Песни и люди. О русской народной песне

ПРОБЛЕМЫ ЖАНРА

— А ведь мне, пожалуй, хуже вас всех, — говорю я. Вздыхаю и глубже зарываюсь под грубую серую холстину — старый парус, которым мы все трое укрыты и укутаны для защиты от речных брызг, взлетающих над бортами нашего карбаса.

Заботливая Ирина беспокоится:

— Тесно тебе? Двигайся ко мне!

Она ерзает на дне карбаса и передвигается ближе к середине, чтобы дать мне побольше места на устилающей его соломе. С другого бока у Ирины лежит Анна Михайловна, натянувшая наше заскорузлое покрывало себе на лицо почти до самых глаз. Четвертый наш спутник, Сергей Сергеич, сидит на корме рядом с хозяином карбаса, бородатым дядей Ларионом, и всю дорогу ведет с ним бесконечные беседы о таежных дебрях, о зайцах, утках, куропатках, сёмужных тонях, лесных избушках, охоте и других радостях местного промыслового быта.

Наш карбас тихо плывет по течению необозримо широкой реки, залитой розовыми отблесками вечерней зари. Река эта — Печора. Берега, очерченные зарослями невысоких кустарников, едва виднеются где-то далеко-далеко справа и слева: ширина Печоры в этом месте около двух километров. За этими зарослями во все стороны раскидывается хвойная смолистая тайбола, которая слева доходит до Мезени, а справа, как показано на карте, до Уральских гор. Мы плывем, глядим по сторонам и не можем налюбоваться на красоту этого сурового, могучего края, который все глубже и щедрее раскрывает перед нами свои неоглядные богатства.

Плывем, любуемся… И постепенно — сначала смутно, затем яснее начинают припоминаться какие-то литературные герои, которые вот так же безмятежно плыли когда-то по такой же спокойной, огромной реке.

Кто это был?

И туманные воспоминания быстро облекаются в яркие, с детства знакомые и милые образы. Похоже, что именно так плыли Гек Финн и негр Джим на плоту, скользящем по Миссисипи. Так же редко, как им (пожалуй, еще реже!), попадаются нам навстречу суда — карбаса, маленькие лодки, проплывающие у самого берега; так же упоительна огромная тишина, в которой каждый звук издали внятно слышен по воде; так же широко над нами ясное вечернее небо, так же чудесно ощущение свободы, счастья, радости жизни. Конечно, у Гека с Джимом и у нас это ощущение вызвано различными причинами: они радовались тому, что обрели свободу, убежав от своих угнетателей, а мы радуемся тому, что успешно закончили трудную и ответственную экспедиционную работу этого года. Но эмоционально это все едино. Нам очень хорошо! И Ирина не может понять, чем я недовольна.

— Соломы тебе мало? — допытывается она, — вот тащи отсюда, из-под Сережиного чемодана.

— Да не надо мне соломы, — отвечаю я не без тоски, — тут дело хуже. Не в соломе дело, а в жанре!

Анна Михайловна, дремавшая все последние пятьдесят километров нашего водного пути, поднимает голову из-под паруса и пытается подправить растрепавшиеся волосы под съехавший набок ситцевый платок. На полпути ее рука останавливается в воздухе. Анна Михайловна смотрит на меня с некоторым недоумением.

— В жанре? В каком жанре?

— Да в песенном, — безнадежно говорю я и выкарабкиваюсь со дна карбаса, чтобы взгромоздиться на свой тугой, грязный, лопнувший с левого бока рюкзак.

