Первый/последний

Глава 42. Влад

— Дошло? До тебя дошло? — Энджи устремляется ко мне и жесткими ладонями фиксирует лицо.

Этот покровительственный жест призван запустить выработанный годами рефлекс и включить во мне опцию растерянного, вечно виноватого, согласного на все мальчика для утех.

Я прекрасно осознавал причины и следствия, но связи между ними были так запутаны, что я в них терялся. Там, внутри токсичных отношений, объяснения Энджи казались логичными, правильными и единственно возможными. Она внушала: «Ты никогда меня не предашь...» И я не мог предать.

Только вот то, что я собираюсь сделать, — не предательство, а мое неотъемлемое право на нормальную жизнь. Теперь, когда я смотрю на происходившее со мной, находясь за пределами этого мутного, истекающего слизью пузыря, от гнева и желания поквитаться отказывают тормоза.

Я матерюсь, выворачиваюсь и отшатываюсь.

Если бы передо мной возник дуболом Макарушка, или тот столичный верзила — моральный урод, — я бы, не раздумывая, пустил в ход кулаки. Вероятно, я бы тоже знатно отхватил, но сейчас во мне скопилось столько ярости, дури и ужаса, что любой здравомыслящий человек благоразумно отошел бы в сторонку от одного моего взгляда.

Но Энджи знает, что я никогда ее не ударю.

Она в голос рыдает, глотает слезы и дрожит, намертво вцепляется в дверные косяки и надежно перекрывает выход.

Однажды я с видом крутого типа ляпнул, что победа в неравном бою возможна, если ты знаешь слабости противника, и у тебя больше мотивации. Но как применить эту тактику против близкого человека, даже если от него за версту воняет гнилью?..

Главная слабость Энджи — ее погоня за молодостью: еженедельные процедуры в клинике, ежедневный салонный макияж, массаж, духовные практики и йога. Однако, как бы она ни старалась, определенные освещение или ракурс выдают ее истинный возраст. И я мог бы нацепить поганую ухмылку и выдать, что она постарела и больше меня не привлекает, но я сразу отметаю этот запрещенный прием.

Милосердие. В отличие от Энджи, я вынужден играть честно.

— Отойди. Давай на этом закончим, — я подхватываю лежащий в ногах рюкзак и иду в наступление. Мне позарез нужно к Эрике. Мне, гребаному придурку, нужно было остаться с ней еще вчера!

— Нет, — как помешанная оскаливается Энджи. Вокруг ее покрасневших глаз пролегли темные тени, волосы взлохмачены, из груди вырывается то ли воркование, то ли хрип. Кромешный ад. Хоррор из 80-х, в котором съехавшая с катушек ведьма высасывает из главного героя силы и юность.

Ее спектакль, рассчитанный на испуганного подростка, вызывает во мне приступ лютого кринжа и дикую усталость.

— Энджи, чтоб тебя, я спешу! Не заставляй меня тебя отшвыривать.

— А давай, вперед. Рискни, — хохочет она. — Я тут же позвоню Сереже, и его ребята организуют твоей калеке безудержное веселье.

Она опять приплетает Эрику, а я не могу больше этого выносить.

— Да твою ж мать! — Гнев красной шторкой падает на глаза и застилает картинку серой реальности, пальцы дрожат от чистейшей, разъедающее все живое злости.

Резко развернувшись, возвращаюсь в свою комнату, выдвигаю нижний ящик прикроватной тумбочки и, пошарив ладонью в слоях бумаги и пыли, извлекаю из него маленькую, чуть меньше ногтя, флешку.

На ней я с двенадцати лет сохранял фото Энджи, которые та мне присылала.

Сначала это были красивые снимки экзотических неоновых рыб, заграничных достопримечательностей, диковинных зверей из других частей света. Спустя время появились кадры океана и пальм, Энджи в купальнике и сияющего папы, стоявшего рядом. Потом начали попадаться ее студийные фото в эротическом белье, а потом, после похорон отца, она ежедневно и без стеснения заваливала меня нюдсами, и мне частенько приходилось прятать телефон под парту.

«Вот, лови еще. Для пополнения коллекции твоих побед на любовном фронте!» — прикалывалась она, но эти тупые фотки смущали, пугали и ввергали в пучину черной тоски, и, после получения, я никогда их не пересматривал.

— Энджи, зацени, что у меня есть, — я снова предстаю перед ней и, изобразив милую улыбочку, поигрываю перед ее носом флешкой. На бледном лице Энджи отражается смятение, но она тут же маскирует его расслабленной надменностью:

— Наш мальчик собрал компромат? Интересно. И что же ты этим докажешь? Ничего. Вынуждена расстроить: ты совершеннолетний, тебе уже можно все.

— Доказывать будет следователь. Проверит дату создания файла. Там много интересного, а если приложить к делу все наши переписки, ты гарантированно уедешь надолго... — Энджи дергается и моментально подскакивает ко мне, но я угадываю ее маневр и ловко отвожу руку. — Папки продублированы на облачном хранилище и минимум на трех жестких дисках, Энджи. И к ментам это дерьмо не попадет только при условии, что ты даже дышать в сторону Эрики не посмеешь, поняла?

— Шантаж? — она опять хватается за дверную ручку и замирает у двери.

— Выгодное предложение. Беру пример с тебя, ма.

Она впивается в меня взглядом — укоряет, выворачивает наизнанку, давит, — но все же отводит его первой и раздраженно частит:

— Ладно, крути шашни с любой, на кого встанет, не трону я твою девку. Но дать тебе волю я не могу: без меня ты через неделю сгинешь в какой-нибудь загаженной подворотне, шакал. Ну так что: хватит здоровья на нас обеих?

