Песни и люди. О русской народной песне

ПЕВЦЫ И ФОЛЬКЛОРИСТЫ

Нашим предшественникам мы отдали дань глубокой благодарности. Но сами мы должны были работать иначе.

Да, конечно, мы тоже ставили своей задачей собирать и исследовать фольклор. Но нам с первых же лет работы следовало очень расширить поле наблюдений и брать материал не только традиционный, но и более новый, чтобы получить объективную картину современной народной песенности. Вместе с тем нам предстояло собирать не только словесные и музыкальные тексты, но и другие сведения вокруг них, которые не интересовали фольклористов в прошлом.

Огромный песенный материал, собранный за полтораста лет после Чулкова, представлял собой записи текстов с минимальным количеством комментариев. Конечно, уже и в XIX, и в начале XX века песни обрядовые, игровые, плясовые записывались вместе с окружавшим их более или менее подробным этнографическим материалом. Но песни лирические собирались и публиковались безо всяких пояснений. Самые краткие сведения о месте записи (или об издании, из которого песня была перепечатана), в лучших случаях — фамилии собирателя и исполнителя — это было почти все, что можно было извлечь из дореволюционных публикаций. Ни более подробных паспортных данных, ни наблюдений над бытованием песни, ни обстановки и условий записи, ни данных об отношении к своему репертуару самих певцов — ничего этого почти никогда публикаторами не сообщалось: для тех задач, которые преследовала дореволюционная наука, все это не требовалось.

Но для советских фольклористов народная песня с самого начала была не только художественным материалом, но и важным фактором в плане социологического изучения народного быта. Мы не могли не собирать сведений об ее живом бытовании и общественной роли в деревне, об ее истории, о передаче традиции, о специфике репертуара в той или иной местности; нам нужно было знать биографии певцов, нужно было учитывать очень многое, связанное с условиями жизни и общим составом народного фольклорного календаря, его изменениями за последние десятилетия перед Октябрем и т. д. Очень важен был и вопрос об отношении самих хранителей традиционного фольклора к работе собирателей.

Некоторые краткие сведения о том, как организовывалась и проходила запись песен в деревне, были даны уже в конце XIX века в предисловиях к первым сборникам Песенной комиссии РГО. Но значительно ярче и живее рисуется это в предисловии к большому тому «Сказок и песен Белозерского края» — крупному предреволюционному изданию областного типа, выпущенному в 1915 г. московскими фольклористами, братьями Б. и 10. Соколовыми, на основе их собирательской работы, проведенной в 1908 г. в Белозерье. Молодые ученые описывали то замешательство, в которое приходило при их появлении население деревни, считавшее их то «бунтарями», «забастовщиками», то тайной полицией, то фальшивомонетчиками и даже японскими шпионами (недавно окончившаяся японская война была еще у всех на памяти). Братья Соколовы рассказывали о недоумении местной полиции, не имевшей, конечно, никакого представления о смысле и значении фольклорно-собирательской работы. Сочувствия у самих крестьян к этой работе не было — жители царской деревни не могли оценить ее и понять. Тем значительнее и интереснее было то, что все-таки удалось сделать двоим энтузиастам-собирателям в этой поездке.

В 1926–1928 гг. Б. и Ю. Соколовы (в 1908 г. — начинающие ученые, теперь — профессора) организуют и возглавляют экспедиции в Карелию «По следам Рыбникова и Гильфердинга», целью которых была запись былин. Одновременно с москвичами, в 1926 г., из Ленинграда выезжает в Заонежье первая фольклорная экспедиция Государственного института истории искусств под руководством профессора К. К. Романова. Постепенно оживляется фольклорно-экспедиционная работа и в других городах и культурных центрах страны — работа организованная, строящаяся на новых научных принципах, преследующая новые цели и задачи, проводящая в жизнь новые методы собирания и исследования фольклора.