Экспедиционная работа этого года закончена. Собрано много, очень много: А. М. Астахова записывала былины и заговоры, И. В. Карнаухова — сказки, С. С. Писарев — обряды и праздники, я — песни, частушки, причитания — все, чем могла нас порадовать богатая, щедрая, насыщенная древней русской народной культурой река Печора. Все это в записях, зарисовках и фотографиях плывет с нами в Ленинград, в институт, который уже не впервые отправляет своих сотрудников на поиски художественных сокровищ Русского Севера. В предыдущие три года мы побывали большой экспедицией в Заонежье, на Пинеге, на Мезени. Поездка этого года — самая дальняя, самая трудная из всех, проделанных нами; об этом красноречиво повествуют многочисленные дырки на протертых подошвах, полинявшие под грозами Печоры неказистые дорожные туалеты и многострадальные вещевые мешки, давно утратившие первозданную свежесть. Не перечесть всех наших дорожных приключений, всех преодоленных путевых трудностей; но не забыть и всех поразительных впечатлений от сурового и несказанно прекрасного Печорского края.

И не охватить сразу всех тех новых представлений о собранном материале, которые возникают у нас. Конечно, наблюдения над живым современным бытованием фольклора, над его разновидностями, художественным языком появились у всех нас давно, еще с первой экспедиции, и накапливались с каждой новой поездкой. Но в спешке и суматохе зимней работы, в процессе выполнения обязательных планов, подготовки материалов к печати и т. п. многое еще не обсуждалось в тесном товарищеском кругу достаточно обстоятельно и детально. Сейчас никакого другого дела у нас нет Самое время поговорить по душам о том, что волнует и захватывает в работе.

И беседа начинается. Она идет долго. Вскоре к нам присоединяется и Сергей Сергеич, который пересаживается с кормы тоже на дно карбаса. Время от времени вставляет свое не лишенное мудрости слово и дядя Ларион, которому предмет нашей беседы весьма близок.

— Дядя Ларион, — говорю я, — как вы считаете: песни, которые у вас на Печоре поются, все одинаково старые или нет?

Дядя Ларион усмехается в рыжую бороду.

— Ну как — все? Как можно, чтоб все! Нет, разные они.

— А которые, вы считаете, самые старые?

Дядя Ларион задумывается.

— Ну конечно, вот те, которые наши деды спокон веку пели: «виноградин» там разные, колядки… Свадебные опять же… Да те, которые в кругах девки по весне поют. Эти, пожалуй, постарше всех будут. Их и отцы, и матери наши пели. А еще есть солдатские старые, воинские..

— А вот такие, как «У ключа, ключа, у колодезя»? Или «Во бору сосна стоит»? Или «Сторонушка чужедальная»?

— Это все старинные песни, хорошие, — с чувством произносит наш собеседник, — уж больно они на голосах красивые. Я еще мальчонком был — помню, пела их бабушка моя с соседками.

— А «Чудный месяц плывет над рекою»?

На лице дяди Лариона изображается глубокое презрение:

— Ну, это что за песня! Это из новых. Эта, да еще «Хаз-Булат», да «Кругом, кругом обсиротела», да «Шумел камыш»… Таки песни только малосмысленным людям орать… Нет, это не песни! Старые-то гораздо красивее будут.

И дядя Ларион, помолчав, затягивает вполголоса:

Мы с удовольствием слушаем. Голос дяди Лариона крепнет.

— Чудесно, дядя Ларион! А дальше?

— А дальше — всё, — серьезно отвечает дядя Ларион, — бывает, боле-то сокол ничего и не видел. Только видел, как по хорошей земле да злые люди прошли.

— Дядя Ларион! Ну еще что-нибудь! Пожалуйста! И певец, подумав, затягивает медленно и спокойно:

После второй песни идет третья, за ней четвертая. Мы слушаем и не можем наслушаться: «это все старинные песни, хорошие»… И когда певец наконец умолкает, снова и снова поднимаются вопросы о русском народном песенном репертуаре, о певцах, об особенностях поэтического языка традиционной песенной лирики. И о том, кто поет, и о том, как поют. И о том, как надо песни слушать, записывать и печатать.

Наговорившись досыта, приворачиваем к берегу — разводить очередной костер и стряпать ужин: у нас с собой под лавкой едет туесок с холодной вареной картошкой, хлеб и изрядный кусок жутко благоухающей печорской «соленой рыбки». Анна Михайловна наливает в жестяную кружку кипяток из большого, бывшего голубого, а теперь беспросветно-черного от несмываемой копоти дорожного чайника и, подводя итог нашей беседы, предлагает мне:

— Вот и напишите об всем этом» Тут есть над чем подумать.