Ее переходы от нежности к оскорблениям и от истерик к холодному цинизму всегда ввергали в меня в ступор. Я понятия не имею, какая она на самом деле, где ее предел, и насколько мерзкая хтонь таится в ее болоте. Еще секунда, и я потеряю остатки годами выдрессированного самообладания и просто ее задушу.

— Энджи, ты больна...

— Да, я больна, — она кокетливо поводит бровью. — Я болею тобой, малыш. Твоими грустными глазами. Твоими нежными руками. Твоим молодым телом... И, как бы ты ни пытался сбросить меня со счетов, ты болен мной. Я — твоя первая женщина, ты будешь помнить меня всегда, и это не изменить.

У меня вырывается истерический смешок.

— Заткнись, или я наблюю прямо на ковролин. Я прекрасно знаю, чем ты болеешь, Анжела. Этот диагноз называется корысть. Сначала ты сделала все, чтобы добиться опекунства над единственным наследником папиного капитала — прикинулась любящей мамочкой, настучала на Князя в соцслужбу, окрутила меня, а потом осталась, потому что круто знала свое дело. За каких-то три года ты прошла по головам и нехило поднялась, и ни на минуту не задумалась, что для ребенка этот ничтожный срок — огромная часть жизни. Ты изуродовала меня, вымазала в грязи, из которой я бы не выбрался без посторонней помощи.

— И кто же тебе помог? Твоя девка? Поманила пальчиком, и вон как ты запел!

Она изрыгает поток оскорблений, подходит вплотную, прижимается ко мне дрожащим липким телом и в подробностях припоминает, в каких позах и от чего я с ней кончал, и как мне все это нравилось. Она шепчет на ухо, что влюблена, клянется, что я лучше, чем отец, взывает к моим фантомной вине и ненависти к себе, парализует волю, внушает, что я в неоплатном долгу перед ней.

Дешевая манипуляция. Приторное дерьмо, которое она мне больше не скормит.

В мозгах что-то щелкает, и эмоции отключаются. Оттолкнув ее, прохожу в сумрачную, вечно пустующую гостиную, ребром ладони сшибаю огромный, написанный маслом портрет Энджи и, набрав на металлической дверце дату рождения отца, открываю спрятанный в стене сейф.

Энджи разъяренной кошкой бросается мне на спину, впивается ногтями в плечи, но я легко стряхиваю ее с себя, вытягиваю из верхнего отсека тонкий бумажный пакет с документами, вместе с содержимым разрываю на мелкие кусочки и швыряю в угол.

В квартире воцаряется благословенная тишина. Энджи беспомощно обвивает себя худыми руками и пятится назад, по бледному лицу и распухшим губам катятся слезы...

Пофиг. Не жалко. Не в этой жизни.

— Энджи, я более не нуждаюсь в твоих услугах, — я чеканю каждое слово, и выматывающее, давно придавившее к земле ощущение неизбывного горя вдруг лопается, словно мыльный пузырь, освобождая душу для света. — Отныне ты не представляешь мои интересы в судах и при сделках, не имеешь права подписи и не распоряжаешься моими активами. Я знаю, как устроен бизнес отца и возьму его на себя — для того и выбрал эту специальность. Я найду других помощников.

Первый луч солнца проникает в окно, освещает предметы интерьера, мебель и осунувшуюся фигуру Энджи. Я впервые не вижу в ней превосходства и силы.

— Пользуйся счетом, который на твое имя открыл отец — если умеришь аппетиты, вполне хватит на несколько лет достойной жизни. И... смени адрес. — Я набиваю и отправляю на ее номер сообщение с координатами хозяйки халупы, где живет Эрика. — Аренда оплачена на полгода вперед.

— Ладно, черт с тобой, подонок. Тебе аукнется. Ты еще узнаешь, что такое настоящий ад...

Энджи поджимает губы, изящным жестом поправляет волосы, покрепче перетягивает пояс на халате и вдруг шарахается к прихожей. Она бежит на кухню, с грохотом раскрывает и закрывает дверцы шкафчиков, звенит посудой и столовым серебром, и я неспешно плетусь следом. Выхватив из подставки огромный разделочный нож, она молча заносит его над запястьем и вперяет в меня невменяемый, пустой взгляд.

— Давай, режь, — усмехаюсь я. — Я вызову скорую, и тебя упекут в дурку.

Нож с лязгом падает на пол, Энджи медленно оседает рядом. Мерзкая, подлая, жалкая. Это она культивировала во мне уродливую вину перед отцом, вынуждала ощущать себя никем и делать людям больно. Но это она... Во всем виновата она.

Я вычеркиваю ее из памяти, замазываю все дни и ночи, проведенные с ней, чистым белым мелом и зарисовываю яркими граффити кислотных цветов. Моя первая девочка — Эрика. Именно она дотронулась до моей руки, коснулась души и достучалась до сердца. Рассмешила, согрела и помогла понять, что я тоже достоин любви.

— До позднего вечера у меня дела. Но, когда я вернусь, тебя здесь не будет. Тебя не будет ни в этой квартире, ни в моем будущем, ни в моих воспоминаниях, — я набрасываю на башку капюшон и поправляю рюкзак. — Прощай, Энджи, и не обольщайся: моей первой ты не стала.

Как только за мной щелкает замок, из-за двери доносится пронзительный, леденящий душу вой, но я прикрываю уши ладонями и, не дожидаясь лифта, сбегаю по лестнице вниз.

Мне бесконечно жаль, но не ее, а покинувших меня друзей и драгоценных, неповторимых и навсегда потерянных дней прошлого.

***