Условия этих первых путешествий, тогдашний транспорт на периферии, оборудование наших путевых рабочих баз — все это могло бы искренне удивить фольклористов сегодняшнего дня. Бездорожье, десятки километров, пройденных пешком по каменистым озерным берегам Карелии, по лесным тропинкам пинежских, мезенских, печорских, беломорских чащоб; спанье на соломе на полу в деревенских избах или в пустых летом деревенских школах; тасканье на собственных спинах громоздкого фонографа и тяжелых ящиков с валиками для него (портативных магнитофонов тогда еще не было) из деревни в деревню, от певца к певцу — да, все это было. Достаточно комфортабельно обставленные в поездках члены Песенной комиссии всего этого не знали. Но зато не знали они и наших темпов: если Песенная комиссия собрала 750 записей за десять лет, то мы в первое же лето привезли из экспедиции свыше двух тысяч текстов, в том числе традиционных песен около 600. Любые трудности преодолевались со всем пылом и одушевлением молодости. В Советском государстве наука о народном творчестве впервые получила такие богатые возможности для своего развития — и мы, первые советские фольклористы, радостно и благодарно спешили ими воспользоваться.

Как встречало нас население по деревням?

По-разному. Сначала, в 1920-х годах, конечно, не без глубокого изумления, тем более что работали мы в довольно глухих, отдаленных от центра районах.

— Из Ленинграда? За песнями? За старыми свадебными, солдатскими, семейными? Да кому это нужно? Да зачем? Да почему? Да как бы чего не вышло!

И хотя ни за каких предосудительных личностей нас никто не принимал, тем не менее старики пугались:

— Старину-то теперь не больно уважают. А в песнях-то ведь всякое бывает: иным часом и царя какого-нибудь помянут, коли на язык подвернется, а уж князей да генералов — тех в песнях невпроворот, особливо в старых солдатских. Как можно петь такое?

Тут наши собеседники умолкали. В первые наши поездки певцы нередко чего-то опасались, прятались от нас, глядели с сомнением и недоверчиво. Боялись петь под праздник — за этот грех, по мнению наиболее компетентных бабок, на том свете грозило такое, чего даже и не рассказать, доведись только помереть. «Тот свет», кипящая смола, горячие сковородки… Словом, среди ассоциаций, возникающих у населения при знакомстве с нами, прежде всего была могила. Потом певцы постепенно смелели. После продолжительных бесед, удостоверившись, что в наших намерениях не было ничего зловредного, и поверив в пользу нашего дела, начинали глядеть приветливо и ласково.

— Как не пожалеть! Ведь люди-то городские, непривычные, а из-за наших песен такую муку терпят: и спят-то на полу, да и едят-то в день один раз в своей поспешности… И бегать-то им по десять разов взад-назад от бабки к бабке, с Сибова в Вигово, с Марьиной Горы в Шотову Гору… Вот беда!

Короче говоря, стоило нам прожить в том или ином месте два-три дня — и отношения становились теплыми и доверчивыми. От природы умные и сметливые русские люди северных деревень быстро осваивались с нами и нашими интересами и, как правило, охотно шли нам навстречу.

Конечно, очень помогал нам фонограф. Вначале, в 1920-х годах, когда деревня не знала ни радио, ни телевидения, техника звукозаписи поражала. Фонограф привлекал, но иногда и отпугивал. Сколько раз приходилось нам доказывать певицам (особенно, конечно, пожилым), со страхом заглядывавшим в черный рупор, что это — аппарат, а не нечистая сила, что «труба» не втянет в себя певиц, как они этого опасались, а только запишет на валик их голоса; объясняли во всех подробностях устройство фонографа, его назначение и цель нашей работы.

Нас слушали всегда с большим вниманием. Соглашались, что «машина» у нас действительно хорошая («видать, смирная… вроде молочного сепаратора»). И, спев в «трубу», с восторгом вслушивались в то, как она «отпевала обратно» спетое. Год за годом страхов было все меньше, а доверия и интереса к нашей работе все больше. Фонограф и затем — магнитофон переставали быть диковинкой, и только самые древние бабки еще приписывали ему какое-то дьявольское происхождение и каннибальские замашки. Среднее же поколение, не говоря уже о молодежи, ничему не удивлялось.