— Вот и напишу… когда-нибудь! — говорю я. Прикидываю в уме все, над чем бывает «надо подумать» после каждой нашей очередной экспедиции, и соображаю, хватит ли на это жизни человеческой.

— Сережа, чего вы не смотрите! Сухарь горит! — кричит Ирина и поспешно вытаскивает из костра кусок хлеба, упавший с самодельного вертела-прутика в огонь.

Мысль о том, что в работе над песней есть специфические трудности, появилась у меня в карбасе дяди Лариона, конечно, не впервые. Дело действительно заключалось в жанре. Потому что самое определение жанра народной[1] песни давно уже стало очень сложным.

В самом деле. Возьмите былину. При слове «былина» у вас возникают представления о совершенно определенной, ясно очерченной разновидности народной поэзии. У былины своя идейно-художественная специфика, свой характер напева, свои особенности поэтики, лексики, свои образы. Былина возникла столетия тому назад и за все время своего существования никакого жанрового соответствия в литературе не получила. Не пополняясь после XV–XVI вв. материалом новых народных эпических сказаний былинного склада, русская былина стоит, как ветшающий памятник далекому прошлому славянской Руси. Еще стоит. Еще, возможно, будет стоять и держаться в памяти ближайших поколений, пока окончательно не превратится в реликтовую древность, пока на смену ей постепенно и закономерно не придет какая-то другая форма народного эпоса. Во всяком случае былину как фольклорный жанр ни с чем ни в фольклоре, ни в литературе не спутаешь.

Несколько иначе обстоит дело с народной сказкой. По возрасту русская народная сказка, вероятно, древнее былины. Но на определенном этапе своей исторической жизни традиционная сказка как жанр получила отголосок в литературе. Литературная сказка начиная с XVIII века до наших дней живет, растет, крепнет, приобретая и в творчестве некоторых писателей-профессионалов свое жанровое место. Однако со сказкой народной, традиционной, литературная сказка не смешивается: они живут в истории русской словесной культуры параллельно. И у каждой из этих двух разновидностей свои темы, свои образы, свой язык и стиль.

А песня? Современный термин «народная песня» соединяет в себе очень многое. Здесь и традиционная крестьянская песня, которая уже свыше двух столетий записывается и издается; здесь и литературные подражания ей, созданные в XVIII, XIX и в начале XX века; здесь «мещанский» романс, возникший в середине XIX столетия в кругу городских «низов»; здесь песня рабочих окраин, отражавшая в свое время интересы и переживания определенного социального круга, жившего тематикой рабочих интересов и классовой борьбы; сюда же сегодня включаются некоторые песни времен гражданской и Великой Отечественной войн, песни из полюбившихся кинофильмов и чуть ли не молодежные песни, распеваемые в туристских походах. Все это по содержанию — лирика. Но разве можно объединять весь этот материал, различный по происхождению, по темам, по роли в быту и по художественному языку, под наименованием единого «жанра» народной песни? Разве равноценны такие подлинно народно-песенные произведения, как «Калинушка с малинушкой» или «Соловей кукушку уговаривал», и мещанские романсы?

Конечно, у фольклористов давно произведено деление всех этих песен на различные группы. Но в целом они все-таки нередко относятся широкой публикой к «жанру» лирических народных песен.

— А что такое «жанр», что такое «народная» песня — вот это-то и попробуйте уточнить, — говорит Анна Михайловна.

— Анна Михайловна, помилуйте, да разве такие вопросы может решить один человек!

