Песни Кавриса

Глава третья

На поминки зарезали пестрого теленка. К Танбаевым собрались все односельчане. В тот день было выпито немало огненной воды — той воды, которую не пьет собака.

Женщины пытались утешить осиротевшую семью:

— Не зовите тех, кто навсегда ушел. Оставшимся в живых надо думать о жизни.

«Пустые слова, — размышлял про себя Каврис. — Хорошо уговаривать тем, у кого все живы и здоровы. А что мы будем делать с течен? Мне скоро в школу. Придется оставить бабушку одну… Кто ей, старенькой, поможет? Как будет она жить одна в пустом доме?..»

Однажды — это был уже конец августа — бабушка велела Каврису наносить воды и заготовить топливо. Мальчик охотно принялся за работу. Ведра, с которыми он шел к колодцу, были памятными — мамиными; топор, которым он рубил дрова и хворост, держал в руках отец. Неразлучный друг Халтарах не отставала от хозяина, словно предчувствовала, что скоро придется расставаться.

Дул осенний холодный ветер, он срывал желтые листья с тополей. Грустно и монотонно пели провода. Мальчик прислушивался к шелесту осенней листвы, к шуму ветра, и сами собой возникали слова, рождалась мелодия:

Песня, сочиненная по пути к колодцу, не оставляла Кавриса в покое. Она билась в груди, как птица в силках, она хотела вырваться и зазвучать. Вернувшись домой, Каврис несмело взял в руки чатхан[5] — чатхан дяди Карнила.

О, как зазвенела юрта, наполненная мелодией! Казалось, даже ветер вдруг стих, заслушался. Халтарах навострила уши.

Бабушка, сидевшая у огня на шкуре, смахнула набежавшую слезу:

— О Каврис! Ты играешь, а я слышу сыночка Карнила. Прошу тебя, не дружи с чатханом, а то и тебе выпадет такая же злая доля. Я ведь знаю: ты все время поешь про себя, все время поешь… Смотри, пропоешь свое счастье!

— Течен, не говори так. Что плохого в песне? Когда я пою и играю, мне становится легче. Дядю Карнила все любили в нашем аале за то, что он хорошо сочинял песни и сказки. Я тоже хочу!

— Ох, мой мальчик, лучше учись наукам в школе — может быть, станешь врачом или учителем.

Кряхтя и охая, старуха проковыляла к очагу, сняла с огня чугунный круглый котелок с кипящей водой, вылила воду в деревянное ведерко с мукой.

— Как-нибудь да выучу тебя, — шептала она, — если буду жива.

— Будешь, течен, будешь, — ответил Каврис, замирая от жалости.

Отблески огня играли на морщинистом лице бабушки, и оно выглядело еще бледнее и старее обычного.

— Гнилое дерево долго скрипит, — приговаривала течен, замешивая талган[6].

Утром Каврис уходил в поселок Аскиз, где находилась школа. Кроме тетрадей и учебников, он нес с собой еще два мешочка: в одном был талган, завернутый в тряпицу, в другом — хлеб.

Мальчик знал: это последнее, что есть в доме, и поэтому он спросил:

— Почему, течен, ты себе ничего не оставила?

— Я-то никуда не ухожу. Забыл, как у нас говорят: «Уйти из дома — нужду испытать»?

И все-таки Каврис умудрился поступить по-своему. Когда бабушка на минутку вышла из юрты, он отломил от каравая половину и спрятал хлеб на полку.

В путь! Мальчик вышел на знакомую дорогу и еще раз оглянулся на родной дом. Халтарах кинулась следом, но Каврис, подобрав с земли камешки, замахнулся и сердито прикрикнул: «Назад!» Собака отбежала и остановилась, виляя хвостом: она словно просила разрешения следовать за хозяином, словно уговаривала его своими преданными глазами раздумать и взять ее с собой. Каврис был непреклонен. «Назад!» — повторил он еще строже.

Халтарах, опустив голову, виновато заскулила и затрусила обратно.