И то, что было сначала в диковинку, постепенно перерастало в сознательное уважение к науке, к самим себе и своему искусству. Росла гордость своим мастерством. Росла благодарность к людям, которые ради науки переносили все трудности и тяготы путешествий по неведомым им местам, по лесной глухомани, по бурному морю и опасным порожистым рекам. И по мере роста в деревнях общей культуры сближение исполнителей и собирателей шло обычно все легче и быстрее.

Так бывало и на северных реках, и в Вологодчине, и на Урале, и в Поволжье. Люди радовались, что их записывают, что их песни не забудутся, станут достоянием науки, прозвучат по радио. Лишь однажды в приволжских степях пришлось нам встретиться с равнодушием и апатией населения: свои песни тут тоже любили и знали, но лишний раз спеть для нас соглашались неохотно. Вместо привычных нам широких улыбок и добродушного «приходите, приходите!» мы увидели изумленные, не слишком довольные лица и услышали откровенно неодобрительные восклицания:

— Ой, господи! Ой, надо же! Дожили!

Но когда нам удалось преодолеть эту инертность, люди оживились и запели; запели прекрасно и жалели, когда через несколько часов напряженной работы мы начали свертывать нашу аппаратуру.

— Чего ж вы сначала-то петь не хотели? — удивлялись мы.

— Да вот поди ж ты, — отвечали запевалы, недоуменно разводя руками, — пока собирались, да пока надумались, да пока что… А ведь сколь хорошо распелись-то! Нет, бабы, надо собираться почаще, петь вместе, ведь песен-то у нас гора. И песни-то всё хорошие!

И, расходясь, забыв о нас и о магнитофоне, уже по своей инициативе с очевидным удовольствием во всю мощь «ревели» на улице:

И песня, действительно, была хорошая.

Самые разнообразные наблюдения над жизнью традиционной песни делали мы в процессе нашей полевой работы. Понятно, конечно, что не все старые жанры живут сегодня в народном репертуаре одинаковой жизнью. В то время как одни из них быстро и незаметно уходят в тень, другие выдвигаются и вызывают к себе неустанное внимание. Если такие песни-реликты, как заклинательные и игровые, обретают вторую жизнь только на эстрадах в программах художественной самодеятельности, а песни величальные сосредоточились исключительно на свадебных пирах, то лирические песни поются всеми и всюду — от бабушек до внучек. Да, именно так — от бабушек до внучек, потому что деды и внуки поют значительно меньше и репертуар их тематически более ограничен.

Традиционная песня живет не только в больших общеизвестных и общепризнанных хорах, выступающих от лица своей области на крупных эстрадах. Рядом с этими хорами по всей стране рассыпаны тысячи небольших деревенских семейных и добрососедских коллективов, в которых участвуют любители старой песни. Здесь сходятся люди разных возрастов, разного образования, разного рода занятий. Они собираются обычно по вечерам после работы в доме своего руководителя или запевалы — особо «певкого» и опытного знатока традиционной песни — и часами наслаждаются любимым искусством. О них могут не знать даже самые, казалось бы, заинтересованные в этом деле местные краеведческие и музыковедческие ячейки. Помню, как однажды, работая в Ярославской области, мы очутились в маленьком городке Данилове и обратились с вопросом о местных народных песнях к учителям школы, к местным музыкальным педагогам и к самому председателю Даниловского общества краеведения. Очевидно, только хорошее воспитание помешало всем им откровенно поднять нас на смех, но ответы их были полны нескрываемой иронии:

— Народные песни? В Данилове? Да откуда им тут быть? С чего бы? Живем тут всю жизнь — и ничего подобного не слыхивали. Нет, напрасно вы на нас время потратили. Ничего такого у нас отродясь не бывало. И не ищите!

Убедившись в том, что пошли по ложному пути, мы ринулись в другом направлении. К вечеру был обнаружен клубный сторож Егор Матвеич, который радостно выслушал нас, мгновенно куда-то скрылся и через четверть часа вернулся со своим приятелем.