— Один, конечно, не сможет. А надо попробовать. Вот разве что попробовать…

Из оглавлений многочисленных опубликованных песенных собраний читатель, интересующийся бытовой народной песней, узнаёт, что у русского народа имеются песни разных «жанров»: календарные, свадебные, игровые, плясовые, хороводные, шуточные, сатирические, любовные, семейные, рекрутские, солдатские, бурлацкие, ямщицкие, детские и другие. Но, во-первых, читатель-неспециалист не знает, что отнесение составителем сборника того или иного текста в ту или иную такую группу зачастую очень условно: в одной местности данная песня может называться свадебной, в другой — плясовой; в одном месте ее поют как хороводную, в другом — как лирическую, без хоровода. Употребление песен в быту может легко меняться. Кроме того, можно ли противопоставить свадебную песню — плясовой, а хороводную — лирической? Разве эти определения исключают друг друга? Разве под «свадебную» нельзя плясать, а «хороводная» не может иметь сюжета с сатирической окраской? Здесь во всем — нечеткость; в приведенном выше перечне песенных групп, встречающихся в оглавлениях сборников, смешиваются два принципа: песни группируются то по тематике (любовные, семейные, солдатские и т. п.), то по бытовому применению (свадебные, игровые, плясовые).

Это — не жанровое деление. Это деление «условно жанровое». Искусствоведческое понятие жанра, определяющее всякий литературный или фольклорный текст как тип художественного произведения, не совпадает с тем условным пониманием «жанра», которое встречается в этих публикациях. Нельзя объединять общим наименованием «жанр свадебных» все песни, которые действительно поются на свадьбах, но которые имеют совершенно различное содержание, систему художественных образов и бытовое применение, т. е. из которых одни величают молодоженов и гостей, другие сопровождают пляску, а третьи представляют собой тип заклинания, заговора или оберега молодых. Нельзя объединять общим названием «жанр календарных» песни, которые хотя и поются в связи с определенными календарными моментами, но среди которых есть и песни типа заклинаний, обращенных к природе, и песни типа восхвалений земледельца-труженика, и песни типа просьб к величаемой хозяйке об угощении величающих ее певцов. Подобные якобы «жанровые» группировки, объединяющие песни вокруг одного бытового момента, на самом деле художественно не монолитны, не представляют собой единого художественного типа, следовательно, принадлежат к различным жанрам, так как каждый жанр в понимании искусствоведческом не только наполнен своим особым идейно-художественным содержанием, не только выполняет свою особую роль в народном быту, но и употребляет для разработки своей тематики индивидуальные, только ему присущие поэтические средства. Просить, хвалить, высмеивать, шутить, благодарить, величать — все это песня умеет делать разными словами, каждый раз своеобразными, каждый раз в своей особой художественной манере. Песни, употребляемые для одной и той же цели, сходные по своему содержанию и заданию, используют сходные художественные приемы независимо от того, в какой бытовой момент они употребляются: величальные и на свадьбах, и на жнитве — везде будут песнями жанра величальных, потому что у них всегда одна и та же бытовая роль — прославление человека и сходный поэтический язык; игровые и на зимних посиделках, и на весенних полянах, и в хороводах — везде будут по своему жанру игровыми, потому что у них тоже будет везде одна и та же роль в быту — переосмысление трудовой действительности в развлечение, одни и те же приемы поэтики, близкие друг к другу художественные образы. Иными словами, понятие «жанр» должно иметь под собой какое-то устойчивое, прочное и непреходящее основание, и таким бесспорным основанием является для каждой песни сочетание трех факторов: специфики определенной общественной функции, особенностей идейного содержания и особенностей художественно выразительных средств.

И если принять это положение, то наша традиционная народная бытовая песня окажется не монолитным жанром, а комплексом: она разделится на четыре основных жанра.