Пешком Каврис шел не слишком долго. Через полчаса его нагнала повозка, запряженная парой лошадей. Это оказался отец Пронки, школьного товарища Кавриса. Он вез керосин колхозным трактористам.

Возчик посадил мальчика рядом — впереди двух железных пустых бочек — и, набивая самосадом трубку, сказал:

— Несчастливое ваше поколение… Пронку кое-как собрали в школу. Разве такую жизнь назовешь жизнью? Кругом недостатки! И все Гитлер проклятый! Из-за него горе, несчастья, голодуха…

Каврис молчал: он думал о жизни и войне. Вот она какая! Раньше он читал о войне в книжках или смотрел в кино. Это совсем не то! Боль от недавних утрат притупилась, но от нее осталась тяжесть, которая давила на плечи, прижимала к земле, душила радость в сердце.

— Если бы немец, — продолжал Пронкин отец, — так внезапно и коварно не напал… И лето выдалось хорошее, жаркое, щедрое на урожай. Сколько хлеба! А где он? Весь ушел на фронт. Кто станет жалеть хлеб воинам? Последнее отдали бы, лишь бы победить!

Мальчик слушал. От грустных слов становилось неуютно и зябко. Он поднял воротник, сунул руки в карманы — так было теплей. Телегу трясло, мальчика клонило в сон. Каврис задремал и не заметил, как кончился путь. Возле аскизной МТС он слез с телеги, распрощался с возчиком.

— Каврис пришел! Каврис! — зашумели школьные друзья. — А мы думали, что ты учиться не будешь. Молодец! Не хочешь сдаваться!

Учитель математики, обняв мальчика за плечи, сказал:

— Так, что ли, говорится в хакасской поговорке: «Одинокий жеребенок становится конем, мальчик-сирота вырастает мужчиной»? Танбаев — не одинок, у него есть друзья. Разве мы откажем ему, дети, в помощи?

Шумной толпой ребятишки вошли в класс.

Каврис немного дичился и стеснялся — он пришел позже всех и еще должен был привыкнуть к школьной жизни.

Ребята старались, чтобы он поскорее освоился: кто предлагал сесть за одну парту, кто делился старой книжкой, пером, чернилами. Война и тут сказалась: тетрадей не было — писали на страницах печатных книг, между строчками; вместо железного перышка — гусиное; чернила — из сажи; электричество не горело, занимались при керосиновых лампах.

Каврис, который привык много читать, после уроков садился возле печки в интернатском коридоре, подставлял открытые страницы под алые отблески огня — и керосин надо было экономить.

…Бабушка пришла на десятый день. Она принесла Каврису две буханки темного пшеничного хлеба и остуженный в масле талган. Мальчик не столько обрадовался гостинцам, сколько самой бабушке — так соскучился.

— Ты, наверно, ничего в эти дни не ела? — сказал он. — Талган почему на масле? Зачем себя голодом моришь?

— Что ты! — отмахнулась бабушка. — Разве сам себя обидишь?

— Я один твои угощения есть не буду, давай вместе. — Каврис расстелил на тумбочке газету, отломил кусочек талгана, нарезал хлеб.

Хлеб был испечен из темной муки. Оказывается, течен, бродя по пустым токам, чуть ли не по зернышку собирала драгоценную пшеницу, сметала ее вместе с пылью и семенами сорных трав, потом сушила в печке и молола на ручной мельнице.

Каврис с благодарностью и нежностью гладил старые, натруженные бабушкины руки. Он тогда не знал, что это будет их последняя встреча…

Все беды одной веревкой связаны, и никто не ведает, какую за собой потянет первая. Казалось бы, хватило на осиротевшего Кавриса трех несчастий, но вот случилось и четвертое — умерла его течен, последняя надежда, последний родной человек покинул его.

Кавриса на несколько дней отпустили из школы хоронить бабушку. Когда он вошел в дом, он все еще не верил — не верил, что не увидит ее в неизменном синем платье с перламутровой пуговицей…

Течен лежала в гробу, укрытая белым покрывалом.