— Это старшой наш, дядя Вася Пигалкин, — объяснил он.

У дяди Васи оказалась в наличии кума — школьная уборщица тетя Саша, звонкоголосая запевала; у тети Саши — сестра, не то родная, не то «сдвуродная»; затем обнаружились друг за другом чья-то невестка, чья-то свекровка, чья-то племянница, племянницына золовка и золовкина внучка. Бабка за внучку, внучка за тетку, свекровка за золовку — и из богатой даниловской грядки вытянулась не репка, а целый хоровой ансамбль, собиравшийся чуть не каждый вечер и певший свои любимые старинные песни — не для публики, не для слушателей, а единственно для собственной радости. Причем бородатый сторож Егор Матвеич в свои 62 года не только пел, но умел еще и причитать за невесту на девичнике. Даниловская краеведческая организация была посрамлена в корне, а мы увезли из Данилова десятки прекрасных записей и самые приятные воспоминания о приветливых, добродушных певцах.

Другой случай был в куйбышевских степях, где маленькая, опаленная жарким приволжским солнцем деревня Марьевка пела вся поголовно, буквально не закрывая рта. Марьевка, старинная крепкая деревенька, поколениями сидела на месте, за пределы родимых огородов выглядывала редко, электричества не знала (освещалась керосином) и все новости местного и мирового масштаба узнавала из единственного черного тарелкообразного радиорупора, укрепленного посреди деревни на какой-то кривой хворостине. И при всем том Марьевка была буквально влюблена в свои песни — понимала их красоту, берегла, ценила и по первой нашей просьбе бросилась к магнитофону толпой, не поминая ни о дьяволе, ни о могиле, ни о том свете. Как не разбавлены были посторонними примесями марьевский добротный душистый мед, густая сметана и жирное молоко, так ничем не был разбавлен и их традиционный песенный репертуар.

— Какие песни у вас самые любимые? — расспрашивали мы. И нам отвечали наперерыв:

— «Ой, да гуси-лебеди летали», «Зоренька», «Долина, долинушка». «Дубравушка зеленая»… Матушки, да разве все упомнишь!

Прекрасных прадедовских песен были десятки. Все их знали, все предлагали спеть. И пели. А в райцентре и не подозревали, чем увлекается Марьевка в свободное от работы время.

И дело было совсем не в какой-то косности, не в том, что быт Марьевки кое в чем еще отставал от обычных норм культуры советской деревни; нам встречалось очень много колхозов и радиофицированных, и сиявших электрическими лампочками в каждом окошке, и выписывавших десятками газеты и книги в свои клубы, читальни и частные жилища — и при всем том глубоко и дружно любивших свои старинные песни.

В Марьевке были и солисты, и дуэты, и трио, и квартеты. Такие же маленькие песенные группы мы видели в деревнях Кузьмин-Городок, Кильца и Кимжа на Мезени, в деревне Резя на реке Башке, в Кондушах неподалеку от Лодейного Поля, в Тростянке под Куйбышевом, где любовь к традиционной песне объединила в тесную группу нескольких бравых стариков, бывших солдат, и в Березнике под Свердловском, в деревне Зинково Вологодской области, в селе Красное на Волге — да невозможно перечислить все те мелкие песенные группы («матушки, разве всех упомнишь!»), которые встречались нам за годы экспедиций в разных районах, группы на первый взгляд незаметные, невидные постороннему глазу. Такие хоры совершают в наши дни великое дело — сохраняют подлинную народную песню, берегут ее репертуар от замутнения третьестепенным тусклым материалом и воспитывают уважение к художественному творчеству прадедов в сегодняшней молодежи. Иными словами, спасают русскую народную песню и несут ее в будущее.