1. Песни лирические — самые многочисленные и распространенные — передают задушевные эмоции человека, интимные переживания, радости и горести; их можно разделить на две группы— «протяжные» и «частые». В «протяжных» — большая эмоциональность содержания, выражающаяся внешне во вставных возгласах, восклицаниях, вздохах, паузах; очень часто — отсутствие стройного сюжета и наличие только отдельных фрагментарных элементов его, намекающих на невысказанный, иногда очень глубокий подтекст; особенности поэтического языка «протяжных» песен — неторопливый «распетый» стих с повторениями фраз, полуфраз и отдельных слов; теснейшая связь стиха с ритмической структурой медленного, богатого подголосками напева; отсутствие припевов, рифм. Для лирической же «частой» (или «скорой», «веселой») песни характерно веселое, бойкое, нередко юмористическое или сатирическое содержание, четкий, чеканный ритм, короткие стиховые строки, короткие музыкальные фразы, припевы, рифмы. Под «частые» лирические песни веками плясала и веселилась русская деревня.

2. Песни величальные прославляют человека-труженика в особо торжественные моменты его трудовой и личной жизни; их напев — обычно типа ритмо-интонационной формулы, т. е. многократно повторяемой одной и той же музыкальной фразы, определенным образом построенной, на которую ложатся четкие, нераспетые строки нарядного текста, украшенного множеством сравнений, метафор, символов, изысканных эпитетов и другими приемами фольклорной поэтики; величальные песни можно встретить и среди традиционных календарных, и среди игровых, и среди свадебных.

3. Песни игровые переосмысляют явления трудовой действительности в развлечение; их особенность — драматизированная форма, наличие хотя бы очень несложного и примитивного сюжета, простота и обыденность лексики; игровые песни встречаются среди календарных, вечериночных, свадебных.

4. Песни заклинальные, наиболее древние и потому редко встречаемые в старых и новых записях фольклористов, по замыслу их авторов, должны были помогать человеку в трудовом овладении природой и сношениях с невидимыми силами судьбы; заклинательные аграрные исполнялись в старой деревне обычно коллективно и носили характер четких, немногословных императивных обращений к объектам, от которых требовалось то или иное действие в пользу человека (к солнцу, земле, дождю, туче, радуге — «дай», «помоги», «вырасти», «согрей» и т. п.).

Других назначений у традиционной бытовой народной песни нет[2].

Хорошо! Четкие, непреходящие признаки могут дать понятие о жанре песни. А по каким соображениям можно назвать песню народной?

Соображений этих у фольклористов много, и не все онп совпадают друг с другом. Но как бы то ни было, один из первых критериев тут — верность национально-поэтическим традициям. Народна только та часть национального русского песенного репертуара, которую и сегодня, как прежде, составляют произведения, созданные коллективом, им принятые, обусловленные историческим опытом, бытом, переживаниями и эстетическими потребностями не одного, а целого ряда поколений. А сегодня при наименовании той или иной песни «народной» все это не всегда учитывается и заменяется представлением о популярности того или иного произведения, хотя бы оно не имело никаких идейно-художественных черт, свойственных традиционной народной песне. Фольклор по происхождению нередко смешивается сегодня с фольклором по бытованию, а бытование это порою весьма неустойчиво: и кратковременно, и ограничено в своем географическом диапазоне. Подлинная же народная песня, кроме ряда других характерных черт, должна обладать большой жизнеустойчивостыо, не ограниченной двумя-тремя десятилетиями, и более широким народным признанием. Поэтому какие бы репертуарные дополнения (закономерно обусловленные той или иной проходящей эпохой или специфическими интересами той или иной социальной группы) ни включались в песенный обиход советской деревни и города, как бы широко ни распевались какое-то время и ни включались бы в этот обиход, — сегодня они еще не «народные» песни: должно пройти определенное время для их признания.

Конечно, понятие «народная» песня постепенно меняется соответственно с изменениями того содержания, которое в разные эпохи вкладывается в понятие «народ». Песни, принесенные в репертуар деревни последними предреволюционными десятилетиями или созданные в нашем недалеком прошлом в качестве песенного «ширпотреба», дядя Ларион презирает. Но мы, сегодняшние фольклористы, не имеем права исключать их из нашего поля зрения. Эти песни должны записываться нами так же, как и традиционный репертуар. Они — тот новый слой массовой народной песенности, из которого, возможно, немало будет взято для народной песенной культуры будущего. (Ведь и сегодняшняя традиционная песня становилась «народной» не сразу — оттачивалась и отрабатывалась не десятилетиями, а веками). Но сегодня эти песни еще не народные.