Мальчик больше не плакал. Откуда возьмется столько слез?! Он решил не возвращаться в школу: зачем учиться, когда не хочется больше жить?

Каврис остался в пустом доме, и никто, даже Асап, не смог уговорить его поселиться у кого-нибудь из деревенских. Он хотел умереть — умереть, как бабушка.

Мальчик лег на бабушкину кровать, закрыл глаза и так пролежал до вечера, призывая смерть. Но смерть почему-то не шла. Лежать на свалявшемся тюфяке было жестко, и Каврис встал, походил по комнате, натыкаясь на всякие ненужные ему теперь вещи. Бродя бесцельно по пустой комнате, пустой, не наполненной ни родным голосом, ни родным дыханием, мальчик нечаянно задел ногой чатхан, прислоненный к кровати. Протяжно и жалобно зазвенели струны.

Каврис в задумчивости взял в руки инструмент, положил его себе на колени и, сам не зная для чего, стал настраивать. Чатхан оживал, беспорядочные звуки вдруг принимали форму: размер, ритм, мелодию. Мелодия тянула за собой слова:

Дальше мальчик не мог петь: слова перебивали слезы, слезы заливали чатхан. Когда человек плачет, петь нельзя.

Обессилевший Каврис опять лег. Теперь он должен уснуть, уснуть навсегда! Если даже кто и постучится — не откроет. Вон Халтарах, глупая собака, в дверь скребется — все равно и ее не впустит!

Каврис лежал до поздних сумерек. Мокрая от слез подушка холодила щеки, от голода скрипело в животе, но смерть все-таки не приходила. Она проглотила самые большие куски — взрослых Танбаевых, а о последнем, крошечном кусочке, видно, позабыла… Может, ночью придет?

Он проснулся на рассвете, открыл глаза. Что же это такое? Живой: видит, слышит, двигается… Значит, не умер и ночью? Есть хотелось смертельно, но Каврис крепился. Еще не поест один день — и обязательно умрет.

В дверь постучались. Каврис замер, не желая выдавать себя даже дыханием. Интересно, кто это? Барабанит кулаками. У кого такие слабые кулаки? У кого такой тонкий голосок?.. У кого же еще, как не у Тонки!

Вот кто не хочет, чтобы Каврис сидел один в доме и думал о себе так плохо и так страшно.

— Открывай! Скорей! Сколько можно спать? Кто долго спит, у того, говорят, мозги сохнут! — кричала за дверью дочка Асапа.

— У тебя и сохнуть нечему, — огрызнулся Каврис.

— Открой, тогда посмотрим, кто умней.

— И доказывать нечего — все про девчонок знают, что у них ум короткий.

— Зато у тебя, кажется, язык очень длинный! — не унималась Тонка.

— Ах так! (От сильного рывка дверь распахнулась настежь.) Входи, раз ты такая умная…

Вся Тонкина решительность, вся досада разом пропали, когда она увидела перед собой такое измученное и несчастное лицо.

— Ой! — сказала девочка, чуть отступая.

— Испугалась? — не понял Каврис Тонкиного замешательства.

Он хотел было схватить девчонку за черную косичку, но та вывернулась и нечаянно толкнула мальчика плечом.

Каврис не удержался на ногах и упал. Ему стало очень стыдно: надо же, растянулся перед девчонкой! Резкая боль, как ни странно, вернула его к жизни, к чувствам: он был рад, что все это так случилось.

— Не будем больше ссориться, Тонка, — сказал Каврис, смущенно потирая лоб, на котором прямо на глазах вырастала огромная шишка. — Ты правду говоришь: мозги мои, видимо, совсем высохли. Дурак я…

— А я…

— Ничего ты не знаешь и никогда не узнаешь. Попробую жить, как все люди. Как настоящие, — поправился мальчик. — Халтарах! — позвал он.

Хитрая Халтарах уже давно сидела под кроватью, куда незаметно пробралась тотчас после того, как хозяин отпер дверь. Она выползла на середину комнаты, виляя хвостом. Все ее четыре глаза смеялись.