Тем хуже, когда приходится встречаться с такими (к счастью, редкими) фактами, какой попался нам однажды в Поволжье: в деревне был хороший и довольно большой хор народной песни; в нем участвовало двенадцать человек основных знатоков и с десяток колхозников-любителей. Собирались, пели, радовались и никому не причиняли вреда. Но руководящие работники местного РДК, узнав, что хор поет песни свадебные, плясовые, игровые и любовные, приказали певцам ничем подобным впредь не заниматься, а исполнять только то «массовое» и общеизвестное, что поется на эстраде. Хор зачах, расшатался и помаленьку развалился. Отдельные его группы все-таки собирались и пели то, что привыкли и любили петь. К нам они бросились с жалобами и просьбами помочь — где-нибудь поговорить», «попросить», «уговорить начальство».

— Песню свою родную русскую беречь надо… Любить! А это что же? — обиженно говорили они. Насколько больше понимали в искусстве эти простые колхозники, чем руководство местного РДК! Правда, это было давно, в 1950-х годах, но от того не легче: ведь хор-то все-таки распался.

Молодежь относится к традиционной песне в разных местностях по-разному. Конечно, в пригородных районах ее больше интересуют современные формы развлечений, чем хоровое пение с бабушками и дедами по вечерам в чьей-нибудь сельской избе. Но зато как внимательно, с каким уважением слушает эта молодежь родителей и дедов там, где она с детства привыкла видеть и слышать вокруг себя те или иные проявления исконной национальной песенной культуры. Бывает, что городские и пригородные парни (в основном — парни) позволяют себе бестактно высмеивать знатока старой песни — мать или бабушку; обычно таким насмешникам просто не хватает общей культуры, чтобы правильно оценить то, что живет с ними рядом. Зато в деревнях, более отдаленных от местных центров, и девушки, и их братья гораздо глубже понимают всю ценность, заключающуюся в мастерстве такой пожилой певицы. Да в деревнях ли только? Однажды в праздничном концерте на сцене клуба города Кандалакши в Беломорье неожиданно для публики появилось двенадцать пожилых поморок в старинных местных костюмах и головных уборах. Степенно, неторопливо встав полукругом перед опешившими зрителями (преимущественно приезжими, недавними жителями Кандалакши), они запели старинные лирические и величальные беломорские песни. На фоне программы, состоявшей главным образом из современных массовых песен, декламации, акробатических номеров и т. п., этот хор выделялся красотой подлинной, величавой народно-песенной культуры. И зал ахнул и зашумел от восторга. Бабушек без конца вызывали «на бис». Бабушки торжествовали и скромно сияли. А внуки и внучки, сидевшие в публике, радостно твердили:

— Они еще и не такое знают! Они и «У ключа, ключа, у колодезя» поют, и «Напальёша, парень молодой», и «Лебедушка белокрылая»…

Этот вечер был большой победой традиционной песни. Бабушки радовались, а вместе с ними радовались и фольклористы, случайно, но весьма счастливо для себя, попавшие в тот день в Кандалакшу.

Районные дома культуры имеются повсюду. Они ведут большую работу с колхозниками и сельской интеллигенцией. В их активе можно встретить и певцов с оперными ариями, и вокальные дуэты, исполняющие песенки из кинофильмов, и балетных артистов, и даже иногда фокусников или жонглеров. Но народная песня там нередко на втором и десятом плане. Когда нам пришлось однажды говорить на эту тему с работниками Дома народного творчества в Вологде (в Вологде, в центре богатейшего фольклорного края!), нам дословно ответили так:

— Песни? Это не нас касается.

— А кого же, если не вас? — спросили мы. В ответ — пожимание плечами:

— Наше основное дело — постановки.

— Да почему же?!

— Мы должны показывать культурный рост населения.

Очевидно, эти руководители считали, что, если люди забывают свою национальную песенную культуру и вместо русских народных песен поют арии из «Цыганского барона» пли «Травиаты», — они «растут культурно». Можно — и нужно — знать и Штрауса, и Верди. Но зачем же забывать свое родное и близкое?

И так бывало не только в Вологде. Бывало, к сожалению, и в других местах.