А между тем их много. Самые разнообразные по качеству произведения (из которых очень большая часть, прожив некоторое время в репертуаре города или деревни, забылась и ушла из народного обихода) занимают страницы массовых песенников середины XIX — начала XX в., когда особенно обильно хлынула в народ волна песен, художественные качества которых далеко не всегда оказывались на должной высоте. Их родные правнуки — такого же поэтического достоинства, только на другие темы — сегодня звучат с эстрады, передаются по радио в качестве «народных» песен и путают представление слушателей о подлинном народно-песенном искусстве.

И возникает настоятельное желание — высвободить прекрасную традиционную народную песню из кучи шлака; разобраться в ее тематике, сюжетах, в том сложном пути, который она проложила в веках, украшая быт русского общества на различных этапах его исторического развития, передавая помыслы, чувства, социальные и личные переживания миллионов русских людей; подумать о том месте, которое она должна занимать в нашей художественной культуре сегодняшнего дня.

Да, конечно, традиционные песни — архаика. Мы, фольклористы-«песенники», подходим к ним сегодня, как современные зодчие к архитектурному ансамблю Кижей, к каменным сказкам Суздаля, Ярославля, Владимира или как художники к фрескам Ферапонтова монастыря и иконам Рублева. Древние русские соборы и монастыри, деревянные и каменные палаты в городах Киевской и Московской Руси, древние башни и стены крепостей на пограничных русских рубежах — все это — прошлое, вокруг которого закономерно поднялось к нашим дням множество построек, росписей и других произведений искусства совсем иных стилей, совсем иных эпох. Сегодня мы строим не так, не так рисуем и пишем. Но красоте нашего прошлого изумляется весь мир. И мы, потомки, гордимся мастерством наших умельцев-прадедов, которое говорит о громадной самобытной культуре, о богатой одаренности русского человека. Гордимся — и, что можем, творчески используем из их опыта в нашей современной художественной культуре.

Разве не то же — с традиционным песенным искусством? Исследователь народной песни стоит в наши дни перед огромным морем современной народной песенности, образовавшимся из слияния полноводных рек, из пробегающих по эпохам ручьев, ручейков, струек. Но ведь дело не в том, чтобы наши жилища планировались по типу московских теремов и чтобы наша молодежь пела на вечеринках «Лучинушку» и «Березоньку». Никто не требует такой «реанимации» прошлого в нашем повседневном быту. Но это прошлое надо уметь ценить, раскрывать его красоту перед читателями и слушателями.

Историки и социологи, анализируя традиционные песни, находят в них материал для подтверждения исторических фактов, отголоски социальной борьбы, обрисовку характеров русских людей, данные о быте крепостных, русской женщины, русского солдата и т. п. Искусствоведы находят в текстах и напевах этих песен необыкновенное поэтическое и музыкальное мастерство, редкую виртуозность.

Но это все видят исследователи. А как хорошо было бы, если бы и самые широкие круги советских людей вслушались, вдумались в глубину и красоту своих национальных песен.

Конечно, на многих из этих песен, как и на памятниках народного зодчества или народной живописи, не могут не сказываться следы времени. И — не в пример этим памятникам — реставрировать старые песни нельзя, потому что мы не знаем их первоначального звучания, не можем учесть всех тех бесконечно разнообразных отклонений от первоначального текста, которые давал им народ на протяжении столетий в процессе тысячекратного исполнения, создавая параллельные словесные и музыкальные тексты (условно— «варианты»), дополненные новыми образами, языковыми находками и оттенками мысли. Но и нереставрированная, в том виде, в каком донесли ее до нас записи последних двухсот лет, традиционная песня хранит в себе неповторимые сокровища художественных образов, созвучий, красок, языковых жемчужин, принесенных из глубины веков.

И, используя одной ей присущие художественно-выразительные средства, она захватывает слушателя прежде всего глубиной своего эмоционального подтекста.