаешь, как я хочу тебя, как я в тебя влюблена... Как нуждаюсь в тебе, скольким ради тебя пожертвовала...

— Энджи... — осторожно вклиниваюсь в ее словесный поток, высвобождаю руку, прячу в карман и горько усмехаюсь: — А сама-то ты понимаешь, в какое гребаное дерьмо превратила наши жизни?

Тикают антикварные часы, где-то внизу приглушенно мычит перфоратор.

Этот набивший оскомину вопрос не пробуждал в Энджи ничего, кроме раздражения, злости и едкого сарказма, но сейчас ее губы дрожат, и я продолжаю внушать:

— Когда-то я тоже тебя искренне любил. Ждал и радовался каждой встрече, потому что считал своей мамой. Умер отец, я остался один, и ты была мне так нужна... Мне было почти пятнадцать, а выглядел я на тринадцать. Этого не должно было случиться. Я не смогу дать тебе то, что ты просишь, но мне и сейчас нужна мать, слышишь? Хватит этой грязи, Энджи. Хватит, ма...

Она откидывается на спинку стула, съеживается и давится слезами, но я спокоен — разговор не закончится эффектной сценой с ножом. Возможно, Энджи отыграет ее позже... когда приведет в порядок мысли и зальет проснувшуюся совесть дорогим вином.

Накинув ветровку, сбегаю по лестницам вниз, налегаю плечом на стеклянную дверь и вырываюсь на свежий утренний воздух.

Пересекаю пустую стоянку, разгоняюсь до предела физических возможностей, однако не ощущаю усталости — лечу по засыпанным листвой тротуарам, глубоко и размеренно дышу, но, как только вижу синие глаза, с надеждой вглядывающиеся в пустоту за периметром курилки, ноги подгибаются, и я едва не шмякаюсь на четвереньки.

Эрика... Я же сдохну без нее, как собака под забором...

Раздвигаю поредевшие кусты и шагаю к скамейке, но... Внезапно замечаю здоровенного типа в дорогом костюме и очках, сидящего рядом с Эрикой. Респектабельный чел неопределенного возраста — может, ровесник, а, может, папик лет сорока — на московский манер растягивая слова, распинается про долгую и счастливую совместную жизнь, клянется, что будет носить Эрику на руках и с достоинством английского короля протягивает ей раскрытую бархатную коробочку с золотым колечком.

Под подошвами рушится асфальт, и я сжимаю кулаки.

Да чтоб меня!..

Это же ее москвич, сын маминой подруги, полумифический бывший, ради которого она и старалась стать раскованнее и круче. Она и сексом со мной... пыталась что-то ему доказать?

Эрика замечает меня — сражает напряженным, пустым, чужим взглядом, и я отлично понимаю намек. Неделя прошла, игра закончилась, мы помогли друг другу, чем могли.

Она не давала мне обещаний.

Киваю, душевно подмигиваю ей, складываю из трясущихся пальцев сердечко и отваливаю — не разбирая дороги, ломлюсь через дворы, грязные подворотни и пустыри. Светотени мельтешат на дорожках и стенах, вызывают тошноту и головную боль, из легких вырываются судорожные выдохи, мысли, как китайская пытка водой, стучат и стучат по темени...

У меня ведь и вправду не осталось никого и ничего, кроме Энджи. Ни родителей, ни деда, ни Кнопки, ни Дэна, ни движа, ни любимой девчонки... То немногое, что вселяло надежду и помогало расправить крылья, я не удержал...

«Давай, расскажи Богу о своих планах».

Надо мной нависает выщербленный, поросший травой и бурьяном бетонный забор, черные размашистые фразы отделяются от него, цепью обвиваются вокруг шеи и вгрызаются в душу сокрушительной, одуряющей правдой.

«Будет ли, молю, скажи мне,

будет ли хоть там, куда

Снизойдем мы после смерти, —

сердцу отдых навсегда?»

И ответил Ворон:

«Никогда».

— Дин, что мне осталось? Умереть? Это реально единственный выход?..

Поднимаю взгляд к небу, туда, где Кнопка теперь живет, но он застревает на алых завитках неуловимо знакомого почерка, и я пораженно читаю вслух:

«Соберись, тряпка. Соберись и иди дальше».

***