Общеизвестно, какой широкий интерес вызывают всегда конкурсы и смотры сельской художественной самодеятельности, проводимые у нас в периферийных городах, и в столицах. Но понимание ценности народной поэзии у организаторов таких смотров далеко не всегда на высоте. Совершенно потряс нас, фольклористов, случай в городе Нарьян-Маре, где однажды для выступления на районном смотре пригласили замечательного мастера, одного из лучших печорских сказителей, Андрея Федоровича Пономарева. Старик начал было на репетиции петь одну из своих любимых былин, но его быстро прервали:

— Нет, дед, так не пойдет. Больно долго. Публика скучать будет. Ты бы покороче что-нибудь, да говорком, говорком, без «голоса». Не пой, а говори, да побыстрее!

Можно себе представить, как оскорблен был сказитель и за себя, и за народное творчество, и за своих любимых богатырей.

— Коли я не подхожу, так и выпускать меня не надо было. А торопить меня нечего. Это народ надо учить, чтобы понимал свои старины. Ведь они про героев сложены, — с глубокой обидой в голосе повторял он, рассказывая нам этот случай.

Можно смело утверждать, что именно фольклорные номера (как правило, в умелом исполнении наиболее пожилых и опытных «артистов») вызывают на таких показах наибольший интерес и восторг зрителей, особенно когда эти «артисты» с толком наряжены в красивые, этнографически-красочные костюмы. Эти коллективы обычно показывают сценки народного традиционного веселья — хороводы, пляски, вечера-посиделки, игры, отрывки из старых обрядов свадьбы. На такое художественное претворение старого русского быта зрители обычно глядят, затаив дыхание. Но народной лирики со всей ее глубиной, задушевностью и красотой на всех этих смотрах показывается, как правило, очень мало, хотя из деревень в общем составе выступающей группы приезжает порой целый ряд певцов с прекрасным традиционным репертуаром. Зачастую исполняется не песня, а только отрывок ее: время концерта ограничено, надо дать место и другим исполнителям. И зритель, пришедший на смотр, далеко не всегда слышит настоящую, неподдельную народную песню. Слышит фрагменты, обработки — и получает о песне неверное представление.

И еще один очень большой недостаток имеется в показе традиционного фольклора с эстрады: заботясь о веселом настроении в зале, организаторы нередко выпускают на сцену карикатуры, утрировку и искажение подлинного материала, пошлую обывательщину, идущую от грубого лубка. Зритель невысокого культурного уровня хохочет и аплодирует. Ему и в голову не приходит, что такой искаженный показ народного творчества — это неуважение к народу, нарочитое оглупление и унижение его. В фольклоре очень много и юмора, и сатиры, но надо понимать и уметь подать их. Подлинный фольклор — огромная сила, которая может содействовать эстетическому воспитанию и «культурному росту» зрителя ничуть не меньше, чем любая постановка. И об этой воспитывающей силе никак нельзя забывать при широком публичном показе народного творчества с эстрады.

Да только ли эстрада может привести в содрогание внимательного любителя фольклора? А наши радиопередачи: что только не преподносится порою слушателям под рубрикой «народных песен», какие только пошлые, любовно-ресторанные «романсы» недоброго старого времени не проскальзывают в эфир под фольклорной маркой. Остается только ахнуть да за голову схватиться, когда, например, радио предлагает вниманию слушателей «старинную русскую народную песню» «Гай-да тройка».

Конечно, наше радио передает немало подлинных народных песен. Но как узки рамки передаваемого репертуара! Тысячи народных песен, проникновенных и глубоких, неповторимо прекрасных по музыкально-поэтическим образам, ежегодно привозятся фольклорными экспедициями — и годами лежат в разнообразных научных хранилищах неразработанные, невыявленные, доступные в основном только специалистам. А широким кругам населения предлагается пятьсот первое исполнение «Калинки», тысяча первое исполнение «Вдоль да по Питерской», а в конце концов и впрямь — «Гай-да тройка».

Трудно мириться со всем этим!

Дочери и внучки нередко учатся старым песням у бабушек. Но бабушки далеко не всегда остаются довольными успехами своих учениц.

— Вот, вроде и старую песню девка поет, а всё ее на повый манер выворачивает, — жаловалась нам одна из пожилых певиц, запевала небольшого самодеятельного хора в вологодской деревне Старая Ёрга. Да, конечно, многие традиционные песни поются сегодня в народе не совсем так, как прежде; время вносит какие-то изменения и в манеру исполнения, и в интонации напева, и в лексику. Некоторые песни становятся короче, утрачивают свои зачины, концовки, припевы.

— Ну, а дальше? — спрашивает собиратель, карандаш которого внезапно повисает в воздухе. Исполнители — молодежь — только что спевшие первую половину известной старой песни, отвечают как-то растерянно:

— Дальше-то мы не поем…

— Разве тут конец?

— Да нет. До конца-то еще далёко!

— Так почему же вы не допеваете? Не помните?

— Как не помнить! Помним. Бабки-то до конца допевают… ну, а нам ни к чему. Один раз спели — и хватит. А то больно долго!

«Больно долго». Молодое поколение спешит. Спешат все, во всем. И в процессе этой спешки традиционная песня утрачивает многое из своей истовости и торжественности: у нее снимается конец, выпускаются строфы, строки и отдельные фразы, теряется величавость языка, которую подчеркивали многократные медлительные повторы слов и словосочетаний, теряются отдельные образы и живописные детали; не поются припевы, легким музыкальным кружевом оттеняющие основной текст песни, построенные иногда очень замысловато и красиво.

Это все — те случаи, когда песня портится совершенно бездумно, потому что исполнители, повторяя ее, не понимают всей красоты ее замысла, ее поэтической пластики, ее чеканной формы. Надо передать только основу сюжета, основное содержание, а там — поменьше отвлеченностей, поменьше излишних украшающих деталей. Такое упрощение, выпрямление линий и рационализация внешней формы могут иметь разумное обоснование в современном зодчестве; но зачем это нужно в традиционной песне, где эти «архитектурные излишества» никому не мешают?

Можно спеть:

А можно и продолжить, как поют старики:

Второй вариант длиннее. Но разве он хуже? Можно спеть:

А можно и полнее, как поют старики:

Второй вариант длиннее. Но разве он хуже?

Иногда старая песня сокращается в четверостишие:

Это — частушки, самый динамичный, жизнеспособный и перспективный жанр народной песенности нашего времени. Но из сжатого комка-четверостишия разве не доносится до нас знакомый напев классической протяжной лирической песни?

Или не менее известной лиро-эпической:

Или песни XVIII века, давно вошедшей в фольклор, — «Я вечор в лужках гуляла» — с одной из ее последних строф:

Нет, надо скорее, скорее! В частушку берется из песни самое существенное, основной образ, основная мысль. Психологические ходы сняты, украшающие детали тоже. Смысл обнажен, а остальное…

— Да его можно и не петь. Ведь понятно, о чем говорится?

— Да, конечно, понятно. Но…

Мы плохо помним мудрую народную пословицу: «из песни слова не выкинешь». Выкидываем не только слова — выкидываем строфы, строки, не говоря уже о припевах и повторах, которые играют в старых песнях свою композиционную роль, выполняют свое художественное задание. И старая песня бледнеет, теряет свои краски, свою древнюю позолоту, свой древний аромат.

Это нельзя отнести только за счет исторической закономерности. Здесь очень многое — от непонимания, недооценки, недостатка культурного отношения к художественному творчеству народа. Мы бережем и охраняем памятники нашей народной архитектуры со всем великолепием их резных и расписных узоров, нарядных деталей, стройностью их замысла и художественной формы. Мы любуемся красками старинных русских тканей, бережем произведения старинного русского шитья, набивного искусства, сканного дела, финифти, керамики.

Бережем. Охраняем. Но памятники материальной культуры стоят на месте, лежат в витринах музеев; а такая же древняя, такая же прекрасная народная песня пролетает и тает в воздухе. Мы охраняем то, что видим. А почему же не охраняем того, что слышим?

Почему мы так плохо бережем нашу чудесную старинную песню?